Смерти вопреки
У мыса Нордкин
Вечером 29 августа 1943 года подводная лодка отошла от пирса Полярного, а в полночь за кормой в сгустившихся сумерках скрылись родные берега.
Следующий день выдался ясным, безоблачным и тихим, В небе время от времени появлялись фашистские самолеты-разведчики, и мы для скрытности двигались в подводном положении.
В штурманском посту над картой склонились Башкинов, Иванов и я, внимательно рассматривая район, прилегающий к мысу Нордкин. На этот раз нам предстояло выставить мины не в глубине фиорда, а у побережья. Но как расположить минные банки, чтобы они представляли опасность для противника и в то же время не стесняли маневрирование наших лодок?
— Если поставить себя на место командира вражеского конвоя и проложить за него курсы, ведущие вдоль побережья, то именно эти пути и надо перекрывать, — сказал старший лейтенант Башкинов.
Лейтенант Иванов тут же прочертил линии на карте — они легли вблизи мыса (взаимопонимание штурманов отличное).
Прокладка была правильной. Кстати, мои наблюдения, да и наблюдения командиров других лодок показывали, что корабли противника в этом месте держались берега, следовательно, вплотную к нему и следует расположить заграждение: оно не будет мешать нашим лодкам. На этом мы и закончили «военный совет». [93]
1 сентября лодка подошла к мысу Нордкин. День прошел в доразведке. Изучив обстановку и выбрав момент, когда поблизости не было кораблей противника, мы направляемся к берегу.
Высокие обрывистые склоны гор у мыса кажутся гигантской стенкой причала, к которой мы подходим так близко, как будто собираемся швартоваться. Вовремя разворачиваемся и на отходе начинаем постановку мин. Потом снова подходим и, отходя, ставим очередную банку. Временами слышатся шумы винтов быстроходного корабля, но я его в перископ не вижу, видимо, он маневрирует в глубине Лаксё-фиорда. Во всяком случае, мы не прекращаем своих действий.
Через час все 20 мин выставлены и лодка отходит на безопасное расстояние для наблюдения. До наступления темноты противник не появился, и мы легли на курс, ведущий в район зарядки аккумуляторных батарей.
Торпедная атака
3 сентября, в четвертом часу утра, мы погружаемся и двигаемся к мысу Нордкин. При подходе к минным полям противника уходим на глубину 70 метров. Примерно через час почти в абсолютной тишине неожиданно слышим легкие металлические удары по корпусу с правого борта. Впечатление такое, как будто к нам кто-то стучится (гидролокатор мы еще не включали, считая, что до границ минного поля не дошли).
— Стоп правый электромотор!
Что бы это могло быть? Минреп? Но стальной трос, скользя по корпусу, издает другой звук. Скорее всего это бридель (цепь), удерживающий бочку, но зачем здесь, в море, она поставлена? Неспроста...
Стуки прекращаются, и снова работает электромотор. Лодка благополучно достигает прибрежной полосы. Подвсплываем. Поднимаю перископ и осматриваюсь — полный [94] штиль, на зеркальной глади воды отражается бледно-голубое северное небо. Решаю курсировать между мысами Нордкин и Слетнес, параллельно береговой черте.
На вахту заступает старший помощник. Теперь можно чуть-чуть вздремнуть. Свертываюсь калачиком в рубке на диванчике...
— Тринадцать градусов слева по носу шум винтов, — глухо доносится из акустической рубки.
Я сразу же просыпаюсь. И до чего хороша избирательность человеческого мозга — команды вахтенного офицера, жужжание электромоторов и прочие шумы пролетают мимо уха, а вот нужная информация сразу доходит до сознания. Говорят, мать грудного ребенка может спать при любом шуме, но мгновенно просыпается, лишь раздается писк малыша (вот они — «павловские окна»).
— Взгляните по пеленгу сто двадцать два, — говорю капитан-лейтенанту Новожилову.
Старпом напряженно смотрит в окуляр.
— На горизонте мачты кораблей! — вскоре докладывает он.
— Боевая тревога! Торпедная атака!
Совершив маневр, лодка ложится на боевой курс. Подкрадываться к противнику трудно: на водной поверхности отсутствует даже рябь. Идем на самом малом ходу. Перископ поднимаю, как мы выражались, «вполглазка» — стекло объектива наполовину заливает водой, над поверхностью торчит верхняя часть головки лишь на несколько сантиметров. Несмотря на кратковременность подъема перископа, я хорошо рассматриваю оба судна, идущие с востока, — транспорт и мористее от него охотник за подводными лодками.
Пропустив охотника, за его кормой мы даем залп по транспорту. Мощный взрыв, раздавшийся примерно через минуту после пуска торпед, подтверждает, что одна из них достигла цели. [95]
Лодка начинает резко подвсплывать{19}. Я с тревогой слешу за глубиномером. Старший инженер-механик Горчаков понимает меня с полуслова — четко отдает одно приказание за другим. Старшина трюмных мичман Леднев энергично работает на водяной станции, этот виртуоз в мгновение может найти нужный клапан, одновременно крутить два маховика в разных плоскостях.
Принятые меры (прием забортной воды в цистерны и увеличение скорости хода лодки) не позволили рубке показаться на поверхности.
Мне хочется поднять перископ и проверить результат атаки, но акустик докладывает — шум винтов нарастает. Враг приближается. Мы уходим на глубину. И, кажется, своевременно: вверху уже гудит, и глубинные бомбы рвутся прямо над нами. Корпус лодки содрогается, в ряде отсеков гаснет свет.
Начинаем уклонение от атаки. Идем малым ходом и, внимательно прислушиваясь, следим за действиями противолодочного корабля. А он маневрирует, определяет наше место, курс и скорость. Вот охотник устремляется на лодку, это чувствуется по резкому увеличению оборотов двигателей. Теперь важно спутать его карты. И мы изменяем свои параметры движения: круто отворачиваем, быстро уходим на глубину, изменяем скорость. В итоге враг проносится и сбрасывает серию глубинных бомб в стороне. Дело в том, что на полном ходу противолодочного корабля его акустик ничего не слышит, и наши действия остаются незамеченными. Но так продолжается недолго. Взрывы слышатся все ближе и ближе. Быть может, на охотнике поставлена новая, более совершенная аппаратура? Надо принимать какие-то радикальные меры.
— Штурман, какая глубина места?
— Около девяноста. [96]
Противолодочный корабль снова пошел на нас. Отдаю команды:
— Лево на борт! Полный ход! Погружаться на глубину шестьдесят метров! Приготовить аварийный инструмент!
Бомбы опять ложатся в стороне. Их разрывы становятся глуше. Но тут происходит непредвиденное: раздается оглушительный звук удара и скрежет металла, кажется, корпус со страшным грохотом разламывается на части. Я тут же бросаюсь к телеграфу, перевожу его ручки на «Стоп». Смотрю на часы: стрелки показывают 10.50.
Лодку бросает в сторону, создается крен вправо градусов на 30, после чего мы ощущаем легкий удар средней частью киля. И сразу наступает тишина, лодка выравнивается, и мы продолжаем движение малым ходом.
Становится ясно — лодка ударилась носовой частью о подводный пик или гряду скал. Неровности морского дна часто встречаются вблизи шхер. Но, как видно, не только там. Башкинов измеряет глубину эхолотом. Теперь она уже около 200 метров и продолжает увеличиваться.
— Осмотреться в отсеках!
С тревогой ждем доклады. Поначалу в центральный пост идут благоприятные сообщения: повреждений нет, герметичность корпуса не нарушена, в трюмах сухо. И уже есть надежда, что беда обошла стороной. Но из второго отсеке приходит страшная весть: пробоина, в лодку поступает вода.
Поединок продолжается
Грохот удара во втором отсеке был особенно оглушительным. Именно здесь встретились металл с гранитом.
Услышав команду «Осмотреться в отсеках», командир отсека старшина 2-й статьи Василий Острянко первым делом потребовал соблюдения тишины. Только при этом условии можно установить, есть ли какие-либо повреждения. Все замерли, внимательно прислушиваясь. Снизу донеслось приглушенное шипение. [97]
— Вскрыть настил! — приказал Острянко и первым взялся за дело. За ним последовали все, кто находился в отсеке: командир отделения радистов Николай Чижевский, акустик Николай Никаншин и проходивший практику курсант военно-морского училища Н. Портнов.
Разобрав койки и сняв настил, они увидели самое опасное для подводников: снизу, из-под крышки шахты гидролокатора, веерообразно били струи воды.
Об этом и было доложено в центральный пост. Во второй отсек тут же прибежал старший инженер-механик Горчаков, осмотрел повреждение и установил: пробит выступающий из днища лодки обтекатель гидролокатора, вода устремилась в шахту, гидравлическим ударом сдвинула верхнюю крышку шахты и вырвала (кусками) толстую уплотнительную резину. Сквозь щель, образовавшуюся между крышкой и комингсом (краем) шахты, и поступала вода.
Дав указание, как действовать в создавшейся ситуации, Горчаков вернулся в центральный пост, доложил мне обстановку.
А во втором отсеке тем временем началась ожесточенная борьба за жизнь подводного корабля. Плотно была задраена дверь на переборке, отделяющей второй отсек от третьего, чтобы в него не попали ни сжатый воздух, ни вода. Матросы вооружились аварийным инструментом. В помещение с оглушительным ревом врывался сжатый воздух — Острянко создавал противодавление, ослабляющее поступление забортной воды.
Давление повышалось, а вместе с ним усиливалась резь в ушах, сжимало голову. Превозмогая боль, стоя по пояс в воде, матросы и старшины самоотверженно боролись с аварией.
— Вставлять клинья под крышку, как нас учили! — перекрывая шум, кричал Острянко.
Клинья не решили задачу: мелкие не держались, большие не подходили, да и мешали болты, на которые закреплялась крышка. [98]
— Отставить! — командует командир отсека. — Выбрасывать клинья! Будем обжимать крышку.
Клинья были вытащены. Матросы начали ключами поджимать гайки, пытаясь плотнее прижать крышку к шахте. Щель сузилась, но застрявшие в ней куски резиновой прокладки не позволяли загерметизировать шахту. Поступление воды хотя и уменьшилось, но все еще было значительным, так как наружное давление увеличивалось — лодка уходила на глубину.
Вскоре уровень воды над шахтой поднялся, и работать стало невозможно. Прижатые к носовой переборке, обессиленные, матросы смотрели на темную массу воды, которая неотвратимо надвигалась на них, заливая механизмы и запасные торпеды; на поверхности плавали подушки, шапки...
Положение наше резко ухудшилось. Уклоняясь от противолодочного корабля, лодка отходила в море, под килем простиралась бездна глубин. Устранить же повреждение на плаву стало невозможным.
Решение могло быть только одно: оторваться от преследователя, дотянуть до прибрежного шельфа и для ликвидации аварии лечь на грунт. Важно при этом, чтобы наш маневр остался неразгаданным. Надо дать понять противнику, будто мы двигаемся в море, а на самом деле повернуть к берегу. Но для этого необходимо дождаться очередной его атаки. А охотник, как назло, медлит: наверное, уточняет место и элементы нашего движения — курс, скорость, глубину.
Все ждут моих приказаний, окружающие сознают, что с каждым оборотом винта положение лодки становится все хуже. Но выдержку приходится проявить до конца — начать поворот вовремя.
— Корабль увеличил обороты! — доложил акустик.
— Право на борт! Левый полный вперед!
Лодка разворачивается, набирает предельную скорость и расходится с охотником на контркурсах; мы-то знаем это, [99] а противник — нет. Он оказался обманутым, бомбы теперь рвались далеко от нас.
Лодка все более тяжелела, Она теперь тонула, именно тонула, а не погружалась. В центральном посту шла борьба за положительную плавучесть. Эта борьба осложнилась моим же приказанием — не откачивать воду за борт. Мне представлялось, что при откачке могут всплыть на поверхность размытые продукты (мука, крупа, подсолнечное масло, которые находились в провизионке, расположенной рядом с шахтой гидролокатора) и навести противника на наш след. Ошибка это или нет — никто не скажет, ни тогда, ни сейчас.
Результаты наших усилий обнадеживали: осушив носовые внутренние цистерны, давая порциями сжатый воздух в первую балластную цистерну, а также действуя горизонтальными рулями (когда шли полным ходом), мы за 20 минут опустились всего лишь на 10 метров. Иначе говоря, погружались со скоростью один метр в две минуты. Это не так уж плохо (аварийный провал на глубину достигает скорости погружения метр в секунду). Чрезвычайно важно, что мы не допустили дифферента на нос, случись это — лодка провалилась бы в бездну. А под килем еще много. Подбитый самолет, тянущий до аэродрома, прижимает к земле, нас же засасывает в пучину.
После удара о скалу прошло с полчаса. Мы находились на 80-метровой глубине. Удерживать лодку от погружения становилось все труднее и труднее. Мы теперь тонули в два раза быстрее, чем вначале. Однако доклады штурмана успокаивали — мы подходили к прибрежному шельфу.
— Под килем пять метров!
— Стоп оба электромотора!
Под днищем зашуршало, сильно качнуло вперед, и лодка остановилась. Дифферент медленно отошел на корму. Лодка легла на подъеме в сторону берега: нос — выше, корма — ниже. Стрелки часов показывали 11.25.
— Прекратить все работы, соблюдать тишину! [100]
Мы притаились, ожидая ухода нашего преследователя. Старший акустик Фуртас докладывал о происходящем наверху. Да и я сам, надев запасную пару наушников, отлично слышал, как противолодочный корабль метался в море, беспорядочно сбрасывая глубинные бомбы. Видимо отчаявшись восстановить контакт, направился на запад. Когда он подошел к мысу Нордкин, где мы позавчера поставили мины, раздался взрыв, шум винтов резко оборвался и наступила тишина. Стало ясно — охотник за подводными лодками прекратил свое существование. Жаль, что мы не видели это собственными глазами, без чего трудно доказать его гибель{20}.
Итак, мы можем наконец заняться своими делами, а они, прямо скажем, незавидные: лодка лежит на большой глубине, в носу глубиномер показывает 110, в корме — 120 метров{21}. Уровень воды во втором отсеке доходит до третьего яруса коек, ее здесь более 70 тонн, в то время как продуть остатками сжатого воздуха можно только около 10; в двух носовых отсеках находится тринадцать человек экипажа и в третьем, хотя и не затопленном, еще пять; пробоина остается незаделанной, и прекратить поступление воды пока не представляется возможным.
Мы лежим у норвежского берега, занятого коварным и сильным врагом. Командование флота и бригады ничего не знает о нас и не может прийти к нам на помощь.
Подвиг тринадцати
Когда лодка легла на твердый грунт, во втором отсеке встрепенулись: нет, не все потеряно! Надежда есть! А вода [101] по-прежнему теснила людей к переборке. «Что делать?» — размышлял Острянко. Он поднял из-за рундучка чью-то записную книжку, вырвал из нее чистый сухой лист и написал на нем несколько слов. Через минуту его записку, приставленную к стеклянному глазку на переборочной двери, уже читали в первом отсеке. Но в том отсеке все знали в без записки, все видели и слышали (переборка между отсеками была легкой) и горели желанием прийти на помощь товарищам.
Вскоре в верхней части переборки открылась горловина, служащая для перегрузки торпед, и из нее показался старшина группы торпедистов мичман Александр Пухов. Не успел он и рта раскрыть, как выглядывавший из-за его плеча старшина 2-й статьи Доможирский, нетерпеливый и горячий, крикнул:
— Братцы! Переходите к нам!
Это был приказ, исходивший от командира лодки.
Все, кто находился во втором отсеке, промокшие и усталые, перебрались в первый. Находившиеся здесь торпедисты Пухов, Доможирский, Крошкин, Хоботов и Фомин, матросы других специальностей Бабошин, Матвеичу к и ученик-рулевой Егоров приняли друзей по-братски, предложили сухое белье. Возглавил группу подводников двух отсеков командир БЧ-2–3 старший лейтенант Щапаренко.
Их было теперь тринадцать. Почти половина — коммунисты, остальные — комсомольцы. Люди, преданные Родине и пароду, готовые самоотверженно исполнить свой воинский долг. Михаил Матвеевич Шапаренко в походе с нами впервые. Но он превосходно освоил устройство лодки (до этого плавал на однотипной «Л-22»), знал и людей, был энергичным и волевым офицером и коммунистом.
Тем временем в центральном посту обдумывались планы всплытия. Задача, казалось, простейшая: облегчить лодку, и она поднимется на поверхность. Но как это сделать? Продуть балласт невозможно: весь сжатый воздух израсходован на противодавление в носовых отсеках, а также на частичное [102] продувание первой балластной цистерны. Правда, оставалась нетронутой командирская группа баллонов{22}, но она не решит задачу, к тому же ее надо поберечь для критического случая. Единственное решение — откачивать воду турбонасосом. Но тут выясняется, что клапан аварийного осушения второго отсека оказался закрыт. Устройство этого клапана особое: он невозвратный — в открытом положении не пропускает воду внутрь лодки, а из отсека откачку производить можно. Теперь, при закрытом клапане, вода ни в ту, ни в другую сторону не шла. Клапан придется открывать, каких бы это усилий и жертв ни стоило.
По положению борьбу за живучесть на лодке возглавляет старший инженер-механик. Александр Николаевич Горчаков и начал действовать.
С первым отсеком поддерживалась телефонная связь. Шапаренко доложил:
— Проплыть десять метров через весь второй отсек в ледяной воде, нырнуть в трюм и повернуть маховик на десяток оборотов — физически невозможно, никаких человеческих сил не хватит.
— Без осушения второго отсека лодка не всплывет, — напомнил Горчаков.
— Может быть, целесообразно открыть переборочную дверь, перепустить воду из второго отсека в первый и откачку ее за борт производить через клапан первого?
— Учтите, дифферент у лодки на корму, — снова разъяснял Горчаков. — Следовательно, перекачать воду удастся только до порога переборочной двери. Во втором отсеке останется еще сорок — сорок пять тонн, с которыми нам не всплыть... Клапан должен быть открыт во что бы то ни стало!
Я взял телефонную трубку и в разговоре с Шапаренко подтвердил: несмотря на холодную воду, нырять все равно [103] придется; открыть клапан с первой попытки вряд ли удастся — к холоду надо приноровиться; а предложение о перекачке части воды в первый отсек дельное, но смысл его другой — понизить уровень воды во втором отсеке, чтобы легче было добираться до клапана.
В носовых отсеках на связи стоял матрос Бабошин, и обо всем, что там делалось, информация поступала в центральный пост. Многие подробности, в том числе из уст очевидцев, стали нам известны потом. Попробую описать события так, как они разворачивались.
После телефонного разговора Шапаренко обратился к матросам и старшинам, предупредил их, что добраться до клапана нелегко, он находится в дальнем углу, под оперением запасной торпеды. Идти в холодную воду были готовы все. Старший лейтенант отобрал самых опытных, физически наиболее сильных.
Первым вызвался Василий Острянко (помимо всего, он групкомсорг носовых отсеков). Сбросивший с себя всю одежду, он выглядел теперь как-то непривычно. Шапаренко даже хотел его остановить (как бы не замерз нагишом), но тут же сообразил — так лучше: после выхода из воды можно обтереться и погреться, снова идти на задание, а в мокрой одежде долго не продержишься.
В отсеке было сумрачно и тихо. Тускло горели лампочки аварийного освещения. Надев кислородный прибор (к сожалению, костюма у нас не было), Острянко погрузился в воду. Она была такой холодной (около двух градусов), что дух захватывало. Но старшина решительно двинулся вперед и достиг дальнего угла отсека. Однако судороги сводили ноги и руки, и он понял — не выдержать.
Его сменил Чижевский, потом Крошкин, Доможирский, Хоботов... и снова, по второму кругу, — Острянко. Меняя друг друга, преодолевая обжигающую боль ледяной воды, они стремились выполнить приказ.
В одной из попыток старшина 1-й статьи Чижевский, проскользнув как угорь между койкой и оперением торпеды, [104] вцепился в маховик клапана и даже сдвинул его на четверть оборота. Однако маска кислородного прибора зацепилась за что-то — загубник вырвало, в рот попала вода. Силы Чижевского были на исходе, когда его подхватили крепкие руки Острянко. Старшины вырвались на поверхность и долго стояли обнявшись, тяжело дыша друг другу в лицо.
Взаимопомощь, товарищеская выручка имели огромное значение. В острых, опасных ситуациях очень важно не потерять человека. Смерть товарища, труп в отсеке могли оказать неприятное давление на психику окружающих.
Чижевский и Острянко с трудом добрались до первого отсека, где их растерли и согрели, завернули в сухие одеяла, дали возможность отдохнуть.
Ныряльщики постепенно привыкали к холодной воде, с каждым разом все ближе и ближе подбирались к цели, хватались за маховик.
В какой уж раз в воду спускается Острянко! Проплыв через отсек, он ныряет, нащупывает оперение торпеды, пальцы рук наконец-то сжимают маховик клапана. Один оборот, другой, третий... Почему он так туго вращается, или силы на исходе? Только не поддаться слабости, думает Острянко. И вот последний оборот. Теперь проверить, чисто ли вокруг, и скорее назад, а то будет поздно.
Победа! То, что казалось невероятным, выше человеческих сил, совершил наш комсомольский вожак.
Можно представить, с какой радостью встретили Василия Острянко его товарищи, а Шапаренко в приподнятом тоне доложил о подвиге старшины в центральный пост.
Началась откачка воды из носовых отсеков. Турбонасос гудел от перегрузки. Вода постепенно стала убывать. Однако ее уровень упал лишь наполовину, после чего стабилизировался.
— Так можно весь океан перекачать, — ворчал Горчаков.
Пришлось опять совещаться, составлять новый план.
Известно, что турбонасос работает во много раз производительнее [105] при малом наружном давлении. Поэтому было решено создать в аварийных отсеках высокое давление (по отношению к наружному — противодавление). В этом случае водоотливные средства как бы искусственно ставились в благоприятные условия. Если наружное давление составляло 11 атмосфер, а внутреннее поднять до 8–9, то механизмам придется преодолевать всего лишь 2–3 атмосферы, и они будут легко и быстро откачивать воду.
— Для этого нужен воздух, а его у нас нет, не считая командирской группы, — сказал Горчаков.
— Ее и не надо трогать, это наш главный резерв.
— Шапаренко предлагал использовать воздух высокого давления торпедных резервуаров, — напомнил Новожилов.
Об этом у нас уже был разговор. Хотелось, однако, надеяться, что дело не дойдет до разоружения. Теперь-то ясно — иного выхода нет, ну а если благополучно всплывем, то воздух в торпеды накачаем.
В носовых аппаратах у нас 3 торпеды, во втором отсеке 6 запасных. Каждая из них имеет солидного объема резервуар сжатого воздуха (до 200 атмосфер). Этот воздух перепустим в баллоны воздушной системы. Итак, проблема сжатого воздуха решена.
Но тут возникла еще одна задача: если в носовых отсеках поднять давление до 8–9 атмосфер, то переборка, отделяющая второй отсек от третьего, может не выдержать. Чтобы этого не случилось, было решено часть воздуха дать и в третий отсек (ступенчатое противодавление было новшеством на флоте). Повышать давление в третьем отсеке будут под наблюдением военфельдшера Значко, находящегося там.
Экипаж приступил к новому этапу спасательной операции. В ней участвуют все, кто находится в носовых отсеках, а у нас, в центральном посту, трюмные: под руководством Леднева они будут принимать в баллоны воздух.
В первом отсеке Дмитрий Крошкин — высокий, крепкий (совершенно не соответствует своей фамилии) — вскрывает горловины торпедных аппаратов, добирается до кормовой [106] части торпеды, где расположены воздушные магистрали. Действует он энергично, но спокойно, без спешки. Каждое движение рассчитано точно. Несмотря на слабый свет, матрос уверенно манипулирует инструментами.
— Шланг! — коротко бросает он.
Александр Фомин уже присоединил медный шланг к лодочной магистрали и теперь по команде передает другой конец Крошкину. Поджимается гайка, открывается кран, и сильное шипение возвещает, что воздух ринулся в опустошенные баллоны. Через некоторое время звук постепенно замирает — давление сравнялось. Фомин перекрывает магистраль, а Крошкин начинает стравливать остатки сжатого воздуха в отсек.
. Во втором отсеке трудится старшина 2-й статьи Александр Доможирский. Ему и его подчиненным труднее: торпеды частично в воде, приходится нырять под них. Но разве с этим можно считаться! В отсеке полумрак. А когда начали стравливать воздух, образовался туман — и уж совсем ничего не видно. Но торпедисты знают свое дело и, не снижая темпов, действуют на ощупь. Давление повышается, в ушах сверлит, грудь сдавливает, дышать трудно... А торпеды, одна за другой, отдают свою потенциальную энергию, которая должна сыграть решающую роль для обеспечения всплытия подводной лодки. За работой торпедистов следит мичман Александр Пухов, опытный специалист, он дает указания, поправляет.
Из отсека в отсек переходит старший лейтенант Шапаренко. У него много хлопот. Распоряжается он спокойно, не суетится: подчиненным надо показать, что ничего страшного нет, все делается так, как требует центральный пост, осуществляющий общий план всплытия лодки. Время от времени Михаил Матвеевич подходит к телефону, докладывает старшему инженеру-механику о ходе работ.
Старший акустик сообщает:
— С правого борта мотобот, периодически стопорит ход! Движение судна «толчками» означает поиск подводной [107] лодки или прочесывание района с профилактической целью. Последнее теперь более вероятно: мотобот идет под самым берегом и к нам не приближается.
— Прекратить работы, соблюдать тишину.
Шум винтов вскоре заглох, и экипаж возобновил подготовку лодки к всплытию. Правда, мотобот еще давал о себе знать, и всякий раз мы вынуждены были соблюдать тишину.
Но вот из последней торпеды перепущен и стравлен воздух. Закоченевший Доможирский уже не мог произнести ни слова, ни звука. Но его глаза излучают радость. Он высоко поднимает над головой правую руку с зажатым в ней торцевым ключом, как бы возвещая — боевое задание выполнено{23}.
Заработали водоотливные средства. Началась проверка многочасового титанического труда, совершенного тринадцатью. Решалась судьба экипажа и корабля — жизнь или смерть. Жизнь — это воздух, это свет, возвращение на Родину, встреча с друзьями, продолжение борьбы с ненавистным фашизмом. Смерть — медленная, мучительная, от удушья.
У открытой двери, ведущей во второй отсек, сгрудились бойцы старшего лейтенанта Шапаренко. Они с надеждой ожидали результата.
— А вода-то убывает! — одновременно воскликнули Матвейчук и Никаншин.
Да, край темной жидкости начал отступать. Зачарованными глазами смотрели тринадцать моряков, как плавающие предметы садятся на койки, механизмы. А вот показался и настил. До чего приятно ступать по твердой чистой палубе! И хотя в трюме, под настилом, вода еще оставалась, теперь не вызывало сомнений — ее откачка возможна. Об этом мы сообщили во все отсеки — экипаж воспрянул духом.
По телефону передали: [108]
— Команде отдыхать!
Нам предстояло подождать часа три, чтобы всплывать под покровом ночи и незаметно оторваться от берега, занятого противником.
Наступил самый критический период. В пылу борьбы с невзгодами, находясь почти беспрерывно в движении, можно о многом забыть. Бездействие — куда хуже: в голову лезут тревожные мысли... Тем удивительнее выдержка и стойкость, проявленные экипажем. Люди пробыли в темном, сыром и холодном помещении длительное время, и никто не дрогнул. А наш жизнерадостный, никогда не унывающий Дмитрий Крошкин теперь уже был на верхней, неподмоченной койке. Он играл на гитаре и вполголоса пел веселую песенку про рыбака:
Такое знает он местечко,— Да и нам пора отсюда убираться, — вставил свое слово Саша Егоров.
Вокруг весельчака собрались друзья. Они слушали, подпевали.
— Прекратить пение! — поступил приказ из центрального поста. — Вблизи мотобот, прослушивает горизонт.
— У-у, проклятый фашист, не даст и передохнуть, сволочь, — в сердцах выругался Хоботов.
И все-таки жизнь
Я еще раз проверил расчеты старшего инженера-механика. Беспокоило, что запас плавучести для всплытия получался минимальный. А может быть, что-то не учтено? [109]
Обжатие корпуса{24}, например, с пунктуальной точностью рассчитать невозможно. Не исключено также, что при всплытии пробоина очистится от ила и через нее внутрь лодки начнет более интенсивно поступать вода.
— Надо облегчить лодку, хотя бы немного, — говорю Горчакову. — А если откачать воду из минных труб?
— У нас и так будет солидный дифферент, — возражает Александр Николаевич, — не всплывать же вертикально.
Мы задумываемся. В конце концов приходим к выводу: большой дифферент нам будет даже полезен. Ведь при дифференте 45–50 градусов средние цистерны главного балласта поднимутся на 20–30 метров, следовательно из них можно будет выдавить больше воды{25}. Кроме того, всплывающая корма создаст нарастающую инерцию, что позволит лодке оторваться от грунта.
Сделав перерасчеты, Горчаков доложил, что минные трубы достаточно осушить частично.
В центральном посту царит деловая обстановка. Внешне люди выглядят спокойно. Горчаков с карандашом в руках снова проверяет запасы сжатого воздуха. Новожилов сидит на разножке, записывая что-то в свой блокнот. Башкинов, склонившись над картой, рассчитывает курс предстоящего отхода. Леднев стоит у турбонасоса, ямочек на его щеках не видно: они появлялись только при радостных событиях.
Мой взгляд останавливается на старшине 2-й статьи Иване Николенко. Он пользуется на лодке всеобщим уважением. Электромоторы, управляемые старшиной, только что работали с невероятной перегрузкой. Но и теперь они готовы [110] к действию. Николенко сидит на корточках и жадно, открытым ртом, глотает воздух. По его судорожно вздымающейся груди я подсчитываю число вдохов в минуту, получается 45 — многовато.
Да, дышать трудно. Процент кислорода в отсеках мизерный. Мы уже шестнадцать часов под водой, да еще три впереди. Может быть, дать кислород, пусть люди вздохнут? Нет, рисковать нельзя! Если всплыть нынче не удастся, нам придется еще сутки быть под водой, до следующей ночи. Как жаль, что на лодке нет заместителя по политчасти. Его слово и пример так нужны теперь людям.
Из пятого отсека обращается кок Алексей Ильюшин — просит разрешения прийти в центральный пост. Получив «добро», он приоткрывает дверь и просовывает голову:
— Может быть, кто-нибудь хочет поесть?
— А что у вас?
— Гречневая каша, — отвечает Ильюшин и расплывается в улыбке ( о моей склонности к простой пище, особенно к гречневой каше, знали на лодке все).
— Несите.
Не успеваю взяться за ложку, как по отсекам шепотом передают: «Порядок! Командир «рубает» свою кашу».
Каша кашей, а мысли то и дело возвращаются к всплытию, к судьбе тринадцати, отлично выполнивших все задания. Каково им там, в полутемных мрачных помещениях, продрогшим и усталым после десятичасовой борьбы? Старпом передал в носовые отсеки: разрешается использовать аварийный запас провизии.
Долго и томительно тянутся последние три часа перед всплытием. Наконец и они остаются позади. Кажется, все готово.
Электрики и трюмные приготовили механизмы к работе с максимальными перегрузками. В первом отсеке Матвейчук, Бабошин, Никаншин, Хоботов и помогавший им курсант Портнов разобрали трюмную помпу до винтика, прочистили ее, приготовили агрегат к действию. [111]
Мы изыскиваем последние резервы воздуха. Приходит, в частности, мысль: нельзя ли использовать воздух, который стравливается во время работы механизмов?
— Какое давление показывает анероид? — спрашиваю я у Башкинова.
— Неизвестно — стрелка уперлась в ограничитель. Было решено отсосать воздух из центрального поста и кормовых отсеков до нормального, атмосферного. Но тут выяснилось, что на большой глубине не работало охлаждение компрессоров. Для Леднева такой «ребус» оказался простым: не прошло и десяти минут, как механизмы заработали.
Результаты превзошли наши ожидания: в одной из групп баллонов давление удалось поднять с 35 до 90 атмосфер — неплохой добавок. Теперь все внутренние ресурсы мы использовали на сто процентов. Да и рубочный люк после всплытия откроется легко: давление в лодке будет равно наружному.
— Подводная лодка готова к всплытию, — доложил Горчаков.
Я приказал старпому составить новый артрасчет, так как командир отделения комендоров Острянко, да и командир БЧ-2–3 Шапаренко находились в носовых отсеках.
— Артрасчету после всплытия собраться в пятом, аккумуляторном, и быть наготове.
Перед всплытием обхожу кормовые отсеки. Хотелось еще раз убедиться в боевом настрое людей, в готовности техники.
Матросы и старшины, как всегда, дело свое знают, трудностей не боятся. В пятом отсеке отличился рулевой Владимир Митрофанов. Это он в разгар борьбы за живучесть сумел ликвидировать аварию — пропуск забортной воды через водяную магистраль. Не сделай он этого, нам пришлось бы заниматься не только носовыми отсеками, но и пятым.
Короткий разговор состоялся с мотористами, задачу они свою понимали. Старшине группы мичману Никите Пукалову [112] даю задание: запустить дизели в кратчайший срок, и быстро поднять обороты до форсированного хода, а если потребуется дымзавеса, то создать максимальную дымность.
Старшина 2-й статьи Андрей Орлов, матросы Илья Певко, Дмитрий Соплин и Николай Федин не только обслуживают дизели, но и входят в артрасчет. Напоминаю им:
— Сразу же после всплытия может быть бой. Сражаться придется отчаянно, отступать нам некуда, снова погрузиться не сможем...
По глазам вижу: мотористы и артиллеристы готовы выполнить свой долг до конца.
В отсеке электриков встречаю парторга лодки главстаршину Алексея Карпенко. Он коротко сообщает: коммунисты не подведут, экипаж в целом уверен в успехе всплытия.
Мое внимание привлекает дифферентометр, сделанный инженером-механиком А. В. Мартыновым.
— Прибор в центральном посту не рассчитан на большой дифферент, — поясняет Мартынов, — поэтому мы разбили шкалу у своего до девяноста градусов.
Что ж, очень хорошо. Важно точнее произвести отсчет, когда лодка будет всплывать.
А вот и кормовой отсек. Лейтенант Апрелков и командир отделения минеров Величко четко понимают свои задачи.
В достоинствах членов экипажа я никогда не сомневался. На этот раз обход отсеков был особенно необходим: я ощутил в себе прилив новых сил. Надеюсь, встречи не прошли бесследно и для подчиненных.
Возвращаюсь в центральный пост. Акустик докладывает об отсутствии шумов кораблей, и мы приступаем к завершающему этапу спасения лодки. Надеваю реглан, поднимаюсь в боевую рубку.
— По местам стоять к всплытию!
Заработали помпы и турбонасос, осушая внутренние цистерны и минные трубы. Затем началась откачка воды из второго отсека. Моторы перегревались, не раз сгорали предохранители. [113]
Но тут же принимались нужные меры, и опять все гудело и дрожало. Постепенно дифферент перешел с кормы на нос.
— Уровень воды упал до настила! — докладывает Шапаренко.
Теперь пора продувать главный балласт. Звучит команда. Леднев подскакивает к станции воздуха высокого давления, вращает маховики клапанов. Пронзительно шипит — воздушный поток понесся по трубопроводам в главные балластные цистерны, вытесняя из них воду. Корма заметно поднимается, наклон корпуса достигает 40–50 градусов, в то время как носовая часть остается неподвижной, будто прибитая ко дну. Но вот подъем замедляется. Это начинает тревожить. Нет, нельзя допустить угасания инерции всплытия! Ни на одно мгновение! Если движение вверх прекратится, лодка зависнет и затем опустится снова на дно.
— Оба электромотора средний назад!
— Полный назад!
Вращаются винты, корма снова ускоряет свой подъем, корпус принимает почти вертикальное положение... Лодка вздрагивает и отрывается от грунта.
— Стоп электромоторы!
Теперь я стою на передней стенке рубки и думаю: нам только и не хватало, чтобы перевернуться...
Скорость всплытия стремительно нарастает. Начинает отходить и дифферент; пройдя половину пути, лодка выравнивается и вылетает на поверхность на ровном киле.
Открываю люк, выскакиваю на мостик и осматриваюсь. Кораблей поблизости нет. Прямо перед нами чернеет берег.
— Правый малый вперед!
— Лево на борт!
— Товсь дизели!
Команды следовали одна за другой. Прочь от опасного района! Ночи короткие, мы совершенно беспомощны, погрузиться не можем, торпеды разоружены...
Лодка развертывается и ложится на курс отхода. Идем [114] по магнитному компасу (гирокомпас вывернуло из-за большого дифферента). Через минуту запускаются дизели — молодцы мотористы!
Мы должны форсировать вражеское минное поле в надводном положении, это очень опасно. А идти надо, ведь другого пути нет.
Двигатели постепенно наращивают обороты, и мы все дальше и дальше уходим на север.
— Прямо по носу мина! — вскрикивает сигнальщик Митрофанов.
— Лево на борт!.. Право на борт!.. Ложиться на старый! курс!
Подводную лодку рывком бросает влево, потом вправо, и белый кильватерный след прочерчивает в ночной мгле небольшой координат{26}. Мину обходим в пяти метрах от правого борта, с мостика на нее смотрим молча, лишь Митрофанов бросает:
— Ну и здорова!
— Неужели бывают такие большие мины? — спрашивает лейтенант Иванов.
Вместо ответа я приглашаю лейтенанта вниз, в штурманский пост и уже там поясняю: обошли мы бочку, а не мину. Да, ту самую бочку, бридель которой издавал странные звуки, ударяясь по корпусу нашей лодки, когда она шла к берегу.
Зачем тут стоит бочка? Она показывает фарватер между минными полями противника. Фашистские корабли подходят к мысу Нордкин или мысу Слетнес, затем по известному им пеленгу следуют к бочке и далее беспрепятственно двигаются в море.
— Понятно, — говорит Иванов. [115]
И он наносит на карту координаты бочки, прокладывает фарватер, которым пользуется враг.
Мы снова поднимаемся на мостик. Теперь минной опасности нет — дается отбой боевой тревоги.
— Может быть, разрешим команде выходить на мостик, как обычно — не более трех человек одновременно? — спрашивает старпом.
— Добро.
Желающих много. Каждому хочется глотнуть свежего воздуха и убедиться, что жизнь продолжается.
На мостике появляется мичман Леднев. Спрашиваю его:
— Сколько осталось сжатого воздуха после всплытия?
— Во всех баллонах пусто.
Выходит, мы поступили верно, создав резерв сжатого воздуха и откачав воду из минных труб.
Проходит время, и снизу докладывают об открытии двери переборки, отделяющей третий отсек от четвертого — центрального поста. Личный состав чувствует себя нормально. Вскоре представители третьего отсека появляются на мостике. Военфельдшер Значко докладывает, что после снятия давления каких-либо болезненных явлений не наблюдалось. Так оно и должно было быть: здесь давление повышалось немного, до 2–3 атмосфер, и условия обитаемости были благоприятными.
А вот из носовых отсеков приходят тревожные вести: у людей появились первые признаки кессонной болезни.
Что же там происходило?
При всплытии лодки, как я уже указывал, дифферент на нос резко возрастал.
— Всем в первый отсек, и живо! Задраить дверь! — скомандовал старший лейтенант Шапаренко.
Это приказание было отдано своевременно: во втором отсеке началось невероятное. Вначале сдвинулись койки, потом заскользил по мокрой палубе опрокинутый стол, и к носовой переборке с грохотом полетело все, что размещалось в этом жилом помещении. Из трюма выплеснулась вода, [116] бурным потоком она окатила груду обломков, взметнулась по переборке вверх и хлынула через торпедопогрузочную горловину в первый отсек. Этого никто не ожидал. Но Крошкин и Бабошин все же успели, хотя и с трудом, захлопнуть крышку горловины и накинуть барашки.
Как только лодка оторвалась от грунта, дифферент стал отходить. Вскоре почувствовалась легкая качка, и все поняли: лодка всплыла. Начались дружеские объятия.
Но радость тринадцати оказалась непродолжительной. Огромное давление в носовых отсеках, равное пару в котлах{27}, начало быстро падать. Это явилось для нас неожиданным. Ведь отсеки были загерметизированы{28}. Правда, через какое-то время утечка воздуха резко уменьшилась. Давление стало 1,5–2 атмосферы. Очень важно, чтобы оно хоть теперь снижалось как можно медленнее.
Кессонная болезнь... Людей пронизывала страшная боль, особенно нестерпима она была в суставах ног и рук. Голова разрывалась на части, в глазах мутилось. Матросы и старшины один за другим, теряя сознание, безжизненно валились на палубу. На ногах удержались только трое: Пухов, Доможирский и Бабошин.
Георгий Бабошин — спортсмен, он выбрал правильный путь борьбы с недугом: превозмогая адскую боль, делал движения ногами, руками, туловищем и головой, выполнял упражнения физзарядки. Матрос выстоял до конца. Ему хватило сил и выдержки для того, чтобы в течение трех часов постепенно снимать избыточное давление в аварийных отсеках. [117]
Вместе с Пуховым и Доможирским он успевал помогать ослабевшим товарищам, давал им вдыхать кислород, подбадривал их добрым словом, шуткой.
Подводная лодка все дальше и дальше отходит от берегов, занятых фашистами. Все опасности теперь кажутся позади. Но состояние тринадцати не дает нам покоя. Подходит время, когда двери носовых отсеков можно открыть. Дав указание вахтенному офицеру, я спускаюсь вниз.
Подхожу к переборке, отделяющей третий отсек от первых двух. Дверь еще не открыта. Что там, за этой крепкой броней? Как чувствуют себя матросы, выдержавшие ожесточенную схватку и находящиеся вот уже 22 часа (из них 15 в аварийной обстановке) в наглухо задраенном помещении?
Замечаю движение кремальер на двери. Угадываю слабость того, кто пытается привести механизм в действие. Берусь за рычаг и распахиваю дверь. Передо мной Бабошин. Успеваю подхватить матроса на руки, прижимаю его к груди и не совсем по-уставному спрашиваю:
— Ну как, дорогой? Жив?
Светло-карие глаза Бабошина кажутся мне большими-большими, лицо — осунувшимся.
— Все в порядке! — отвечает матрос слабым, глухим голосом.
— Отведите в теплый отсек! — приказываю матросам, собравшимся у двери и готовым помочь товарищам.
— Я сам, — говорит Жора (так ласково его называли в команде).
Придерживаясь за стенку, он начинает шагать. К нему пристраивается моторист Певко. Они идут в обнимку — два земляка-харьковчанина.
Появляются мичман Пухов и старшина 2-й статьи Доможирский, матросы подхватывают их на руки, окружают вниманием и заботой. [118]
Захожу во второй отсек. Картина жуткая: разбросаны койки, настил, подушки, матрасы, личные вещи. Стол разбит в щепы. Все это последствия дифферента.
Вблизи носовой переборки лежат люди. Они неподвижны, но в них теплится жизнь.
— Прикажите перенести всех в теплые помещения. Раздеть, растереть спиртом и одеть в сухое, — обращаюсь я к старпому и военфельдшеру.
Экипаж проявил самую искреннюю заботу о тринадцати. Их встретили как героев, старались помочь кто чем мог. Офицеры предоставили им свои каюты, но их у нас мало, поэтому основной состав был размещен в отсеках — сухих и теплых. Матросы и старшины отдавали товарищам сухое белье, одеяла, уступали лучшие койки.
Ну а уж когда военфельдшер начал растирать и массажировать пострадавших, помощников набежало хоть отбавляй. Конечно, это была не материнская ласка, но дружба, свойств иная морякам. Тут шли в ход прибаутки, соленая шутка, подначка.
Идем домой
Экипаж самоотверженно трудится: пополняет запасы воздуха, приводит в боевое положение торпеды, наводит порядок в аккумуляторных ямах... И конечно же ухаживает за больными. Они постепенно оживают, все, кроме одного: матрос Егоров не приходит в сознание. Он лежит в моей каюте. Я часто спускаюсь к нему. Юноша тяжело дышит и мечется на узкой койке. Кладу свою холодную руку на его горячий лоб; не знаю, приносит ли это ему облегчение.
В носовые отсеки отправляется аварийная партия. В ее составе инженер-механик Мартынов, командир отделения трюмных старшина 2-й статьи Николай Шубин, матросы Константин Бакалов, Иван Поченков и Борис Егунов. Их обеспечивают старшина группы трюмных мичман Василий Леднев, трюмный Георгий Гринченко, электрики Николай [119] Лунин и Илья Комаров, находящиеся в центральном посту. Общее руководство осуществляет старший инженер-механик. Аварийная партия наводит во втором отсеке должный порядок, а затем задраивает переборку, надувает помещение воздухом высокого давления и приступает к ликвидации течи. В условиях небольшой глубины задача эта оказалась не такой уж сложной. Примерно через час корпус лодки был герметизирован, и ни одна капля воды не просачивалась внутрь лодки.
Проходит день, и снова наступает короткая ночь. Лодка полным ходом спешит в базу.
После тревог и волнений не мешало бы отдохнуть, а сна нет и нет. Прикидываю в уме схему отчета о боевом походе. У нас на бригаде сложился такой порядок: комбриг собирает командиров лодок на совещание, и командир, вернувшийся с похода, докладывает о своих действиях, о боевых столкновениях лодки с противником. Участники совещания чувствуют себя равными, свободно обсуждают вопросы тактики, делают критические замечания, разбирают возможные варианты выхода в атаку или уклонения от противолодочных сил. Польза таких совещаний очевидна. Не сомневаюсь, что и наш опыт борьбы за живучесть представит интерес.
Прежде всего, думал я, необходимо сказать, что экипаж «Л-20» выдержал беспрецедентный в истории подводного плавания экзамен. Не было случая, чтобы подводная лодка могла самостоятельно всплыть, выйти из крайне тяжелого положения, в каком оказались мы. Нечто похожее произошло с английской лодкой «Тетис», имевшей примерно такое же водоизмещение. На ней оказались затопленными тоже два носовых отсека. Но она затонула еще до войны, в мирное время, на глубине всего лишь 40–45 метров, и ей оказывали помощь многочисленные силы и средства флота. И все же «Тетис» спасти не удалось — она погибла почти со всем экипажем (из 103 человек спаслось только 4, они вышли с кислородными приборами через спасательную камеру и [120] всплыли на поверхность){29}. У нас же оказалось во всех отношениях сложнее и тяжелее, и самой страшной, труднопреодолимой была глубина, превышающая предельную. Да и все прочие условия не сравнимы: поблизости чужие берега, рядом атакующий противник, невозможность сообщить командованию о помощи.
Пережитые нами события живо стоят перед глазами, и мне ясно, как я доложу о них на совещании. А вот о выводах надо подумать. Они представляются примерно так.
Во-первых, большую роль в нашем успехе сыграла добротность ладно скроенного подводного заградителя — выдержали корпус, переборки, механизмы, работавшие с большими перегрузками. Кстати, ведь пробитым оказался не корпус, а обтекатель гидролокатора. Как тут не помянуть добрым словом советских кораблестроителей! А двигатели? После невероятно большого дифферента (сооруженный Мартыновым прибор показал свыше 80 градусов, расчеты, произведенные потом, подтвердили это) дизели удалось запустить сразу же, как лодка всплыла, и сейчас, вторые сутки, они работают на предельных оборотах.
Отличное испытание при таком дифференте прошла и аккумуляторная батарея. Правда, электролит пролился, но это закономерно. Важно, что не возник пожар. Не появились и ядовитые пары хлора, которые выделяются при соединении электролита с морской водой. Тут заслуга электриков — в аккумуляторных ямах было чисто, и ни единой капли воды туда не попало.
Агрегаты, аппаратура, приборы также показали себя с наилучшей стороны. Взять хотя бы телефонную связь. Она поддерживалась между центральным постом и первым отсеком беспрерывно, несмотря на тяжелейшие условия: кабели и аппаратура находились в воде, под большим давлением. Окажись связь нарушенной, и нам пришлось бы перейти [121] на перестукивание, а это могло привлечь внимание противника.
Крепкий корабль, надежная работа его двигателей, механизмов и приборов положительно влияли на моральный и психологический настрой команды. Люди на таком корабле чувствовали себя уверенно.
Во-вторых, только благодаря высокой квалификации всех членов экипажа мы могли разрешить все сложные задачи — как на плаву, так и на грунте. Учения, приближенные к условиям боя, настойчивые тренировки, физическая закалка — все это целиком себя оправдало. Теперь мы пожинали плоды своих трудов.
В-третьих, я вправе восхищаться моральным духом экипажа. Его идейно-политическая спайка, верность Коммунистической партии и народу, несгибаемая стойкость и упорство в достижении цели явились тем ключом, который открыл нам путь к победе.
Беспримерное мужество, смелость и отвага советских моряков, их высокие морально-волевые качества общепризнанны, и наш экипаж не явился исключением. Хочется подчеркнуть, что на лодке отличились все. Без тринадцати, совершивших беспримерный подвиг, экипаж не смог бы ничего сделать. Но и без экипажа в целом, без его титанических усилий и мужества люди носовых отсеков, какими бы они ни были отважными, оказались бы в своих помещениях замурованными навечно. Каждый матрос, старшина или офицер самозабвенно выполнил свои обязанности. Как командир лодки, с уверенностью скажу: окажись в носовых отсеках другие бойцы, они поступили бы точно так, как те тринадцать.
Лодка входит в свою родную гавань. Над притихшими берегами гремят два победных выстрела. На пирсе много встречающих. Вглядываюсь в командующего флотом вице-адмирала А. Г. Головко. На его лице печать серьезной сосредоточенности. Он уже знает, что на борту лодки имеются [122] тяжелобольные (об этом я доложил краткой радиограммой), но что у нас случилось, мог только догадываться.
Но вот мы ошвартовались. Схожу с корабля и докладываю командующему.
С лодки выносят больных, и санитарные машины, одна за другой, исчезают с территории базы.
На другой день в госпитале умер Саша Егоров — организм молодого матроса не выдержал испытания до конца. Орден Отечественной войны I степени, которым он был награжден посмертно, мы отослали с письмом его родителям.
Кладбище... Кругом пустынно и тоскливо, под ногами чахлая трава, крупные камни покрыты мхом и лишайником. В ущелье заунывно поет осенний ветер.
Скупо, но страстно, от всего сердца, звучат слова:
— Не забудем... Отомстим за тебя...
Гроб медленно опускается в могилу, раздается сухая дробь винтовочного залпа.
— Прощай, наш юный друг, не знавший страха! Война продолжалась. Плечом к плечу с рабочими наш экипаж, пополненный матросами и старшинами (больные оставались в госпитале), ремонтировал корабль. Командиром БЧ-2–3 теперь был назначен лейтенант Апрелков, а на его место прибыл лейтенант Васильев.
Стало известно: командующий флотом от имени Президиума Верховного Совета СССР наградил орденом Красного Знамени старшего лейтенанта Шапаренко, мичмана Пухова, старшин Острянко, Доможирского и Чижевского, курсанта Портнова, матросов Бабошина, Никаншина, Крошкина, Хоботова, Фомина и Матвейчука. Орденом Красного Знамени были награждены также старший инженер-механик Горчаков и я.
После глубоководных испытаний подводная лодка была приведена в боевую готовность. Вскоре мы снова вышли в море. [123]
В черной пасти фиорда
Поднимаю перископ, осматриваюсь. Перед нами Порсангер-фиорд — один из самых больших заливов на севере Норвегии, он тянется в южном направлении на 60 с лишним миль (111 км). Слева от нас виднеется заснеженная горная цепь; обрываясь в море, она образует восточный входной мыс Сверхольтклуббен. Справа — остров Магерё, ограничивающий залив с запада. Известный уже читателю мыс Нордкап находится на северной стороне этого острова.
Короткий зимний день медленно угасал. Да, по существу, его и не было — мы находимся за 71-й параллелью, где солнце в это время года не всходит, а утренние сумерки незаметно сливаются с вечерними.
Наша лодка покинула базу во второй половине декабря 1943 года и, вот уже второй день после перехода, маневрирует перед заливом. Мы тщательно изучаем систему противолодочной обороны противника: определяем курсы его дозорных кораблей, наблюдаем за полетами самолетов, уточняем место береговых постов наблюдения и артиллерийских батарей. Все это необходимо для выполнения основного задания: нам предстоит прорваться в фиорд и поставить там мины. Командир БЧ-1–4 Башкинов наносит на карту данные моих наблюдений, которые я передаю ему из рубки.
Мы идем самым малым ходом. В центральном посту не слышно даже вращения винтов своей же лодки. В отсеках тишина. Как будто мы выполняем зачетное упражнение в мирное время. Такое спокойствие, однако, обманчиво. Обстановка может в одно мгновение измениться. Стоит дозорному кораблю, за которым я внимательно слежу, обнаружить нас — и все пойдет по-иному. [124]
На доразведку обычно уходит день-два, в зависимости от обстановки. Еще до похода нам было известно расположение минных полей, а также подводной гидроакустической станции противника. Теперь мы установили метод действия самолетов и дозорных кораблей и их курсы, галсы. Пора приступать к выполнению задания.
Беру контрольные пеленги и в последний раз вглядываюсь в лежащий перед нами фиорд. Вход в него на фоне чернеющей дали представляется пастью огромного чудовища. Но завтра мы проникнем через нее в военно-морскую базу гитлеровцев. Я твердо убежден: никто из нашего экипажа не дрогнет, не потеряет самообладания.
Опустив перископ, перехожу в центральный пост, направляюсь к Башкинову. Сюда же подходят старший помощник Новожилов и старший инженер-механик Горчаков. Объявляю им решение: завтра прорываемся в фиорд, а сейчас отходим в море на зарядку аккумуляторной батареи.
Ранним утром, в темноте, лодка подходит к Порсангер-фиорду. Выждав подходящий момент, мы незаметно, в надводном положении, следуем за кормой дозорного корабля противника и оказываемся в заливе. Перед рассветом погружаемся и идем далее на глубине.
Время тянется томительно долго. Двигаемся самым малым ходом, экономя электроэнергию. Да и меньше шума: надо строжайше соблюдать скрытность. Объявлять боевую тревогу нет смысла: выполнение задачи займет почти сутки. Вахта сменяет вахту. Прием пищи также происходит по расписанию. В отсеках, на первый взгляд, обычная рабочая обстановка. Но люди насторожены, готовы к любой случайности. В фиорде то и дело появляются мотоботы, буксиры, небольшие почтово-пассажирские суда — пакетботы. А когда эти мелкие суда проходят над нами, лодка уходит на глубину.
Вот и полдень. [125]
— Прослушать горизонт!
— Двадцать градусов справа по носу шум винтов мотобота! Дистанция тридцать пять — сорок кабельтовых, остальной горизонт чист! — докладывает старшина 2-й статьи Петр Фуртас.
— Всплывать на перископную глубину!
Несколько ступенек вверх по трапу — и я в боевой рубке.
В фиорде довольно пустынно. Дозорного корабля уже не видно. Справа, под западным берегом, стуча движком, тащится рыболовный бот.
Мы находимся на траверзе пролива, отделяющего остров Магерё от материка. Здесь бывал экипаж подводной лодки «Л-22» во главе с капитаном 3 ранга В. Д. Афониным. Дальше в залив не проникала ни одна наша лодка, а нам предстоит еще долгий путь.
Замечаю противолодочный самолет, летящий на низкой высоте. Вот-вот он будет над нами, и я опускаю перископ.
— Погружаться на глубину пятьдесят метров!
Так проходит весь день. Темнеет, перископом пользоваться невозможно, и мы идем по счислению.
Сижу на разножке, обтянутой парусиной, и прислушиваюсь к учащенному дыханию людей. Кислорода не хватает. Одуряющая углекислота вызывает в голове ощущение тяжести и тупой боли, в ушах слышится звон. Движения становятся замедленными.
Оглядываю окружающих: давно знакомые, родные лица. Своим видом они стараются показать, что все нормально. Меня всегда восхищает выдержка экипажа. Ведь люди знают, что мы находимся теперь в логове гитлеровцев, до моря далеко...
Впервые в походе матрос Петренков. Когда он пришел на лодку, я поговорил с ним. Оказалось, что он не знал обстановки, в которой ведется подводная война. В его представлении с выходом в море подводная лодка беспрерывно ведет бой, в ней стоит страшный грохот, кругом рвутся бомби, в пробитый корпус поступает вода и матросы своими толами [126] закрывают пробоины. Я постарался доказать ошибочность такого рода взглядов.
И вот Петренков стоит в двух шагах от меня. Неподвижное лицо, покрытое мелкими бусинками пота, показывает, с каким трудом матросу удается сдерживать свое внутреннее волнение. Нет, он не трусит, напротив — рвется в бой, но ему не по себе от гнетущей тишины, от тяжелого, спертого воздуха, от той обстановки, которую он не ожидал встретить. В его глазах светится решимость бить врага, но не так. Ему хотелось строчить из автомата, бросать гранаты... Иначе говоря, он чувствовал потребность в физической нагрузке, а ее теперь не было.
Глядя на матроса, я еще раз убеждаюсь, что в моменты опасности тишина переносится труднее, чем шум и гвалт. Кричать легче, нежели зажать рот. И не случайно в рукопашном бою солдаты неистово орут. Так с древних времен. Только люди огромной силы воли действуют молча.
Замечаю — на Петренкова поглядывает и Новожилов. Он подзывает к себе молодого бойца и вполголоса начинает ему объяснять, почему необходима тишина и какое значение имеют минные постановки.
— Товарищ капитан третьего ранга, — обращается ко мне Башкинов, — глубина не соответствует счислимому месту. Нас сносит...
Гляжу на часы. Что ж, наступает полная темнота. Время всплывать.
— Прослушать горизонт!
— Вблизи шумов нет!
При всплытии лодки в стане врага командир рискует первым. На всякий случай предупреждаю старпома, чтобы он был ко всему готов.
Условливаюсь с Горчаковым: если пойдем под дизелем, то целесообразно продуть часть балласта, чтобы оголить газоотводные отверстия. Дело в том, что эти отверстия, окажись они под водой, издают выхлопы — глухие, но далеко слышимые удары, которые легко обнаруживаются гидроакустическими [127] станциями. Правда, при продувании части балласта корпус лодки подвсплывет — кроме рубки на поверхности покажется палуба, от форштевня до кормы. И все же я выбрал этот вариант.
— Всплывать!
Отдав команду, я тут же поднимаюсь по трапу к рубочному люку. От резких движений сердце работает учащенно, дыхания не хватает, но я думаю только о том, что меня ждет наверху.
Сильно ударяет по барабанным перепонкам — это сняли через шахту вентиляции излишнее давление в лодке. Значит, мы уже на поверхности. Развертываю кремальеры, выжимаю, как штангист, тяжелую крышку люка вверх и выскакиваю на мостик.
Осматриваясь, глубоко вбираю в себя пьянящий чистый воздух. Сплошная темнота. Но заснеженные берега с темными пятнами и прожилками на крутых склонах выделяются четко. Горят маяки: очевидно, гитлеровцы считают себя в безопасности. Неужели их ничему не научили прорывы наших лодок в фиорды?
Выясняется, что нас снесло совсем немного. Лодка ложится на курс, ведущий на середину пролива; это между островом Стуре-Тамсё и восточным берегом фиорда. А для определения места штурман берет один пеленг на островок Лилле-Тамсё, а другой — на мыс Эстре-Порсангнесег.
Я наклоняюсь к люку и передаю сразу несколько приказаний:
— Товсь левый дизель... Провентилировать отсеки... Сигнальщика наверх!
Сигнальщик мгновенно выскакивает из люка.
— Наблюдение вести внимательно, — напоминаю я ему, хотя понимаю — Владимир Митрофанов не подведет.
Подправив курс, мы снова двигаемся на юг. Работает левый дизель, с тем чтобы выхлоп был направлен в сторону малообитаемого берега: вряд ли там могли находиться вражеские посты. [128]
Проходит около двух часов. Время от времени в фиорде появляются катера, мотоботы. Мы следим за их движением, но они, точно слепые котята, не видят нас на фоне берега, покрытого снегом.
Незаметно приближаемся к району военно-морской базы фашистов. Но тут неожиданно налетает» снежный заряд, и все скрывается в вихре белых хлопьев. Снежный заряд на Севере явление особенное. Он начинается внезапно, без каких-либо предисловий. Снежинки не падают, а пляшут в каком-то диком, необузданном танце, и кажется, они никогда не долетят до земли или воды, так и будут беспрерывно крутиться в воздухе.
— Стоп дизель, левый электромотор самый малый вперед, акустику внимательно слушать!
Объявляется боевая тревога. Мы идем, как незрячие, хотя смотрим во все глаза, рискуем разбиться о приглубые берега, островки и скалы или столкнуться с неприятельским кораблем. Стопорить двигатель нельзя: без хода лодка становится беспомощной.
Проходит полчаса, а пурга не унимается. В лицо больно ударяют снежинки, глаза слезятся, а мы продолжаем, не отрываясь ни на секунду, напряженно всматриваться в белесую мглу.
— Курсовой ноль градусов шум винтов! — докладывают снизу.
И почти одновременно впереди по носу появляются отличительные огни. Видны оба бортовых, зеленый и красный, значит, судно идет прямо на нас. Расстояние дьявольски мало, времени на обдумывание — доли секунды. Вот когда буквально применимо выражение: промедление смерти подобно.
— Срочное погружение!
Людей с мостика как ветром сдуло, за ними и я прыгнул вниз. Лодка стремительно нырнула под идущий навстречу корабль.
Безмолвно стоим в центральном посту и, затаив дыхание, [129] прислушиваемся к глухим стукам двигателя проходящего над нами судна. И каждый мучительно думает: жизнь или смерть? Заметили лодку или нет? Если да, то по всей базе немедленно будет объявлена тревога, набегут корабли, и нам вряд ли удастся вырваться в море: мы слишком далеко втянулись в фиорд.
Ритмичный шум винтов доказывает, что нас не заметили. Еще раз настороженность и готовность экипажа к решительным действиям спасают лодку.
Звуки судового двигателя затихают. Лодка снова всплывает. К нашей радости, снежный заряд прошел, показались берега. Запустив дизель, мы двигаемся дальше.
При входе в пролив между островом Стуре-Тамсё и восточным берегом фиорда снежный заряд с новой силой набрасывается на нас. Погружаться здесь опасно, не лучше и находиться на оживленной трассе. Лодка развернулась и спряталась за островом.
Прикидываю: скоро полная вода, на этот момент рассчитана минная постановка. Где же ее осуществить? Начальник штаба бригады капитан 1 ранга Б. И. Скорохватов рекомендовал поставить заграждение в проливе между островом Стуре-Тамсё (за которым мы сейчас находимся) и западным берегом фиорда. Там и поставим, только чуть выше — перед бухтой Странбукта.
Вскоре, как по заказу, снегопад прекращается. Становится светлее. На полуострове, недалеко от нас, отчетливо просматривается селение Репвог. В некоторых домиках светятся окна. Кто там? Фашисты, враги, или мирные жители — норвежские рыбаки?
На мостик поднимается старпом Новожилов и, подойдя ко мне, приглушенно говорит:
— Команда давно поднята по боевой тревоге. Может быть, поставить вахту? Или дадим отдохнуть хотя бы одной смене?
— Нет. Скоро начнем минную постановку. Будем выполнять ее в надводном положении.
Евгений Васильевич пожимает плечами. [130]
— Чему вы удивляетесь? — спрашиваю его.
— Не припомню случая, чтобы мины ставили внутри фиордов в надводном положении, да еще так далеко от входа...
Да, мы находились почти в 24 милях от моря. Ставить мины в надводном положении — это, конечно, риск. Однако ночью под водой невозможно определить границы и положение заграждения, а ведь в минном деле самое важное — точность.
— А у вас есть основания для возражения? — снова спрашиваю Новожилова.
— Нет, только не изловили бы нас на этом. Башкинов докладывает:
— До полной воды остается двадцать пять минут.
Еще раз прикидываю: места здесь приглубые, и суда держатся вплотную к берегу. Следовательно, к нему надо подойти как можно ближе. Сразу же после разворота и начинать. Границы постановки штурман засечет по компасу на мостике.
Лодка проходит недалеко от островков Липле-Тамсё и Шехольмен, направляясь к западной стороне фиорда.
Начинаем приближаться к берегу. Он ясно виден, четко выделяются оголенные от снега места. Горы стоят стеной, и кажется, что не лодка, а темная скалистая масса жутко и неотвратимо надвигается на нас. Это действует на рулевого, переведенного на мостик; Григорий Мирошниченко, очень опытный, закаленный в походах старшина 2-й статьи, невольно уклоняется в сторону.
— Точнее держать на курсе, право не ходить!
— Есть...
Мне, признаться, тоже нелегко. Волнуюсь. Ведь при малейшей ошибке лодка вылетит на камни. А мы подходим все ближе и ближе. Груды камней, торчащие перед урезом воды, совсем рядом. Несмотря на ночь, я вижу легкие всплески на прибрежных рифах. Диомид Васильевич Башкинов стоит за моей спиной, пытается что-то сказать, но молчит, дыша мне [131] в затылок. Лодка так сблизилась с берегом, что у меня дух захватывает. Но надо подойти еще немного...
— Право на борт!
Обычная задержка с началом поворота действует на нервы, сосет под ложечкой, во рту становится сухо. Я крепче сжимаю руками поручни. Но вот форштевень медленно покатился вправо. В конце поворота отдаю команду:
— Ставить мины!
— Есть, ставить мины! — репетуют снизу, и тотчас под ногами ощущаю легкий толчок.
— Первая вышла!
В кормовом отсеке минеры — старшина 1-й статьи Наум Величко и матрос Николай Юров. Работают они ритмично, четко, беспокоиться за них не приходится: специалисты отличные, да и техника надежная.
Через определенные, заранее рассчитанные промежутки времени сбрасываются мины; одна за другой они уходят на глубину, чтобы потом подвсплыть и, оставаясь под водой, обратиться в грозную опасность для врага.
— С правого борта мотобот! — докладывает акустик. Присматриваюсь к мотоботу. Идет он далеко и вроде не мешает нам.
— Пассажирское судно, идет на пересечку курса! — снова слышится доклад.
И это в то время, когда мы на боевом курсе! Ну как тут не чертыхнуться! У нас нет ни малейшего желания прерывать минную постановку.
По нашим расчетам, судно должно пройти впереди лодки.
Расстояние сокращается. Теперь мы хорошо видим этот небольшой пароходик. На его освещенной палубе маячат одинокие человеческие фигуры. Одна из них перемещается к поручням. Нет сомнения — это гитлеровский офицер. Оп смотрит в нашу сторону. Мы замираем: увидит нас или не увидит? Офицер, докурив сигарету, выбрасывает окурок за борт. Несколько секунд он еще оглядывает окрестности, затем скрывается во внутреннем помещении. [132]
Пароход в каких-нибудь пяти-шести кабельтовых. Как нам быть? Погружаться? Но этим, пожалуй, скорее себя обнаружишь: когда лодка уходит под воду, вокруг нее образуется пена, заметная в темноте. Да и шуму много — от выходящего из цистерн сжатого воздуха.
Решаю не прерывать постановку мин, не прятаться под воду. Это решение казалось тогда оправданным: мы посчитали, что в темноте, среди островков и торчащих из воды камней, обнаружить лодку не так-то просто. И действительно, пароход проследовал мимо, не заметив нас.
Но вот последняя мина выходит из трубы, и Башкинов засекает границы минной постановки. Затем запускаются оба дизеля — лодка средним ходом направляется к выходу.
Чтобы избежать внезапной встречи с противником, мы время от времени стопорим двигатели и акустик прослушивает горизонт. В одно из таких прослушиваний поступил доклад: неподалеку работают дизели, но шумы винтов отсутствуют. Что бы это могло быть? Скорее всего подводная лодка, стоящая на якоре и производящая зарядку аккумуляторной батареи. Сигнальщик Григорий Матвеенко вскоре доложил, что он видит на восточной стороне фиорда нечто похожее на силуэт подводной лодки. Сначала я обрадовался: кроме минной постановки совершим еще и торпедную атаку. Но тут же берет сомнение: откуда здесь быть подводной лодке? И все же объявляю боевую тревогу. Под электромоторами, на малом ходу, мы начинаем выходить в атаку. Увы, «подводной лодкой» оказалась темная скала, а шум издавал небольшой водопад, струи которого, ниспадая в воду, создавали иллюзию работающих двигателей.
Вот до чего доводит нервное перенапряжение: в каждом темном пятнышке нам чудится враг. Мы дали возможность отдохнуть сигнальщику и акустику — их подменили товарищи. В приказном порядке пришлось отправить в каюту и старшего лейтенанта Башкинова: он почти сутки находился на ногах. Штурманскую вахту теперь нес лейтенант Иванов.
Мы снова запустили дизели и благополучно вышли в [133] море, а далеко за полночь достигли района зарядки аккумуляторных батарей,
Я оставался на мостике. Несмотря на смертельную усталость, спать не хотелось. На душе было легко и радостно: экипаж целые сутки находился в глубине черной пасти фиорда и вернулся победителем. Риск и опасность были позади.
Пополнив запасы энергии аккумуляторной батарея, мы снова вышли на поиск объектов атаки. Опять заходили в Порсангер-фиорд, надеясь обнаружить там подходящую цель, заглядывали в бухту Хельвик и порт Хоннингсвог, курсировали вдоль северного берега острова Магерё, проникали в Камё-фиорд, в бухты Дукс-фиорда, в Кнившербукту... Однако корабли и транспорты противника нам не попадались.
Матросы, старшины и офицеры бдительно, с большим старанием несут службу. Вместе с нами на лодке находится флагманский врач бригады майор медицинской службы З. С. Гусинский. Он помогает военфельдшеру Значко, следит за здоровьем личного состава и, кроме того, проводит научные изыскания в области регенерации воздуха, обитаемости экипажа (Гусинский трудится над этой темой и поныне).
Проходит несколько дней, и мы получаем новое боевое задание. Но прежде чем рассказать о нем, я должен ввести читателя в курс обстановки, сложившейся на морском театре боевых действий.
Гитлеровцы держали на Севере несколько крупных кораблей (линкоры, крейсера) с задачей прерывать морские коммуникации между Советским Союзом и его союзниками. Тактика использования этих кораблей заключалась в том, чтобы выскакивать из шхер и неожиданно нападать на конвои, проходившие к северу от Норвегии. Фашистских захватчиков соблазняла перспектива легкой победы над судами торгового флота. Они, конечно, помнили, что [134] летом 1942 года только из-за угрозы нападения линкора «Тирпиц» конвой «PQ-17» был брошен английским эскортом на произвол судьбы. Но это на совести британского адмиралтейства, отдавшего преступный приказ. Между тем конвой можно было спасти. Ведь именно тогда подводная лодка «К-21» под командованием капитана 2 ранга Н. А. Лунина, Героя Советского Союза, смело вышла в торпедную атаку на «Тирпиц», заставив его поспешно вернуться в базу.
Корабли противника всегда получали достойный отпор от моряков нашего флота. Напомню широко известный факт: в августе 1942 года фашистский тяжелый крейсер «Адмирал Шеер», пытавшийся нарушить наши арктические коммуникации и захватить Диксон, был встречен дружным огнем сторожевого корабля «Дежнев» и береговой батареи 152-мм пушек. Крейсер не выдержал североморского удара; получив повреждения, он вынужден был покинуть Карское море.
Теперь, в конце декабря 1943 года, гитлеровцы снова решают предпринять операцию. На этот раз в море вышел линейный корабль «Шарнхорст». Его исчезновение из Альтен-фиорда стало известно командованию флота. Было решено перекрыть пути отхода линкора. Подводным лодкам «К-21» и «Л-20» приказывалось находиться у проливов, образуемых островами Ельмсё, Инге и Рольвсё, и атаковать «Шарнгорст» при его возвращении с моря.
Мы находились неподалеку и уже через несколько часов прибыли в указанный район. Погода стояла отвратительная: мороз, свежий, порывистый ветер, крупная волна, видимость при снегопаде падала до нуля.
Воскресный день 26 декабря оказался черной пятницей для «Шарнгорста». Не удалось ему поживиться сразу двумя конвоями (один, с полным грузом, шел в Мурманск, другой возвращался на запад). Сам же линкор оказался в ловушке и был потоплен английскими кораблями, возглавляемыми адмиралом Фрэзером.
Мы продолжаем курсировать перед проливом. Волны окатывают [135] лодку, обмывая палубу, а мостик и антенны обрастают льдом. Это опасно: создается положительная плавучесть при погружении. Наверх вызываются свободные от вахты бойцы для сколки льда.
На верху мостика, с правой стороны, в стойку вцепился матрос Илья Певко. Он чем-то острым откалывает намерзшие сосульки. С левой стороны сбрасывает лед старшина 2-й статьи Николай Николаенко. Выглядит все это довольно мирно. И вдруг...
— Слева по корме два эсминца, дистанция пять кабельтовых! — докладывает сигнальщик.
Через минуту эсминцы окажутся у борта лодки — либо таранят, либо пройдут рядом и сбросят под нас серию глубинных бомб; в том и в другом случае результат будет один... Решение надо принимать мгновенно.
— Срочное погружение!
Пока вахтенные спускаются вниз, я еще раз всматриваюсь в эсминцы. Идут они на предельной скорости. Из-за волны и сильного ветра буруны у форштевней распыляются, водяные брызги обдают корабли буквально целиком. Казалось, они покрыты белым саваном. Из-за такой пелены далеко не увидишь...
Уйдя под воду, мы делаем поворот в сторону эсминцев, надеясь все же атаковать. И тут же убеждаемся: винты кораблей грохочут почти прямо над нами, а стрелять по корме удаляющегося противника бесполезно. А как хотелось победы!
Вскоре нас отозвали с позиции. Пришли мы в Полярное 31 декабря и здесь встретили Новый, 1944 год. [136]
Судьбы матросские
После штормового похода — это было в конце февраля — лодка встала в ремонт. А через некоторое время началось переформирование, круто изменившее жизнь ее личного состава. На «Л-20» прибыла в полном составе команда с Тихоокеанского флота, возглавляемая капитан-лейтенантом Е. Н. Алексеевым{30}. 11 июня 1944 года лодка уже с новым экипажем и новым командиром вышла в боевой поход{31}.
Наш же экипаж получил другое задание. К тому времени Италия вышла из войны и ее корабли переходили к странам антифашистской коалиции в качестве военного трофея. Вместо итальянских англичане передали нам во временное пользование свои корабли, в том числе четыре подводные лодки («В-1», «В-2», «В-3» и «В-4). Летом, с очередным конвоем, полностью сформированные команды для этих лодок отправились в Англию.
Подводная лодка «В-1» (командир Герой Советского Союза И. И. Фисанович) была укомплектована нашим экипажем. Но для этой лодки, сравнительно небольшой, оказалось достаточно 70% штатного состава «Л-20». Поэтому часть матросов и старшин расписали на другие лодки, кое-кто был послан в морскую пехоту (готовился удар по немецко-фашистским войскам на Севере). [137]
Подводная лодка «В-1», первой вышедшая из Англии, так и не достигла Полярного. Мы даже не знаем, при каких обстоятельствах она погибла. Наше горе трудно было измерить. Командир бригады контр-адмирал И. А. Колышкин писал: «На этой не слишком-то ценной для нас лодке находился экипаж, который по праву можно было назвать цветом североморских подводников{32}. Скажу больше: наш экипаж представлялся к гвардейскому званию. Правда, представление по каким-то причинам задержалось, а потом начались переформирования, о которых я уже рассказывал. Но мы не в обиде. Мы гордились, что воевали в составе Краснознаменной, ордена Ушакова I степени бригады.
Потерю боевых друзей и товарищей, с которыми довелось вместе плавать, я ощущаю острой болью до сих пор. Какие это были замечательные парни: главстаршина Алексей Дмитриевич Карпенко, старшина группы электриков и бессменный парторг лодки; главстаршина Александр Петрович Мягков, которого в команде называли профессором по дизелям; старшина 2-й статьи Николай Михайлович Шубин, превосходный трюмный, веселый, остроумный; старшина 2-й статьи Владимир Павлович Гончар, комсорг лодки, красивый и статный белорус, до войны работавший учителем, а у нас служивший штурманским электриком; три Ивана Ивановича: боцман старшина 1-й статьи Андрющенко, командир отделения электриков старшина 2-й статьи Николенко, рулевой матрос Мазуров — патриоты-интернационалисты, подлинные мастера своего дела. Впрочем, это можно сказать о любом члене экипажа нашего «Ленинца».
Потеряли мы отличных, перспективных офицеров: капитан-лейтенанта Григория Семеновича Редькина (не усидел он на базе, попросился на «В-1»), старшего лейтенанта Николая Васильевича Апрелкова, старшего лейтенанта Диомида Васильевича Башкинова, инженер-старшего лейтенанта [138] Аркадия Васильевича Мартынова. Много, очень много они могли бы сделать для Родины...
И матросы, и старшины, и офицеры были близки моему сердцу, и скорблю я о всех одинаково.
Меня часто спрашивают: какова судьба тринадцати отважных, побывавших в затопленных отсеках? О Саше Егорове я уже рассказал. На «В-1» погиб командир отделения радистов старшина 1-й статьи Николай Юрьевич Чижевский. Отдал свою жизнь за Родину и Николай Портнов — после нас он стажировался на катерах-тральщиках, участвовал в походах и боях. Несколько лет тому назад умер наш торпедист Александр Васильевич Хоботов. Он жил в Москве, работал на одном из заводов.
Остальные живы. Все они в труде, как и в бою, идут в первых рядах. На груди Василия Степановича Острянко рядом с орденом Красного Знамени и другими боевыми наградами появился орден Трудового Красного Знамени. Длительное время он занимал пост председателя исполкома Коропского районного Совета депутатов трудящихся Черниговской области. А теперь он заведующий отделом социального обеспечения исполкома областного Совета.
Торпедист Дмитрий Петрович Крошкин тоже на ответственной работе: он директор одного из московских универмагов.
Матросы Г. Я. Бабошин и Н. А. Никаншин окончили после войны высшие военно-морские училища и стали офицерами. Много сил они отдали родному флоту, вооружая молодых моряков знаниями и боевым опытом, добытым в годы Великой Отечественной войны. Сейчас офицеры уже в запасе (годы-то идут!) и работают инженерами в научно-исследовательских институтах — Георгий Яковлевич в Москве, а Николай Александрович в Ленинграде.
Михаил Матвеевич Шапаренко, возглавивший матросов и старшин носовых отсеков, многие годы продолжал службу на флоте и капитаном 2 ранга уволился в запас. На заслуженном отдыхе находится и мичман Александр Сергеевич [139] Пухов, занимавший до этого должность командира малого корабля. По состоянию здоровья ушел на пенсию Александр Дмитриевич Фомин, торпедист нашей лодки.
В Никополе, на металлургическом южнотрубном заводе, трудится Александр Иванович Доможирский, в прошлом командир отделения торпедистов. Он часто бывает на встречах ветеранов-подводников в Североморске, Полярном и Москве, не 8абывает и нас, живущих в Ленинграде.
Одно время мы потеряли было связь с трюмным К. П. Матвейчуком. Спасибо газете «Красная звезда» — она помогла разыскать героя. Константин Петрович прошел рабочую школу, вырос от слесаря до механика транспортного цеха Жигулевского комбината стройматериалов.
Коротко о других членах экипажа. Старший помощник Е. В. Новожилов и старший инженер-механик А. Н. Горчаков — в отставке. Евгений Васильевич живет в Ленинграде, активно участвует в военно-патриотической работе среди молодежи. Александр Николаевич живет в Севастополе и тоже занят общественной работой. Новожилов и Горчаков после войны служили на кораблях и в штабах, отдали много сил укреплению родного флота.
Николай Иванович Ямщиков, окончив курсы комсостава, до конца войны плавал дивизионным штурманом, принимал участие в потоплении фашистских кораблей. В мирное время он командовал подводной лодкой, дивизионом и соединением, стал контр-адмиралом.
Командир рулевой группы Михаил Николаевич Иванов, заменивший в этой должности Ямщикова, лучшие годы своей жизни также посвятил Военно-Морскому Флоту. Теперь он в звании капитала 1 ранга уволился в запас, работает преподавателем в мореходном училище, обучает молодых моряков-судоводителей.
Военфельдшер Максим Данилович Значко, пополнив образование, стал врачом. Называя его на лодке доктором, мы как бы предугадали будущее этого способного и любящего свое дело человека. [140]
Старшина группы трюмных мичман Василий Афанасьевич Леднев оставался на «Л-20», в новом ее экипаже, для передачи боевого опыта. Потом, уже после войны, он в течение десяти лет служил в Краснознаменном учебном отряде подводного плавания имени С. М. Кирова, помогая готовить для флота молодых специалистов. Теперь он уволился в запас, живет и работает в Ленинграде.
В Ленинграде живет и мичман Пукалов, в прошлом наш старшина мотористов. До конца войны Никита Порфирьевич плавал на «С-15», потопившей несколько кораблей противника, и был награжден орденами Красного Знамени и Красной Звезды. Его хорошо знают в высшем военно-морском инженерном училище: многие годы мичман обучал здесь курсантов.
На улицах Ленинграда можно встретить и мичмана Павла Александровича Каравашкина. После службы на «Л-20» боцман находился на береговой базе, потом плавал на «В-2» — участвовал в ее переходе из Англии в Кольский залив, передавал опыт молодым матросам.
Моториста Певко направили (вернее, он сам попросился) в морскую пехоту. Илья Петрович участвовал в освобождении Печенги. Случилось так, что группа матросов-десантников, в которой находился Певко, приняв неравный бой, вся полегла. Но подошла другая группа, и боевая задача была выполнена. И тут чуть было не совершилась роковая ошибка: Певко собирались похоронить в братской могиле, но, к счастью, один из бойцов приметил у него искорку жизни. Врач подтвердил: Певко тяжело ранен. Его госпитализировали, поставили на ноги. Сейчас Илья Петрович увлеченно работает в одном из научных учреждений. Недавно с женой он побывал у меня в Ленинграде. Прекрасная пара: и детей хорошо воспитали, и сами отлично живут — любо на них посмотреть.
Моторист Н. П. Федин и рулевой В. М. Митрофанов вернулись на родную Украину. Николай Петрович верен дизелям: по-прежнему возится с ними, но только на стальных [141] магистралях. Владимир Михайлович все эти годы трудился на вредном для здоровья производстве и сейчас находится на заслуженном отдыхе.
Несколько лет назад вместе с агитбригадой Центрального военно-морского музея я побывал на Севере, посетил места, забыть которые невозможно. Как-то вечером, поело выступления по мурманскому телевидению, тут же, в студии, меня попросили подойти к телефону. Я узнал голос нашего минера Н. К. Величко. Он пригласил меня и моих товарищей к себе на квартиру. Какая это была радостная встреча! Ведь я хорошо знал семью Наума Куприяновича — он женился еще во время войны. После увольнения в запас Величко остался в Мурманске, трудился там на одном из заводов. Уйдя недавно на пенсию, ветеран-подводник активно участвует в военно-патриотической работе с молодежью. Он заместитель председателя Мурманского совета ветеранов Краснознаменного Северного флота, член совета музея флота.
У Наума Куприяновича я встретил еще одного однополчанина — Ю. Д. Пентюха. Он также осел в Мурманске, здесь женился и работал по хозяйственной части, склонность к чему у него, пожалуй, врожденная. Недавно мне сообщили, что Юлиан Данилович все же вернулся к себе на родину, в Белоруссию.
Получил я письмо от бывшего трюмного И. И. Пухкало — приятная неожиданность. Он пишет, что считал меня погибшим в автомобильной катастрофе (более чем преувеличено — четверть века нахожусь за рулем, а у меня талон № 1, без единого прокола). Мы обменялись любезностями: я тоже считал Пухкало погибшим — в архивных материалах он почему-то числился в списке экипажа «В-1», в то время как фактически плавал на подводной лодке «С-101». После увольнения в запас Иван Илларионович работал в химической промышленности, где вырос до директора промкомбината.
Есть отрывочные сведения о других членах экипажа. Моторист Дмитрий Климович Соплин, например, живет в [142] Анапе; кто-то из ветеранов видел моториста Андрея Алексеевича Орлова и кока Алексея Игнатьевича Ильюшина, но из-за мимолетности встречи адрес не записал. Может быть, найдется еще кто-нибудь с нашего подводного заградителя? Из множества малых дел создается одно большое — общее. Каждый советский воин внес какую-то крупицу в гигантский труд Великой Отечественной войны. Вооруженные же силы в целом, весь наш многомиллионный народ, руководимые ленинской партией, разгромили фашистских агрессоров, выковали Победу. И мы гордимся, что в этом есть и наш скромный вклад. Экипаж подводной лодки «Л-20» честно и до конца выполнил свой долг. Родина по достоинству оценила мужество и отвагу матросов, старшин и офицеров подводного заградителя. В общей сложности им было вручено около пятисот правительственных наград. Память о боевых походах моряки-подводники будут хранить вечно.