10. Импровизованная баня. Встреча с китайцами. Крепость Ак-Таш. Озеро Виктория

— Послать рабочих по 20 человек с роты! — раздался громкий крик дневального под самой моей палаткой.

Баранов вскочил и полусонными глазами обвел палатку.

— Что такое? Тревога? — беспокойно спросил он.

— Рабочих зовут! — ответил я.

— Ах, рабочих! — И он снова завернулся с головой в одеяло.

— Осип! — крикнул я денщика.

— Чего изволите?

— Куда это рабочих?

— Баню строить; сказывают, что воду горячую нашли.

— Что ты врешь!

— Никак нет, извольте сами посмотреть.

Я оделся и, освежившись водой, направился к берегу реки Аличура.

— Где бани строят? — спросил я попавшегося мне солдата.

— А вон там, ваше благородие, — ответил он, указывая на противоположный берег реки, где около поставленной юрты копошились рабочие.

Я пошел к реке и на керекешной (вьючной) лошади переправился на другую сторону.

— А, в баньке желаете вымыться? — встретил меня капитан П., инициатор импровизованной бани.

— Да неужели в бане? — удивился я.

— Да, и в самой настоящей, натопленной самою природою, — ответил он. — Не верите? Пойдемте. — И он меня повел к юрте, заменявшей баню.

Я был в восторге, полтора месяца не удалось ни разу вымыться хорошенько, когда неделями приходилось спать одетым, а тут — баня.

При нашем приближении рабочие оставили работу и вытянулись.

— Кончили, братцы? — спросил П.

— Так точно, ваше высокоблагородие, почти совсем откопали, теперь юрту с боков заваливаем.

— А отколе это вода такая берется, ваше высокоблагородие? — спросил один из солдат, видимо из менее робких.

— А это, видишь, под землею огонь есть, который и нагревает протекающую близко его воду, вот она и выходит на поверхность земли горячею. [251]

Солдат глупо улыбнулся и, подойдя к собравшимся в кружок линейцам, сказал:

— А чудно, ей-богу, братцы, господа сказывали, что под землею огонь; так как же это мы не спечемся? Должно, брехотня одна.

— Сказывали, значит, так оно и есть, не с твоим кауном{60} господские речи судить.

— Ишь, умник нашелся! — подхватил другой, и солдат сконфуженно ретировался.

— Ну, давай, что ли, чайники, что рот-от разинул! — крикнул на молодого солдата «сердитый» ефрейтор, дядька Максимов.

Солдат нагнулся и зачерпнул в источнике горячую воду.

— А чаю засыпал? — спросил ефрейтор.

— Сейчас, дядька Максимов, засыплю.

— А ты как засыплешь, то чайник-то в воде еще погрей.

— Слушаю.

— Ишь благодать-то, братцы! — повернувшись к солдатам, продолжал ефрейтор. — Господь-то Бог сжалился над солдатом, что ему нечем водицы себе согреть{61} и готового кипяточку послал.

Скоро под всевозможные прибаутки чайник переходил из рук в руки, наполняя деревянные походные чашки.

После обеда я проходил мимо солдатских палаток и слышал разговор:

— А что, Потапыч, с готового-то кипяточку у меня брюхо уж что-то очень болит, а ты как?

— Да и у меня, дядька Максимов, тоже, — должно, придется к фершалу пойти, чтобы каплев дал.

— А что, и в самом деле в околодок сходить, а то, коли на работу какую нарядят, — беда!

И оба солдата направились к санитарной юрте.

К вечеру число больных желудком увеличилось, а на другой день у горячих ключей не было видно людей с чайниками и манерками, были лишь одни мывшие себе белье да купающиеся.

Весь правый берег Аличура был покрыт как бы небольшими лужами, наполненными чистою прозрачною водою, от которой подымался пар. Над одною из таких луж была поставлена юрта. Густой пар валил сквозь верхнее отверстие ее. Я попробовал было войти в юрту, но это оказалось невозможным, до такой степени в ней было жарко.

Я обошел все ключи; их было семь, и температура в каждом была особенная. Как оказалось по исследовании, вода в источниках сильно насыщена серою, и прибрежные камни имели золотисто-желтый цвет от свободного осадка ее. Самый горячий источник имел 70° R, так что когда мы пользовались природной баней, то пришлось прибавлять в источник много ведер холодной воды, [252] чтобы иметь возможность мыться в нем. Для этой цели рабочие прокопали канавку и из реки пустили в нее холодную воду.

Что за блаженство было вымыться в подобной бане, и мы все отдали ей должную честь. С самого утра и до заката солнца, когда на бивуаке раздавался оглушительный сигнал к заре, около бани-юрты толпился народ в ожидании своей очереди.

Аличурские горячие ключи за свое целебное свойство почитаются у туземного населения святыми. Они, как говорили мне киргизы, совершенно излечивают застарелый ревматизм, а также многие другие болезни. Афганцы и стоявшие здесь до 1888 года китайцы также считали их священными и даже построили в честь этих источников кумирню с камнем для жертвоприношений Сума-Таш.

Эта кумирня поставлена около китайской крепости, от которой остались теперь одни лишь развалины. В начале восьмидесятых годов китайцы заняли Памиры под предводительством генерала джандарина Джан-Хунга и, подчинив себе киргизов, поставили гарнизон в выстроенной ими крепости Сума-Таш, где и находились до 1888 года. Во время афганской смуты, когда междоусобия в Афганистане заставили Абдурахмана послать свои войска на Памиры, китайцы были прогнаны, а их крепость разрушена, и только кумирня с жертвенником пощажены неприятелем.

После чудной бани, так приятно подействовавшей на мое самочувствие, я зашел в общую столовую, то есть в длинную палатку, поставленную над двумя вырытыми параллельно друг другу канавами, служившими нам для помещения ног. Народу уже было много — все ожидали завтрака.

Около одного конца стола (которым служила тоже земля, обложенная дерном) столпилась группа офицеров. Один из толпы метал банк, прочие понтировали.

— Бита! — раздавался равнодушный голос банкомета, и его рука, как-то особенно жадно растопыря пальцы, сгребала с положенной доски деньги.

— Господа! Да будет вам — завтрак подан, — кричал с другого конца палатки капитан С.

— Да ну вас с вашим завтраком. Здесь серьезная игра, а он с своим завтраком! Ешьте на здоровье, если голодны! — сердито отозвался штабс-капитан, очевидно сильно уже проигравшийся и питавший надежду отыграться.

Мы уселись за еду и, окончив трапезу, направились по своим палаткам, оставив игроков доигрывать свой штос.

День был жаркий, в палатке стояла невозможная духота; я было лег отдохнуть, но пот градом лил с моего лица, и я выполз наружу.

— Чаю хотите? — окликнул меня из палатки военный инженер Серебренников{62}, один из самых симпатичных офицеров отряда. [253]

— С удовольствием выпью чашку, — ответил я и направился к палатке капитана. Я очень любил побеседовать с этим человеком, а тут еще надеялся, что он сообщит мне что-либо относительно нашей судьбы. Но нового я ничего не узнал — мы продолжали сидеть в ожидании распоряжений, а распоряжений никаких не поступало. Становилось просто невыносимо.

У Серебренникова я застал есаула В.; он сидел на ягтане и пил коньяк.

— С легким паром! — сказал он, протягивая мне руку. — Правда, прелестная баня?

— Чудо! — ответил я и присел на складной стул.

— А вот Николай Николаевич интересные вещи мне рассказывает, — сказал капитан, обращаясь ко мне, — об этой рекогносцировке, что за два дня до нашего выступления была произведена Скерским{63}.

— Да разве ваша сотня ходила? — удивился я, обращаясь к есаулу, — а я думал — третья.

— А то как же, конечно, наша.

— Ну, так рассказывайте, — перебил нас капитан.

Я превратился в слух и приготовил записную книжку. Эта рекогносцировка меня очень интересовала, и я только ждал случая услышать о ней что-либо. И вот случай представился.

— Итак, господа, — начал есаул, — расставшись с отрядом 5 июля, наша сотня двинулась вверх по реке Ак-су. Погода стояла хорошая, лошади шли бодро, да и мы под впечатлением товарищеского завтрака чувствовали себя прекрасно. Часу в третьем дня, миновав местечко Аю-Кузы-Аузы, где сделали небольшой привал, подошли мы к обрывистому берегу реки Ак-Буры, где и остановились на ночевку. Стоянка была довольно сносная, тем более что травы для лошадей нашлось достаточно, но зато ночью вдруг выпал снег, который с первыми лучами солнца начал таять, и к выступлению только в некоторых лощинках оставались следы июльской зимы.

Целью нашей рекогносцировки было обойти Малый и Большой Памиры, а также очистить от китайцев крепость Ак-Таш, которую они построили на нашей территории, после чего и соединиться на озере Яшиль-куль с отрядом.

Чуть свет казаки стали седлать лошадей и вьючить обоз, и мы, напившись чайку и пропустив на дорогу «по единой», выступили в путь. Однако этот переход не особенно-то отличался удобством. Только что миновали мы могилу Гудар, как по пути стали попадаться топкие болота, образовавшиеся от собравшейся с окрестных гор воды. Лошадь ежеминутно увязала в размякшей глине, а тут еще одно обстоятельство, при этом весьма неприятного свойства, заставило нас прийти в отчаяние. Только что моя лошадь успела [254] выкарабкаться на клочок сухой земли, как начальник партии обратил внимание на странный темноватый туман, низко державшийся над видневшимися впереди болотами.

— Смотрите, — сказал он, — а ведь это какое-нибудь мерзкое испарение. Говорят, что в этих дебрях скопляются удушливые газы. Однако же это на нашем пути!

— Все равно не минуешь, надо ехать, — ответил я и с этими словами дал коню нагайку и рысью врезался в видневшийся туман.

Что вдруг со мною сделалось, одному Богу известно.

Я бросил поводья и стал нещадно бить себя по лицу, в которое впилось по крайней мере тысячи три самых злейших болотных комаров, показавшихся нам туманом.

Лошадь моя мотала головой, махала хвостом и вдруг, несмотря на усталость и убийственный путь, понесла меня карьером по направлению к ущелью Шинды-Аузы. Я обернулся назад. Сотня скакала за мною. Казаки махали руками, и до меня долетела ругань, направленная по адресу проклятых комаров. Зрелище было до того комическое, что я, несмотря на то что лицо мое страшно горело и чесалось, от души хохотал, глядя на борьбу человека с комарами и бегство от них. Комары были такие мелкие, что забирались даже под одежду, и долго приходилось потом почесываться и помнить это ужасное место. Однако неприятель наш продолжал преследовать сотню до самого ущелья Шинды-Аузы, где на выручку явился внезапно налетевший порыв холодного ветра. Комары сразу исчезли.

— А, вот и аулы! — услышал я возглас одного из казаков. Взглянул и, к своему удовольствию, увидел несколько юрт, уютно расположившихся под одной из нависших скал. Увидя приближающуюся сотню, киргизы выехали к нам навстречу. Это были киргизы, считающие себя китайскими подданными. Типом своим они немного отличались от алайских кочевников и скорее походили на китайцев или дунганов{64}, чем на киргизов. Один из них, очевидно старшина, на дряхлой клячонке подъехал к нам и, соскочив с лошади, прижав руки к животу, поклонился.

Сотенный переводчик сейчас же появился на сцену, и мы стали допрашивать старшину о китайцах, но он отвечал нам неопределенно, и я даже подметил в его ответах, что он вполне симпатично относился к китайцам. Надо заметить, что памирские киргизы сильно поддерживают китайцев, любят их и с большою охотою подчиняются воле уполномоченных богдыхана. Во-первых, эта симпатия истекает уже из того, что китайцы не берут никаких податей с кочевого населения, не притесняют своих подданных кочевников, а только требуют, чтобы один раз в год аульные старшины ездили в крепость Таш-Курган на поклон к джандарину. [255]

Конечно, подобное иго вполне сносно для киргизов, и они с удовольствием несут его, тогда как другая часть кочевников страдает под властью афганцев, варварски обращающихся со своими подданными{65}.

Старшина нам сказал, что китайцы занимают гарнизон в крепости Ак-Таш, что несколько китайских ляндз недавно были здесь и скоро опять приедут. Говорил, что китайцы хорошие стрелки, одним словом, старался пугнуть нас, надеясь, что мы возвратимся назад. Вслед за тем, соблюдая восточное гостеприимство, он предложил нам занять лучшую юрту. Конечно, мы не отказались от этого и вскоре приятно потягивали чаек, лежа на мягких киргизских кошмах.

Между тем на всякий случай были выставлены пикеты в ту сторону, откуда могли появиться китайцы. Небо мало-помалу заволакивалось тучами, пошел дождь, который лил в продолжение целой ночи. Холод был ужасный, и только юрты выручили нас от весьма неприятного положения, в котором мы бы очутились, сидя под палатками во время такого ливня. Все было спокойно. С рассветом вернулись пикеты, не привезя никаких сведений о китайцах. Мы тронулись к Ак-Ташу.

Здесь значительная высота местами (17 000 футов) особенно давала себя чувствовать. Лошади изнемогали, и дыхание их становилось похожим на шипение паровой машины. Мы ехали, выслав вперед разъезд. К полудню был задержан разъездом китайский кавалерист и представлен к начальнику партии. Это существо вызвало всеобщий дружный смех. Не то старая баба, не то какое-то странное чучело сидело на тощей кляче с закинутою за спиною магазинкой. Это необыкновенное существо махало руками и что-то без умолку говорило. Мы вызвали местного киргиза, который переводил нашему переводчику то, что говорил китаец. Трудно было вести разговоры с подобного рода парламентером, который не давал возможности дослушать переводимой фразы и снова начинал свое. Он говорил, что китайцы в крепости, что теперь их очень немного, но что вот на днях шесть ляндз{66} явятся на помощь, и тогда мы будем принуждены уйти отсюда. Между тем, пока длилась эта канитель, я рассматривал наружность китайца.

Знаете, если взять для сравнения самую старую и безобразную киргизку, то можно составить некоторое представление о памир-ском китайце. Его безбородое, похожее на печеное яблочко лицо, на котором гашиш и опиум положили отпечаток какой-то дряблости и тусклости и придают ему отвратительный вид. Полугнилые черные зубы и узкие прорезы глаз, поднятых наружными уголками кверху, довершают безобразие слуги богдыхана. [256]

— Скажи ему, что он может ехать, мы скоро будем в крепости, — сказал начальник партии.

Переводчик передал это китайцу, и тот понесся обратно, наделяя свою клячу усиленными ударами нагайки.

Мы двинулись к крепости и через полчаса были под стенами ее. Никого не было видно, как будто бы ни одной души никогда и не находилось на Ак-Таше.

Небольшая глинобитная курганча возвышалась на одном из предгорий и равнодушно смотрела на нас своими черными бойницами. Мы въехали в укрепление, и следующая картина представилась моему взору: целая толпа таких же чучел, какое уже попалось нам навстречу, стояла со сложенным перед собою оружием. Лица их, как будто отчеканенные одним и тем же штампом, были необыкновенно схожи между собою, а головы, повязанные синими платками, украшенными белыми узорами, с торчащими кончиками на затылке, напоминали деревенских баб.

— Да, никак, это бабы! — раздавалось между казаками. — Ей-богу, бабы, а не солдаты, тьфу ты, гадость какая! — сердился урядник.

Обмундировка этих солдат состояла из куртки без рукавов, сделанной из плотной грубой материи с кругами на груди и спине, на которых гласила надпись, с какого года на службе состоит воин, какого рода оружие, чин, звание и фамилия, а также название ляндзы. Длинный коричневый полукафтан с боковыми разрезами, спускавшийся до самой земли, имел вид сарафана. По бокам коленкоровые набедренники, спускавшиеся до колен, поддерживались такого же цвета чулками. На ногах их пестрели узорами вышивки желтые сапоги, подбитые войлоком.

Я подошел к одному из них и взял лежащую перед ним магазинку. Китаец вздрогнул, покосился на меня, но сейчас же успокоился, лишь только я положил обратно его собственность. Это была магазинка Винчестера и притом в весьма сносном состоянии. Ни ржавчин, ни царапин не было видно. Однако не у всех оказалось подобное оружие. Тут были и мултуки (фитильные ружья), и даже шомпольные ружья тульской фабрикации, и английские скорострельные карабины, а также две или три, не помню, берданки. Зато холодное оружие было у всех одинаково и отличалось выдержанностью китайского стиля. Оно состояло из клынча (прямая шашка) в 1 /2 аршина с прямым обоюдоострым клинком и костяною рукояткою с предохранительным кружком, сделанною из чешуи какого-то животного, — думаю, что или из кожи змеи, или шкуры крокодила.

Их начальник, ксуак, то есть унтер-офицер, объяснил нам, что он не хочет драться или вообще вступать в ссору с русскими, так как не уполномочен на это своим правительством, но что, если мы займем крепость, то придут китайские ляндзы красного и синего знамени и прогонят нас. Несчастный китаец думал, что [257] мы намерены задержать его гарнизон, и даже выразил крайнее удивление, когда ему было сказано, чтобы он убирался восвояси.

Лишь только переводчик передал это, как китайцы схватили свое оружие, вскочили на лошадей, понеслись из крепости, перегоняя друг друга, и скоро исчезли в ущелье. Они, по-видимому, ужасно боялись, как бы мы не передумали нашего великодушного решения и не вернули их обратно.

Вообще, надо заметить, что пограничные китайские войска не отличаются боевою подготовкой и только называются солдатами, на деле же они никуда не годятся. Они набираются преимущественно из китайцев, уроженцев провинций Кашгар и Анси, и охотно несут регулярную службу за 6 лан в месяц, то есть на наши деньги около 12 рублей. Между тем иррегулярное войско и по наружному виду, и по качеству представляет полную противоположность первому. Оно состоит из кашгарских каракиргизов и изображает что-то подобное нашим казакам. Их скуластые плоские лица, черные чалмы, длинная пика и винтовки за плечами придают им весьма внушительный и воинственный вид. Они прекрасно владеют пикою и метко стреляют. Мне пришлось однажды видеть, как подобный кавалерист убил из винтовки бегущего памирского зайчика. Однако эта кавалерия очень незначительна, да и мало полезна для китайцев, так как, не получая никакого вознаграждения, отбывает свою повинность и для существования своего занимается грабежом, нередко нападая и на китайцев.

Лишь только уехал храбрый гарнизон из крепости, я пошел осматривать и наносить план ее на походный планшет. Это укрепление было попросту четырехугольное пространство, обнесенное глинобитною стеною, вдоль которой с внутренней стороны тянулась стрелковая ступень. По фронту фасы его имели 34, а в глубину 32 шага с 17 бойницами по длинным и 13 по коротким фасам. Здесь было устроено также помещение для гарнизона и лошадей. Несколько мешков ячменя да немного муки, которые трусливый гарнизон впопыхах оставил в крепости, достались нам, и наши лошади на славу поужинали китайским кормом, а мы, переночевав в ней и отправив донесения, с рассветом выступили дальше.

Дорога наша тянулась по довольно широкой долине и вела к рекам Ак-су и Кара-су. Я любовался на мертвенно-грозные скалы, резко выделявшиеся на голубом небе. Иногда орел, распустив огромные крылья, высоко парил над нами, высматривая себе добычу. Но вряд ли мог царь птиц здесь что-нибудь высмотреть. Скалы, камни и песок, отсутствие живности — вот обстановка, которая окружала нас. Миновав несколько небольших подъемов, мы спустились к реке и перешли вброд Ак-су, а затем, проходя по небольшому ущелью, переправились и через Кара-су. Последняя переправа была очень неудобна. Малейшая неосторожность всадника или неверный шаг лошади — и оба они наверное погибнут безвозвратно, так как река при достаточной глубине так быстротечна [258] и несет такое множество камней, что лошадь ежеминутно рискует получить страшный удар в ногу, и тогда уменье сдержать ее является спасителем всаднику — иначе же конец. Раз лошадь упала, ее уже не поднимешь — быстрые воды унесут и ее, и седока. После переправы ландшафт сильно изменился. Кое-где попадалась зеленеющая трава. Киргизские аулы с большим количеством баранов и яков стали встречаться все чаще и чаще. Следуя болотистым берегом реки Кизиль-Рабат, оставя аулы в правой стороне, мы стали заметно подниматься на перевал того же имени.

— Однако, господа, мы заночуем под перевалом, — сказал нам начальник партии.

— Почему же это? Ведь еще рано, и мы смело перевалим через него, — заметил ему я.

— Вот то-то и дело, что не перевалим. Меня особенно предупреждали насчет этого места, и даже на карте Ионов мне отметил его как самое неприятное. Здесь царит так называемый тутек, — сказал он.

— Тутек? Что это такое? — удивился я.

— А видите ли, — объяснил мне капитан, — тутек значит удушье; происходит оно оттого, что в этом месте благодаря свойству почвы, а также безветрию скопляется угольная кислота, которая приблизительно на протяжении более половины человеческого роста держится над землею. Этаких мест довольно много на Памирах, и они являются истинным бичом для путешественника, потому что раз только человек или лошадь упадет на землю, то подняться им не суждено, они наверное задохнутся. Я вас прошу, господа, — сказал он нам, — особенно следить за людьми, чтобы они не отдыхали и не садились на землю для различных надобностей — упаси Бог, если даже будут чувствовать себя совершенно больными, — это здесь неминуемо. Ну, как же я могу решиться, не запасшись свежими силами, преодолеть такую преграду?!

Конечно, мы вполне согласились с мнением начальника и охотно переночевали под перевалом.

При подъеме было очень холодно. Сырой ветер пронизывал меня до костей, проникая даже сквозь теплый бешмет. Крупные осколки скал загромождали и без того узкую тропу, так что все время приходилось лавировать между ними, а также поминутно пересекать текущие с перевала ручьи. Несколько небольших озер, лежащих по склону горы одно выше другого и соединенных шумящими протоками, попалось нам по пути, но они были совершенно мертвы. Ни птицы на их водах, ни рыбы не было заметно в них, и только пустынная масса воды мрачно смотрела среди серой, неприглядной обстановки. Вот около этих-то озер мы и почувствовали тутек. Я не знаю, что в это время ощущали другие, но я постараюсь передать вам то состояние, которое испытывал я, и то, что видел я, наблюдая сотню и товарищей. При подъеме ко второму озеру меня начало душить. Ворот казался узким, и я расстегнул его, но это не помогало. В ушах стоял шум, а в висках [259] стучала кровь. Удары сердца становились очень неровные. То вдруг казалось мне, что оно переставало биться, дыхание захватывало, и я в испуге невольно хватался за грудь и щупал пульс на руке — мне казалось, что я умираю. Биение пульса было еле-еле слышно. Это явление очень скоро проходило. Несколько раз кровь лила из носа, а как я заметил, то у многих слюна была сильно окрашена кровью. Лошади сопели и поднимали кверху свои морды. Я чувствовал полное ослабление. Рука моя устала держать повод и свалилась на луку, шашка оттягивала плечо, голова склонялась, и вдруг на меня напала полная сонливость. Мне хотелось спрыгнуть с лошади, свалиться на камни и заснуть. О, сколько бы я дал тогда за осуществление моей заветной мечты! Каждый камень, бросавший тень на песок, манил меня под свою сень. Лошадь моя стала спотыкаться, так что пришлось слезть и идти пешком. Казаки все уже спешились. Две вьючные лошади издохли, а все остальные страдали острым катаром кишок.

— Кто там сел? — услышал я голос капитана.

— Моченьки нет, ваше высокоблагородие, живот подвело.

— Встать! — крикнул капитан. — Экий ишак{67} этакий! Умирать тебе захотелось, что ли? Вот спустимся с перевала, и все пройдет.

Казак неохотно поднялся и, сгибая колена, поплелся далее. Часа полтора спустя, издохли еще три казачьи лошади. Тяжело было видеть, как боролось бедное животное со смертью, как задыхалось оно, лежа на земле, не в силах подняться на ноги, как молил его кроткий взгляд о помощи.

Положение мое становилось критическим. Живот болел нестерпимо — хотелось кричать, и памирская болезнь разразилась со всей своей силой.

Мне напоминает это положение морскую болезнь, с тою разницею, что некоторые выносят ее, здесь же каждого постигает совершенно одинаковая участь — каждый должен отдать дань Памиру, — и мы ее отдали.

Спустившись с перевала и потеряв нескольких лошадей, мы остановились на берегу реки Кара-су, южнее кладбища Джарты-Гумбез, и навестили могилу ефрейтора Лохматкина, умершего от тутека во время первой рекогносцировки генерала Ионова в 1891 году Печально смотрел на нас одинокий крест, сколоченный из палок походных носилок, на которой и умер первый русский солдатик на Памире.

С каким удовольствием, несмотря на холод и на ветер, выкупался я в реке, тем более что лишь только спустились мы в долину Малого Памира, как силы наши возобновились и болезненное состояние исчезло. Мы даже были в весьма хорошем настроении духа и подшучивали друг над другом.

Далее нам предстоял путь к Большому Памиру по отвратительной дороге, ведущей к озеру Виктории (Зор-куль). Ветер продолжал [260] дуть в лицо. Несколько озер попалось нам по пути, и целые стаи гусей и уток держались на водах их, так что выстрелом из винтовки мне удалось убить сразу двух.

Наконец мы спустились по очень неудобному и каменистому откосу и вышли на котловину, окаймленную со всех сторон кольцом снеговых гор. Котловина эта тянулась с востока к западу, имея продолговатую форму. Густые белые облака затянули небо как бы сплошною пеленою, и только иногда солнце, прорываясь через их сероватую массу, освещало седые, закутанные в облака, мрачные вершины, которые, как бы любуясь своим величием, отражались в зеркальных водах громадного Зор-куля, напоминавшего кусок зеркала, положенного среди этой котловины. Несмотря на июль месяц, здесь было очень холодно, и только успели мы поставить палатки, как повалил снег, закрутилась метель, и июльская зима нисколько не уступала северным февральским. В какой-нибудь час все уже было бело, и толстый слой снега покрыл всю котловину, а окрестные горы были почти незаметны под закутавшей их белой пеленою. Не скажу, чтобы было приятно ночевать в палатке, тем более что раздобыть огня и топлива для согревания воды не было никакой возможности, и оставалось одно средство — это закутаться в теплый тулуп и, завалив себя кошмами, постараться, если позволит холод, уснуть, что я и сделал.

На сей раз холод оказался снисходительнее и неособенно беспокоил меня и только иногда пробегал вдоль спины. Я спал крепко, а между тем снег все сыпал и сыпал, и слой его, все прибывая и прибывая, заваливал мое незатейливое жилище, и наконец я с палаткой совершенно скрылся под ним.

Пройдя рекою Памир, мы преодолели значительный перевал Каинды и стали подниматься на Хоргуш. Чудная картина, представляющая собою резкий контраст памирской природе, открылась перед нашими глазами на перевале. Он весь был покрыт зеленым ковром сочной травы, на котором пестрело всевозможными колерами множество полевых цветов. Но только мы спустились к озеру Чукур-кулю, как опять серая пустыня сурово открылась перед нами. Здесь нас встретили киргизы и сообщили, что на Аличуре стоят афганцы. Приняв все меры предосторожности в полной готовности на отпор в случае внезапного нападения, мы двигались к Яшиль-кулю. Я ужасно желал скорее встретиться с афганцами, мне хотелось сильных ощущений; но не суждено мне было испытать их; они выпали на вашу долю, счастливцы. Какая страшная досада охватила меня, что не днем раньше мы пришли на Яшиль-куль. А все тутек проклятый, не будь его, не дневали бы и моим мечтам пришлось бы осуществиться. Ну, да еще впереди много предстоит. Поживем — увидим.

Есаул встал.

Мы поблагодарили его за любопытное сообщение, пожали друг другу руки и разошлись по палаткам. [261]