Инженерная война
Ночь. Конец декабря. Воет ветер, жестким снегом бьет в стекла автомашины. Командир Н-ской дивизии и я, начальник инженерной службы, обогнав двигавшуюся часть, едем в направлении озера Пэрк-ярви.
В темноте автомашина прыгает по ухабам заснеженной дороги, тычась в сугробы.
Если в тылу было оживленно и шумно, то здесь чувствуется напряженная предфронтовая тишина. Только изредка из-под кустов, из ямок, вырытых в снегу, поднимаются часовые, останавливают машину, проверяют документы, и мы снова едем дальше.
Место размещения штаба корпуса было засекречено, и нам пришлось долго искать его в лесу среди землянок, засыпанных снегом вровень с землей.
В первый день штаб разместился в сохранившемся от пожара здании школы, которое высилось среди тлеющих остатков финского селения.
В 2 часа ночи, во время совещания совершенно неожиданно финны открыли артиллерийский огонь по школе. Было выпущено 25 снарядов. Случайно ни один из них не попал в цель. Оказывается, враг нарочно не поджег здания, а, пристреляв его, сохранил как ловушку. После этого «происшествия» штаб переселился в землянку.
Перед участком фронта нашей дивизии, на гористых склонах с обрывами враг создал цепь железобетонных дотов и дерево-земляных укреплений. Крупные валуны, размерами в одноэтажный дом, противотанковые барьеры высотой иногда до пяти метров и минированные завалы усиливали район финской обороны.
Перед завалами тянулись проволочные заграждения в 6–7 рядов, каждый ряд — в 5 кольев. Перед проволочными заграждениями вдоль фронта протекала речка Перон-йоки шириной [284] около семи метров. Финны запрудили ее, она разлилась на полкилометра и замерзла. Когда толщина льда достигла сантиметров двадцати, плотина была разрушена, вода ушла из-под льда, и он повис, опираясь на островки и кочки, на высоте трех метров над водой. Метровый снег засыпал этот висячий лед. Люди могли двигаться по нему, но танки он не выдерживал.
С нашей стороны реки были обнаружены минные поля, скрытые под снегом, и тянулись незамерзающие болота шириной около трех километров. Железнодорожный мост через реку был подорван, и против него находилась группа железобетонных дотов, защищенных, как мы потом обнаружили, стенками из семи последовательно укрепленных стальных листов толщиной в 48 миллиметров каждый.
Все пространство перед укреплениями простреливалось пулеметным, орудийным и минометным огнем из дотов.
Нам предстояло прорвать укрепленную линию и уничтожить противника.
На нашем берегу против финского дота № 239 была небольшая возвышенность, поросшая леском. Командир саперного взвода Шиков предложил прорубить на возвышенности просеку и из-за прикрытия прощупать прямой наводкой этот дот.
От флангового пулеметного огня других дотов возвышенность была закрыта сохранившейся железнодорожной насыпью.
Командование утвердило план Шикова.
На следующий день я лежал в снежном окопе на возвышенности против дота. К ней тянулась прорубленная в леске и кустарнике просека. Просеку вырубил ночью Шиков со взводом сапер.
Вручную выкатили орудие и навели на укрепление. Финские пули, как горох, застучали по стальному щитку, засвистели над головой. Снег зашевелился и зашипел от сплошных пулеметных очередей из дота. Орудие произвело первый выстрел. В ста метрах от нас раздался взрыв. Длинный язык пламени взвился к небу, осколки полетели на нас. 25 снарядов выпустило орудие, но каждый раз дот показывал нам длинные красные языки огня. Он был неуязвим — снаряды рикошетировали от наклонной стальной стенки дота.
Финны открыли минометный огонь по орудию. Со свистом пролетали мины, разрываясь в непосредственной близости от нас, осыпая комьями снега. Четыре артиллериста были уже ранены. Орудия откатили. С раскрасневшимся мокрым лицом Шиков подбежал ко мне.
— Ничего. Мы до них еще доберемся! — прокричал он.
Из-за стволов деревьев мы начали рассматривать дот.
В бинокль было заметно легкое повреждение поверхности в месте соединения бетона со сталью. [285]
Начальник артиллерии отдал распоряжение применить бетонобойные снаряды.
Через несколько дней Шиков со своим саперным взводом, командир саперного батальона Дружина и я вышли на разведку обстрелянного дота.
Непроглядная ночь. Мы тихо двигаемся в маскировочных халатах к проволочным заграждениям, стараясь наступать на следы товарища. 35 рядов колючей проволоки прорезаны в двух местах саперным отделением под командой младшего командира Иевлева. Это задание выполнено без потерь. Бойцы Иевлева подводят нас к месту прохода в заграждениях. С кольев свисают разрезанные куски проволоки. Следы по снегу ведут дальше, к следующему ряду заграждений. Дот уже близко.
И вдруг сзади, с тыла раздается пулеметная очередь. Одна. Другая. Пули со свистом зарываются в снег.
— Автоматчик! — хрипло говорит Бойченко и, хватаясь за оружие, ползет по снегу к леску — в направлении выстрела.
Но финский разведчик, пробравшийся на нашу территорию, уже скрылся.
— Что это — сигнал? Или случайное нападение?..
Мы залегли за ближайшими деревьями и слушаем. Тишина.
И вот, разрезая небо белым хвостом дыма, высоко над головами взвивается ослепительное яблоко световой ракеты. Оно медленно опускается вниз, на несколько минут освещая снег, заграждения, дот.
Затем новая ракета... и учащенный огонь вражеских пулеметов...
Из темноты подползает связной в маскировочном халате, переваливаясь в снегу, как белый медведь. Он сообщает нам, что саперы, во главе с Шиковым, пользуясь темнотой, взобрались на дот и залегли в глубоких воронках, образовавшихся после нашего артиллерийского обстрела в земляном слое, покрывающем бетон.
Финны обнаружили сапер и открыли ураганный пулеметный огонь из других дотов по воронкам, освещая их ракетами.
Через некоторое время из темноты начали выползать саперы. Последним шел Шиков. Глубоко зарываясь в снег, он тащил на себе раненого товарища. Еще один из бойцов тащил второго.
— Легко отделались, — сказал Шиков, оттирая замерзшие руки, хотя по лицу его катился пот. — А дот все-таки будет нашим!..
Мы двинулись назад. [286]
В результате этой разведки выяснилось, что дот покрыт сверху слоем земли и камней толщиной около 6–7 метров Стенки дота — стальные, со щелями для обстрела, расположенными в семь ярусов одна над другой.
Передняя стенка — наклонная. В самом низу, в воронке, образованной артиллерийским снарядом, разведчики разглядели выщербленную линию соединения стальных листов с бетоном. Мелкие куски бетона, смешанные с землей, лежали на снегу.
— Да, дот все-таки будет нашим! — согласился я с Шиковым.
Как только прибыли бетонобойные снаряды, на возвышенность против дота № 239 выкатили 152-миллиметровое орудие. Широкое дуло было направлено в упор на маленькое черное пятнышко у основания дота. Началась «долбежка». При поддержке дивизионной артиллерии, заглушавшей минометы и отвлекавшей внимание финских орудийных дотов, мы открыли огонь по месту соединения стали с бетоном. Орудие било в одну точку. Взмывались огненные языки к небу. Воздух содрогался от канонады. Я лежал на вершине, недалеко от орудия, в маленьком окопчике. Мне хотелось видеть, как будет умирать дот, но он все еще сопротивлялся.
Сменялись раненые артиллеристы, но мы не прекращали огня. Наконец, из амбразур показался дым.
— Огонь! — повторял командир орудия, и еще несколько снарядов ударило в развороченное отверстие. Железобетонная глыба замолчала навсегда.
Я видел, как целовались артиллеристы.
Неожиданно замолк и соседний дот № 167, хотя признаков разрушения на нем не было.
Через некоторое время наши стрелки укрепились в замолкнувших дотах.
Когда я позже был в разрушенных укреплениях врага, то видел страшную силу нашей боевой техники. Бетонный потолок толщиной в 1,5 метра обрушился вместе с семиметровым слоем земли над ним. Погнулись стальные стены, а в соседнем доте № 167 верхний стальной лист прогнулся и закрыл амбразуры. Теперь было понятно, почему замолчал и этот дот.
После разрушения дота № 239, не дававшего нам покоя, все силы сапер были брошены на прокладку через болото двух параллельных путей длиной около двух километров каждый. [287]
Покрытое слоем снега толщиной в 1,5 метра и согреваемое под ним за счет гниения болото выпускало на поверхность желтую, грязную водичку, хотя мороз был больше 35 градусов. Надо было снять с болота снеговое одеяло, чтобы мороз проник до воды. Снег разгребали лопатами, фанерой.
Работали в две смены днем и ночью, менялись через каждые четыре часа.
Но мороз не сковывал болотистой почвы. Тогда на подмороженную почву укладывали щиты и жерди, они вмерзали и удерживали людей. Однако гусеничный трактор продавливал смерзшуюся корку. Только на 3–4-й день образовалась упругая, скрепленная морозом дорога.
Два дня финны не догадывались о нашей работе. Наши люди совершенно открыто подтаскивали щиты и жерди.
На третий день, когда саперы под командой Мирошниченко (наш специалист по дорогам и минным завалам) вышли разгребать снег, финские орудийные доты открыли по ним огонь.
Бывает на войне удача. Я видел одного артиллериста, который случайно наступил на зарытую в снегу мину. Взрывом его подбросило вверх, слегка опалило и сорвало одежду, но даже не ранило.
Так и здесь. Через каждые два часа финны в течение 20–30 минут ураганным огнем обстреливали дорогу. Снаряды густо ложились по обе стороны, не ближе 1,5–2 метров от проложенного пути они впивались в болото и исчезали, оставляя глубокую и узкую воронку, полную желтой, гнилой воды. Но на дорогу ни один снаряд не упал, и саперы закончили ее через шесть дней без единого раненого. Маленький лесок закрывал их от пулеметного огня противника.
Штурм укрепленной линии начался 11 февраля одновременно на всех участках фронта. У нас прорыв был намечен на левом фланге — там, где было слабое место противника.
Миновав болото, саперы и стрелковые части под прикрытием огня артиллерии растаскивали руками голубые глыбы разбитого снарядами висячего льда. Прячась от пуль за льдины, бойцы заваливали реку бревнами, чтобы сделать проход танкам. Наконец, танки, подмяв под себя проволочные заграждения, ринулись вперед. В нескольких десятках метров от переднего края обороны они наскочили на минное поле.
Чтобы обеспечить проход танкам, я прибыл к минному полю с двумя взводами сапер. В двух десятках метров от меня танк, двигавшийся между кустов, подбросило взрывом, но он остался невредим. Вторым взрывом подбило танк слева, он неуклюже завертелся и стал. [288]
Под пулеметным огнем мы вытаскивали из-под снега четырехметровые чугунные трубы, начиненные взрывчатым веществом.
По тонким, затесанным палочкам, расставленным финнами, чтобы самим не наткнуться на свои же мины, по проволочкам в снегу саперы определили границы минного поля. Наконец, проходы были расчищены, расставлены светящиеся ночью указатели.
В два часа ночи мы с командиром дивизии находились в землянке у командира полка, когда позвонил командир батальона Кучинский.
— Я говорю с высоты «Огурец», — возбужденно кричал он. («Огурец» — так называли мы продолговатую лысую вершину на финской стороне, занятие ее решало исход боя.) — Сапер Антонов уже взорвал один дот вместе с гарнизоном. Давайте еще сапер!
У меня было наготове девять саперных команд. Антонов входил в «саперные щупальцы», которые двигались перед стрелковыми частями.
Через пять минут четыре саперные команды были уже на месте. Вместе со своим помощником Долгим я тоже прибыл на высоту «Огурец».
И вот в темноте поднялся столб пламени, глухо прозвучал взрыв. Через некоторое время — второй. Это наши саперные команды рапортовали об уничтожении двух дотов.
После взятия высоты «Огурец» наши части начали окружать высоту «Апельсин». На ней находились сильные долговременные укрепления. Здесь у нас были немалые потери, но высота была взята.
На вторые сутки пехотные и танковые части подходили к третьей укрепленной вершине «Фигурная».
Мы делали дороги в густом лесу. Стальной грудью упираясь в стволы деревьев, танки ломали их, помогая расчищать путь. Саперы жердями заваливали дороги в болоте. По жердям шли танки. Орудия перетаскивали на руках.
Боясь окружения, финны отступали, бросая в пути все тяжелое.
* *
*
На второй полосе вражеской обороны было меньше укреплений. Но зато здесь отступающий враг минировал все: дороги, землянки, кусты, завалы, даже болота. [289]
Финны выдалбливали дыру в утоптанной дороге, закладывали в отверстие мину и маскировали сверху снегом.
Иногда дорога была перекрыта бревенчатым настилом. Стоило потревожить хотя бы одно из бревен, как все взлетало на воздух.
Потеряв голову при отступлении, финны сами натыкались на свои же мины. Заминировав на случай прорыва фронта широкую дорогу до станции Лейлясуо, финны предполагали отступать другой, северной дорогой. Но в это время соседняя с нами дивизия прорвала фронт противника и перерезала ему резервную дорогу для отступления. Отступающий враг был вынужден бежать по своей же минированной дороге. Это была дорога смерти. Трупы финнов лежали на протяжении более четырех километров.
Две саперные роты в течение нескольких часов вынули по дорогам у Каттила-оя около 800 мин английского и шведского изготовления.
Командир Мирошниченко — в прошлом молодой инженер-строитель, улыбаясь говорил:
— Мины надо искать внимательно, как грибы. От этого зависит и твоя жизнь, и жизнь товарищей.
Однажды с группой очень молодых сапер Мирошничечко разобрал бревенчатый настил длиной в 400 метров и вынул из него 280 мин.
— Вот это называется «искать грибы!»
Если первая линия обороны характеризовалась укрепленными огневыми точками, вторая — минами и завалами, то третья отличалась обилием каменных противотанковых надолб.
Надолбы представляли собой каменные глыбы (высота — 1–1,5 метра), врытые в землю и установленные на расстоянии полутора метров одна от другой, в шахматном порядке. После станции Хейниоки мы ликвидировали на Выборгском шоссе пять рядов каменных надолб, защищаемых огнем автоматчиков. Затем через 500 метров — еще семь рядов, еще через 500 метров — снова пять рядов. Через 9 километров та же картина. Как-то мы выворотили надолбу и хотели оттащить ее танком, но так и не смогли. Ряды надолб уходили от края и до края горизонта, иногда они перемежались с минными полями. Надолбы мы подрывали. 4–5 килограммов взрывчатого вещества раздробляли каменную глыбу в щебень.
Туманный рассвет 13 марта мы встретили недалеко от речки Вуокси, севернее Выборга. В воздухе чувствовалась весна.
Не успев построить укрепления, финны залегли за надолбы, обстреливая наши пехотные и танковые части из автоматов, орудий и минометов. Движение войск приостановилось. [290]
Я выбрался из-за камней и медленно пошел вперед.
Навстречу мне вышел младший командир Иевлев.
— Что не взрываете? — спросил я его.
Иевлев не успел ответить, как раздался взрыв. Его отделение подложило финские мины почти под весь ряд надолб. Теперь они взлетели на воздух. Путь был свободен.
Небо просветлело. Выплыло весеннее солнце, и мне показалось, что и солнце сияет от радости.
Вдруг канонада затихла. Я взглянул на часы — они показывали двенадцать. Наступил конец военных действий. [291]
Экспедитор на фронте
Я работал в клубе полка. Как только начались военные действия, начальник клуба приказал мне держать постоянную связь с ротами, доставлять с полевой почтовой станции газеты, посылки и корреспонденции бойцам и командирам.
Вначале меня это несколько разочаровало. Я часто мечтал о штыковых схватках, о том, как буду шквальным пулеметным огнем уничтожать врагов социалистической Родины. А на деле получилось, что надо будет выполнять обязанности «почтальона». Но вскоре мне пришлось убедиться, что это дело такое же почетное, как обязанности любого бойца, находящегося на передовых линиях.
Экспедитором работал я не один, в помощь мне был выделен боец Чагин. Я нес ответственность за доставку газет, а Чагин — за письма и посылки.
Однажды рано утром, в начале января, мы, как обычно, отправились на полевую почтовую станцию. Ехать надо было 5–6 километров. Прибыв туда, мы получили все, что там было для нашего полка, здесь же рассортировали полученную корреспонденцию по подразделениям и отправились обратно.
Вот уже розданы корреспонденция и газеты в подразделения. Теперь надо пробираться на передовые линии, туда, где идет бой.
Утром, после упорных боев, наши подразделения продвинулись вперед и заняли новые рубежи. На пути к передовой линии нам предстояло проехать через озеро. Как мы с Чагиным ни старались, двигаться приходилось медленно. Выпавший за ночь снег затруднял движение повозки. Наша лошадка «Микада» трусила мелкой рысцой, а мы шли за повозкой.
Вот уже почти миновали озеро. Вдруг слышим, как пролетели над нашими головами пули, словно шмели. «Кукушка», — подумали мы. Чагин вскочил на повозку, крепко хлестнул лошадь, и... кузов повозки рухнул на лед, отделившись от передней и задней осей. Мы недосмотрели за креплением. От чрезмерного груза и резкого рывка повозка наша рассыпалась. [292]
Белофинн, засевший где-то на дереве, продолжал обстреливать нас, но безрезультатно.
Пытаемся привести в порядок повозку, но нам вдвоем это не под силу. А время идет, и мы уже начали беспокоиться, что не сможем во-время доставить почту и газеты. На наше счастье, мимо проходили два бойца и помогли нам выйти из беды. И на этот раз мы доставили почту в срок.
Был и такой эпизод. Как-то, идя за санями (мы уже сменили повозку на сани), мы рассказывали друг другу о мужественных поступках бойцов и командиров нашего полка, делились впечатлениями прошедших дней. За разговором не заметили, как приехали в расположение 3-го батальона. Оставив здесь почту адресатам, отправились в другие батальоны.
Когда проезжали мимо расположения противотанковой батареи, бойцы предупредили нас, что через 1–2 минуты противник начнет обстреливать эту местность минометным огнем.
— Мы уже их изучили. Определяем с точностью до минуты, когда они начнут обстрел, — шутили бойцы-артиллеристы.
Но нам не до мин — надо скорее доставить почту. Все, что было для 1-го батальона, забрал я, а что нужно было отнести в батарею, взял Чагин.
Вручив почту по назначению, я возвращался обратно. В это время противник, действительно, начал обстрел из минометов. Но мы уже свыклись и с шипением летящей мины и с ее резким разрывом.
— Почта доставлена, теперь пускай рвутся, — подумал я, пробираясь к Чагину. Он тоже успел снести почту в батарею.
Сев в сани, мы помчались обратно. Наша «Микада» так была напугана разрывами мин, что не требовалось ее подстегивать. Быстро проскочили обстреливаемый район. Облегченно вздохнули и снова погрузились каждый в свои мысли о прошедших боевых днях, о предстоящей работе.
А работать приходилось во все более сложных условиях, особенно когда наша дивизия действовала на островах Выборгского залива. Метель, мороз, бездорожье всегда были нашими спутниками. Ездили ночью с одного острова на другой, как говорят, «наощупь».
В нашей скромной работе экспедиторов ничего не было героического, но сознание того, что мы с честью выполняли свой долг, не считаясь ни с какими условиями обстановки и погоды, наполняет нас радостью. Мы доставляли бойцам и командирам на передовые линии письма от родных и знакомых с теплыми словами привета, ласки и любви. Это воодушевляло их на беспримерные подвиги во славу нашей счастливой Родины. [293]
Как я спас раненого командира
Когда началось наступление на линию Маннергейма, лейтенант
Ткаченко был послан для связи с стрелковой ротой. Под командой Ткаченко были два разведчика и два связиста. И лейтенант, и четверо красноармейцев, которые были с ним, все они — артиллеристы.
Получили они приказание и поползли в расположение стрелковой роты.
Доползли до проволочных заграждений перед дотами № 185 и 219, нашли стрелковую роту. Она залегла на краю поляны. Поляна эта раскинулась перед проволокой и хорошо простреливалась белофиннами.
Ткаченко и его красноармейцы поползли дальше, за проволоку. И тут были ранены один разведчик и один связист.
Тогда лейтенант Ткаченко приказал второму разведчику остаться с товарищами, которых ранило, а сам со связистом Емельяновым стал продвигаться вперед.
Ползут они. Наблюдают. Емельянов тянет за собой телефонную линию.
Но вот вблизи разорвалась мина. Лейтенант Ткаченко тяжело ранен в живот.
Емельянов оставил телефон и бросился к своему командиру, желая помочь ему. Но только что подполз Емельянов, как пуля белофинского снайпера пробила ему ногу.
Истекая кровью, превозмогая невыносимую боль в ноге, Емельянов дополз до телефонного аппарата и сообщил:
— Лейтенант Ткаченко тяжело ранен в живот... Мы с ним вдвоем... Я тоже ранен в ногу... Лейтенанта надо вынести к своим... А я доползу сам...
Когда было получено это известие, поблизости никого из разведчиков и связистов не было. Поэтому командир дивизиона приказал мне, вычислителю:
— Спасти лейтенанта любыми средствами!
Отдав это приказание, командир дивизиона тут же объяснил мне, как лучше действовать. [294]
И я отправился выполнять приказание.
Когда вышел из леса, то сразу сообразил, что полянку переползти не так-то просто. Вся она простреливалась «кукушками». Я взял в сторону, по опушке леса и отполз к проволочным заграждениям не прямо через полянку, а по краешку.
Продвигаюсь к проволочным заграждениям и вижу, что пролезть за проволоку невозможно. Здесь много раненых, а это верный признак, что место хорошо пристреляно.
Взял еще левее. Ползу и вижу — в снегу валяются ножницы. Подобрал их. «Пригодятся, — думаю, — резать проволоку».
Отполз влево и начал орудовать ножницами, делать проход. Меня заметили белофинны и открыли огонь. Я прилег. И не просто прилег, а прямо вдавил себя в снег. Лежу и думаю: «Надо взять еще левее». Подумал так и рванулся влево. Рванулся я влево и удивился: не могу сдвинуться с места — что-то держит меня. Ощупал я свой бок рукой и понял: шинель моя запуталась в проволоке. А белофинны не прекращают стрельбы.
Лежу так под пулями и быстро соображаю: «Жаль шинели, а долг велит оставить ее в виде мишени белофиннам». Подумал и выскакиваю из шинели.
Выскочил я и шмыг влево. А были уже сумерки. Белофинны не заметили моего маневра. Больше того; шинель моя слегка зашевелилась от ветерка, и они начали гвоздить по ней из пулемета, а до того вели лишь ружейный огонь.
Жаль мне шинели, привык я к ней. «Но ничего, — думаю, — и в фуфайке не замерзну». А фуфайка у меня теплая, ватная. Сверху мелкий снежок порошит, обсыпает меня, маскирует зеленую фуфайку.
Переполз я таким манером еще влево и прорезал проволоку: тут меня белофинны не беспокоили.
Ползу вдоль дороги, у которой, по моим сведениям, лежит раненый лейтенант Ткаченко. Ползу и вижу саночки. «Как раз, — думаю, — годятся раненого увезти». Прихватил саночки и тащу за собой.
Вскоре я нашел и лейтенанта Ткаченко. Он лежал вверх лицом и дышал тяжело и хрипло.
Я бережно уложил его и пополз, медленно волоча за собой санки с драгоценной ношей.
Но полз я уже не вслепую: местность была разведана. Полянку решил миновать, повез раненого в обход километра на два к лесу. А в лесу я уже не полз, а шел во весь рост и не встретил противника.
Довез раненого командира до первого пункта медицинской помощи, являюсь на командный пункт и докладываю командиру дивизиона, что приказание выполнено.
Выслушал он меня, пожал руку и сказал: [295]
— Вы назначаетесь командиром взвода управления. Возьмите в свое распоряжение двоих связистов и одного разведчика, найдите стрелковую роту, которую поддерживал лейтенант Ткаченко, свяжитесь с ней и действуйте. Только от роты не отрывайтесь...
Роту я нашел в ту же ночь. Связь была быстро восстановлена, и на утро наш дивизион огнем своих батарей поддержал наступление красных стрелков.
17 февраля доты № 185 и 219 были заняты нашей пехотой. Белофинны бежали до следующего узла сопротивления.
Командир нашего артиллерийского полка отдал приказ продвинуться на 4 километра и сменить боевой порядок.
И с тех пор я до конца войны с белофиннами командовал взводом управления. [296]
Боевые уроки
В финскую кампанию мне выпало счастье действовать в качестве командира саперной роты отдельной (ныне ордена Ленина) легкой танковой бригады тов. Лелюшенко. Бойцы этой саперной роты были приучены к осторожности. Между тем в бригаде их всегда называли отважными. И в этом не было противоречия. Осторожность помогает преодолевать препятствия на пути к цели, чтобы в нужный момент проявить решительность и нанести удар.
Как правило, танки шли туда, где саперы уже побывали. Саперы шли всегда впереди, расчищая надолбы и завалы, откапывая мины и фугасы. Действуя с блокировочными группами, саперы ползком подбирались к самым дотам и подкладывали под их бетонные стены сотни килограммов взрывчатых веществ.
— Моя боевая рота! — так назвал нас командир бригады тов. Лелюшенко. Это звучало для нас как самая высокая похвала.
Иногда бойцы и командиры других частей, которые рядом с нами расчищали завалы или взрывали ночью надолбы, спрашивали, почему белофинские пули к нам почти не залетают, в то время как у них все время жужжат над ушами.
— А подумайте сами, — отвечал я. — Вы после взрыва так сразу и идете расчищать?
— Так и идем.
— И покрикиваете, когда что-нибудь не ладится. И закурить иногда захочется?
— Бывает.
— Как же вы хотите, чтобы в вас не стреляли! Враг слышит взрыв, слышит после этого, как гремят лопаты, да еще крикнет кто-нибудь, да папироса невзначай мелькнет, — как же ему не угадать, где вы!..
Моя рота работала совсем иначе. Производя ночью взрывные работы, саперы закладывали тол в таких количествах, что взрывы были почти не слышны и только разрыхляли землю. И все-таки, мы пережидали некоторое время, прежде чем итти [297] на расчистку. Мы старались не греметь лопатами и перемежали работу длительными паузами, чтобы сбить с толку противника. И уж, конечно, ни разговоров, ни куренья в такой обстановке бойцы себе не разрешали.
Если нужно было работать на открытой местности, то мы предварительно ночью устраивали перед этим местом снежный завал и пользовались им, как ширмой. Отрывая окопы, мы забрасывали откинутую землю снегом. По открытой обстреливаемой местности мои саперы передвигались только ползком. Лишь в тех случаях, когда требовалась срочность, они применяли перебежку, но и тогда не забывали об опасности. Упав после короткой перебежки в снег, они сначала отползали в сторону и только потом поднимались для нового броска. Это была далеко не лишняя предосторожность. Случалось, что финские снайперы успевали засечь то место, где падал красноармеец, и поражали его пулей как раз тогда, когда он поднимался.
Все это были самые простые и понятные вещи, но именно они часто оказывались решающими. Вот почему финские снайперы были не страшны нашим саперам, как будто саперы были покрыты невидимой броней. Этой броней была элементарная боевая грамотность и осторожность.
Саперы шли в первых рядах во время атаки, но иногда им приходилось рисковать и в такой обстановке, которая совсем не походила на боевую. По себе знаю, что это гораздо труднее, чем в пылу ожесточенного боя.
Во время войны с белофиннами, особенно в начале кампании, ходило много страшных рассказов о финских минах. Не раз нам приходилось отучать отдельных бойцов от излишнего страха перед ними. При достаточной внимательности мину легко обнаружить. Наши саперы во время одного лишь марша от Муолы до станции Хейниоки обнаружили 123 мины и 11 фугасов. Ни один человек от них не пострадал.
Белофинны обычно закладывали мины среди срубленных деревьев, которыми они заваливали дорогу. Расчищая эти завалы, саперы часто находили круглые английские мины (мы их называли «плевательницами»). Бойцы получили специальную письменную инструкцию о том, как надо разряжать эти мины, и хорошо знали их устройство.
Но вот однажды, разбирая завал, саперы откопали плоский деревянный ящик. Конечно, это была мина. В ней, судя по объему, было до семи килограммов тола — достаточно грозное количество даже для танка. Заряженную мину нельзя было оставить ни на дороге, ни в лесу: на нее везде могла натолкнуться пехота. К тому же было ясно, что такие ящики будут попадаться и дальше. Надо было изучить устройство этой мины. [298]
А как с ней обращаться — никто не знал. Саперы стояли и молча смотрели на меня. Я был их командиром.
Я оставил товарищам полевую сумку с картой, положил туда же партбилет и орденскую книжку. Взял мину и отошел с ней в лес, далеко за деревья.
На какую-то долю минуты я задумался, прежде чем приступить к своей работе. Был тихий зимний день. Ели неподвижно застыли, доверху запушенные снегом. С дороги, где саперы расчищали завалы, доносился мирный звук пилы. Стояла непривычная тишина, можно было даже забыть, что ты на войне.
Ящик, который я держал в руках, походил на опрятную почтовую посылку. Его ребра были сшиты проволочными скобами. Видно было, что это не кустарное производство, а изделие специальной мастерской. В середине крышки была сделана на петлях узкая деревянная планка. Под ней наверно скрывался механизм мины. Эту планку и надо было снять.
Пусть никто не говорит, что не знает страха. Я уверен, что у каждого есть это чувство, но есть и другое, которое должно быть сильнее, — чувство долга перед Родиной, чувство ответственности за порученное дело.
Я снял петлю и стал осторожно поднимать планку. Под планкой я увидел железный желобок. Через отверстия, сделанные в его бортах, проходила тонкая чека из мягкого железа. Второй желобок входил в первый так, что при нажиме они, как ножницами, разрезали чеку. Устройство было несложное и, разглядев его, я быстро сообразил, где мне искать капсюль. Я не торопился и несколько раз проверил себя, прежде чем взяться разряжать мину. Вывернув капсюль, я бросил мину в снег. Теперь она была не страшна. Ее можно было бросать, давить гусеницами, рубить топором — тол не взорвется.
Мины в деревянных коробках стали часто попадаться на нашем пути, когда бригада, прорвав главную линию укреплений, двинулась в рейд на север. Однажды эти мины даже сослужили нам хорошую службу.
Перед станцией Хейниоки белофинны преградили нам путь тройным рядом надолб. Это были мощные гранитные глыбы в два-три обхвата. Видимо, они были устроены сравнительно недавно, может быть, уже во время войны. Камень еще не потускнел в разрезе и сверкал зернистыми гранями.
Саперная рота получила приказ сегодня же сделать проход через все три линии надолб. Задача была вдвойне тяжелой не только потому, что противник держал надолбы под сильным обстрелом: у нас нехватало тола, а ждать пока его подвезут не было времени. [299]
Помогла наша боевая смекалка. Боец саперной роты Ромадин предложил пустить в дело против финских надолб финские же мины, которые мы незадолго до этого обнаруживали и разряжали по пути. Я отправил бойцов подобрать эти мины, а сам пошел вперед к надолбам, где работали саперы стрелкового полка.
Минут двадцать я пролежал за бугром, наблюдая за работой красноармейцев и оценивая обстановку. Видно было, что у бойцов нет достаточного опыта. Они взрывали каждую глыбу в отдельности, подолгу возились над расчисткой, над закладкой тола. У них уже были убитые. Раненые отползали в сторону и прятались в придорожной канаве. По надолбам велся сильный огонь.
Вдруг я обратил внимание на странный характер обстрела. Очевидно, противник вел его с закрытых позиций, автоматически, проведя заранее тщательную пристрелку. Ураганный огонь длился минуты две, и затем наступала пауза. Я сверил по часам. Пауза каждый раз продолжалась 5 минут.
Пока я производил наблюдения, мои саперы собрали и принесли восемь мин в деревянных ящиках.
Мы сменили работавших бойцов и принялись за дело. Как только прекратился очередной шквал огня, я засек время по часам, и мы отправились к надолбам. Бойцы подложили ящики сразу под четыре надолбы и тут же бросились назад.
В запасе оставалась минута. И как только она кончилась, по линии надолб снова пронесся шквальный огонь.
Затем снова наступила передышка. Саперы опять подошли к надолбам и подожгли шнуры. Они уже знали по опыту, что всегда лучше взрывать несколько надолб одновременно, чем порознь, — «соседние» взрывы как бы помогают один другому. Поэтому саперы заранее разрезали шнуры на равные части и поджигали их по сигналу. Так было и на этот раз. Едва кончилась вторая пауза, как снова началась стрельба и тут же раздался мощный взрыв. Надолбы взлетели на воздух так удачно, что когда, дождавшись третьей передышки, мы подползли к ним, то увидели, что не нужно никакой расчистки.
Так же быстро мы справились и с третьей линией надолб. Мои саперы не получили при этом ни одной царапины.
Покончив с этим делом, я разрешил себе небольшую передышку. Правда, спать не было времени. В эту же ночь мы должны были расчистить дорогу к станции и восстановить взорванный мост. Но на несколько минут я прилег у костра, укутавшись в полушубок и спрятавшись от ветра под брезентовым навесом. Неподалеку расположилась группа бойцов. Прислушавшись к разговору, я понял, что речь идет о нас.
— Понимаешь, — рассказывал один боец, — мы рвали, рвали целый день. А тут пришли какие-то четыре человека с финскими [300] минами. Как рванут — и ничего не осталось. Чистая работа!
Я невольно улыбнулся. Наша работа принесла двойную пользу. Мы не только взорвали надолбы, но и показали другим, как выглядит одно и то же дело, когда его выполняют неряшливо и суетливо, и когда за него принимаются обдуманно, со спокойным расчетом.
Враг явно ослабевал. После небольшой задержки под Хейкурилой и Хейниоки танкисты продолжали рейд почти без препятствий. Враги отступали, наспех заваливая дорогу деревьями, уже не срубая, а подрывая их шашками. Все чаще попадались на пути брошенные финнами винтовки, вещевые мешки, ранцы... Белофинны уже не успевали убирать трупы своих солдат, которые раньше они или сжигали, или увозили в тыл, чтобы создать у нас впечатление своей неуязвимости.
Вечером 12 марта меня вызвали к начальнику штаба и объявили, что на утро назначается атака. Саперной роте предстояло взорвать проходы в гранитной стенке — это было последнее препятствие, которое воздвигли белофинны перед нашими войсками.
Поздно ночью я вернулся к себе. В крытой грузовой машине помещалась наша походная канцелярия. Горела железная печка, несколько командиров спало на скамейках. Было уже 3 часа ночи. Я решил прилечь, чтобы утром подняться, по крайней мере, за час до атаки. Вдруг неожиданно, в неурочный час, заговорил репродуктор, и я услышал сообщение о заключении мирного договора. Сначала мне показалось, что я сплю, но в 4 часа сообщение повторилось. Заснуть уже было невозможно. Целая буря чувств, мыслей, переживаний охватила меня. Решительная политика советского правительства одержала еще одну победу. Финское правительство капитулировало, да и что оно могло еще сделать, когда Красная Армия доказала свое умение преодолевать любые препятствия...
Позади были жестокие бои под Тайпален-йоки; бетонные стены дотов под Ильвесом, разбитые нашими бойцами; мины и завалы под Хейкурилой; надолбы под Хейниоки — весь боевой путь, который прошла рота, не потеряв ни одного человека убитым!.. [301]