Орловский выступ
Как первая любовь...
— Таким образом, основной огонь артиллерии вам надлежит сосредоточить вот по этим районам. — Командарм, склонившись над оперативной картой, красным карандашом наносил на переднем крае и в глубине обороны противника прямоугольники и эллипсообразные фигуры.
— А как быть с Дуденскими высотами? — спросил артиллерийский генерал, которому И. X. Баграмян давал указания. Видимо, это был командующий артиллерией армии.
— Их я беру на себя. По Дуденским высотам дадим бомбовый удар авиации. Но и вы имейте в виду... Если противник будет с них фланкировать огнем атакующую нашу пехоту, то у вас на этот случай должен быть запланирован огонь.
Мне было немного неловко: низкая притолока двери сама пригибала мне голову, а глаза, естественно, тянулись к карте. Я стоял и слушал, не решаясь перебить командующего своим докладом. Член Военного совета генерал Куликов, сидевший за столом рядом с Баграмяном, временами окидывал меня острым оценивающим взглядом и отворачивался с добродушной улыбкой, которая будто говорила: «Что, полковник, подглядываешь, где будешь драться?..»
Командарм положил карандаш на карту, поднял свою черную с посеребренными висками голову:
— Теперь мы займемся с вами... Вы и есть товарищ Теремов? [4]
— Так точно, товарищ командующий. Прибыл в ваше распоряжение для прохождения дальнейшей службы.
— Прекрасно. Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста. Сюда. К столу... вот так! — Генерал-лейтенант свернул лежавшую перед ним карту, на которой я только что видел его решение на наступление армии. Красные стрелы, как бы обгоняя одна другую, глубоко вонзались во вражескую оборону, формой своей напоминавшую подкову. То был знаменитый Орловский выступ. Две параллельные черты — синяя и красная — четко показывали дугообразную линию фронта по состоянию на первое июня сорок третьего года. Она проходила от Кирова на Жиздру и далее на юго-восток к Болхову и Мценску. Здесь фронт описывал дугу, поворачивая на юг и юго-запад до станции Ольховатка, разрезал почти на равные части железную дорогу между Курском и Орлом и далее уходил строго на запад в направлении города Севск.
Орел был в центре этой подковы, а прямо на север от него — Болхов. И хотя карта уже была убрана, у меня перед глазами еще стояло то, что изображалось на ней. Основание как бы спаянных трех стрел находилось значительно северо-западнее Болхова; длинная красная стрела устремлялась с севера на юго-восток и своим слегка изогнутым концом охватывала Болхов с юга; другая — покороче — опускалась на юг, упираясь в Хотынец. «Смелое решение, — подумалось мне. — Этими самыми ударами с севера и северо-востока одиннадцатая гвардейская режет под корень орловский плацдарм и выходит в тыл второй немецкой танковой армии». От этой мысли на душе сделалось тревожно-радостно, так как я ждал, что и на мою долю тут придется какое-то посильное дело.
Голос командарма прервал минутное мое размышление:
— Итак, полковник, вы назначаетесь на должность командира сто восьмой стрелковой дивизии. Полагаю, что вам приятно это услышать, но вряд ли обрадую тем, что скажу дальше. Дивизия не на лучшем счету. Плохо поставлена воспитательная работа, дисциплина слабая.
— Одним словом, штрафная дивизия, — сердито проговорил член Военного совета. [5]
— Нет, товарищ Куликов, это уж через край, — живо возразил Баграмян. — Боевой коллектив есть боевой коллектив. Он с сорок первого дерется. Есть отличные люди. Помню одного вашего командира полка, — обратился ко мне командарм, — такой по виду богатырь, дело знает. Но — рыцарствует. На белом коне перед противником гарцует!.. Берегите командиров полков. И учите их. Понятно? Тогда дивизия подымется. А пока... Руководство плохое — вот в чем гвоздь вопроса. Вы должны знать, что Военный совет армии дважды заседал прямо на командном пункте сто восьмой дивизии, своим решением мы многих отстранили от должности, в том числе и прежнего комдива... Ну, кажется, мы наговорили вам всяких страстей...
— Да нет, товарищ командующий, мне однажды старшие товарищи говорили, что лучше сделать из плохой дивизии хорошую, чем из хорошей плохую... — Я остановился, но, видя, что генерал ободряюще покачивает головой, решился продолжить мысль: — Ведь и в жизни, в практике бывает так, что молодого шофера стараются посадить за руль неважной машины, и это лучше для него. Скорее освоит механизм и будет полноценным водителем, да и машину приведет в порядок. А я как раз «молодой шофер».
— Вот правильно, — сказал командарм. — Вы располагаете временем до начала активных действий, постарайтесь сделать все от вас зависящее. И учтите, полковник, с самого первого дня хорошо присмотритесь к ближайшим помощникам, имею в виду офицеров штаба и тыла. Найдете нужным кого убрать — мы вас поддержим. Главное — к наступлению дивизия должна быть в отличной форме. А сейчас ознакомимся с обстановкой на фронте.
На столе появилась другая карта — с оборонительными рубежами. Командарм показал расположение 108-й дивизии и ввел в курс дел.
В начале лета 1943 года мы, командиры-фронтовики, жили предощущением больших событий. В уме и сердце звучало эхо битвы на Волге. В соединении, где я служил до прибытия в 11-ю гвардейскую армию, мне случалось, бывая на переднем крае, слышать крики гитлеровских пропагандистов: «Рус Иван! Зима ваша, лето наше...» Но немцы сами вряд ли верили в это. А мы [6] знали, что теперь и зима и лето работают на нас, и со всем напряжением души ждали заветного приказа двигаться вперед. Мыслью о скором наступлении было пронизано все, что говорил командарм, все его указания по делам «моей дивизии» (как в мыслях я уже называл сто восьмую). От нас требовалось тщательно изучать противника, в особенности его огневую систему, и учить людей тому, что им понадобится в наступательных боях.
— Живите мыслью, что в скором времени мы тронемся на запад.
— О предстоящем наступлении я уже знаю...
— Откуда же это вам известно?
— Стоял и видел вашу карту с нанесенными стрелами.
Командующий улыбнулся, прищурив темные глаза:
— А в карту командующего армией не всем разрешается смотреть.
— Извините. Это у меня получилось невольно.
— Будут у вас ко мне вопросы?
— Задача ясна.
— Пожалуйста, обращайтесь в любое время, по любому вопросу. Я вам помогу.
— Благодарю, товарищ командующий! — С этими словами я встал.
Генерал медленно поднялся, вышел из-за стола и, крепко пожимая мне руку, сказал:
— Желаю вам, товарищ Теремов, успехов в боевых делах. — Он придержал мою руку и добавил: — Принимаете первую свою дивизию, да? Тем более желаю успеха. Первая дивизия — это неповторимо... как первая любовь.
Поблагодарив командарма за его добрые слова, я вышел. Яркое июньское солнце ослепило глаза. Скрипнули полусгнившие ступеньки крыльца. От машины, стоявшей около развалившегося тына, навстречу шел четким шагом старший сержант. Он остановился и доложил:
— Товарищ полковник, старший сержант сто восьмой дивизии Халин прибыл за вами.
— Здравствуйте, товарищ Халин, — я подал ему руку. Пожатие было сильным. Это была первая рука и первый человек того большого коллектива, куда я ехал. Мы сели в машину. — Дорогу знаете? [7]
— Так точно, знаю, — скупо ответил старший сержант.
Мне надо было бы поговорить с ним, первым товарищем из дивизии, встретившим меня, но я все еще был под впечатлением разговора с командующим и членом Военного совета.
Как-то сложатся мои дела в этой новой должности? Конечно, я был доволен и горел желанием оправдать доверие. Как бывает в такие минуты душевного подъема, память воскрешала самое важное и дорогое. Читатель по своему личному опыту знает, что мысль в движении богаче, чем фиксирующее ее слово. Богаче чувством, фактами, переживаниями, в которые она уходит корнями. Вспомнились товарищи по оружию, недавно проводившие меня на новое место службы, — командир 26-й гвардейской дивизии Николай Николаевич Корженевский и ее комиссар Николай Степанович Родионов. Более года мы воевали вместе, и мне, как начальнику штаба, а потом заместителю комдива, многое дали оба эти офицера-коммуниста. Вспомнилась Московская кавалерийская дивизия, первые шаги молодого командира... Академия имени Фрунзе, вооружившая знаниями как раз накануне войны. А из более далекого прошлого поднимался как будто уже сторонний образ долговязого парня с Московского тормозного завода. Был такой парень в конце двадцатых годов, работал слесарем в сборочном цехе, и к тому же член Краснопресненского райкома комсомола. Мастера хотели дать ему высшую квалификацию по металлу, а он болел армией. «Хочу быть красным офицером!..» Секретарь райкома сказал наконец: «Хорошо, Петр, райком твое желание одобряет. Сейчас партия укрепляет Красную Армию рабочей косточкой. Дадим путевку». А сзади парень услышал голос: «Только в кавалерию, молодой человек, лучшего рода войск нету». Обернулся — и замер. Шинель почти до пола. Крутая грудь затянута не одной какой-нибудь, а двумя портупеями. Поблескивают шпоры и изогнутая шашка на боку. Мечта жизни... Так стал я военным.
Мое волнение росло, и оно перемешивалось с чувством гордости и радости. Командарм сказал, что до наступления много времени, около месяца. Это хорошо. Мне повезло. На войне не всякий командир имеет целый месяц для ознакомления с частью или соединением. [8]
Сколько товарищей вступало в командование с ходу, в процессе боя. Это куда сложнее.
В руках я держал раскрытую карту и временами посматривал на нее, следя за движением машины по маршруту. До штаба дивизии — он находился в лесу, двумя километрами западнее поселка Ветрово, — оставалось не более трех километров. Халин вел машину франтовато, на большой скорости. Чувствовалось, что руль находится в надежных руках. Я повернул голову и поглядел на его молодое лицо. Стало как-то неудобно. Едем около часа, и не сказано ни слова. А он, наверно, думает: «Вот, везу новую метлу, везу молчаливого индюка в дивизию». Желая прервать молчание, я спросил:
— Вы давно воюете в сто восьмой?
— С начала войны.
— И все время шофером?
— Да. Я возил начподива.
— А где ж он сейчас?
— Недавно уехал из дивизии. Получил новое назначение.
— На повышение?
— Вряд ли...
— Почему «вряд ли»?
— Да я точно не знаю. Но нас тут здорово ругают. — Не притормаживая, старший сержант вписал машину в крутой поворот дороги и затем решительно произнес: — Обидно за дивизию: все-таки деремся с сорок первого года.
Сто восьмая подавала свой голос. Сержант почти повторил сказанное командармом: боевой коллектив есть боевой коллектив.
Новые друзья
Внизу на карте была сделана надпись: «Оборону 108 стр. дивизии сдал... оборону 108 стр. дивизии принял...» Мы подписали этот документ, и все было закончено. Прежний командир сказал:
— Я думаю, детали вам пояснит полковник Лозовский, а я хотел бы сейчас же убыть.
Я прекрасно понимал его настроение и не задал ни одного вопроса. Он осторожно прикрыл за собою дверь [9] блиндажа. Мы остались вдвоем с начальником штаба. Лозовский продолжал стоять у стола. Он был выше среднего роста. Полноватая фигура, большие ладони рабочего и усталое лицо интеллигента. Черные, под цвет волос, глаза смотрели испытующим и несколько тревожным взглядом. Я не придал этому никакого значения. У всех офицеров дивизии естественно было встретить немного подавленное состояние. Неполадки в работе всегда как-то угнетают человека. Но я и сам был в не менее затруднительном положении: меня, больше чем их, беспокоил вопрос, как они меня примут.
Конечно, можно поступить очень просто: сесть за стол командира дивизии и согласно уставам начать командовать. Власть командиру дана, ему обязаны подчиняться и выполнять его приказы. Но должен сказать, что этот стиль работы сухой и не совсем плодотворный. Нужно обязательно прибавить товарищеское, человечное отношение к людям. Тогда воля и приказ командира будут согреты личным контактом, и товарищи будут гореть на работе, и комдив получит богатую возможность черпать в индивидуальности каждого офицера те резервы творчества, без которых трудно представить себе успешный бой.
— Каков наш штаб, товарищ Лозовский? Его сколоченность — вот что меня прежде всего и больше всего интересует.
— Мне трудно на это ответить. Я его возглавляю. — Полковник подумал и досказал с милой теплотой: — Более того, я его пестовал... Но мое личное мнение таково — штаб в основном справляется с обязанностями, Вам, конечно, в армии дали другую аттестацию?
— Нет, вы ошибаетесь, из-за настроения ошибаетесь... Впрочем, по этому вопросу мы поговорим вместе с начальником политотдела. Где он, кстати?
— В полках. Уехал еще утром. Но он звонил, что скоро будет в штабе.
— Хорошо, значит, через час мы засядем втроем и составим план ближайшей нашей работы, в частности и по ликвидации недостатков. В восемнадцать ноль-ноль соберите офицеров штаба и начальников служб для знакомства. Командиров частей не вызывать. Я буду у них сам. [10]
Начальник штаба довольно детально пояснил построение боевых порядков дивизии, дал краткую характеристику офицерам штаба, особо выделив начальника оперативного отделения майора Фотченко и его помощников капитанов Родионова и Руденко. И снова в его голосе была та теплота, которая приятно поразила меня в начале разговора и вызывала чувство симпатии к нему.
— ...Они, правда, молоды... вот вы увидите сами — порой посмотришь, ну, непростительно молоды. Но, поверьте, это уже сложившиеся характеры...
— Именно как характеры офицеров штабной службы?
— Пожалуй, если тут можно провести четкую грань.
— Провести, может быть, не проведешь, а ведь почувствуешь-то сразу.
— Во всяком случае, Руденко и Родионов весьма способные операторы. Я мог бы вам привести много примеров, но сошлюсь на один, из недавнего прошлого. В районе Крестьянской Горы входил в бой из второго эшелона полк Алексея Александровича Рычкова. Ну... в общем, выяснилось, что полк шел на верную гибель, и, когда было принято разумное решение остановить его, казалось — поздно. Вы представляете, что значит остановить полк, если уже произведен артналет, если уже принят боевой порядок... Это ответственное поручение было дано Родионову. Он его выполнил. Он спас четыреста седьмой полк.
Должно быть, история с Крестьянской Горой была тяжелым воспоминанием; начальник штаба оборвал его шутливыми словами:
— Этих офицеров у нас зовут «три кита, на которых стоит оперативное отделение».
Вечером я их увидел. Начальник штаба правильно понял желание комдива — сделать так, чтобы первое знакомство с офицерами штаба прошло в непринужденной обстановке. Он собрал товарищей на лесной лужайке недалеко от штабных блиндажей. Мы пошли вместе с начальником политотдела дивизии полковником Патрушевым. Он тоже был новым человеком, прибыл несколькими днями раньше меня, но, видимо, успел уже облазить все полки, чувствовалось, что уже начинает добираться до актива батальонов. Это был [11] опытный партийный руководитель, к сожалению, суховатый по натуре. Я очень сожалел, что корочка сухости мешает подчас нашему начальнику политотдела просто зайти к какому-нибудь офицеру штаба, переброситься несколькими фразами, — словом, сделать очень простые вещи, через которые людям передается очень большое: человечность и обаяние партии. Тем не менее полковник Патрушев оказался хорошим боевым товарищем, работали мы с ним дружно. Людей он умел ценить и заботился о них. В тот вечер, о котором идет речь, начальник политотдела, рассказывая о политработниках, попросил помочь:
— Один из инструкторов политотдела — Каретников — ни в какие рамки не лезет.
— Безнадежно плох?
— Нет, речь идет о вполне материальных рамках. Ему нужны сапоги сорок шестого размера. А самая длинная шинель выглядит на нем, как кацавейка. Петросов кое-как раздобыл ему ботинки и говорит, что больше ничего не может сделать.
— Дело легко поправимое!.. — заверил я.
Позже оказалось, что эти слова были слишком опрометчивы. Заместитель комдива по тылу Петросов через несколько дней явился с докладом, что приказание невыполнимо. Сдвинув низко на лоб серую кубанку — полковник и летом носил ее, как дорогую память о родном Кавказе, — он заявил, что интендантство армии не в состоянии одеть одного инструктора политотдела. Пришлось командиру дивизии дважды ездить в управление тыла и даже кулаком стучать по столу, пока не сшили майору Каретникову все, что нужно, по его габаритам.
Несколько дней работы в дивизии дали Патрушеву возможность составить первое впечатление. Я спросил его о Лозовском. Дело в том, что мне начальник штаба понравился; конечно, я его совсем не знал, и хотелось проверить себя. Начальник политотдела, как человек принципиальный, ответил прямо:
— Я знаю, что в штабе армии на него смотрят косо. Если вы хотите знать мое мнение — вот оно: я бы не поддавался этому настроению. Только вы, товарищ полковник, как командир дивизии, можете оценить его деловые качества. Но у Лозовского есть неоспоримое [12] достоинство — он любит эту дивизию. А это так много значит... Да, — подтвердил Патрушев высказанную мысль, — это много значит, и это не только личное достоинство, но достоинство класса. Ведь наш начальник штаба из рабочих, а заводская закалка дает людям чувство коллектива, преданность коллективу, партийные работники это хорошо знают.
— Он, случайно, не из слесарей в армию вышел?
Патрушев посмотрел сначала недоуменно, потом, догадавшись, в чем суть, скупо улыбнулся:
— Да, вы угадали, он был слесарем-механиком, и семья пролетарская: отец был строителем, старый большевик, погиб в истребительном отряде.
Обмениваясь впечатлениями, мы пришли на место, где состоялось знакомство с офицерами штаба и служб. Кроме начальника штаба и группы операторов здесь были командующий артиллерией дивизии молодой сосредоточенный подполковник Африкан Матвеевич Смирнов, начальник наших связистов майор Коваль, разведчики — майор Кузоро и капитан Кобельке, дивизионный инженер-подполковник Иванов.
К инженеру я присматривался с особым интересом: об этом русоволосом молодом офицере с быстрыми пытливыми глазами мне с уважением рассказывали в управлении армии. Говорили, что он отличился при подготовке исходного рубежа для 11-й гвардейской армии на северном фасе орловского выступа (так называемого «жиздринского плацдарма»). На этой позиции держала оборону одна наша дивизия, но здесь же были сосредоточены четыре крупных артиллерийских соединения и шестнадцать отдельных артполков. Нужно было суметь скрытно передвинуть и укрыть все это войско. Такая задача легла на плечи Евгения Ивановича Иванова. Нужно было также очистить позицию от мин. Кто их тут только не ставил, а разминировать пришлось нашему инженеру и его подчиненным. Перед наступлением было снято свыше сорока тысяч противотанковых и противопехотных мин.
Подполковник делал краткий доклад о своих людях и нуждах инженерного обеспечения. Этот двадцатипятилетний человек уверенно чувствовал себя в масштабе дивизии, а ведь он начал войну командиром саперной роты. И не он один так быстро рос. Все «три кита» [13] оперативного отделения в сорок первом году были лейтенантами — офицерами связи.
Когда Михаил Фотченко поднялся для доклада, оба его помощника вскочили и встали рядом, подобно оруженосцам. «Райком комсомола ушел на фронт», — мелькнула мысль. Справа стоял рослый, крепко сколоченный капитан, по-юношески улыбчивый и курносый. Это был Яков Родионов. Рядом с ним — такой же подобранный и налитый силой, с девически красивым удлиненным лицом — Юрий Руденко. Забегу вперед и скажу, что 108-я дивизия не ошиблась, возлагая большие надежды на способности этих своих штабных работников. Минул год, и перед штурмом Данцига мы уже смогли выдвинуть Руденко начальником штаба полка, а Родионов после войны стал начальником штаба армии, и сейчас его плечи украшают генеральские погоны.
Что касается Фотченко... мне трудно писать о нем. Этот славный талантливый офицер был больше чем хороший начальник оперативного отделения дивизии. В нем билась жилка строевика. Натуру его можно выразить словами: «Место майора там, где очень трудно». Я полюбил Фотченко. Но на войне любовь часто оборачивается жестокой своей стороной. Приходит час, и того, кто тебе дороже всех, ты сам посылаешь навстречу смерти.
Среди группы руководящего состава бросались в глаза двое. Они сидели на стволе поваленной березы. В штабе шутили, что Кузоро и Кобельке — наглядное доказательство закона о единстве противоположностей. Начальник дивизионной разведки Кузоро — маленький хрупкий блондин, а рядом, как утес над деревцем, возвышался его заместитель — Кобельке; в нем все было огромно: и рост, и ширина плеч, и пышные усы, и руки сельского кузнеца. По богатырскому сложению с капитаном Кобельке мог идти в сравнение у нас только командир 539-го полка Анатолий Артемьевич Гречко. «Пожалуй, капитан совсем заслонил своего начальника», — подумал я, первый раз увидев руководителей разведки вместе. Кузоро был к тому же скромница, старался держаться в. тени, и обычно среди других офицеров его как-то не было видно. Не видеть Кобельке было невозможно. Однако скромный майор отлично управлялся со своим великаном, который, кстати сказать, [14] был весьма ему предан, считая начальника мастером разведки. Действительно, Кузоро был опытным работником, он все знал о противнике, не раз сам добывал «языков», умел видеть и слышать. Помню, за Наревом сто восьмая с другими соединениями держала сероцкий плацдарм, и противник нанес страшной силы танковый удар. Едва не сбросил нас в реку. Неожиданность удара была полная. Но именно Кузоро, перед тем как разыгрались драматические события, докладывал, что перед нами сосредоточивается 5-я танковая дивизия немцев.
— Поверьте, — говорил он мне, — «Викинг» будет задействован против сто восьмой.
Перепроверка через соседей в те дни эти данные не подтвердила. А прав-то оказался наш Кузоро!..
Короче говоря, я очутился среди интересных людей, знающих свое дело. Они приуныли, некоторые опустили руки, но машина не требовала капитального ремонта, нужно было отрегулировать и подтянуть крепление.
При первых встречах, особенно со старшим офицерским составом, я старался осторожно предъявлять свои требования; не пропускал ни одного недостатка и вместе с тем следил, чтобы замечания комдива не показались товарищам просто придирчивостью «нового начальства», которому не дорого все то, что сделано в дивизии до него. Так в течение месяца я добирался до душ своих подчиненных, познавал их способности и характеры. И они изучали меня — я это чувствовал.
Начались дни и ночи работы в стрелковых полках. Самым слабым мне показался командир 444-го полка майор Алексей Вячеславович Лазов, но он был старательным, добросовестным, скромным и искренне надеялся на помощь комдива. Богатырь Гречко держал полк умело; у него за плечами 15 лет службы в армии и боевой опыт с 1939 года. При случае я его спросил про историю с белым конем. На круглом лице полковника появилась хитрая улыбка. Он ответил, что не припоминает.
— Как знаете, Гречко, а только мне сам Баграмян рассказывал.
— Вот как! — простодушно обрадовался полковник. — Приятно слышать. Был эпизод. Тогда мне командарм дал перцу. Хотя, в сущности, дело было в трезвом расчете. Первый батальон располагался у меня [15] в балочке. Такая удобная балочка, лучше не надо. Однако ходили мы туда ночью, поскольку перед ней полкилометра чистого поля под прицельным огнем. Мне утром срочно потребовалось в батальон, я и решил — проскачу поле на галопе. Противник такого не ждет. Пока он то да се — я уже буду в укрытии. Рванули с адъютантом. Пролетели как птицы. Работаем с комбатом, лошади тут же в балке пасутся. И вдруг звонок. Приехал в полк командарм и требует к себе. Ползком ползти? Командующий заждется. Пришлось повторить скачку. Ну, тут уже счастье выручило — пули не задели. Подлетаем в КП, а Баграмян идет навстречу. «Тебе что, жизнь надоела? Форсишь перед немцами, да еще на белом коне? А кто будет полком командовать, про это забыл?» И так далее. Я только и успел сказать, что пешего они вернее убили бы...
В траншее переднего края в 539-м полку служба поставлена образцово. Прекрасная маскировка огневых средств. Порядок значительно лучше, чем у Рычкова. Кто из них сильнее? Мне трудно было самому себе ответить на этот вопрос. Открытая натура Гречко облегчала и работу, и сближение, а Рычков вначале озадачивал одной странностью. Он держался с командиром дивизии крайне замкнуто. Строго официальные рамки, и за них ни шагу. С полковником Гречко за две недели мы успели наговориться досыта; я узнал и о первой ране, полученной им еще в финскую войну, и о сиротском детстве, батрацкой доле, о сахарном заводе на Киевщине, где началась его «пролетарская закалка». Узнал, какие трудности он перенес в сорок первом году, и понял, с какой силой тоскует по родной Украине... А в 407-м полку приходилось слышать одно: «Слушаюсь, товарищ полковник... будет выполнено, товарищ полковник...» Невольно поднималось раздражение. Чем-то недоволен или просто формалист?
С начальником оперативного отделения мы возвращались от Лазова. Нас провожал майор Гасан, двадцатидвухлетний начальник штаба полка, полный энергии и движения в противоположность своему медлительному командиру. Гасан знал полк, как родной дом. Вскоре я отпустил его, и мы пошли на КП вдвоем. [16]
— — Вы давно знаете Рычкова? — спросил я Фотченко.
— С февраля сорок второго, когда он принял четыреста седьмой полк.
— Он что, всегда был... нелюдим?
Фотченко отбросил прутик. Была у него такая кавалерийская замашка — похлестывать прутиком по голенищу сапога при ходьбе.
— Алексей Александрович нелюдим? Не замечал! Он живой, общительный. Вид у него сердитый, как начнет сверлить своими колючими глазами... кто не знает его, тот побаивается, а старослужащие полка для Рычкова все сделают. Самое невозможное сделают.
Вот задача: отчего командир полка со всеми людьми хорош, а с комдивом — бирюк бирюком? Решить ее помог счастливый случай, но уже гораздо позже.
Немного истории
Время — 23.00. Я страшно устал. Войдя в блиндаж, подошел к топчану, снял сапоги и, не раздеваясь, лег на серое солдатское одеяло. Считал, что дотронусь до подушки и усну мертвым сном, но не уснул. В голове переваривались впечатления дня. Был командарм, посетил передний край, тщательно расспрашивал о поведении противника, а уезжая, сказал одно: «Нажимайте, Теремов, нажимайте». Меня тронуло это. Недостатков у нас было еще много, но он видел старание людей и пощадил нервы и самолюбие нового комдива.
Сон ускользал, я вышел на свежий воздух. В полумраке июньской ночи тлел огонек папиросы. Это был начальник штаба.
— Вы должны быть удовлетворены сегодняшним днем.
— Да, — ответил Лозовский.
— И все-таки мы могли бы достигнуть большего.
— Люди всегда могут дать больше, чем они дают, если...
— У меня есть к вам вопрос.
— Слушаю, товарищ полковник.
— Что было с дивизией, если с такими людьми она сдала? Видите, у меня тоже есть «если». [17]
— Вы хотите откровенного разговора?
— Он просто мне нужен.
— Хорошо, я попробую... но разрешите коснуться несколько истории. Начну с того, что штаб нашей дивизии формировался в ходе тяжелых оборонительных боев под Москвой в сорок первом году. Часть товарищей пришла к нам из сто двадцать девятой дивизии. Обескровленная, она расформировывалась. Большинство офицеров не имели достаточного опыта штабной службы. Он приобретался в боях... Знаете, я вспоминаю сорок первый, как суровую школу. Бои велись на широком фронте, носили очень подвижный характер, зачастую в весьма неясной обстановке; приходилось проявлять упорство в удержании рубежей, часто практиковались контратаки силами и средствами, собранными с различных участков. Управление осуществлялось большей частью через личное общение офицеров штаба с командирами частей и подразделений. Штабные офицеры долгое время работали в полках совершенно самостоятельно, без достаточных данных о положении своих частей, не говоря о соседях. Тылы, как правило, были оторваны, связь с ними часто приходилось устанавливать боем в сторону своего тыла для освобождения дорог от прорвавшихся немцев. Достаточно вам сказать, что на КП дивизии и полков хранилось определенное количество боеприпасов и вооружения, которыми командиры могли влиять на ход боя. Эти условия учили людей. Учили на горьком опыте, и никакие академии не могли бы лучше обучить тому, что требовалось на войне... Конечно, вы эти условия знаете из своего собственного опыта, — сказал Лозовский, закуривая новую папиросу.
А мне вспомнились другие картины той осени. Худой, оборванный, злой, идет майор Теремов с кучкой бойцов-партизан от границы на восток. Потом сутки в захваченном фашистами Бобруйске...
— Нет, — ответил я начальнику штаба, — у меня тогда был несколько другой опыт.
Он продолжал свой рассказ:
— Нам, офицерам штаба дивизии, приходилось с охраной встречать связных из армии. И не всегда удавалось этих офицеров встретить. Они погибали в пути, а мы возвращались на КП и на том месте никого не заставали, так как обстановка изменилась, командный [18] пункт перемещался и нужно было его искать. Надо сказать вам, что офицеры штаба — кто остался живой с тех дней — с благодарностью вспоминают тогдашнего командира сто восьмой дивизии генерала Биричева Ивана Ивановича. Это был человек больших военных знаний, динамичный, решительный. Он нас научил в то время многим приемам и методам штабной службы, которые не были предусмотрены никакими наставлениями. Вы ведь не думаете, что двух курсов академии Фрунзе — и то заочных — достаточно для того, чтобы быть настоящим начальником штаба дивизии? А это было все, что я имел. Именно генерал Биричев поставил на ноги штаб сто восьмой. Да, он плюс сами условия войны. Не всем пришлась по плечу тяжелая, разносторонняя работа, обеспечивающая управление войсками. Некоторым она была не по душе: усилий много, а оценка не всегда соответствующая. Это были люди, мечтавшие о карьере, и хорошо, что они ушли. Другим работа оказалась не под силу. Я бы сказал, что осенью сорок первого года происходил как бы естественный отбор офицеров штаба. Его результат — нынешний наш коллектив.
Потом началось контрнаступление под Москвой в составе войск пятой армии. Новый класс школы современного (для того периода) общевойскового боя. Фотченко, Родионов, Руденко, разведчик Марченко дни и ночи проводили в войсках. Тогда у нас выработались навыки так называемого «жесткого управления».
Вот вы улыбаетесь. Я понимаю, такого термина в уставах нет. Это было модное выражение. А в чем смысл? В том, что нужно было заставить подчиненных командиров и их штабы во что бы то ни стало выполнить задачу, поставленную командиром дивизии. «Заставить», может, не то слово, — поправился Лозовский, — вернее — убедить. Убедить подчиненных, что задача выполнима, хотя часто и не хватало сил. Помочь командирам и нижестоящим штабам мобилизовать все силы и средства, найти на месте правильное решение. Да, тогда я, помню, направлял работников штаба в части даже с такой формулировкой: «Не возвращаться, пока задача не будет решена». Это вынуждало их активно вмешиваться во все стороны деятельности командира и его штаба, помогать, а в бою товарищам случалось [19] и брать на себя командование отдельными подразделениями.
Из опыта известно, что подчиненный командир и начальник штаба не любят, когда в их дела вмешивается офицер вышестоящего штаба. В нашей дивизии этого не наблюдалось. Наоборот, мы очень часто и с радостью слышали просьбы командиров частей прислать того или другого офицера, чтобы он помог или же «посмотрел своими глазами на действительную картину боя». Это был наш авторитет, завоеванный трудом. Мы им дорожили. И горе было тому, кто ронял его по каким-либо причинам. Эти причины разбирались всем коллективом управления дивизии.
Пятой армией командовал тогда генерал Говоров. Он часто бывал в дивизии. Его посещения заканчивались неповторимыми уроками использования родов войск в наступательном бою, организации взаимодействия.
После московского наступления наша дивизия несколько месяцев была в обороне под Гжатском. Учились войска, штабы, тылы. Командиром у нас тогда был опытный и очень требовательный полковник А. Т. Стученко. Андрей Трофимович не терпел никаких оплошностей в службе штабов. Помню, он заставил Рычкова две недели лично возить боевые донесения только из-за того, что штаб полка однажды прислал донесение с опозданием на час. Наш командир ценил штаб, опирался исключительно на него, проводя свои наметки, поднял уровень нашей работы на большую высоту. Мы провели под его командованием несколько частных боев, но суть не в самих боях и улучшении позиций, а во всесторонней подготовке, в отработке опыта наступления в масштабе рота — батарея, батальон — дивизион.
О сто восьмой впервые начали говорить как о лучшей, и в конце концов командующий пятой армией со своим штабом провел на базе нашей дивизии сборы всех командиров соединений и частей. Для сорок второго года это было необычно. Я думаю, это было колоссальное мероприятие, своего рода академия в полевых условиях. Вся тяжесть легла на плечи нашего штаба. Мы подготовили ряд серьезных учений, провели их, показали другим. После сборов почувствовали, что поднялись на голову выше. [20]
И вдруг все переменилось. Командовать дивизией стал человек, которому все это оказалось ненужным. Понимаете — ненужным... Это был ваш предшественник. То, что опытные генералы, я их назвал вам, создавали в течение полутора лет, он отбросил. Они оставили ему штаб, воспитанный как рабочий аппарат командира, — он пытался решать все сам. Ужасно несобранный, непоследовательный в своих решениях человек. Мы и на сей раз старались выполнить свою роль, роль творческого рабочего коллектива. Ничего не получалось. Это был страшный период: штаб не понимал своего командира и командир не понимал свой штаб. Мы провели под его командованием бой под Жиздрой — я упоминал вам о нем, — это было в районе Крестьянской Горы. Черные дни нашей дивизии. Прилагали все усилия, чтобы смягчить результаты неорганизованности и непоследовательности своего командира, но это удавалось в незначительной степени. Мне думается, он сам никогда не знал, что будет делать через час-другой. Людей разгонял куда не нужно. Тогда мы понесли большие неоправданные потери. Обидно за людей, за былые дела, за то, что нас ставили ни во что, хотя мы хотели сделать все. Отголоски этого вы чувствуете и сейчас.
Для офицера самое трудное, когда долг и совесть противоречат друг другу. Чувство долга требует беспрекословного повиновения, а партийная совесть вдруг подсказывает: нет, так нельзя! Партия воспитывает нас, военных, в духе уважения к своим командирам, но она же учит нас не мириться с неправильными решениями. И вы уже знаете, как у нас получилось под Жиздрой.
— Да, я слышал об этом, — подтвердил я. — Тогда начальник штаба дивизии через старших начальников добился отмены пагубного решения комдива о вводе в бой четыреста седьмого полка. Был послан Родионов, он под ураганным огнем добрался до головных подразделений и остановил атаку.
— А что еще можно было предпринять?.. Ну хорошо, в данном случае я имел удовольствие от сознания, что штаб сколочен: четко сработали информация, связь — как вниз, так и вверх, — разведка, сказалось знание истинного положения своих войск и войск соседей и тому подобное. Но в общем-то плане это был не [21] выход. Когда штаб занимается поиском путей обхода решения командира, это же развал, хаос, сумбур. К такому штабу поневоле относятся с недоверием, разве я этого не понимаю...
Такими словами Лозовский кончил свой рассказ. Я сказал ему спасибо. Этот откровенный разговор помог мне кое в чем разобраться. Думаю, что и читателю стал яснее характер офицера, который был моим ближайшим помощником почти до конца войны. Лозовского взяли у нас на повышение в сорок пятом году. День Победы он встретил начальником штаба корпуса.
Наступление
К концу июня я основательно познакомился со всеми сторонами жизни дивизии. Продолжая нести оборону, мы всесторонне учили людей тому, что нужно для наступательных действий.
Было известно, что немцы готовят удар по Курской дуге, сосредоточивают крупные силы. И. X. Баграмян издал ряд приказов, требующих усиленно наблюдать за поведением противника, хотя данных, что враг готовит наступление и перед нашим участком фронта, не было. Во всяком случае, бдительность на переднем крае значительно повысилась. Кузоро регулярно брал «контрольных» пленных. Те сообщали, что перед нами никакого сосредоточения войск не ведется, но подтверждали, что готовится большое наступление, а где — это им неизвестно.
Курская битва началась 5 июля. Не стану описывать ее. Это дело историков. Мне нужно в могучем потоке военных событий выделить тот момент, когда и наша дивизия была брошена на чашу весов. Рано утром 5 июля орловская группировка гитлеровских войск ударила своим танковым тараном по 13-й и 70-й армиям Центрального фронта, занимавшим южную сторону Орловского выступа, в то время как мы стояли на северной его стороне. В течение четырех дней там шли жестокие бои. Несмотря на мощный по силе удар, немцы не прорвали оборону войск Центрального фронта, только на отдельных участках получили незначительный успех. К 10 июля движение орловской группировки противника [22] остановилось, и вот тогда 11-я гвардейская получила приказ — вперед!
Выбор момента для нанесения удара с севера под основание орловского плацдарма гитлеровских войск был исключительно удачным. Ведь в начале второй декады июля немецкое командование еще не отказалось от попыток прорыва. Оно еще надеялось, произведя перегруппировку, достичь успеха, но удар нашей гвардейской армии перемешал им все карты. Один из авторов курских просчетов, закодированных громким словом «операция Цитадель», — Манштейн в следующих словах описывает крах своих надежд: «Командование 9 (немецкой. — П. Т.) армии предполагало, что после отражения вражеских контратак, перемещения главного направления своего удара и введения в бой резервов оно вновь возобновит наступление 12 июля, чтобы завершить прорыв.
Но этого не произошло. 11 июля противник крупными силами перешел в наступление с востока и северо-востока против 2 танковой армии, удерживавшей Орловскую дугу. Развитие событий на этом участке заставило командование группы «Центр» приостановить наступление 9 армии, чтобы бросить ее крупные подвижные силы в бой на участке 2 танковой армии», Приятно было много лет спустя прочитать это вынужденное признание. Правда, тут есть неточность в дате. Наш командарм двинул войска в наступление 12 числа. Что же произошло одиннадцатого?
По решению И. X. Баграмяна 11 июля была произведена разведка боем. От стрелковых дивизий, уже занявших исходное положение, было выделено по одному стрелковому батальону для атаки переднего края противника. Перед атакой — пятиминутный артиллерийский налет, но большой силы: в нем участвовала почти вся артиллерия армии, предназначенная для прорыва вражеской обороны. А в задачу батальонов входило взять контрольных пленных, установить силу и состав обороняющегося противника и расположение его огневых средств.
Чем же была вызвана такая мощная разведка боем? Мне кажется, у командарма были на то веские основания. Дело в том, что армия длительное время готовилась к наступлению, противник мог кое-что узнать и в час решительной атаки отвести в глубину основные силы, [23] оставив на переднем крае незначительные части прикрытия. Тогда какую бы длительную и интенсивную артподготовку мы ни вели, она не дала бы результата: через семь — десять километров наши наступающие войска наткнулись бы на новый передний край, который, как правило, с ходу не возьмешь. А разведка боем вводила врага в заблуждение. Считая, что это настоящее наступление, он отражал его всей своей огневой системой. Теперь мы более точно знали его силы и огневые средства.
Для 108-й дивизии оборона закончилась в ночь на 10 июля. Мы сдали оборонительные рубежи подошедшим из тыла соединениям первого эшелона, оставив на огневых позициях наш 575-й артполк и всю полковую и батальонную артиллерию: они участвовали в артиллерийской подготовке. А стрелковые наши полки отошли в тыл, составив второй эшелон армии.
И вот наступил день прорыва. Более двух часов бушевала наша артиллерия. Уже после тридцати минут огня у немцев на переднем крае стояла сплошная пыль. Гул выстрелов, резкие разрывы снарядов смешались с ревом моторов наших самолетов, шедших на небольшой высоте. Картина была потрясающая, и я невольно вспомнил слова из стихотворения Лермонтова: «...и залпы тысячи орудий слились в протяжный вой».
Прошел час со времени начала огня. На наблюдательный пункт нашей дивизии приехал командующий армией. Он был сосредоточен, но по всему видно — в хорошем настроении. Дал еще раз указания о вводе в бой нашей дивизии для развития успеха первого эшелона, потом поднял бинокль и долго смотрел в сторону противника, как будто в смерче, взвихренном там, можно было что-то разглядеть.
— Не завидую, товарищ Теремов, вашему коллеге.
— Это кто же будет мой коллега, товарищ командующий?
В глазах Баграмяна блеснули веселые огоньки:
— Да командир двести пятьдесят второй немецкой пехотной дивизии, которую сейчас молотят наша артиллерия и авиация.
— Я ему тоже не завидую. Но он получает, что заслужил.
Первый эшелон хорошо двинулся вперед. За два дня соединения 11-й гвардейской армии, преодолевая [24] сопротивление противника, прошли 25 километров. Наша дивизия следовала на направлении главного удара за наступающими частями, по пути ликвидируя разрозненные группы гитлеровцев. Гречко докладывал: «Пленные фашисты совсем одурели от нашего артогня. Среди них большое количество контуженных». Каретников вернулся с допроса. В политотделе он ведал работой по разложению вражеских войск и, зная язык, помогал разведчикам. С Кузоро у них завязалась дружба — не разольешь. «Очень интересный факт, — говорил он мне, — пленные показывают, что вечером одиннадцатого июля у них торжествовали, в сводке их командования сообщалось, что советские войска, перешедшие в наступление в направлении Болхова, успеха не имели и, понеся большие потери, отошли в исходное положение. Говорят, в блиндажах вечером офицеры выпивали и произносили тосты за неудачную атаку русских, за стойкость немцев в обороне».
Знали бы эти немецкие офицеры, что их ожидает с утра двенадцатого!
Наши части теснили противника до 16 июля. Затем наступление замедлилось. Мы у себя в дивизии, почувствовав, что впереди застопорилось, с минуты на минуту ждали приказа войти в бой. Все было как натянутая тетива.
Немцы резко усилили сопротивление. На наше направление с Курской дуги из армии Моделя были вытянуты четыре танковые и одна моторизованная дивизии. Мой заместитель полковник Семен Саввич Величко — до войны он преподавал в академии Фрунзе — сказал, когда мы с ним просматривали очередную разведсводку: «Похоже, что немцы облачились в тришкин кафтан».
Вечером 17 июля меня вызвал командарм. Он стоял в кругу большой группы офицеров и генералов около ветхого домика лесника и о чем-то оживленно разговаривал. Увидев меня, Баграмян вышел из круга.
— Здравствуйте, товарищ Теремов. Идемте скорее за мной.
Маленькая комнатка с единственным окошком больше напоминала чулан. На столе лежала карта с нанесенной [25] обстановкой. Командарм взял карандаш, облокотился на заскрипевший стол и приказал:
— Дайте вашу карту.
Я развернул свою карту и положил на стол. С интересом следил за руками командарма. Баграмян гладил карту ладонями, измерял расстояния толщиной своих пальцев. Казалось, будто он ощупывает местность.
— Смотрите. Наши передовые части остановлены огнем противника на промежуточном рубеже Верхняя Радомка, Богдановский, Столбчее, Крынниково. Сегодня ночью вы смените части восемьдесят третьей гвардейской дивизии вот здесь, возле Крутицкого и Подсадного, А утром наносите удар в направлении Столбчее и Долбилово. Ближайшая задача — перерезать шоссе Болхов — Знаменское. В дальнейшем наступать к Бориловским переправам. На усиление получаете два артполка. Ясно?
— Задача ясна, товарищ командующий.
— Больше всего меня интересует шоссе на участке Руднево, Долбилово. Лишим немцев этой дороги, их болховской группировке будет туго. Понимаешь? — (Незаметно командарм перешел на доверительное «ты».) — Да посматривай в бою за правым флангом. Противник продолжает подбрасывать резервы с юга на север, так что береги правый фланг. Справа наступает двести семнадцатая стрелковая бригада. Слева — восемьдесят третья гвардейская. Все. Желаю успеха. — Пожимая руку, заключил: — Не теряйся. Будет трудно, звони... И вот еще что — порадуй людей, вчера Рокоссовский перешел в наступление.
На машине со мной была рация. Через несколько минут Лозовский получил задачу вывести дивизию в район сосредоточения — в лес, четыре километра западнее Крутицкого, немедленно выслать всех командиров полков и Смирнова на северную окраину этого поселка для рекогносцировки. Я рассчитал, что у нас будет два часа светлого времени.
— Поехали! — приказал я Халину. — Сегодня ты можешь показать свои способности гонщика.
В пути складывалось предварительное решение боя. Гитлеровцы поспешно заняли рубеж обороны. Создать какие-либо укрепления они вряд ли успели. Значит, должно хватить десятиминутного артиллерийского налета... [26] В первом эшелоне пойдут Гречко и Рычков. Но командарм недаром же предупредил насчет правого фланга. Дважды сказал. Как навалятся там курские резервы фашистов с танками — что тогда? Представил скромного, исполнительного майора Лазова. Нет, «три четверки» нельзя ставить во второй эшелон. Лучше так: пусть он наступает слева, справа пойдет полк Гречко с приданными артчастями, а за ним пущу четыреста седьмой. В критический момент одной исполнительности мало. Сверх нее надо кое-что. Это «кое-что» я как-то почувствовал у подполковника Рычкова, несмотря на его отчужденность.
Еще затемно 18 июля оперативная группа расположилась на НП, в километре западнее села Столбчее, занятого врагом. Со мной здесь были Смирнов, Фотченко, Иванов и начальник связи майор Коваль.
Ночью наши полки сменили подразделения 83-й гвардейской дивизии, которые вошли в свою полосу. Командиры полков доложили о готовности к атаке. Приехал Лозовский, доложил по карте истинное положение всех частей дивизии, в том числе и тылов. Положил на стол схему огневой системы противника на переднем крае.
— Откуда это?
— Кузоро был в штабе восемьдесят третьей...
Активность штаба порадовала.
Ночью противник вел сильный огонь. На рассвете обстрел усилился. С высоты 218.6 — Гречко придется с ней повозиться после Столбчего! — начали бить кроме орудий минометы. Смирнов, пользуясь этим, вносил уточнения в добытую Кузоро схему огневой системы противника.
После артиллерийского налета наши полки пошли вперед. С НП мы прекрасно видели энергичное движение 2-го батальона 444-го полка. Смелая атака. Гитлеровцы тут оставили убитыми и ранеными до роты и поспешно отходили к Ветрово. Вскоре Гречко доложил:
— Полк овладел центральной и северной частью Столбчего. Левым флангом продолжаю наступать на высоту двести восемнадцать шесть, а правым — застрял, товарищ полковник, там первый батальон ведет тяжелый бой на южной окраине поселка.
— Используй успех левого фланга. Врывайся на [27] плечах гитлеровцев на высоту. В случае затяжного боя в Столбчем — черт с ним, оно не уйдет — прикройся справа ротой, а остальные силы — на высоту.
В стороне, где наступал Лазов, гремел огневой бой. Я пристально следил за его полком, готовый оказать помощь, а к полудню успокоился. В бою майор выглядел совсем иначе, моя оценка оказалась неверной. Вот он, встретив сопротивление с направления Ветрово, прикрыл себя батальоном, а остальными силами жал противника к шоссе. «Я бы на его месте поступил так же», — мелькнула мысль, и вот тогда я успокоился. Полк взял населенные пункты Горки и Красный. Он целеустремленно врезался в оборону немцев, стремясь к расположенному на шоссе Руднево. В дни обороны я привык, что командир «трех четверок» часто звонит и просит помочь то в одном, то в другом деле. А сейчас бой длился более шести часов, а Лазов ни разу не обратился на НП дивизии. Звонок от него раздался после 14.00. Своим обычным голосом стеснительного человека майор доложил:
— Товарищ полковник, противник силою до батальона при семи танках контратакует со стороны Ветрово. Прошу дать огонь.
— Лазов! Сейчас же выбрасывайте свою противотанковую батарею в Красный...
— Она уже направлена туда.
Я еще не положил трубку телефона, а подполковник Смирнов уже отдавал приказ открыть огонь по юго-западной окраине Ветрово. Артиллеристы полка и дивизионной группы подбили четыре танка. Один из них горел. Немецкая пехота залегла метрах в двухстах от Красного. Вражеская контратака захлебнулась, но огонь залегшей немецкой пехоты сковал левый фланг нашего полка. И снова майор сделал что нужно и как нужно: развернул в боевой порядок свой резерв и нанес противнику фланговый удар, отбросил подразделения фашистов и опять целеустремленно повел полк к шоссе, отбивая частые контратаки. Этот полк первым оседлал шоссе, овладев к 17.00 поселком Руднево.
Гречко к этому времени тоже вырвался левым флангом к шоссе и начал атаку Долбилово. Но это был крепкий орех. Уже третий батальон полка введен в бой, а развить успех не удается. Очень сильное огневое сопротивление. [28] Мы этого ожидали — именно сюда подходили вражеские резервы с юга. Здесь были взяты пленные из новых фашистских частей.
Первый эшелон дивизии углубился во вражескую оборону на десять километров. Главное, что требовал от нас Баграмян, — перерезать шоссе Болхов — Знаменское — мы выполнили. Назрел момент ввести второй эшелон. Я приказал Рычкову развернуть полк правее Долбилово и атаковать южную окраину. И тут случай представил ему богатые возможности. Умение схватить счастливое мгновение, мелькнувшее в динамике боя, входит в искусство офицера.
Фотченко был тогда послан для контроля и помощи в 407-й полк. Позже он передал, как все произошло:
— У нас все было готово к атаке, как вдруг со стороны Долбилово наметилось какое-то движение. Немцы идут? Рычков даже дыхание затаил, высунулся из ровика, прильнул к биноклю и шепчет: «Ну, сейчас им дадим, сейчас они получат под микитки». Двенадцать танков, а за ними батальона два пехоты пошли в контратаку на правый фланг соседнего с нами пятьсот тридцать девятого полка. Какая удача! Мы оказались в наивыгоднейшем положении, поскольку противник сам подставлял себя под фланговый удар. Здорово это у Рычкова вышло. Я своими глазами видел семь горящих танков, и вражеских солдат там наши много побили.
Буквально на плечах разбитых батальонов противника оба полка ворвались в Долбилово, и вскоре их передовые подразделения вышли на шоссе восточнее этого населенного пункта.
Теперь можно было докладывать командующему.
— Я очень доволен действиями вашей дивизии, — сказал Баграмян. — Как у вас с правым флангом?
— Он открыт. Поэтому я решил развернуть четыреста седьмой полк фронтом на юг от Долбилово и западнее.
— Правильное решение. Справа следует ждать всяких неприятностей. Есть перед вами новые части противника?
— Да, имеем пленных из десятого механизированного полка и из девятой танковой дивизии. Они взяты под Долбилово. Показывают, что прибыли в район Знаменского [29] пятнадцатого числа, видели танковые колонны в движении с юга на север.
— Задача ваша прежняя — действовать в направлении Бориловских переправ, но при этом всеми мерами удерживайте за собой шоссе.
Так закончился первый день боя. Я приказал передать в полки, что командарм высоко оценил успешный удар нашей дивизии. Я знал, что людям будет отрадно это услышать после пережитых в дни обороны неприятностей. Для меня результат первого дня боев был особенно радостен: я почувствовал, что боевой коллектив принял нового комдива.
Попытались углубить прорыв в сторону Бориловских переправ, но ничего не получилось: огневое сопротивление противника значительно усилилось.
Стемнело. Напряженность боя уменьшилась. Над вражеским передним краем беспрерывно взлетали ракеты, освещая местность. Вой снарядов перемешивался с характерным резким звуком длинных очередей немецких пулеметов МГ-34. Наши полки закреплялись на занятом рубеже.
Мы сидели с майором Фотченко. К ночи он вернулся из 407-го полка и с увлечением рассказывал, как Рычков дал фашистам «под микитки». Смотря на его волевое, воодушевленное событиями боевого дня лицо, я думал, что и он вполне может справиться с обязанностями командира полка. Тактически хорошо подготовлен. Прекрасно понимает дух боя. И я спросил:
— Фотченко, вы не хотели бы сменить штабную работу на строевую?
— Что вы имеете в виду?
— Ну, скажем, командовать полком?
— Спасибо за доверие, но мне с полком не справиться. Уж если вы, товарищ полковник, коснулись этого вопроса, разрешите поделиться: иногда страшно тянет командовать... я мечтал о батальоне. Но и от штабной работы мне трудно было бы отойти. В ней столько интересного, разнообразного, ответственного...
Связист сказал:
— У провода командир пятьсот тридцать девятого полка.
— Подумайте, майор, мы еще вернемся к этой теме. — Я взял трубку: — Гречко? Что-нибудь случилось? [30]
— В районе Кривуша и западнее слышу сильный шум моторов. Полагаю, противник там сосредоточивает танки.
— Ночью-то они не пойдут.
— Ночью нет, а утром не исключено. Дайте мне, пожалуйста, роту саперов с минами.
— Саперы вышли к вам полчаса назад. Пусть минируют шоссе.
— Шоссе я своими средствами уже заминировал.
— В таком случае прикройте минами наиболее танкоопасные направления. Как настроение бойцов?
— После такого боя плохого настроения не бывает, — с удовольствием пробасил командир полка.
— Оценку командарма довели?
— А как же! Офицеры штаба и политработники находятся в подразделениях, готовят людей к утру.
— Пусть они еще расскажут, что войска Рокоссовского уже наступают. Понимаешь, увязать это надо с нашей задачей.
Всю ночь шла работа. Прежде всего принимались меры для отражения вероятной контратаки танков врага. Положение на нашем участке фронта сложилось так: 108-я своим ударом перехватила единственное шоссе, которое питало болховскую группировку противника. В то же время войска 61-й армии находились уже в пяти — десяти километрах от Болхова, охватывая его с севера и востока. Вряд ли немецкое командование будет спокойно взирать на эту катастрофу. Значит, оно постарается отбросить нас от шоссе.
108-я оседлала его крепко. Но глубокое вклинение боевых порядков дивизии имело один недостаток: открытые фланги. Я не мог обижаться на соседей, хотя они и отстали. Эти соединения в течение пяти суток вели напряженные бои и, естественно, понесли потери, люди устали, тогда как наша дивизия нанесла удар свежими полнокровными силами.
Но факт оставался фактом, ближайшие день-два приходилось рассчитывать только на самих себя. Все, что было из противотанковых средств, мы отдали на усиление 539-го и 407-го полков. Маловато. Подумав, я позвонил командарму и попросил помощи. Он обещал дать к утру 19 июля один истребительный противотанковый полк. [31]
Утром после пятнадцатиминутной артподготовки части дивизии перешли в наступление. В это время со стороны Орла в воздухе показалась армада немецких бомбардировщиков. Они сделали круг над нашими боевыми порядками. Ведущий вошел в крутое пике и сбросил бомбы. За ним ринулись вниз остальные шестьдесят самолетов. Тактика нанесения удара у немецких летчиков была примитивной: цель, выбранную ведущим, поражают все остальные. Визжа и воя, самолеты входили в пике в одной точке. И с неба сыпались и сыпались бомбы.
Первый удар пришелся по полку Гречко. Освободившись от бомб, фашисты обстреляли наши позиции из пулеметов и ушли. Но тотчас же на смену им с той же стороны появилась новая армада. Теперь их было восемьдесят.
И так с шести до десяти часов утра. За это время гитлеровцы сделали 1200 самолето-вылетов. Такого удара с воздуха части дивизии не испытали за всю войну.
В 8.30 командарм вызвал меня к рации.
— Теремов, как у вас дела?
— Я думаю, товарищ командующий, вы видите сами...
— Вижу. Поэтому и беспокоюсь. Удерживаете ли вы занимаемый рубеж?
— Да, полностью.
— Молодцы. Вы — гвардейцы. Шоссе — держать!
В предпоследнем налете участвовала небольшая группа бомбардировщиков — не более сорока. Она сделала круг над поселком Столбчее и безымянной высотой, где располагался мой наблюдательный пункт. К счастью, в поселке не было никаких подразделений, а жители давно ушли далеко в лес. Фотченко подал команду «Воздух!». Все укрылись, только связист Сорокин застыл на месте и, подняв к небу бледное лицо, смотрел на самолеты. Фотченко выскочил из щели, схватил его за руку. Бойца будто подбросило током, он стремглав влетел к нам, лег, вцепившись пальцами в сырую глину, потом вскочил и бросился бежать. Пришлось майору схватить его за ворот и посадить рядом с собой.
— Ну что ты, дурной, — мягко сказал Фотченко. [32]
Я знал, что Сорокин не трус. Вчера он несколько раз под сильным артиллерийским и минометным огнем восстанавливал порванную линейную связь. Возвращался бодрым, докладывал Ковалю: «Связь работает» — и неофициальным тоном прибавлял: «Можно звонить в Берлин». Но сейчас нервы сдали. В сорок первом он попал под бомбежку, и с той поры самолеты были выше его сил.
С нарастающим ревом «юнкерсы» скользнули по невидимой горке. Потом они ушли в сторону Брянска. Деревня, наполовину разрушенная, горела. Черные клубы дыма несло ветром к нам, на высотку, где дым перемешивался с облаками пыли, поднятой взрывами авиабомб.
Четыре часа дивизия была в аду. Фашистская авиация долбила нас безнаказанно. Читатель может законно спросить, почему же не было наших истребителей? Да, их не было. Очевидно, не хватало авиации для прикрытия на всех участках фронта. Правда, около 9.00 вдалеке от поля боя показались пятнадцать наших истребителей. Они делали всевозможные виражи, падали вниз, быстро набирали высоту, но в бой не шли. Я был страшно зол на них, связался по радио с И. X. Баграмяном и спросил, почему истребители не помогут нам. Командарм ответил:
— Это учебно-боевые полеты молодых летчиков.
— Прошу вас, товарищ командующий, уберите их отсюда. Пехота не знает суть дела, глядит на них и нервничает. Пусть в тылу учатся, здесь нужно драться.
После разговора с командармом истребители исчезли.
Радист доложил, что на связи командир 407-го полка.
— Слушаю вас, товарищ Рычков.
— Разрешите сменить мой НП. Этот район все время подвергается бомбовым ударам...
— Вас требует командарм! — крикнул радист.
— Обождите, Рычков, не отходите от рации.
— Хорошо, я буду вас ждать.
Но когда я снова взял наушники, Рычкова не было. «Заря» не отвечала.
С утра связь у нас была организована по двум каналам — телефон и радио. Но немецкие бомбы перепахали все окрест. Число порывов на одном направлении [33] доходило до десяти. Коваль то и дело посылал связистов исправлять повреждение линии. Они выскакивали из неглубокой траншеи НП, схватив рукой провод, бежали, пригнувшись, пока не исчезали в дыму. Половина из них не вернулась. В конце концов я сказал Ковалю, что хватит, нечего зря терять людей, ограничимся радио.
Уже десять минут радист тщетно вызывал 407-й полк. Лозовский доложил:
— Мне удалось связаться с Сочилиным, начальником штаба полка, он сообщил, что связи с командиром тоже не имеет.
Тот, кто был на войне, понимает, что в бою самое страшное для командира — это потеря управления, неизвестность. Надо было принимать срочные меры. Конечно, тут причина одна — НП полка разбит.
Ко мне подошел Патрушев.
— Связи с четыреста седьмым так и нет?
— Нет. Я беспокоюсь за Рычкова.
— Может быть, он, не дождавшись вас у аппарата, меняет НП самостоятельно?
— Не думаю. Рычков — дисциплинированный командир. На это он не пойдет.
— Тогда остается второе...
— Что именно!
— Он погиб.
— Возможно.
— Разрешите мне пойти в полк.
— Нет, полковник, вы не офицер связи. Рисковать начальником политотдела я не могу.
— Полк — это треть дивизии, мне, кроме того, надо там кое-что сделать.
— Нечего там сейчас вам делать, вы сделали все в период подготовки к наступлению и сегодня всю ночь были у Рычкова. Результат работы мы с вами видели. Как бойцы и офицеры шли в атаку!.. Если бы не вечерняя контратака гитлеровцев, были бы мы уже на Бориловских переправах.
Радист, сидя на корточках, выкрикивал «Зарю». К нам неслась новая группа «юнкерсов», только теперь с брянского направления.
— Я все же должен идти в полк, — сказал Патрушев. — У меня очень важное дело. [34]
— Ну уж если очень важное — идите.
Мы смотрели друг другу в глаза, понимая, что каждый думает одно и то же.
— Товарищ Патрушев, возьмите рацию и двух радистов. Пригодятся... для важного дела.
— Это не лишнее, и мне идти веселее. — Полковник улыбнулся, поправил ремень на шинели.
В траншею спрыгнул Иванов. Шинель инженера была в грязи, с лица лил пот, оставляя на щеках серые потеки. Видать, не раз пришлось ему в этом аду прижиматься к матери-земле.
— Лучшего времени не нашли для возвращения?
Иванов как будто не услышал замечания. Четко доложил:
— Товарищ комдив, ваш приказ выполнен, минные поля установлены и в пятьсот тридцать девятом и в четыреста седьмом. — Он остановился и потом просто ответил: — Делать мне там больше было нечего, а здесь я могу быть вам полезен.
— Вы правы. У нас нет связи с Рычковым. Придется, как говорят, с корабля на бал.
Патрушев быстро сказал:
— Ну, мы пошли. Иванов сутки не спал, пусть хоть немного отдохнет.
Радистам я приказал связываться со мной через каждые десять минут по позывному «Заря-вторая». Вскоре начальник политотдела доложил, что находится метрах в трехстах от наблюдательного пункта Рычкова, местность кругом вся в воронках, группа продолжает продвигаться.
Триста метров... Десять, двадцать минут... полчаса. Наконец я с облегчением услышал голос Патрушева:
— Я у Рычкова. Его радист убит. Сам он ранен. В медсанбат идти отказывается.
— Хорошо. Оставьте ему рацию и возвращайтесь. Только, Патрушев, не спеши, выбирай время и место. Одним словом, посматривай наверх. Дай мне Рычкова.
— Передаю трубку раненому.
— Почему не идете в медсанбат, подполковник? — Я полк не брошу, товарищ комдив.
— Серьезно задело?
— Ерунда. В левую руку... Вот, сволочь, дает. Земля кругом стонет. [35]
— Выслать врача?
— Не надо, врачам сегодня дела хватит.
— Как полк?
— Люди по возможности врылись в землю. Противник больше бомбит Долбилово, но моему второму батальону тоже достается. Да и остальным попадает.
— Смотрите за противником. После такой обработки следует ждать гостей.
— Не исключена такая возможность. Трудно придется, но я возлагаю надежды на чрезвычайно удачные позиции нашей артиллерии.
В 10.00 наступила невообразимая тишина. Она длилась какие-то минуты. Затем последовал короткий артиллерийский налет, и с двух направлений двинулись танки.
Дымы над лощиной
За левый фланг я был сравнительно спокоен. Во-первых, 444-й полк не попал под бомбовый удар вражеской авиации. Во-вторых, утром, когда нас еще долбили с воздуха, позвонил майор Лазов и доложил, что с боями подходит 83-я гвардейская дивизия, с передовыми подразделениями которой у него теперь локтевая связь. Но само Долбилово и район обороны справа от него — тут все вызывало тревогу. У Гречко большие потери, и времени прийти в себя полку не дано. Наше счастье, что мы развернули 407-й фронтом на юг и успели несколько укрепиться за ночь.
Вот в каком мы очутились положении: с рубежа Шалякино и восточнее наступали части 9-й танковой дивизии и 10-й мехполк противника, угрожая окружением всем трем нашим полкам. Против 444-го и правофланговых подразделений соседей-гвардейцев действовала 20-я танковая дивизия немцев. Справа — сто танков, слева — до сорока.
Рычков был прав, говоря об удачной позиции артиллерии. Местность, на которой гитлеровцы развернули в первом эшелоне до 60 танков и двух полков пехоты, благоприятствовала нам. Противнику надо было спускаться в лощину, а затем подниматься на высоту, где подполковник Андрей Владимирович Зенько поставил почти все батареи нашего артполка. Тут же были огневые [36] позиции 152-го истребительного дивизиона майора Ормана. Перед рассветом прибыл присланный командармом противотанковый полк, и я приказал Африкану Матвеевичу Смирнову направить его туда же, на ту ключевую высоту, где у нас сжимался, образно говоря, огневой кулак. Ошибка немецких командиров была в том, что они пренебрегли невыгодностью местности для них и ее выгодностью для нас. Видимо, они посчитали, что после мощного удара с воздуха им остается прийти и раздавить то, что осталось в районе Долбилово — Руднево, и сообщить своим генералам, что шоссе свободно. В результате их танки попали под удар всей нашей артиллерии.
Когда началось наступление и определилась сила танкового тарана, я решил обратиться за помощью к командарму. Доложил обстановку, направление атаки и попросил дать огонь по атакующему с юга (то есть справа) противнику.
— Прибыл триста тридцать третий полк?
— Да. Он уже в бою.
— Хорошо, армейская группа сейчас вас поддержит. Ее меткий огонь очень помог дивизии в самые трудные часы.
Отдельные танки были подбиты еще на склоне высотки, по которому они спускались вниз. Но вот основные силы атакующих уже в лощине. До нашего переднего края оттуда было двести — триста метров, настал наивыгоднейший момент для артиллерии прямой наводки. Она вступила в единоборство с танками.
С моего НП лощина не просматривалась, и мы подсчитывали количество подбитых танков по черным дымящимся столбам. Их появилось вначале три, затем — двенадцать... А всего мы насчитали тридцать семь. Наблюдая, мой радист так увлекся, что машинально снял наушники, положил их на рацию. Он, как ребенок, радовался, увидев новый вихрящийся густой столб дыма, прихлопывал в ладоши, подпрыгивал на месте:
— Еще горит! Вот еще горит!.. Ах, здорово!
Не знаю, сколько бы времени он еще прыгал, если бы не Патрушев.
— Вы что, с ума сошли? Почему бросили радио?
— Виноват, товарищ полковник! — Радист надел наушники и, стоя на коленях, все тянулся выглянуть из [37] неглубокой нашей траншеи. Черные клубы уже сливались вместе. Создавалось впечатление, будто специально поставлена дымовая завеса.
Группы вражеских танков с пехотой первого эшелона прорвали в отдельных направлениях боевые порядки 407-го полка. Второй эшелон — сорок танков с пехотой, — не дойдя 500 метров до лощины, попал под сильный огонь армейской артиллерии. Неся потери, он замедлил ход. К этому моменту я еще вернусь. А сейчас нужно представить картину, сложившуюся в глубине нашей обороны. Обстановка крайне тяжелая. Оба полка вели напряженный бой и с наступающим с фронта и с прорвавшимся в тыл противником. Гречко зря в пекло никогда не лез, он знал свое место командира. Но в эти часы и Гречко, и его заместитель по политчасти Зайцев уже дважды лично водили людей в контратаки.
Мне было ясно одно: пока второй эшелон танков не подошел, нужно уничтожить прорвавшиеся подразделения. И я ввел в дело свой резерв в составе стрелкового батальона и 152-го отдельного истребительного противотанкового дивизиона.
Исключительную смелость и стойкость показали и стрелки, и артиллеристы. Не дрогнули перед стальной лавиной. Вот одно из мгновений этого многочасового трудного боя.
Десять вражеских танков наносили удар по 1-му батальону 407-го полка. В основном его приняла на себя рота старшего лейтенанта Александра Старикова. С расстояния 150 метров Стариков отсек пулеметным огнем пехоту. Его гранатометчики подорвали непосредственно перед траншеей три танка. Остальные перевалили траншею, осыпая землей залегших на дне солдат, и двинулись к огневым позициям 5-й батареи нашего артполка. Зенько тут поставил ее с умом, в расчете на возможный прорыв. Она была несколько впереди других батарей и первой начала схватку. Командовал ею старший лейтенант Гром.
Из семи танков, шедших прямо на батарею, уже горели три, но и в наших боевых расчетах осталось не более как по два солдата. Головной танк своим выстрелом вывел из строя весь расчет одного орудия. Старший лейтенант сам бросился к пушке, отодвинул убитого наводчика, зарядил и первым же выстрелом перебил гусеницу, [38] а вторым зажег танк, пользуясь тем, что машина повернулась боком.
Командир батареи побежал к ящикам со снарядами и только тогда увидел заряжающего. У него была перебита нога. Но боец сидя вытаскивал из ящика снаряды и клал рядом. Один он протянул Грому. Прибежал радист и стал подносить снаряды. Он не был обучен этому делу и подал не с той стороны. «Вот так давай! — крикнул ему Гром. — Быстрее давай. Пока стреляю — держи в руках следующий». Радист этого не сделал. Он уже был убит.
Последний фашистский танк разбил соседнее орудие, но он сам был в этот момент у Грома на перекрестии прицела.
Когда стрелять стало не в кого, командир батареи увидел, что сделали его люди и он сам.
Тем временем рота Старикова с подоспевшим подразделением из резерва дивизии полностью уничтожила ворвавшихся в ее расположение немецких солдат. Помощь привел Родионов. В самые трудные часы он стал ближайшим помощником Рычкова. Ну да ведь у них дружба была еще с боев под Крестьянской Горой!
Если мне память не изменяет, именно Родионов говорил, что Стариков, Гром и все их бойцы достойны высшей награды, и от него я узнал, что тот заряжающий не погиб. Его подобрали санитары. Он им с носилок сказал: «Постойте, ребята, дайте поглядеть», — и стал смотреть на все это дымящееся железо, развороченное 5-й батареей. Фамилию этого героя — пусть мне простят — не помню и разыскать его пока не сумел.
Прекрасно воевала в этот день батарея капитана Георгия Яковлевича Головко. Ее артиллеристы подбили девять танков в лощине. О командире истребительного дивизиона Александре Борисовиче Ормане храню память как о мастере огня прямой наводкой.
На левом фланге дивизии немцы атаковали значительно меньшими силами. 444-й полк, взаимодействуя с гвардейцами, успешно отбил первый натиск. Докладывая об этом, Лазов подчеркнул, что командир 83-й гвардейской оказал ему значительную помощь огнем своей артиллерии. Это было в его характере — совершенно не умел выставлять на первый план свои заслуги. Потери в начальный период боя полк понес незначительные. [39] Лазов сказал: «Очень сожалею о гибели Гречищева...» Я знал младшего лейтенанта по учебным стрельбам: такой боевой комсомолец, с наметанным глазом охотника-сибиряка. Горел желанием встретиться с танками. Он командовал взводом бронебойщиков. И вот в первом бою пал смертью героя. Смело выдвинулся вперед со своими ПТР, три танка сожгли. Осколок оборвал жизнь комсомольца.
В середине дня полк испытал очень сильный нажим. До роты немецкой пехоты вклинилось в боевые порядки 2-го батальона, потеснили его. В этот критический момент майор сам ввел в бой свой резерв.
Вызов к рации. Слышу взволнованный голос:
— Товарищ командир! Майор Лазов тяжело ранен.
— Где Гасан?
— Узнав о ранении, побежал в боевые порядки атакующего резерва.
— Передайте приказ — пусть вступает в командование полком.
Минут через сорок Егор Гасан позвонил лично (к этому времени Коваль уже обеспечил и линейную связь):
— Положение восстановлено, Алексея Вячеславовича эвакуировали, он в тяжелом состоянии.
— Вам передали мой приказ? Принимайте полк, помните, что до вас им командовал славный офицер.
Гасан ответил неожиданными словами:
— Я вас понимаю. Он же был мне как отец...
К 16.00 сто восьмая отразила атаку противника, уничтожила вклинившиеся в боевые порядки ее частей вражеские танки и пехоту. Мы твердо стояли на мозоли у гитлеровцев, седлая шоссе от Долбилово до Руднево.
В тот трудный час, когда резервный батальон был брошен в дело, я, оценивая обстановку, думал, что командир 9-й немецкой дивизии вот сейчас, немедленно, ускорит ввод своего второго эшелона. Я очень опасался этого, так как отражать новый удар нам было бы нечем. Но, видимо, у гитлеровца не выдержали нервы. Надо полагать, он не надеялся, что танкисты второго эшелона пойдут в атаку через дымящееся кладбище своих танков. Уж слишком чудовищна была картина. Скорее всего потому немецкий командир и не послал своих молодчиков вперед. [40]
После непрерывного шестичасового боя мы наконец имели небольшой перерыв. Он был нужен, как свежий воздух. Гречко получил приказ выдвинуть в Долбилово истребительную батарею и прикрыть его юго-восточное направление, а также поставить на прямую наводку одну батарею к шоссе северо-западнее поселка.
Звонок от Лозовского:
— Товарищ полковник, Родионов доложил, что Рычков приводит в порядок полк, артиллерию подтянул к боевым порядкам пехоты. Пытался подвезти горячую пищу, но безрезультатно, две кухни разбиты.
— Что у вас еще нового?
— Считаю, надо послать к Гасану на помощь Руденко.
— Давайте сделаем так: вы пришлите Руденко ко мне на НП, а Фотченко пойдет помогать в полк. Так лучше, он посильнее.
— Ясно. Недавно был Петросов, просил доложить вам, что боеприпасы в полки подброшены. Эвакуация раненых в основном закончена.
— Как состояние Лазова?
— Петросов сказал — рана не смертельная, будет жить.
Я доложил командарму о результате боя и попросил передать нашу благодарность армейским артиллеристам за братскую выручку. И. X. Баграмян спросил о некоторых подробностях, о потерях, приказал представить отличившихся к наградам и заключил такими словами: «Учтите, что противник коварен. Держите ушки топориком».
Гитлеровцы, не жалея снарядов, обстреливали наши полки, но активных действий не вели. В 18.00 все началось снова, и с не меньшим ожесточением, но на более узком участке фронта. Через лощину они не пошли. Там им путь был заказан. Удар на этот раз наносился фронтальный, на Долбилово, по стыкам 539-го полка с его соседями. У Гречко и утром под фашистскими самолетами, и во время кровавой сечи днем были самые большие потери. В строю осталась едва половина людей, каждый из них сейчас должен был драться за двоих. Полковник сразу затребовал огня. Ему помогла дивизионная группа, а также артиллерия 444-го полка. За час боя немцам удалось потеснить батальон майора [41] Донкана и выйти на шоссе севернее Долбилово. Майор был опытный командир, но несколько горяч. Он оценил, что означает вклинение противника на стыке полков, поднял свой батальон и сам атаковал, не дав врагу зацепиться на шоссе.
В 21.00 Гречко доложил:
— Противник вновь контратаковал батальон Донкана и снова потеснил его.
— Как потеснил? Противник опять на шоссе?
— Да...
— Почему же вы не помогли Донкану закрепиться? Где ваш резерв?
Мне было понятно, что командир полка не хочет сразу рисковать всем. Он ждет кульминационного момента, когда вводом резерва сможет повернуть течение событий в нужную сторону. Очевидно, такой момент настал.
— Резерв на северо-западной окраине Долбилово.
Я отдал приказ ему совместно с батальоном Донкана атаковать и уничтожить противника.
— Вам помочь?
— Не надо. Управимся сами.
Небольшой участок шоссе между Долбилово и Руднево четыре раза переходил из рук в руки, и только ночью удалось полностью восстановить положение.
Атаки противника в стык с 407-м полком успеха не имели, хотя немцы и здесь таранили нашу оборону довольно сильно. Приведу один факт. Двадцать танков с пехотой атаковали 2-й батальон 539-го полка. Сюда была быстро переброшена батарея старшего лейтенанта Кипеть. Расчеты на руках выдвинули орудия на прямую наводку. Они подбили восемь танков, а остальные вынудили отойти.
Много позже произошла любопытная встреча. Это было в середине сентября, когда 108-я вместе с 36-м танковым полком вышла на рубеж Зимница — Прогресс, отрезая противнику пути отхода от Кирова на запад. В штаб дивизии Рычков прислал четырех пленных, среди них — офицер в чине капитана. Я приказал Кузоро допросить рядовых, а капитана прислать ко мне. Со мною находились Лозовский и Патрушев. [42]
Ввели немецкого офицера — худого, невзрачного, обросшего рыжей бородой. Войдя в блиндаж, он вытянулся, принял строевую стойку, при этом щелкнул каблуками, назвал свою фамилию и чин. Служил он командиром батальона 10-го механизированного полка.
Мои товарищи заинтересованно переглянулись.
— Где ваш батальон и полк?
— Батальон уничтожен, а где полк — не знаю.
— В каком районе был уничтожен ваш батальон?
— Я потерял более пятидесяти процентов личного состава при атаке в районе Болхова, потом мы отступали. В районе Карачева остатки батальона были окружены. Часть погибла, часть сдалась в плен.
— Вы не помните пункт, где понесли такие большие потери?
— Это произошло около населенного пункта Долбилово.
— Так и есть, наш крестник, — сказал Патрушев и обратился к пленному: — В Долбилово были наши части. Там дрались люди, которые сегодня взяли вас в плен.
На лице капитана появились мелкие капли пота. Я разрешил ему сесть. Он сел, вынул из кармана грязную тряпку, по виду которой с трудом можно было определить, что это носовой платок, вытер лицо и сказал:
— Покажите мне командира части, который был в Долбилово.
— Его здесь нет. Зачем он вам?
— У этого командира несгибаемая пехота. Они умирали под танками, но не отступали.
Дальнейшая беседа с этим пленным не имела отношения к бою под Болховом. Но я все-таки приведу до конца сохранившуюся у меня запись. В ней. есть живые штрихи того времени.
— ...Разве ваша пехота хуже? — спросил Патрушев у пленного.
— Немцы прирожденные солдаты, но... — капитан замялся, — но у вас комиссары.
— Что ж из этого?
— Они умеют заставить солдат побеждать.
— Капитан, — сказал я ему, — это вас комиссар спрашивал. Понятно? [43]
Немец вскочил.
— Как видите, он вовсе не такой страшный, как рисуют ваши пропагандисты. Вы можете сидеть спокойно. Скажите, почему раньше не сдались в плен?
— Я боялся. Вы расстреливаете пленных.
— Теперь вы этому не верите?
— Я думаю, что вы теперь не будете расстреливать.
— Отчего ж?
— У вас победы. Вы выиграли великое сражение. Вы радуетесь. Когда человек радуется, он становится добрее.
— Выходит, когда мы дойдем до Берлина, то так подобреем, что будем с немцами как братья.
— Так далеко вы не дойдете, — почти выкрикнул пленный.
— Вы лично, во всяком случае, уже не сможете помешать нам это сделать, — сказал ему Патрушев.
Но возвращусь к июльским дням.
В боевом формуляре дивизии есть следующие данные: в боях 17–19 июля 1943 года наши потери были около трех с половиной тысяч человек; противник потерял семь тысяч. Всего с обеих сторон — более десяти тысяч человек убитыми и ранеными. Можно судить по этим данным о жестокости боя, об упорстве сторон, о важности рубежа шоссе как для нас, так и для немцев.
Эти три дня не изгладятся в памяти ветеранов сто восьмой, делавшей свое солдатское дело на небольшом рубеже в великой Курской битве.
Мне эти дни дали многое. Они показали, что полки в надежных руках. Штаб выглядел с хорошей стороны. Смелые и решительные атаки пехоты говорили, что с ней можно чудеса творить. Артиллерия дивизии заслуживала не менее высокой оценки.
Сто восьмая дралась хорошо, несмотря на то что лично я, возможно по своей неопытности, еще не делал всего, что требуется от командира дивизии. Это ведь был для меня как комдива первый бой. [44]