Глава вторая.

Плацдарм за Десной

Командарм 50

В Подольском архиве хранится следующая телеграмма, адресованная Военным советом Брянского фронта командующему 50-й армией генералу И. В. Болдину:

«Решительным и смелым ударом войска 50-й армии прорвали оборону противника и завершили замечательный маневр, в результате которого быстро, не дав противнику опомниться, овладели плацдармом на западном берегу реки Десна, перерезали важнейшие коммуникации немцев и создали угрозу войскам противника, занимавшим города Брянск и Бежица. Военный совет Брянского фронта поздравляет Вас и весь личный состав Вашей армии с успешным завершением этой славной операции, приведшей к крупной победе над врагом, и объявляет благодарность всем ее участникам. Военный совет фронта особенно отмечает отличные боевые действия 2-го гвардейского кавалерийского корпуса под командованием генерал-майора Крюкова, 108-й стрелковой дивизии под командованием полковника Теремова, 413-й стрелковой дивизии под командованием полковника Хохлова и 369-й стрелковой дивизии под командованием полковника Хазова...»

Вот об этой странице из жизни нашей дивизии я и хочу теперь рассказать.

В разгар Кировской операции, 11 сентября 1943 года, в сыром просторном блиндаже командарма сидели [45] Седулин, Тарасов и я. Три комдива были вызваны для получения боевых задач. Вскоре вошел командующий. Он тепло поздоровался с нами.

Когда 108-ю дивизию переподчинили 50-й армии, я, признаюсь, с нетерпением ожидал встречи с генералом И. В. Болдиным. Я знал, что он вывел из окружения в сорок первом году несколько тысяч солдат и офицеров, нанеся немецко-фашистским войскам серьезный урон, 50-я армия под его командованием героически обороняла Тулу. В те дни отряд генерал-майора Бакунина, в который влились и мои люди, как раз под Тулой пересек, линию фронта и вышел к своим. Мы с жадностью и надеждой расспрашивали, как организован отпор врагу. Имя командарма было у всех на устах. Один офицер сказал мне коротко, но выразительно: «Богатырь».

Действительно, даже внешностью наш командарм был внушителен: высокого роста, на широких плечах ладно сидит китель, на груди ордена. Полнота не лишала его фигуру стройности. За двадцать дней пребывания в составе 50-й армии мне уже не раз приходилось встречаться с ним, слушать его указания, и всегда было приятно ощущение силы, исходившее от этого человека.

Свой приказ генерал Болдин отдавал в форме до предела краткой и четкой. Была полная ясность, что хочет от тебя командарм, какова роль твоей дивизии в предстоящем бою. В детали действий комдивов он не любил влезать, давал широкую свободу для мысли и инициативы. Но если я, будучи комдивом, чувствовал простор, принимая свое решение на бой, то одновременно чувствовал и неуклонный контроль. Не знаю, как в других соединениях, а в сто восьмой часто бывал заместитель командарма по строевой части генерал-лейтенант Тюрин — уже пожилой, с большим опытом, тактом и благожелательностью к людям. Его советы и помощь были неоценимы.

В процессе боя стиль командарма был совершенно другим. Тут ему, будь любезен, подавай все в деталях, и прежде всего сведения о противнике, о его силе и действиях. Тут он спросит и о решении, если нужно — подправит. Чувствует, что туговато, — поможет. Забегу вперед и расскажу характерный эпизод. Дивизия уже была в тяжелых боях на плацдарме за Десной. Немцы [46] ударили по левому нашему флангу и захватили Вязовск. С нелегким сердцем я доложил об этом по радио командарму.

— Какова сила удара на левом фланге? — спросил он.

— До полка пехоты с танками.

— Чем думаете уничтожить противника в Вязовске?

— У меня ничего нет. Все три полка задействованы.

— Проси помощи у Крюкова.

— Просил. Не дает. Говорит, что сам едва держится.

— Это он верно сказал. У него обстановка тоже очень тяжелая... Можно помочь тебе авиацией?

— Нет. Слишком близко соприкасаемся с противником. Трудно будет бомбить.

В голосе командарма чувствовалось горячее желание помочь дивизии, но мы были за тридцать километров в тылу врага, и помочь он не мог.

— Что ты собираешься делать?

— Я думаю, товарищ командующий, снять четыреста сорок четвертый полк и перебросить его на плацдарм, а сам прикроюсь ротой.

— Рискованно. Откроешь фланг, а главное, свой тыл.

— Больше выхода нет. Считаю, что плацдарм — главное.

— Правильно. Делай, как решил. И держись. Скоро встретимся.

Я слышал скорее голос близкого товарища, чем командарма. Отойдя от рации, я почувствовал себя увереннее. Как будто получил что-то реальное. Это реальное действительно было. Командующий поддержал морально. Его право было требовать восстановления положения, так как сдача Вязовска грозила большими бедами. Но он этого не сделал. Он понимал, что всякая сила имеет свой предел. Утвердил решение, в котором было много риска. Мы выкрутились. И Вязовск снова взяли.

Многое значит такое отношение со стороны высшего военачальника. А ведь на фронте приходилось с болью видеть и иное. Помню, 24 августа я первый раз явился на НП генерала Болдина, получил задачу развернуться из-за правого фланга 413-й дивизии, наступать на Кресты [47] и выйти на западный берег Болвы. Командующему доложили о прибытии члена Военного совета Брянского фронта Мехлиса. Выйдя из палатки, командарм доложил ему о действиях армии, представил меня. В это время двенадцать наших бомбардировщиков прошли над НП в сторону фронта. Через несколько минут они стали бомбить. Было видно, как самолеты ложились в пике, затем они скрывались за верхушками деревьев. Генерал-лейтенант Мехлис, сняв фуражку, наблюдал за самолетами. Вдруг он сказал:

— Иван Васильевич, да ведь они бомбят наши боевые порядки!

— Трудно сказать, — ответил Болдин. — Мы не видим поле боя.

— Нет, они бомбят по своим! — Повернувшись к офицеру, бывшему при нем, Мехлис приказал: — Сейчас же на рацию. Передать: ведущего судить, остальных летчиков отстранить от полетов.

У командарма побагровело лицо. Получив разрешение идти выполнять боевую задачу, я кинулся к машине, по рации приказал Лозовскому вывести части на исходное положение, а сам — в 413-ю дивизию. Ее командира я нашел в траншее. На мой вопрос полковник Хохлов ответил, что летчики отбомбились отлично, именно с помощью их удара полк только что занял рощу. Я попросил его тотчас доложить об этом на КП, так как Мехлис считает, что летчики ударили по своим, и им грозит трибунал. Комдив взял трубку, со злостью проговорив: «Считает... Надо видеть, потом считать... Ничего себе, наградил героев...»

Но я вернусь к тому, о чем вел речь, — к стилю руководства дивизиями в 50-й армии. Хорошее было заведено правило. После каждой операции командующий обязательно выкраивал время и подводил с командирами дивизий и их заместителями итоговое занятие. Он отмечал тех, кто лучше всего организовал бой, разбирал ошибки, указывал пути исправления.

Таков был генерал, который 11 сентября поставил 108-й дивизии трудную, но увлекательную с профессиональной точки зрения задачу. Наши офицеры «закодировали» ее в своем кругу так: добровольный вход в окружение. [48]

Дерзкий рейд

Командарм дал нам краткий обзор положения противника перед фронтом армии, а также положения своих войск. 50-я армия начала свой удар во фланг и тыл кировской группировки немецко-фашистских войск 7 сентября. На второй день в прорыв вошел 2-й гвардейский кавалерийский корпус, углубился во вражеский тыл на 30 километров, овладел станцией Жуковка на железной дороге Брянск — Рославль, вышел к Десне и захватил плацдарм на ее западном берегу. Все пути на запад кировской группировке были закрыты. Но противник подтянул резервы, отрезал кавалеристов от наших войск, создав себе коридор для выхода окруженных соединений. Кавкорпус подвергался беспрерывным атакам вражеской пехоты и танков. 11 сентября он оставил Жуковку.

В этой сложной обстановке командующий решил оказать немедленную помощь конникам с фронта. Он поставил следующую задачу: 108-я дивизия с приданными частями (с нами на Десну шли 36-й танковый, 546-й истребительный противотанковый, 312-й минометный полки, 60-я гаубичная бригада и 40-й полк гвардейских минометов) 12 сентября в 9.00 после артналета прорывает оборону противника на рубеже Лужки — Каменка, стремительно продвигается вдоль восточного берега Десны и к концу дня выходит в район Нового Загорья, где соединяется с 2-м кавалерийским корпусом. Справа наступает 413-я дивизия, слева — 110-я.

— Товарищи командиры, — сказал И. В. Болдин, — я требую от вас смелых и решительных действий. Наша главная задача — не выпустить из окружения группировку противника. Передайте всем бойцам и офицерам это требование как требование Военного совета армии.

...Халин уже несколько раз вопросительно посматривал на меня, наконец не выдержал и спросил:

— Наверно, трудную нам дали задачу?

Он был смелый солдат, с живым умом, а как шофер — артист своего дела, и уже не раз мы с ним проскакивали под таким огнем, где бы другой водитель спасовал. Но в его биографии имелась одна деталь, с последствиями которой приходилось мириться. До войны он возил второго секретаря ЦК компартии Узбекистана [49] и с тех пор считал себя причастным к «сфере руководства».

— Не то чтобы трудная, но необычная и очень ответственная, — сказал я ему.

— Как под Болховом?..

Машина неслась на предельной скорости по проселку, и на одной из колдобин нас основательно тряхнуло.

— Не гони, Всеволод, я не умею наступать на костылях.

— Простите, товарищ полковник, я считал, вам надо скорее в штаб. — И в оправдание он произнес свое любимое изречение: — Руководство любит темпы.

Сравнение с болховскими боями было и у меня на уме, но сравнивать можно было лишь в общем плане: как и в июле, дивизии предстояло энергично продвинуться на пути отхода врага. Но сейчас мы будем действовать в тридцати километрах от фронта наших наступающих войск, в тылу врага, замкнув кольцо окружения в том месте, где немцы, потеснив конников, сумели его разорвать. Я рассчитывал, что прорваться нам к кавкорпусу будет сравнительно нетрудно. Со слов пленных, потери в ротах противника доходили до 50–60 процентов, значит, боевая плотность как пехоты, так и средств усиления небольшая. Резервы скованы кавалеристами, и контратаки при нашем движении вперед можно ожидать силою до батальона, как исключение — полка. Воздух в этот период наступления был наш, да и местность с достаточным количеством лесных масок. Условия для рывка сто восьмой складывались благоприятные.

Правда, дивизия шла на выполнение новой боевой задачи не со свежими силами. Она немного устала за пятьдесят дней активных действий, нуждалась в пополнении. Ведь в составе 11-й гвардейской мы, преследуя огрызавшегося контратаками противника, прошли семьдесят километров. После переподчинения дивизии 50-й армии командарм И. В.. Болдин немедленно ввел нас в бой на подступах к реке Болва. Но вводом дивизии он не добился успеха и не мог добиться. Перед нами была заблаговременно подготовленная оборона, весьма насыщенная огнем, а у нас не хватало снарядов, чтобы подавить противника. Мы в дивизиях остро чувствовали результаты нецелесообразности наступления. [50]

В конце августа высшее командование нашло выход из «улемльского тупика». Вместо того чтобы пробиваться «в лоб» через Улемль к Десне (в район станции Жуковка), наша армия была рокирована на сто километров вдоль фронта за Киров и из полосы левого крыла Западного фронта, действуя в направлении той же Жуковки, начала свой удар во фланг и тыл кировской группировки вражеских войск. И вот уже несколько дней мы были в боях.

В штабе собрались вызванные Лозовским командиры полков и их заместители по политической части. Я объяснил товарищам общую обстановку на фронте и отдал боевой приказ, подчеркнув, что очень важно не ввязываться в бой на флангах, прикрываясь небольшими подразделениями, смело продвигаться вперед, к достижению поставленной командармом цели.

Боевой порядок дивизии оставался, каков был: в первом эшелоне 407-й и 444-й полки, во втором — 539-й.

Времени прошло достаточно, и теперь я лучше знал творческие способности обоих командиров полков первого эшелона. Егор Давыдович Гасан, принявший полк в трудном бою под Руднево, с тех пор показал, что умеет организовать и вести бой. По складу характера — порывист, горяч, но для выполнения данной задачи лучшего командира не надо. Под его руководством 444-й полк все более вырабатывал свой боевой почерк — стремительность в атаке, исключительную подвижность. Не раз в боевой обстановке я убеждался, что подчиненные верят в майора беспредельно. Его опорой были ветераны полка, он их знал по имени, знал совершенные ими подвиги еще начиная с сорок второго года и был первым пропагандистом опыта бывалых солдат. Быть командиром полка — многотрудная работа, но он как-то находил время быть в массе, держать переписку с сотнями семей солдат и офицеров полка. Мне нравилась манера, с которой Гасан вводил в жизнь полка новое пополнение. Перед строем новоприбывших солдат он рассказывал коротко свою биографию, из которой явствовало, что он такой же сын крестьянина, как и они — сыновья рабочих и крестьян; далее он описывал боевые дела полка и его ветеранов, призывая подружиться с ними и поучиться у них бить врага. Иногда майор пускал в ход свой, как его называли, «коронный [51] номер». Он говорил новобранцам, что сейчас представит им одного из самых бесстрашных воинов полка. Перед строем появлялась высокая, худенькая, большеглазая девушка с орденом Красной Звезды и медалью «За отвагу» на груди. Командир полка говорил: «Это наш военфельдшер, Мария Козьякова, будете такими же мужественными, стойкими и храбрыми, как она, — и наши герои примут вас, как родных братьев». Девушка, смущаясь, говорила о своей работе под огнем, о тех днях, когда приходилось вместе с красноармейцами с винтовкой и гранатой в руке отбиваться от врага, говорила о героях, жизнь которых смогла спасти. «В нашем полку, — заключала она, — я нахожусь с момента формирования сто восьмой дивизии, а это было в сорок первом году. Здесь товарищи в сорок втором приняли меня в партию, здесь я прошла настоящую школу коммуниста».

Красивый обряд, не правда ли?

Алексей Александрович Рычков был старым обстрелянным воином. Лед в наших отношениях к этому времени растаял, и мне наконец открылся человек редкой души и тонкого военного таланта, немножко неугомонный, немножко взбалмошный. Это был сгусток энергии, воли и отваги.

Рычков происходил из крестьян Вологодской области, службу в армии начал в 1929 году рядовым бойцом в пограничных войсках на Севере. Он быстро рос, кончил пограншколу имени Менжинского, а в тридцать девятом — заочно — Высшую школу НКВД. Перед войной он сам уже учил военную молодежь, будучи начальником полковой школы, и вместе с ней ушел на фронт. 5 июля — первый бой с немцами под Белым, западнее Смоленска, трудные месяцы отступления. 29 октября Рычков вывел с боями из окружения в Звенигород отряд в 250 человек и на другой день был назначен начальником оперативного отделения 50-й дивизии 5-й армии. Энергичного офицера заметил командарм Говоров. Однажды он подъехал на марше и сказал: «Рычков, ты пойдешь принимать 407-й полк, — и, помолчав, добавил: — Только имей в виду, что ты идешь туда седьмым». Рычков ответил: «Что вы мне доверяете полк, за это благодарю, товарищ генерал, но ведь седьмым-то идти страшно». Говоров сказал: «Ты уж постарайся, [52] поставь дело так, чтобы восьмой не понадобился». С той поры подполковник пестовал свой полк с такой самоотверженностью и умением, что заслужил любовь подчиненных. За ним, как говаривал Фотченко, на самом деле шли в огонь и в воду. Однако случилось так, что чуть было не понадобился восьмой. Это было уже в 11-й гвардейской армии, когда в районе Жиздры полк отбивал тяжелейшие атаки немецких танков и понес большие потери. Командир корпуса Малышев обвинил Рычкова во всех грехах и приказал отдать под суд. Едва успел уехать комкор, как в 407-й полк пожаловал И. X. Баграмян. Пожимая руку командиру полка, он сразу спросил: «Как, тебя еще не наградили?.. Я лично видел, как твой батальон жег гранатами немецкие танки. Геройский был бой. Не беспокойся, завтра сам тебе орден привезу». На следующий день командарм лично прикрепил к груди А. А. Рычкова орден Красного Знамени и наградил от имени Родины более тридцати других героев полка.

Я уже писал, что Рычков долго был для меня загадкой, так решительно он отгораживался от старшего начальства. Много я думал о нем и не мог его понять. Как ни хвать, все ерш да еж. Чаще стал бывать в полку, вел деловые и неделовые разговоры, и ничего у меня с ним не получалось. Он, как и прежде, был далек. Страшно я злился на него, а более — на себя. Что ты за командир дивизии, если не умеешь подобрать ключ к сердцу подчиненного офицера!.. Желание овладеть «ключом» все увеличивалось. Конечно, подмять чужой характер старшему начальнику в армии не так трудно. Да ведь это будет потеря, а не приобретение. Бой требует всего человека, особенно когда речь идет об офицере. Для старшего начальника в характерах офицеров заключены те резервы, на которые он опирается при неожиданностях, крутых поворотах боевой обстановки. Эти мысли не давали мне покоя, но бился я зря, пока не помогла случайность.

Однажды А. А. Рычков сделал явный промах. Если рубануть, как говорят, сплеча, то его можно было наказать вплоть до отстранения от командования. Когда я по телефону сказал: «Еду к вам», Рычков знал, что. командир дивизии устроит разнос, если не больше, и это будет за дело. Я и поехал с таким намерением, рассерженный, [53] с мыслью, что теперь до него доберусь. Но в пути появилась другая мысль. Ведь Рычков хороший командир. Ну промахнулся, ведь война, всякое может быть... И я принял решение просто помочь командиру полка. Прибыл на НП, Рычков доложил обстановку, весьма неприглядную.

— Как же это у вас получилось?

— Не знаю.

— Кто же будет знать?

Подполковник молчал, чувствуя вину.

— Давайте вместе исправлять дело.

Он поднял на меня глаза, в которых можно было прочесть одно: «А как?»

Мы подтянули артиллерию. Перевели приданные танки на левый фланг (там, где они ранее действовали, было болото). В помощь полку привлекли батальон соседа. Дивизионная артиллерия дала хороший налет, и в трехчасовом бою населенный пункт, оставленный полком, был взят.

Уезжая, я сказал:

— Вот и решили задачу.

— Спасибо, товарищ полковник!

Пожимая ему руку, я видел его влажные глаза.

После этого случая подполковника как будто подменили. Была отброшена натянутость отношений, и сколько появилось у нас точек соприкосновения! Обоим стало легче и интереснее работать. Он, между прочим, рассказал мне, что перед войной шесть лет служил в подчинении командира, от которого много натерпелся, и с тех пор поставил за правило: от начальства держаться подальше — жить легче.

Единственным недостатком подполковника, с которым мне не удалось справиться, было то, что он не хотел знать своего места в бою, всегда оказывался на переднем крае. Это неплохая черта, но не во всех видах боя.

Кстати сказать, в дивизии еще был такой неугомонный человек — это заместитель командира 444-го полка по политчасти майор Иван Петрович Семенов. Вот он сейчас вместе с Гасаном выходит из штабного блиндажа. Остановите на минуту взгляд на этом невысоком худощавом офицере. Гасан мне как-то сказал: «Без Ивана Петровича я бы с полком не справился». Вероятно, [54] по-своему он был прав, хотя Семенов не намного был его старше и до войны в армии не служил. Он окончил педагогический институт, преподавал историю. Офицера из него сделала война. Военной академией для него были окопы на подступах к Волге. Мне рассказывали, как полк познакомился с замполитом. Майор только что прибыл для дальнейшего прохождения службы. Немецкие лазутчики захватили в тот день одного нашего сапера. Замполит пришел к разведчикам и сказал им: «Немцы утащили у нас одного. Наша, ребята, цель — взять за одного двоих». Он участвовал в ночном поиске, притащили несколько гитлеровцев. Настоящая политработа! Одна из тех ее форм, которых не учтешь ни в каком плане политического обеспечения боя, а влияние ее на боевой дух полка — неоценимо. Для майора политработа обнимала все, чем живут бойцы. И я живо представлял, как в эту ночь на 12 сентября Семенов в темноте переходит по неровной местности из одного батальона в другой, он побеседует с комбатом и его заместителем, с парторгом и комсоргом, даст указания и добрый совет, присядет выкурить цигарку с бойцами, проверит, чтобы завтрак перед атакой был сытен, и обязательно позаботится, чтобы у бойца в кармане был хороший кусок хлеба с мясом.

* * *

До начала атаки оставалось немногим более двух часов. Начальник штаба доложил о полной готовности дивизии. Вся оперативная группа находилась на НП. И тут произошел крутой поворот событий. В 6.45 Рычков по телефону доложил, что разведчики его полка ворвались в первую траншею противника, захватили трех «языков», в короткой схватке перебили десятка два гитлеровцев. Командир разведвзвода отправил пленных, а сам, увидев возможность успеха, начал расширять участок захвата. Получив пленных и донесение, командир 1-го батальона капитан В. Ф. Сергеев решил не медля поддержать разведчиков, атаковал батальоном, расширил фронт прорыва до пятисот метров.

— ...Сергеев сейчас ведет бой восточнее Лужков, — слышал я спокойный, но торжествующий голос Алексея Александровича, — не могу не отметить похвальную смелость его решения. Атака была неожиданной и стремительной, [55] противник вынужден отходить в направлении Прохоровки. Я ввожу в прорыв второй и третий батальоны.

— Правильное решение, подполковник! Действуйте быстрее! Сейчас будет введен в бой четыреста сорок четвертый полк. Нужно ли вас поддержать артогнем?

— Пока нет. Со мной командир дивизиона, он же командует подгруппой.

— Передайте ему, что артиллерию подгруппы переподчиняю вам.

Мысль работала напряженно. Да, есть основания немедленно ввести в дело остальные полки. Но каков четыреста седьмой! Эта цепочка инициативы снизу...

Телефонист передал трубку.

— Гасан, Рычков атаковал противника и успешно ведет бой. Потрепанные вражеские части отходят на Прохоровку. Немедленно атакуй. В случае сильного сопротивления прикройся справа, вводи полк в прорыв на участке четыреста седьмого, наноси удар во фланг и тыл южнее Лужков, а там войдешь в свою полосу.

— Слушаюсь! Приступаю к выполнению!

Гречко получил задачу наступать за 407-м полком в готовности развить его успех с рубежа Романиха, Ельчиха в направлении Матреновки. Вся артиллерия переподчинена командирам полков.

В 7.30 Гасан двумя батальонами атаковал и с ходу овладел Лужками. Справа его действительно встретили сильным огнем. Майор третьим батальоном сбил противника юго-западнее села Лужки и начал теснить немцев в направлении колхоза «Первое мая», прижимая их к Десне. К 8.00 части дивизии расширили фронт прорыва до двух километров и продвинулись в глубину от трех до пяти километров. Тогда я взял трубку и доложил командарму:

— Командир полка Рычков по своей инициативе атаковал противника ранее намеченного срока, углубился на четыре километра. Я ввел в этот прорыв еще полк.

Тут мне командарм своими вопросами о противнике — ну, прямо скажу — душу вымотал. Как это полк смог ворваться без артподготовки? Что же делал противник?.. Я, как мог, объяснил, при этом добавил, что спешу скорее ввести в брешь всю дивизию, и попросил снять запланированный в полосе нашего наступления [56] огонь армейской артиллерии. А он продолжал спрашивать:

— Есть у противника танки? Где его резервы? Почему он не контратакует?

— Танки не отмечены. Контратак пока нет, а где его резервы, не знаю.

— Теремов, действия Рычкова прекрасные. Представь наградной лист.

— Слушаюсь.

— Теремов, а пленные есть?

Я думал, вопросам не будет конца, а времени — в обрез, и я решился на небольшую хитрость: повысив голос, крикнул:

— Пусть подождет Рычков, я же говорю с командующим!.. — и продолжал обычным тоном: — ...Группу пленных я направил к вам.

— Теремов, тебя Рычков вызывает? — спросил командующий.

— Так точно. Телефонную связь с вами прерываю, перехожу на радио.

— Ну, мне все ясно. Действуйте.

Я положил трубку и сказал Кузоро, чтобы данные о противнике мне были на каждый час, иначе я оскандалюсь перед командармом.

Вскоре на мой НП прибыл Тюрин. Оставив машину в укрытии, генерал быстро шел к наблюдательному пункту. Наброшенную на плечи плащ-палатку раздувал встречный ветер. Привычной подкупающей улыбки не было на его лице. Еще издали он крикнул:

— Ну, что у вас тут творится, Теремов?

Это несколько озадачило меня, и только потому я ответил вопросом:

— Разве вы, товарищ генерал, не в курсе, о чем я докладывал командующему?

— В курсе, в курсе... Объясните, какое сейчас положение дивизии.

— Полки все вошли в прорыв, передовые подразделения теснят противника в глубине его обороны. Я решил в эту дыру бросить все. Вы видите?..

Мимо нас двигались артиллерия и штаб дивизии. К этому времени противник активизировался на флангах и своим огнем фланкировал НП и вводимые в прорыв части. [57]

— Ну, что ж, желаю успеха, передайте мои поздравления подполковнику Рычкову, он хорошо воспитал своих офицеров.

Недалеко разорвалась серия вражеских мин. Мне пора было догонять передовые части.

— Откровенно говоря, — сказал Тюрин, прощаясь, — мы сомневались в вашем докладе...

Только через два часа противник смог организовать контратаки. Но тактическая глубина его обороны была вся прорвана. Майор Гасан, сбивая мелкие группы, овладел Могучим, а один его батальон захватил переправу через Десну. 407-й полк по-прежнему был нашим тараном. Он шел впереди, имея в качестве поддержки пехоты шесть танков 336-го полка. На рубеже Романиха — Ельчиха и произошла первая контратака. Немцы ударили силою до батальона. Рычков вполне бы управился с ними, но не следовало нарушать целеустремленное движение его чудесного полка. Я приказал Анатолию Артемьевичу Гречко ввести на этом рубеже в бой два батальона. Противник был отброшен с большими для него потерями. И снова 108-я вколачивала свой узкий клин в тыл врага, изредка втягиваясь в лесные массивы, где тень немного освежала державших хороший темп солдат. Артиллерия находилась в боевых порядках полков. Штаб и тылы дивизии следовали на сокращенных дистанциях за передовыми частями.

Оставив машину, я некоторое время шел вместе с полковником Гречко. При нем был его неразлучный боевой товарищ ординарец Усман Усманов, такого же могучего телосложения и спокойствия. Он любил Гречко так, как только бывалый солдат умеет любить настоящего командира. Какое это высокое чувство!.. Когда дорога углублялась в лес, Усманов старался оттеснить полковника подальше от обочины, а сам шел с краю, готовый к любой опасности, которая пряталась за толстыми стволами деревьев.

Тут же находился майор Зайцев, о чем-то оживленно переговаривавшийся на ходу с очень молодым красивым чернобровым офицером, тоже в звании майора, — помощником начальника политотдела по работе среди комсомольцев Мефодием Сало.

Ось нашего движения пролегала с севера на юг параллельно Десне. Основная группировка противника [58] оставалась слева, но она вела бой с наступающими дивизиями нашей армии, и пока что ей, пожалуй, было не до нас. А вот справа следовало ожидать неприятностей. Гречко высказал справедливое опасение, что с противоположного берега Десны фашисты могут подбросить резервы, и если ударят, то у нас щепки полетят. Я ему ответил, что мы это предусмотрели. Е. Д. Гасан получил новую задачу: занять все переправы в районе колхоза «Первое мая» и южнее и обеспечивать справа главные силы дивизии.

— Полк ему придется в ниточку растянуть, — задумчиво сказал Гречко.

— Пока он выдержит. Немцы еще, видимо, плохо ориентируются после нашего прорыва. А там договоримся с Крюковым, чтобы он сменил тут наш полк.

— Товарищ полковник, разрешите мне остаться с Гасаном, — сказал подошедший во время разговора Сало.

Он, вероятно, почувствовал, что 444-й полк идет на опасное дело, а его, как говорят, хлебом не корми, но пошли, где опасность. Причем, замечу, у него это было не от безрассудной удали, а от глубокой потребности разделять с солдатами превратности фронтовой судьбы. Фронтовик он был опытный, несмотря на свои двадцать два года. Начал воевать рядовым бойцом, рос как комсомольский активист, потом прошел курсы и стал вожаком комсомольцев дивизии.

Однако я не пошел ему навстречу в этот раз, так как считал, что он будет нужнее на главном участке предстоявшей борьбы с противником. Ему в утешение было сказано:

— Ваши любимцы, майор, все идут вперед.

Любимцами у Сало были бронебойщики и расчеты противотанковых орудий. Он с ними возился особенно много, и тут у него был выпестован боевой комсомольский актив истребителей танков.

Под вечер противник перед фронтом обоих таранящих полков был частью уничтожен, а его разбитые подразделения рассеялись в лесном массиве восточнее населенного пункта Горелая Лужа.

За весь день немецкая авиация дважды пыталась нанести бомбовый удар. Ничего не получилось. Во-первых, — леса, а главное — очень узкая полоса движения [59] наших войск, все время имевших непосредственное соприкосновение с противником. Летчики не могли точно определить цель. Один раз они бомбили и попали по своим, чему мы были рады. Второй раз улетели, не сбросив бомб. Кузоро теперь располагал неплохими сведениями о противнике. Пленные давали ему материал для анализа и предположений. К сожалению, самих пленных мы не могли отправить в штаб армии, так как в тылу дивизии действовали мелкие группы немцев. Пришлось вести с собой. Последнего пленного взял герой дня подполковник Рычков при следующих обстоятельствах. Командир полка шел со своим штабом во главе 3-го батальона по лесной дороге севернее Дубровки. На просеке мигнули фары автомашины. Она двигалась навстречу. Рычков выставил засаду. Машина уже метрах в пятнадцати. Шесть автоматчиков выскочили на дорогу. Немцам ничего не оставалось, как поднять руки. Один бросился в лес, автоматная очередь остановила его. Среди пленных оказался майор, посланный, как оказалось, из штаба 339-й немецкой пехотной дивизии в высший штаб с просьбой о помощи. На допросе, между прочим, этот майор показал: «Мы считали два часа назад, что наши части находятся и ведут бой на рубеже Крутой Лог — Матреновка». На замечание, что они обманулись, этот рубеж сто восьмая прошла значительно раньше, немец ответил: «Теперь мы знаем. Мой командир за ложный доклад расстрелял командира батальона». Рычков сказал:

— Это зря, батальон неплохо дрался, даже ходил в контратаку. Дешево, видно, стоит у вас комбат...

* * *

Ночью главные силы дивизии сосредоточились в лесу южнее Новое Загорье. Здесь и произошла встреча с частями кавалеристов. В 5.00 мы с Патрушевым и Смирновым выехали в штаб корпуса, который находился в лесу южнее колхоза «Прогресс».

Ехал я с волнением в душе. Кроме сознания ответственности за выполнение боевого приказа командарма у меня где-то в глубине души жила еще одна движущая сила. Я ревностно относился к кавалерии, потому что до войны в этом роде войск воспитывался и рос. А тут еще узнал, что во 2-м корпусе находится друг и товарищ [60] полковник Павел Филиппов, с которым вместе служили в 61-м полку Особой кавалерийской дивизии, стоявшей до 1938 года в Москве, в Октябрьских казармах. Вместе с Павлом ездили соревноваться в знании пулеметного дела с подразделениями Московской Пролетарской дивизии. Командир эскадрона Андрей Антонович Гречко — ныне Маршал Советского Союза — говорил: «Смотрите не опозорьтесь. Это ж пехота...» И мы мчались на четверочке в тачанке с пулеметом по Лесной в Дом Красной Армии добиваться приза газеты «Боевая подготовка». Нам везло: почти всегда выходили победителями.

В Брянских лесах сорок третьего года эти мелькавшие в памяти картины казались несколько наивными, и в то же время они были чем-то бесконечно дороги.

Комкор встретил нас в своей палатке.

— Наконец-то! Садитесь... — Генерал распорядился, чтобы подали чай, и обратился ко мне: — Рассказывай, в каком состоянии дивизия и чем вы усилены.

После доклада Крюков развернул свою карту и показал расположение корпуса. Две его дивизии держали оборону за Десной на рубеже Рековичи, Казаново, Дубовец — вдоль линии железной дороги Брянск — Рославль. Это и был плацдарм, который мы должны были принять у кавалеристов и, как выразился комкор, «держать любой ценой». Плацдарм был связан с восточным берегом переправой близ Вязовска. В пяти километрах южнее Дубовца железная дорога пересекала Десну, тут находилась станция Олсуфьево, недавно отбитая кавалеристами у гитлеровцев.

— Учтите данные нашей разведки, — говорил комкор. — Пленные, взятые в бою за Олсуфьево, показывают, что противник подтягивает сюда резервы. Он намерен сбросить наши войска на восточный берег. Этого нельзя допустить. Смену частей произведете ночью, а всю артиллерию сейчас же ставьте на огневые позиции на случай активных действий противника. Есть у вас ко мне вопросы?

— У меня не вопрос, а просьба. Разрешите мне снять четыреста сорок четвертый полк. Он занимает оборону на переправах начиная с колхоза «Первое мая» и южнее. Поскольку задача дивизии — удержать плацдарм, [61] мне нужен третий полк, иначе не будет ни достаточного резерва, ни достаточной глубины обороны...

— Пойми, что у меня нет ни одного лишнего хвоста (генерал имел в виду всадника). Если бы сил хватало, разве я сдал бы Жуковку? Я бы... — на суровом небритом лице комкора появилась злая улыбка, потом он махнул рукой: — Хорошо, что хоть Олсуфьево сумели взять... Медсанбат ваш прибыл?

— Все тылы с нами.

— У меня много раненых. Надо их принять.

— Хорошо, я дам указание.

Видимо, кавалеристам очень трудно было. Вымотались. А я-то рассчитывал, что генерал Крюков с прибытием 108-й возьмет на себя оборону восточного берега Десны. Ну что ж, будем выкручиваться своими силами — с такими мыслями я вышел с товарищами от комкора. Рядом с нашей машиной стояла другая, в ней десять автоматчиков и командир взвода из учебного батальона.

— Почему вы здесь? — спросил я его.

— По приказу начальника штаба следовал за вами в качестве охраны.

— Почему же не доложили в пути?

— Полковник Лозовский приказал не подъезжать близко, дабы командир дивизии не прогнал.

Мы с Патрушевым поглядели друг на друга и рассмеялись.

В течение дня с командирами полков и приданных частей была проведена на плацдарме тщательная рекогносцировка. Там же, на месте, я отдал боевой приказ. Кавалеристы отрыли на переднем крае и в глубине обороны прерывистые траншеи, создали ряд наблюдательных пунктов. Предстояло за ночь усовершенствовать оборону в инженерном отношении. На прямую наводку мы выставляли в батальонных опорных пунктах на всем плацдарме 56 орудий, не считая полковой и батальонной артиллерии. Слева, на рубеже Казаново, Дубовец, должен был встать 407-й полк, справа — в Рековичах — два батальона полка Гречко; третий батальон я взял у него в свой резерв.

Едва мы перешли на восточный берег, на плацдарме грянул бой. Я поспешил на НП и связался с генералом Крюковым. До двух батальонов пехоты с десятью танками [62] атаковали Рековичи и потеснили справа кавалеристов. Комкор потребовал от нас поддержки. Поднятый по тревоге батальон 539-го полка бегом бросился к переправе. Его вел майор Леонид Андреевич Двороковский.

Лишь к исходу дня удалось восстановить положение. Противник потерял четыре танка и человек пятьдесят убитыми.

Под шум этого боя подтянулись ближе к району переправы оба наших полка. Здесь в лесу во всех подразделениях состоялись партийные и комсомольские собрания. Поставлен один вопрос: «Наши задачи по удержанию плацдарма».

Два дня

Ночь. Полки уже сменили кавалеристов на плацдарме. Там все работают не щадя сил. Командир наших саперов Коваль со своим взводом минирует передний край. Иванов организует инженерное оборудование опорных пунктов. Там все артиллерийские офицеры — и Смирнов, и Зенько, и командир истребительного полка Журавлев. Они руководят устройством огневых позиций батарей и орудий прямой наводки.

В штабе я сказал Лозовскому и Кузоро:

— Давайте ваши выводы о противнике.

Начальник разведки доложил:

— Перед фронтом — части сто двадцать девятой немецкой пехотной дивизии. Танки, участвовавшие сегодня в атаке на Рековичи, прибыли как передовой отряд танковой дивизии. Пленные говорят, что всю дивизию ждут с часу на час. На западном берегу Десны, в районе Владимировки и Троицкого, отмечено сосредоточение до двухсот машин с пехотой, есть танки, не более десяти. Эти силы угрожают с севера тылу дивизии и кавалерийского корпуса. Полагаю, что они могут быть брошены в бой в направлении переправ у колхоза «Первое мая» и хутора Хохленково.

Это было правильно. Недавно я связался по радио с армией, но командующего не было. К аппарату подошел член Военного совета генерал Карамышев, и я доложил ему, что дивизия уже на плацдарме и готовится к обороне. От него я узнал, что И. В. Болдин в 110-й дивизии. [63] Когда командующий в ходе наступления выезжает в передовое соединение, значит, что-то там затормозилось. Вероятно, этой временной заминкой командование противника и воспользовалось для захвата переправ. А там у нас только полк Гасана, к тому же растянувшийся вдоль Десны на пятнадцать километров. Хуже всего, что противнику удалось отрезать дивизию от главных сил армии.

Гасан вызвал меня к проводу в 5.00. Противник пытался ночью форсировать Десну в районе колхоза «Первое мая», но был отбит огнем.

— Как он ведет себя в районе Владимировки?

— Пока спокойно. Но в течение трех часов мы слышали шум моторов.

С плацдарма тоже докладывали, что у противника заметно усилилось движение, шум моторов стал значительно ближе. Отдельные группы, надо полагать офицеры, тщательно рассматривают наш передний край.

Боеприпасов у нас было не так уж много, но я все же решил произвести десятиминутную контрартподготовку. Огневой удар двух артиллерийских полков по скопившейся пехоте противника заставил гитлеровцев до 10 часов приводить себя в порядок.

Они атаковали плацдарм в 11.00 после сильного артиллерийского налета по всему фронту нашей обороны. В направлении Рековичи удар был силою двух батальонов при восьми танках. Он наносился в стык наших подразделений. Противник вклинился в боевые порядки на 500 метров. Это ему стоило дорого. Из восьми танков три были подбиты, один горел. Остальные машины остановились и вели огонь из глубины, опасаясь подойти ближе. Но вот один танк двинулся вперед, и тут разыгрался поединок между ним и истребительным орудием.

В живых на огневой позиции остались лишь наводчик Хлебников и командир батареи лейтенант Горбуля. Они вдвоем выкатили орудие из укрытия на прямую наводку. Танк произвел два выстрела, и дважды выстрелил Хлебников. Мы с Патрушевым наблюдали это единоборство и чувствовали, что все решит третий выстрел. Кто успеет первым? Опередил наш наводчик. Немецкий танк наклонился и на уцелевшей гусенице развернулся [64] на 90 градусов. Еще два выстрела. Танк загорелся. Из люка показался танкист и тотчас свалился на землю. Больше сюда танки не совались. Но пехота пыталась расширить прорыв, однако вскоре оказалась в огневом мешке и начала окапываться. Полковник Гречко бросил в контратаку свой резерв. Одной роты было мало, она залегла и повела огневой бой. Докладывая об этом, командир полка сказал:

— Мы их сейчас прижали к земле, но противник может ввести в прорыв свежие части, а мне парировать нечем. Прошу вас передать мне батальон из вашего резерва.

— Батальон около вас, забирайте. Придаю для контратаки шесть танков под командой полковника Туловского.

У Рычкова пока все шло нормально. Немецкий батальон с несколькими танками атаковал передний край полка, но успеха не добился. Гречко полностью восстановил положение, при этом захватил 12 пленных. Они были из 5-й немецкой танковой дивизии, которая, по их показаниям, понесла потери в предыдущих боях и сейчас имела 43 танка. Должен отметить, что командир нашего 539-го полка умело поставил боевую задачу. Двумя ротами контратаковал в лоб, а двумя вышел через район обороны 1-го батальона в тыл прорвавшемуся противнику и уничтожил его. Я с радостью следил за деятельностью этого офицера в бою. Особенно мне нравилось в нем спокойствие, умение правильно оценить обстановку и незамедлительно принять решение.

До 18.00 немцы еще три раза пытались атаковать плацдарм, но все атаки были отбиты. Казалось бы, день на исходе и можно с удовлетворением сказать себе, что свою задачу сегодня мы выполнили. Удерживаем плацдарм. Но война есть война, она полна неожиданностей. Так произошло и в этот вечер.

Противник силой до батальона пехоты с четырьмя танками сбил незначительное прикрытие кавалеристов в районе Олсуфьево и, обойдя левый фланг 407-го полка, ворвался в Вязовск. Под угрозой оказалась наша переправа. Немецкие пулеметы из Вязовска держали ее теперь под своим огнем.

Только было получено это донесение, как майор Гасан доложил, что подразделения, державшие переправы [65] у колхоза «Первое мая» и хутора Хохленково, атакованы полком вражеской пехоты с танками и отошли.

— Веду бой восточнее Семеновки. Прошу помочь.

Я ему ответил:

— Держись на этом рубеже. Главное — не давай противнику распространяться в южном направлении. Помощи оказать не могу. Вязовск у немцев, понимаешь?

Через полчаса майор еще «порадовал»:

— Оставил Семеновку. Полк ведет бой на рубеже высота сто семьдесят четыре пять — Рубаново.

— Гасан, держись, иначе немцы выйдут в тылы дивизии и на огневые позиции нашей артиллерии. Принимай все меры, но высоту и Рубаново не сдавать. Чего бы ни стоило. Останови противника и немедленно контратакуй.

Небольшая группа немцев на трех бронетранспортерах прорвалась из района Хопиловки, непосредственно угрожая тылам и штабу дивизии. Лозовский выслал учебную роту и взвод противотанковых ружей. Они подбили два транспортера, уничтожили часть пехоты. Оставшаяся машина ушла в направлении Владимировки.

В таком тревожном и неясном положении встретили мы ночь на 15 сентября. Оценивая активность противника перед фронтом 444-го полка, а также действия отдельных его групп, переправившихся на восточный берег Десны на фланге, я приходил к одному выводу: они хотят заставить нас снять часть войск с плацдарма, ослабить на нем оборону, а затем столкнуть дивизию на восточный берег. Нет, думал я, этот замысел не удастся. С плацдарма не будет снято ни одного солдата.

Было совсем темно, когда Гасан доложил, что ему стало легче.

— Высоту и Рубаново удерживаю. Контратака успеха не имела, но интенсивность огня противника значительно ослабла.

— Молодец, Гасан! Смотри, чтобы они не обошли на флангах. Веди беспрерывно разведку. Ночью попытайся еще раз овладеть переправой в районе Владимировки.

В сущности, я ждал этого сообщения. Не потому, что майор был хороший офицер, с чувством долга и чести. Это само собой. Действовала логика событий. Немцы, тесня полк, свернули его боевые порядки, растянутые [66] вдоль Десны. Теперь полк собрался в кулак и Гасану есть чем бить врага. Раньше было тяжелее.

Ночью мы с Патрушевым, Лозовским и Петросовым обсуждали положение дел. Израсходована половина боеприпасов. Продовольствия едва хватит на сутки. В медсанбате восемьсот раненых, большинство принято от кавалерийского корпуса, но сегодня многих принесли с плацдарма. Петросов сказал, что он выдал Вольскому несколько сот пар нижнего белья, его кипятят в ведрах и рвут на бинты.

Начальник штаба составлял приказ. В нем требовалось экономить патроны и снаряды, расходовать только по целям. Дневной рацион пиши сокращался на три четверти.

Политотдел провел большую работу, разъясняя людям, почему пришлось прибегнуть к таким мерам. Некоторым офицерам хотелось скрыть от бойцов, что дивизия отрезана. Они считали, что тогда солдаты будут чувствовать себя более уверенно. Заблуждение! Людям всегда надо знать правду. Бойцы не боятся трудностей и опасностей, если верят, что командир знает, как их преодолеть.

— Как самочувствие в четыреста седьмом? Переживают, что Вязовск у немцев? — спросил Лозовский Патрушева.

— Бойцы говорят, что ночью они возьмут Вязовск. Так что настроение боевое.

— Это полку не под силу. Да и опасно было бы ослабить передний край. Как думает командир дивизии?

— Завтра утром будем брать Вязовск силами моего резерва. Контратаку организую сам. Перебросьте, Лозовский, учебную роту к НП командира четыреста седьмого полка.

В 5.00 я уже был у Рычкова. Он предложил ввести в дело и его резерв — стрелковую роту.

Задача поставлена на местности. Артналет — и контратака началась. Два часа шел ожесточенный бой. Северная окраина Вязовска несколько раз переходила из рук в руки. Огневое сопротивление противника помешало нашим подразделениям выполнить задачу. Я приказал отойти на исходное положение. В этой схватке было уничтожено два немецких танка и много пехоты, но и мы потеряли десятки людей, два танка. [67]

Когда в тылу 407-го полка разгорелся бой за Вязовск, командир 129-й немецкой дивизии, конечно, воспользовался моментом и атаковал с фронта всеми своими силами. Удар нанесен был двумя полками пехоты при поддержке тридцати танков. Немцы пытались прорваться и в центре и на флангах.

Я позвонил генералу Крюкову, но помощи от него не получил. Тогда и созрело решение перебросить на плацдарм 444-й полк, прикрывшись на прежнем его рубеже одной стрелковой ротой. Я писал выше, что командарм утвердил это рискованное решение и подбодрил меня.

К 14.00 противнику удалось потеснить правый фланг 539-го полка и выйти к Десне. Гречко развернул 2-й батальон фронтом на север, преградил путь к переправе. У Рычкова бой шел в глубине обороны. Вклинившись, немецкие части разрезали боевые порядки полка с целью соединиться с батальоном, занимающим Вязовск. Рычков докладывал:

— Вторая рота ведет бой в окружении. Вражеская пехота с танками находится в двухстах метрах от моего наблюдательного пункта.

— Я послал вам батальон Двороковского и две истребительные батареи. В контратаку их не бросай. Пока не бросай. Ставь задачу остановить продвижение противника к северной окраине Вязовска. Скоро на плацдарме будет четыреста сорок четвертый полк.

Немецкие танки были остановлены артиллеристами 546-го истребительного полка.

Строя оборону за Десной, мы много усилий положили на организацию взаимодействия. В бою стрелковые полки, истребительный полк, гаубичная бригада составили, я бы сказал, одно целое. Орудия всех калибров в основном использовались на прямой наводке. Командиры артиллерийских подразделений работали вместе с командирами стрелковых частей, офицеры артиллерии прямой наводки — в ее боевых порядках. Отсюда быстрая реакция на ход боя.

В тяжелые часы, когда 5-я танковая дивизия противника упорно и с успехом пробивала немецкой пехоте путь с фронта к Вязовску, командир 546-го истребительного полка Журавлев находился в боевых порядках и руководил отражением атаки. В этот период его орудия [68] уничтожили восемь танков, а главное — остановили продвижение остальных.

Немецкое командование снова бросило танки на батальоны Гречко, рассчитывая, что везде наша оборона не может быть одинаково прочной. Журавлев пробрался на правый фланг и здесь опять возглавил своих героев-истребителей.

День был отчаянно трудный. Над плацдармом громыхала артиллерийская гроза, в которой ухо улавливало временами разноголосые шумы ближнего боя. Какое-то время я, как командир, чувствовал себя угнетающе беспомощным — ничего ведь нет под рукой, чтобы в критический момент бросить в дело и переломить бой в свою пользу. «Лишь бы Фотченко сумел добраться», — такая сверлила мысль. Фотченко был послан с задачей как можно скорее вывести по кратчайшему маршруту гасановский полк. Я знал, что он это выполнит, если... В лесу рыскали вражеские группы, и все могло случиться.

Прожужжал зуммер. Чей-то голос, срываясь, прокричал:

— Командир убит!

В голосе слышалось такое отчаяние, что я крикнул в ответ:

— Без паники! Давай Зайцева!

А у самого заныло сердце.

И вдруг — как гора с плеч — в трубке послышался знакомый басок.

— Гречко? Жив? Держишься?

— Отчего ж нет? Жив... Журавлеву ноги оторвало, вот беда. Такой удалой офицер...

Вот что там произошло. Оба командира были вместе. Разорвался посланный немецким танком снаряд. Усманов на секунду опередил смерть. Он схватил в могучие руки полковника и бросил в щель, а сам — сверху. Они уцелели, а подполковник Журавлев упал, тяжело раненный. Сто восьмая многим обязана этому замечательному артиллеристу.

Прибыли Гасан и Семенов. Я познакомил их с тяжелой обстановкой на плацдарме и поставил задачу захватить Вязовск. Основной удар нанести с северо-запада на южную окраину. Расчет таков: не выпустить ни одного гитлеровца. Атаку начать в 16.00. [69]

Семенов внимательно слушал приказ. Я уже говорил об этом бесстрашном человеке. Я верил в его силы и, обратившись к нему, сказал:

— Товарищ Семенов! Времени у вас очень мало. Но постарайтесь сделать все, чтобы полк задачу выполнил. Скажите бойцам, что Вязовск нам нужен вот так! — И я провел пальцем по горлу.

Он ответил:

— Будет сделано. Вязовск возьмем.

За время войны мне много раз приходилось видеть атакующую пехоту. Но как шел на Вязовск 444-й полк — это редкое зрелище. Атака решительная, дерзкая. Отчасти я объясняю это тем, что Гасан и Семенов лично повели полк, причем с третьим батальоном был Семенов. Он атаковал северную часть города, а Гасан с двумя батальонами — южную.

Подразделения одновременно ворвались в Вязовск, и судьба вражеского батальона решилась в кровавых уличных боях.

В 18.00 все было кончено. Спаслась незначительная часть фашистских солдат. Прижатые к реке, они сдирали с себя обмундирование, бросались в одном белье в воду и, переплыв на восточный берег, бежали в лес, где размещался наш штаб. Вскоре их переловили. Эти полуголые люди доставили заботу Лозовскому. Днем позже их пришлось под охраной сводить в Вязовск, где они подобрали брошенные на берегу штаны и мундиры.

15 сентября героем дня стал 444-й полк. Егор Давыдович Гасан докладывал мне о выполнении задачи, и я видел, что он счастлив.

Все в нем засветилось откровенной гордостью за таких отличных солдат, выручивших дивизию из беды, и за самого себя. Можно было прочесть на его открытом лице: вот я, совсем молодой офицер, а командую таким лихим полком. Хорошо! Человек должен чем-нибудь гордиться. Если нечем — жалкое он существо.

Я с радостью пожал майору руку, но предупредил, что отдыхать пока не придется. И Семенову сказал спасибо, что выполнил свое обещание. Он ответил: «Полк у нас хороший».

Всех отличившихся бесстрашием и воинским мастерством не перечислишь. Назову старшего лейтенанта [70] Алексея Федоровича Чухонцева. Этот офицер первым ворвался на южную окраину, своим примером увлекая бойцов в гущу боя. Назову мастера пулеметного огня комсомольца Кирилла Чижика. Раненный, он нашел силу воли остаться в строю, лишь под конец уличного боя упал без сознания из-за большой потери крови.

Парторг батальона Степан Прокофьевич Ткачев, командуя пулеметной ротой, подавил и уничтожил семь огневых точек противника. Дело пошло к развязке. Здоровенный немец бежал к реке. С мыслью взять его живьем Ткачев бросился за гитлеровцем. Он настиг его на берегу, схватил за шиворот, оба не удержались и упали с обрыва в воду. Там борьба продолжалась. Бойцы подбежали на помощь. Парторг, ругаясь, вылезал на берег.

— Плохо бегаете! Он меня чуть не утопил.

— Так вы его потопили, товарищ лейтенант!

— Я бы сейчас на том свете докладывал о взятии Вязовска, если бы не это, — и Ткачев показал на нож разведчика, висевший у него на поясе.

Таковы были азарт и увлечение боем.

Взятием Вязовска дивизия развязала себе руки. Силами 444-го полка противник был отброшен на левом фланге дивизии. Активность немцев вечером стала слабеть. Их подразделения еще удерживали в глубине часть оборонительного района 407-го полка. Ночной атакой Рычков и Гасан ликвидировали этот опасный очаг. Плацдарм был полностью в наших руках, и я чувствовал, что единоборство с двумя вражескими дивизиями 108-я выдержала. По крайней мере сегодня. Дело в том, что боеприпасов почти не осталось. В армию мы передали требование организовать боепитание по воздуху.

На восточном берегу Десны, там, где мы прикрылись с севера ротой стрелков, гитлеровцы особенно активных действий не предпринимали. Главные силы 50-й армии к этому времени основательно теснили окруженную группировку противника.

Учитывая слабое прикрытие тыла, Лозовский создал, если так можно выразиться, второй рубеж обороны по северной опушке леса, в котором располагались тылы и штаб дивизии. Для этого он использовал комендантский взвод, часть разведчиков и даже раненых из медсанбата, [71] способных держать в руках оружие. Эта инициатива заслуживала похвалы. Отдельные группы противника, отходящего под натиском армии, пытались войти в лес, но рассеивались, встретив огневое сопротивление.

Вечером, отдав распоряжения частям, мы пошли с начальником штаба к раненым. Командир медсанбата майор Вольский настоятельно просил помощи. Наш медсанбат был в армии на хорошем счету. О нем даже писала «Красная звезда». В заметке говорилось, что такие врачи, как В. М. Каплун, не только спасают жизнь сотням героев, но и ведут серьезную научную работу в области полевой хирургии. Но сейчас, когда мы были в тылу врага и некуда эвакуировать раненых и неоткуда доставить кровь, медикаменты, перевязочный материал, все здесь выглядело неприглядно. Палаток не хватало. Большая часть раненых размещалась в наспех сделанных шалашах. Сено, трава, зеленые ветки служили им постелью. Вольский просил одного — людей.

— Мы не успеваем. Все уже трое суток без сна. Я не могу провести вас в операционную, а хотел бы показать. Сержант Раиса Сипе стоит у стерильного стола, ее кормят с рук. Сколько времени она выдержит? То же самое с Козьяковой. Прошу дать мне людей для обслуживания оперированных, легче будет маневрировать медперсоналом.

— Лазовский говорит, что вчера он вам помог.

— Помог! Он пришел, произнес речь и увел легкораненых на рубеж. А раньше они нам чем-то помогали вместо санитаров. Прислал, правда, машинисток штаба Степанову, Карноухову, Заякину и всю полевую почту во главе с Иваном Ефимовичем Дробышевым. Капля в море... Мне нужно не менее взвода.

— Вчера он не мог дать вам столько людей, а сегодня я пришлю. Несколько легче стало.

В большой гессеновской палатке была операционная. У входа стояло ведро, наполненное рваными кусками стали.

Вольский заметил мой взгляд:

— Да, это осколки, вынутые из ран... У нас героизм меряют своей мерой... Значит, взвод мы получим?

Из палатки вышел ведущий хирург Вольф Маркович Каплун. Он поклонился, стоя с растопыренными руками. [72]

Худой, лицо осунулось, обросло щетиной, халат в крови. Услышав последние слова начальника медсанбата, он сказал:

— Не меньше взвода, товарищ полковник. От этого зависит жизнь наших героев. Никак не добьюсь, чтобы обеспечить уход в послеоперационный период.

Прошли санитары с носилками, и доктор поспешил за ними к своему столу.

Из палатки выбежала Татьяна Николаевна Белимова:

— Мне Каплун сказал... как хорошо, что вы здесь! Прикажите Петросову прислать табаку. Он не понимает, как это важно. Раненые говорят: доктор, режь, но сначала дай закурить.

Здесь, в двухстах метрах от штаба дивизии, шел второй жестокий бой — за спасение жизни человека. И в этом бою самоотверженность, стойкость проявились не менее, чем на плацдарме. Мне доктор Тимофей Иванович Вишкарев рассказал, что несколько часов назад с плацдарма принесли солдата. Он был забинтован лентами из плащ-палаток. Когда его разбинтовали, врачи и сестры отпрянули. В ноге под коленом в мякоти торчала неразорвавшаяся ротная мина. Виднелась головка и стабилизатор, намотавший на себя рубашку. Послали за сапером, а рядом с раненым сели терапевт Лидия Николаевна Рахманова и сестра Клава Юджанина. Они боялись, но, чтобы солдат не боялся за себя и был покоен, они сидели около него, пока сапер не обезвредил мину. Потом Каплун оперировал раненого.

Мы обошли палатки и шалаши. В одной из палаток лежал подполковник Журавлев. Я хотел пожать ему руку, но он был еще без сознания после операции.

Бойцы мужественно переносили свое тяжелое состояние. Больше всего мне было вопросов, как сейчас на плацдарме. Многие жаловались: «Лежим по три часа и никакой помощи, воды никто не подаст». Пришлось объяснить товарищам обстановку. Еще день, два, и трудности мы преодолеем.

Увидел знакомое лицо. Да, это был Сорокин, тот связист, которому самолеты оказывались не по силам. Под сильным огнем он вышел на линию, получил рану, истекая кровью, дополз до места обрыва, исправил и по телефону сказал: «Пусть мне помогут, сам я не дойду». [73]

В соседнем шалашике умирала санитарка 407-го полка Аннушка Смирнова. Я знал историю жизни этой молодой женщины. Она потеряла на фронте мужа, не вытерпела и пошла добровольцем мстить фашистам за смерть любимого, оставив двух ребятишек на попечение сестры. Она вынесла с поля боя шестьдесят солдат и офицеров и вот теперь умирала от раны в грудь. Аннушка, должно быть, сознавала, что ее положение безнадежно, и все-таки просила врачей спасти ей жизнь. Она не стонала, даже как бы улыбнулась, увидев меня, и что-то вроде надежды прошло по белому лицу. Я наклонился и услышал:

— Товарищ полковник, прикажите им, пусть спасут, ради маленьких детей.

Если бы можно было приказать... Она уже забыла про меня и говорила дежурившей в шалашике сестре:

— Клава, ты скажи Тимофею Ивановичу. Мне нужно жить. Клава, я ни о чем не жалею, я все сделала правильно. Но дети останутся...

Потом я разыскал Кирилла Чижика. Я это сделал по просьбе Семенова, ходатайствовавшего о награждении отважного комсомольца. Я передал ему, что полк заботится о нем и гордится его подвигами.

— Можешь рассказать, как воевал в Вязовске?

— Я обеспечивал огнем наступление отделения. Пуля попала в плечо. Хорошо, что в левое, сразу не почувствовал, лег и дал длинную очередь. Вижу, товарищи опять побежали вперед, поднялся — не могу, такая боль. А отделение опять залегло под огнем. Кто им поможет? Я сделал перебежку и открыл огонь, ну, и так далее... Как упал, уже не помню.

Я наградил пулеметчика орденом Красной Звезды и пожелал скорее поправиться и догнать родной полк.

Днем 16 сентября немцы, к нашему счастью, не предпринимали атак на плацдарм. Видимо, минувшие бои их истощили. (После стало известно, что за два дня боев со 108-й дивизией на задеснинском плацдарме противник потерял 27 танков и более 1500 солдат и офицеров.) К исходу дня у нас была общая радость: подошли главные силы армии.

Немецкое командование не смогло занять для обороны западный берег Десны. 50-я армия упредила противника. [74]

Кировская операция продолжалась с 7 по 16 сентября 1943 года. 50-я армия решала главную задачу войск Брянского фронта по овладению крупным узлом сопротивления — городом Брянск. Она разгромила крупные силы вражеских войск, создала угрозу окружения левому крылу брянской группировки противника и вынудила его к поспешному и беспорядочному отходу по всему фронту. Тогда 50-я армия имела 6 стрелковых дивизий, артиллерийский и кавалерийский корпуса, 6 танковых полков и 9 полков «катюш».

В системе этих войск и действовала наша 108-я дивизия, выполняя задачу, выпавшую на ее боевую долю.

В заключение рассказа о том, как мы выполняли приказ командарма в этой интересной операции, я хочу сказать немного о штабе. Мы, строевые командиры, подчас несправедливо забываем все, что делал для нас штаб, хотя без его разносторонней кропотливой работы немыслима никакая победа.

Уже на первом этапе операции, когда дивизия за трое суток совершила стокилометровый марш, наш штаб проявил себя хорошим организатором. Буквально по минутам был рассчитан весь маршрут полкам, определено время прохождения контрольных рубежей. Лозовский, высылая офицеров штаба, строго контролировал движение войск. Мы шли тогда только ночами, и работники штаба помогали командирам частей обеспечить маскировку, жесткую дисциплину марша. Они же регулировали движение войск на перекрестках. В штабе дивизии прекрасным специалистом вождения войск по незнакомой местности, да еще ночью, по бездорожью, был Родионов. Командиры полков были рады заполучить к себе этого офицера.

Дивизия двигалась вдоль фронта. Дороги заминированы, мосты взорваны. Чтобы сохранить темп, штаб должен был очистить маршрут, навести переправы. Огромную работу проделали саперные подразделения под руководством подполковника Иванова. К нему я питал особое чувство уважения, он в совершенстве знал дело, и его любили люди. Он был изумительно вынослив, умел силой воли преодолевать усталость и всегда был ясен в своих распоряжениях, общителен с товарищами, храня для них теплое слово и немножко юмора. Его саперы [75] отличались высокой выучкой. Прокладывая дивизии путь, они сняли несколько тысяч мин.

Помню утро 12 сентября: незначительный разрыв на переднем крае противника и решение — ввести всю дивизию в брешь. С этой нелегкой задачей штабы справились отлично.

Чем глубже продвигались передовые части дивизии, тем больше растягивались боевые порядки 444-го полка вдоль Десны. Несмотря на это, штаб дивизии обеспечил стабильное управление этим полком, и Гасан всегда был в курсе положения остальных полков.

Большая заслуга штаба заключалась и в том, что он хорошо организовал разведку, в особенности на флангах. В результате контратаки противника не были неожиданными, и мы отражали их с меньшими потерями.

В боях 13–15 сентября наш штаб организовал взаимную информацию между частями. Не только командиры полков и их штабы знали общую обстановку, но и все части усиления и тылы дивизии. Поэтому весь коллектив сто восьмой вел целеустремленную борьбу за удержание плацдарма.

Счастье солдата

В ночь на 19 сентября разведчики 539-го полка установили, что противник начал отход. Я доложил командарму и получил приказ: преследовать! Тесня арьергарды, наши полки с ходу форсировали Ипуть и с боями продвигались к Хотимску — первому городу истерзанной оккупантами Белоруссии. 25 сентября мы были на рубеже Малая Липовка — Узлоги, в пятнадцати километрах восточнее города. Ранним утром позвонил генерал Болдин. Он поставил задачу окружить и уничтожить противника в районе Хотимска. Дивизии придавались танковый полк и полк гвардейских минометов. Командующий говорил:

— Передайте, полковник, всему личному составу, что Военный совет армии уверен, что в боях за Хотимск ваша дивизия будет действовать так же решительно и смело, как в дни боев за плацдарм на реке Десна. — Затем он менее официальным тоном добавил: — И учти — по данным партизан, гитлеровцы согнали в город молодежь [76] из ближайших населенных пунктов для отправки в фашистскую кабалу. Действуйте решительно, чтобы спасти людей от рабства и не дать разрушить город.

Эти слова командующего политработники, коммунисты и комсомольцы, донесли до каждого солдата. Редактор дивизионной газеты майор Гаплевский выпустил листовку — пламенный призыв к воинам-освободителям. Во всех ротах и на батареях были проведены короткие митинги. Я тоже выступал на них и слышал выступления других коммунистов. «Мы давно ждали этого дня, — говорил старший сержант Сергей Егорович Чумаков, — и вот мы у границы родной Беларуси. Оправдаем доверие народа. Освободим и спасем от разрушения Хотимск. Вы же видите, товарищи, что эти звери делают...»

В арьергардах немецко-фашистских частей действовали группы факельщиков, они при отходе сжигали все, что могло гореть, взрывали каменные дома. Саперы находили на избах специальные приспособления для поджога. И, знаете, особое бешенство вызывало то, как добротно и старательно они были сделаны: аккуратный голубой футлярчик, изящная желтая головка, ушко с дыркой для гвоздя, белый шнурок... Игрушка. А повесит сапер эту подлую штуку на стену, дернет из-за угла за шнурок, и изба пылает.

Дивизия шла по «зоне пустыни». Только черные остовы печей напоминали, что здесь когда-то жили и работали люди.

Тогда в 108-й служило много бойцов и командиров из Белоруссии. Они были лучшими агитаторами. И Егор Давыдович Гасан родился и вырос в Белоруссии, он ждал этой минуты — посчитаться с фашистами, у него жена томилась в оккупации. Да, он встретился с ней...

Хотимск был превращен в сильный опорный пункт. Решение мое сводилось к следующему: одним полком обойти город, отрезать противнику путь отступления, причем этот удар нанести несколько раньше атаки остальных частей.

Анатолий Артемьевич Гречко получил эту ответственную и почетную задачу.

Два полка овладели Ольховкой и высотой 167.8 и вели сильный огневой бой, имея передовые подразделения в километре от города. А Гречко, умело маневрируя и обходя узлы сопротивления с севера, форсировал [77] своим полком реку Беседь и овладел западной окраиной Хотимска. Он сообщил об этом по радио и добавил, что 2-я стрелковая рота с танкистами уничтожила западнее города минометную батарею.

— Материальная часть проутюжена танками. Пленные минометчики показали, что час назад из города выведена колонна гражданского населения.

— Сколько человек?

— Говорят, более трехсот, большинство женщин и молодежи.

— Выдели три танка, посади на них автоматчиков, ставь им задачу — догнать и освободить!.. Батальоном занимайте оборону по реке, чтобы не выпустить никого из города, остальными силами наступать к центру города.

— Все понял, выполняю!

Должен сказать, что в это время наша дивизия получила поддержку соседа. У нас с полковником Тарасовым, командиром 110-й дивизии, была хорошая взаимная связь. Немецкое командование организовало контратаку нам во фланг, этот удар приняла на себя 110-я дивизия.

Почувствовав у себя за спиной наши силы, немцы ослабили огневое сопротивление на восточной и южной окраине. Пришел час решительной атаки. Танки и орудия сопровождения с трехсотметровой дистанции открыли огонь. Под его прикрытием два батальона 444-го полка ворвались на южную окраину. Вслед за пехотой саперы протрассировали направление движения танков, обозначив флажками проходы в минных полях перед городом. И танки вошли в него без потерь.

Гасан создал штурмовые группы, и бой продолжался за каждый дом.

Наш дивизионный журналист, редактор Гаплевский, умел не только составлять заметки, хотя это тоже надо уметь. Он был в атакующем батальоне, чтобы своими глазами увидеть героев дня и скорее оповестить об их подвигах всю дивизию.

Передо мною лежит двадцатилетней давности комплект газетных листков. Наша фронтовая летопись. Страничка «Герои наступательных боев за Хотимск», три фотографии — Кравченко, Цхададзе, Плешков. Что делали в бою эти товарищи? [78]

Лейтенант Кравченко командовал штурмовой группой. Немецкий пулеметчик перекрыл улицу огнем. Лейтенант смелым броском кинулся к дому, ручными гранатами уничтожил огневую точку. Его группа двинулась дальше и дальше. Потом командир упал, раненный. Парторг роты Цхададзе и пулеметчик Плешков оттащили его в укрытие. Парторг возглавил группу. Вернулся Плешков, оставив лейтенанта в подвале на попечение местных жителей, своим огнем стал поддерживать автоматчиков. С чердака ударил пулемет. Парторг дал сигнал танку и указал цель. Наводчик первым выстрелом снес всю крышу дома вместе с пулеметом.

Так, взаимодействуя, штурмовые группы продвигались к центру города. После третьей атаки ворвался на северную окраину полк Рычкова. Уничтожение врага было делом времени. Мне привели пленного офицера. Я предложил ему вернуться к своим и объяснить, что гарнизон окружен плотным кольцом, дальнейшее сопротивление — лишняя кровь. Вначале он отказывался, говорил, что его не послушают, потом согласился. Но после его ухода напряжение боя не снизилось.

Хотимск был освобожден к 18.00. Здесь было уничтожено около двух батальонов пехоты, около ста гитлеровцев сдались в плен. Того офицера среди пленных не оказалось. Труп его обнаружили на площади города.

Но где же колонна угнанных фашистами из Хотимска советских людей? Гречко дал приказ командиру стрелковой роты старшему лейтенанту Михаилу Порфирьевичу Яворскому. Сорок автоматчиков посажены на три танка, сам командир роты — в головной машине. Километрах в пяти от города Яворский нагнал колонну. Танк дал два выстрела вдоль дороги справа и слева. Охрана бросилась врассыпную.

Два танка подошли к колонне. Встреча была трогательной. Женщины со слезами радости обнимали советских солдат. Кто не мог протиснуться, тот тянулся и ласкал рукою замасленную, дорогую и милую русскую серую шинель.

Трогательной была картина и в центре города. Несколько сотен жителей и бойцов смешались, площадь гудела могучим ульем. Вокруг еще все напоминало о бое: зияющие окна, побитые осколками и пулями стены, [79] оружие гитлеровцев и их трупы под ногами. Но все эти тяжелые подробности войны отступили. Люди их сейчас не замечали, они видели другое лицо войны — освобождение. Оно было прекрасно. Объятия, радость, слезы. И в довершение медленно подошли три Т-34 из группы Яворского. На них не было автоматчиков. На их броне были дети. Недавно матери несли их на руках, понукаемые фашистской сволочью. Дети были худые и грязные. Но сколько счастья в их сияющих глазах!

Через год, у ратуши Данцига, мне вспомнилась эта хотимская детвора...

Вдруг площадь стала затихать. Люди перестали плакать и смеяться. Автоматчики 539-го полка конвоировали колонну пленных.

Минутная тишина была нарушена криками: «Бей их, проклятых!»

Произошло нечто невероятное. Женщины ломали заборы, палисадники, хватали булыжники. Все эти камни и палки полетели в сторону гитлеровцев. Толпа надвигалась.

Мы навели порядок, не оскорбив чувство святой ненависти к врагу, к мучителям народа. Но чувства были очень сильны. Они должны были выплеснуться. Когда колонна пленных снова тронулась, перед ней на дорогу выскочила девушка. Она шла впереди, пятясь, лицом к немцам, и, поводя плечами и приплясывая своими тонкими, худо обутыми ногами, выкрикивала частушки. Слов я не мог расслышать за гулом и грохотом толпы и только видел эту фигурку, раскиданные полы пальтишка, ее руки, возбужденно взлетающие вверх.

К ней отовсюду летели возгласы поощрения. Неподалеку стоял с какой-то пожилой женщиной солдат, он держал в дюжих руках высоко над собой мальчишку, чтобы тот видел, что делается на дороге, а сам приговаривал:

— Ай, утешила! Ну, брат, у тебя сестренка, вот уж утешила.

Солдат этот мне был знаком. Узнал я его недавно — он был новичком в дивизии — при следующих обстоятельствах. Возвращался от Гречко, с его командного пункта, увидел сидящего на бревне бойца, он что-то писал. Спросил, кому пишется письмо — матери или [80] жене, и получил ответ, что это не письмо, а статья во фронтовую газету. «Пишу, — сказал он, — с чем пришел немца воевать». Заголовок, написанный крупным невыработанным почерком гласил: «Красноармейская душа крестьянского сына». Дальше шел такой текст:

«Вот, товарищи, я вам скажу как патриотам: кто всегда помогает Красной Армии? Русское крестьянство.

Я вам скажу свой родной адрес — Кировская область, Кимесский район. Там я, сын крестьянского отца, летом работал на полях, а зимой в лесах. Но в лесах я работал не дрова, а помогал нашим летчикам и морякам, работал парусные мачты и судострой, экспортную авиадревесину.

Мы, сыны русского крестьянства, старались дать всё Красной Армии и флоту. А теперь я сам в Красной Армии, сам красноармейская душа. Пусть помнят фашисты силу русского крестьянина и его всегдашнюю помощь своей Красной Армии.

Меня воспитала мать, чтобы на старости лет ей помогать. Вот буду бить теперь врага, чтобы была у матери спокойная старость. Я вам, товарищи, скажу: ждут меня дома мать, жена и дети и ждут в сиротстве племянники, их отцы погибли на войне. Я должен защитить им жизнь, с тем я пришел в родную Красную Армию.

Я скажу, у меня одна мечта: победить врага и с победой счастливому возвратиться домой.

Красноармеец А. Владимиров».

Он сидел рядом со мной на бревне, поглядывал мне в лицо своими светлыми глазами, проверяя, какое впечатление получается от его письма. А когда чтение закончилось, пошла беседа — одна из тех бесед с солдатами, которые нужны как воздух каждому командиру. Вспомнили и его родной колхоз, и его товарищей северян-лесорубов, которых война разбросала по всем фронтам, и мой родной тормозной завод... Много лет ушло с тех пор, а восстанавливает память этот момент — и снова оживает то светлое ощущение России, которое возникло при знакомстве с Анемподистом Владимировым.

И вот теперь он вместе с боевыми товарищами переживал минуты высокого удовлетворения. Для него они были особенно острыми, поскольку это был первый его [81] бой, он прошел через него невредимым и увидел, как выглядит победа.

— Здравствуй, крестьянский сын! Поздравляю с боевым крещением.

— Спасибо, товарищ полковник! — Владимиров опустил мальчика на землю и протянул свою здоровенную ладонь. — А это — Шилова, мамаша той плясуньи Маруси, а это ее меньшой брательник.

— Что она им пела, не скажете?

— Все, что с подружками сочиняли. Ненавистно было по подвалам им прятаться и смотреть, что фашисты нас за скотов считали. Бывало, соберутся к Маруське девчонки и начнут придумывать песню. Позлее да похлеще. «Фашистская вошь, куда ползешь? В Россию под кровать, картошку воровать!» Или про свою долю: «Грязный сопливый платочек немец принес постирать, дал за работу черствый кусочек и котелок облизать». А то вдруг вскинется кто из них, хоть бы, говорит, наши прилетели, разбомбили... глядишь, и уже поют: «Красные боёчки, дайте огонька, фрицы нас замучили за двести грамм пайка». Вполголоса такие слова трудно петь. Сегодня — дело другое.

С оперативной группой я вскоре был уже на западной окраине Хотимска. Прибыл генерал Тюрин. Он выслушал доклад о результате боя и сказал, указывая на приехавших с ним гражданских товарищей:

— Познакомьтесь, полковник, это представители Центрального Комитета Коммунистической партии Белоруссии и правительства республики.

Такие встречи в полной мере дают ощущение счастья солдата. Я предложил товарищам:

— Пройдемте, тут недалеко, я вам представлю людей, которые больше других сделали сегодня для освобождения первого города Белоруссии.

Мы пошли на командный пункт славного 539-го полка.

Этот день незабываем. Но мне вспоминается еще один эпизод, может быть и не столь значительный, но нам, офицерам дивизии, он как-то по-новому показал облик воина-освободителя. Это было уже в Малых Борках, когда дивизия подошла к Днепру в его верховьях. Армия встала в те дни в оборону, две дивизии ее правого крыла — наша и 110-я — усиленно готовились к [82] форсированию. Времени в запасе у нас было с полмесяца, все силы были отданы на тренировку войск. Однажды ночью в селе произошло несчастье — загорелся дом, пламя перекинулось на соломенную крышу другого. Село мы от огня отстояли, но на месте двух домов к утру остались пепелища. Хозяйки-погорелицы со слезами на глазах пришли просить у нас помощи. Посоветовались мы с Патрушевым и решили построить два дома, выделив для этого весь саперный батальон. На третий день из леса был уже вывезен сруб одного дома, и солдаты приступили к сборке. В лесу за недосугом мне не удалось побывать, а в селе наблюдал нашу дивизионную новостройку и видел, что людям она доставила истинное наслаждение. Ах, как они работали! Старший сержант Курамшин говорил мне: «Дорвались до своего дела, товарищ полковник, любо-мило... Ну ничего, мы еще настроим не этакие дома. Всю Россию на красоту выведем».

Василия Ивановича Курамшина в батальоне уважали, сам Иванов считал его в числе лучших мастеров саперного дела, особенно по наведению переправ, а для молодых и неопытных солдат он был настоящим «дядькой». Мне известен один штрих из его биографии; может быть, он поможет читателю представить эту уравновешенную, глубокую натуру. До осени 1943 года Курамшин был беспартийным, хотя в его преданности делу нашей партии не приходилось сомневаться. Товарищи коммунисты не раз агитировали его, но получали один ответ: не достоин, к тому же пятый десяток пошел, спросят — а где ты раньше был?.. Осенью он сам пришел к парторгу. Это после того, как получил письмо из дому, видимо, нелегкое письмо. В заявлении Курамшина было написано: «Я вступаю в партию взамен убывшего члена ВКП(б) — моего брата Селиверста, погибшего в боях за Родину».

Если такой вот человек вышел из равновесия и с горящими глазами говорил: «Дорвались до своего дела!» — значит, наша стройка приобрела более глубокий смысл, чем мы полагали. С такими мыслями шел я в штаб, и оказалось, что не только я думал об этом.

Только что от нас уехал комдив 110-й Тарасов — мы вместе работали над планом броска через Днепр, — как в комнату, где я располагался, ввалилась женщина, вся [83] укутанная в рыжую овчинную, повязанную веревкой шубу и большую серую шаль. Она упала на колени и завела высоким голосом:

— Миленький, голубчик, помоги, ой, горюшко мое, помоги.

Я бросился ее поднимать. Снизу глядело на меня старушечье, все в морщинах, лицо.

— Миленький, помоги, не везет мне, сиротинушке.

— В чем помочь? Отчего не везет? Да вы встаньте, иначе я с вами говорить, бабушка, не стану.

Она поднялась и сказала:

— Да как же, голубчик, дома у Аграфены и Дарьи сгорели, а мой не сгорел.

Я с удивлением посмотрел на старуху, в уме ли она, и только тут заметил, что у двери стоит и улыбается своей скупой улыбкой Патрушев.

— Так это же хорошо, что не сгорел.

— Уж лучше бы сгорел. Ты бы поглядел, какой дом Дарье-то ставят, а мой ведь сгнил, крыша худая, все на подпорках держится. Завалится, пока мой Серега придет.

— А где ваш Сережа?

— Воюет, милый, писал, что сержантом, стало быть тоже в начальниках. — Бабка все косила глазом на начальника политотдела, и я понял, что тут не обошлось без его участия.

— Это он вас ко мне послал?

— Он самый, иди, говорит, к главному, он у нас добрый.

— Что это вы, Патрушев, старух ко мне подсылаете?

— Молодую было бы лучше?.. Но серьезно, товарищ полковник, давайте построим еще один дом. Видели, как работают? Лучшей зарядки и не придумаешь.

— Что у нее с домом, вы хоть видели?

— Ходил. Одно название!

Опять кипела в селе работа, полная радостного возбуждения. Новостройка Серегиной бабули пользовалась общей симпатией, отчасти из-за артистического характера самой хозяйки. Воодушевленная успехом первой попытки, она не преминула явиться ко мне еще раз. Теперь ей потребовался уже не дом, а корова. Разумеется, пришлось ее с честью, но выпроводить, и потом мне рассказывали, что бабуля целую сказку сочинила [84] солдатам, как она хотела перехитрить комдива. «Уж на что я, старая, хитра, а он еще хитрее, я так жалостливо говорю, пожалей, мол, меня, как же мне без коровы, а он тоже мне на нервах играет — и ты, говорит, солдат пожалей, тебе дать корову, а чем солдата кормить? Как сказал, так все мои козыри вышиб». Заключила она так: «Все-таки обещал начальник корову, пришлем, сказал, но не ранее чем из Берлина». Конечно, такой бабушке наши солдаты не только дом, но и всю утварь сделали, включая стол и табуретки.

Приехали в штаб товарищи из 539-го полка. Пока мы с Гречко работали у карты, лейтенант Яшенко уже пристроился к саперам. Но вот на крыльце появилась могучая фигура:

— Ященко, поехали домой!

Офицер выпрямился. Сапер ему сказал:

— У вас руки к топору привычны, товарищ лейтенант.

— Что же я, лыком шит? — сказал офицер, и, с сожалением передав солдату топор, адъютант пошел на зов своего командира.

* * *

Мы эту сценку вспомнили с Анатолием Артемьевичем в канун 1964 года. Он у меня гостил. Постарел боевой друг, но по-прежнему живет с полной отдачей сил. Много он рассказывал о своих победах и поражениях на фронте партийно-государственного контроля. Передал приветы от ветеранов нашей любимой дивизии. В Харькове их оказалась целая колония. Из товарищей, известных читателю, он назвал героя Хотимска — Яворского, который работает начальником транспорта на механическом заводе. А Ященко стал мастером-монтажником, руководит бригадой коммунистического труда.

Какая замечательная судьба солдата!.. Много позже, в далеком немецком городе Барте, расположенном у входа в Балтику против острова Рюген, попалась мне в руки солдатская газета «Старс энд страйпс» («Звезды и полосы» — так американцы зовут свой государственный флаг). Ее принес Каретников, сказав: «Любопытные вещи, товарищ генерал, тут пишутся...» В газете был целый отдел, очевидно отвечавший на тревожную [85] думу американского солдата того времени. Заголовок его переводился так — «Советы солдату. Как заработать деньги после войны». Далее были напечатаны практические предложения, их было много, вот одно: «К задней оси автомобиля приделай приспособление для передачи на шкив установленной в кузове циркульной пилы; объезжая коттеджи, ты сможешь пилить дрова. Заработок обеспечен. Будь инициативен, вернувшись на родину, и другие тебя не опередят».

— Об этом надо рассказать нашим ребятам, — сказал я инструктору политотдела.

— Конечно, мы это сделаем. Редкий материал. Ведь сами пишут, какая у них судьба солдатская. Не успели победить врага — и уже призрак безработицы. Нашли чем утешить — ты сможешь пилить дрова. Эх, демократия!..

А наши герои, только начав изгнание гитлеровской армии с родной земли, уже мечтали — придет время, трудом своим всю Россию на красоту выведем. Эта мечта вела вперед, согревала сердца, побуждала на подвиги. Вот почему, между прочим, я с признательностью вспоминаю полковника Патрушева. В Новых Борках он всем сердцем почувствовал силу этой солдатской мечты и — откликнулся, подослав к командиру дивизии Серегину бабулю. [86]