Пожар на самолете
Мне хочется рассказать об одном полете в морозный февральский день. Наша группа летела на Хапамяки — важный железнодорожный узел в центре Финляндии. Когда мы были в 90 километрах от цели, сопровождавшие нас истребители отвалили от группы и. бомбардировщики остались одни.
Мы шли на большой высоте, надев кислородные маски: пальцы, крепко державшие штурвал, стыли, в сердце чувствовалось легкое покалывание, каждое движение на такой высоте давалось с трудом. Нас радовала лишь мысль о том, что мы с каждой минутой приближаемся к цели и скоро нанесем врагу жестокий удар...
По заранее разработанному плану мы должны были произвести бомбометание с высоты 4 тысяч метров. Командир группы капитан Серегин пошел на снижение. Вслед за ним устремились остальные бомбардировщики.
Когда мы снизились метров на пятьсот, на нас, километров за семьдесят до цели, налетели вражеские истребители, которые с пикирования пошли в атаку. Один истребитель напал на наш самолет. Мой стрелок-радист, старшина Фурман, дал несколько коротких очередей из пулеметов. Вражеский истребитель поспешил зайти в хвост, где он был прикрыт от нашего огня стабилизатором. Истребитель поболтался там, зашел справа и открыл огонь по бакам с горючим. Огнем было перебито управление элероном правого крыла. Машина пошла с левым креном — штурвал в моих руках повернулся сразу на 180 градусов.
Я повернул штурвал обратно, с большим трудом выровнял машину. Старшина Фурман открыл огонь по вражескому истребителю. Тот вдруг «клюнул» и «посыпался» вниз, к земле. Только тут я увидел пробоины в правом крыле своего самолета и заметил в зеркале, как к стабилизатору, срываясь в стремительном ветре, поползли языки яркокрасного пламени.
Я с минуты на минуту ожидал взрыва баков с горючим. На всякий случай расстегнул кобуру и положил револьвер [268] поверх комбинезона, решив, если самолет рухнет на вражескую землю, парашютом не пользоваться. Однако, хотя крыло было охвачено пламенем, я продолжал итти к цели, догоняя идущий впереди самолет. Пытаясь выровнять самолет, я убрал газ правого мотора, отжал доотказа руль поворота правой ногой, дал полностью газ левому мотору и стал действовать левым элероном... Все же машина не выходила из крена.
В это время в трубке переговорного аппарата послышался голос штурмана, начальника связи эскадрильи, старшего лейтенанта Полянично:
— Теперь уже недалеко до цели!
Я дал газ правому мотору, поставил ноги нейтрально и слегка отдал штурвал, чтобы увеличить скорость. Пламя стало понемногу гаснуть. Однако едва исчезли языки пламени, как на меня накинулся «Фоккер Д-21».
Он пошел в атаку справа, пулеметной очередью пробил баки с горючим и хотел повторить атаку, но я пристроился к левому звену первой девятки и попрежнему шел к цели, не сворачивая с боевого курса.
Бомбы мы положили хорошо, с высоты 4 тысяч метров.
При отходе от цели, на развороте, я отчетливо видел вокзал, охваченный пламенем, и разбитые железнодорожные составы, над которыми вздымались клубы черного дыма.
Не успели пройти и 15 километров от цели, как у меня сдал правый мотор. Пришлось итти на одном левом моторе, которому я прибавил газ.
Наступал вечер. Солнце заходило. Хотелось поскорее миновать вражескую территорию, но все же я не давал полного газа, надо было жалеть мотор и иметь запас оборотов. Так мы пролетели сотни километров.
Но вот показался аэродром. Пошел на посадку. Едва машина пробежала по земле метров двести пятьдесят-триста, как ее стало сильно разворачивать вправо. Пришлось остановиться на середине аэродрома. Я вылез из кабины и занялся осмотром машины. Что стало с ней! Всего я насчитал 27 пробоин. Жаль мне было свою машину — обгорелую, страшную, изрешеченную пулями, и в то же время гордился я, что, несмотря на атаки истребителей, несмотря на пожар, возникший на самолете, выполнил боевое задание командования и сумел благополучно вернуться на аэродром.
Этот полет явился для меня, да и не только для меня, а и для всей нашей эскадрильи, проверкой, школой работы в боевых условиях. Он научил нас не сдаваться, не сворачивать с боевого курса ни при каких условиях и до конца выполнять свой священный долг, долг воинов Красной Армии. [269]
Герой Советского Союза Иван Сиволап
В армию он пришел трактористом и комсомольцем. Это, конечно, немало для воспитания отличного танкиста, но Иван Сиволап превзошел все ожидания. Едва получив боевую машину, он, казалось, сразу сжился с ней и показывал чудеса вождения. Как-то его даже обвинили в лихачестве. На самом деле лихачество было совсем чуждо этому застенчивому и скромному парню. Уверенность и стремительность, с какой он водил машину, основывались на мастерском владении механизмами. До конца обучения оставалось еще четыре месяца, а Сиволап уже знал и делал все, что можно было потребовать от искусного механика-водителя. Притом он охотно помогал товарищам, делился с ними своим опытом.
Самой серьезной проверкой блестящих способностей молодого танкиста явилось его участие в войне с белофиннами. Иван Сиволап показал на фронте, что он не только водитель-виртуоз, но и бесстрашный, беззаветно преданный Родине патриот.
В начале декабря, когда пришлось столкнуться с минными полями, Сиволап стал преодолевать минированные участки на предельной скорости, рассчитывая, что при этом мина взорвется сзади танка. Это, конечно, очень рискованно, но бывали случаи, когда приходилось брать с хода минированные места.
Однажды мина взорвалась слишком скоро или, может быть, на пути был заложен усиленный фугас. Взрыв произошел под задней частью танка. Мотор вылетел, разрушена была задняя часть корпуса, но экипаж уцелел. Сиволап сидел за рычагом в уцелевшем отсеке танка, оглушенный, но совершенно невредимый.
Впервые Сиволап встретился с дотами в районе Вяйсянена. Шел жаркий бой. Машине, которую вел Сиволап, вместе с другими предстояло преодолеть линии каменных надолб. По донесению разведки всего было пять рядов надолб, расставленных в шахматном порядке. [270]
Сиволап, отыскав место, где препятствия частично были повреждены нашими снарядами, ввел танк между надолбами. Осторожно и ловко маневрируя, он добрался уже до центра, когда ожил один из вражеских дотов.
Снаряд попал в башню машины и повредил ее. Открыли огонь и другие доты, искусно замаскированные под жилые строения. Гибель беззащитной и скованной в своих движениях машины казалась неизбежной.
— Жаль нам стало героического экипажа, — рассказывал после боя командир танковой роты тов. Рыбаков. — Положение его в ту минуту было явно безвыходным...
Но мастерство водителя, его исключительное хладнокровие сотворили чудо. Сиволап сумел повернуть машину почти на месте, двигаясь буквально на сантиметры то вперед, то назад. Однако, развернувшись, танк уперся в гранитные метровые надолбы, установленные так густо, что между ними нельзя было пройти.
Сиволап нащупал левой гусеницей одну из надолб, и машина поползла по ней. Правая гусеница на секунду поднялась в воздухе и по удивительно точному расчету водителя стала самым центром на другую надолбу. Танк рванулся — и так, двигаясь по каменным столбам, прошел всю линию препятствий поверху.
Машина была спасена и могла продолжать бой.
В другой раз, в бою за рощу «Редкая», Сиволап заметил противотанковую пушку противника и доложил об этом командиру танка лейтенанту Егорову. Тот одним снарядом уничтожил пушку.
Сразу заговорила вторая пушка. Снаряд пробил машину и пролетел над самой головой нагнувшегося зачем-то механика-водителя.
— Этак и без прически останешься, — пробормотал Сиволап, ощупывая голову.
Этим снарядом ранило башенного стрелка Смирнова. Легче отделался командир танка Егоров — снаряд пролетел у него между ног и только опалил брюки.
Раненого стрелка отвезли в тыл, заправились боеприпасами и бензином, и снова Сиволап повел машину в бой.
С 15 февраля меня назначили командиром машины, экипаж которой состоял из механика-водителя Ивана Сиволапа и башенного стрелка Шевченко. Я был очевидцем нового подвига героя-танкиста.
Бой происходил на берегу озера Муола-ярви. Танки дошли до глубокого, залитого водой рва, длина которого, по данным разведки, достигала трех километров. Дальше видны были многочисленные эскарпы, а на опушке леса — гранитные надолбы и несколько рядов проволочных заграждений. Глубокий [271] — больше метра — снежный покров также затруднял движение машин.
Белофинны заметили наше появление у препятствий и открыли артиллерийский огонь. Не ожидая приказаний, Сиволап умело маневрировал, чтобы дать мне возможность наблюдать и в то же время не позволить врагу поразить нашу машину.
К тому же он и сам вел отличное наблюдение за полем боя.
— Пушка справа! — доложил он.
Через несколько секунд вражеская пушка замолчала навсегда.
Но вскоре досталось и нам: вражеский снаряд угодил в шаровую установку пулемета и в маску пушки. Пулемет влетел в машину и ударил меня в грудь. Осколками брони я был ранен в голову. Удар снаряда оглушил весь экипаж. Очнувшись, Сиволап прежде всего развернул танк на 180 градусов в глубоком снегу и сделал прыжок на предельной скорости. Когда мы отошли на несколько метров, на только что оставленном нами месте разорвались еще два снаряда.
Так машину и экипаж спасли сообразительность и инициатива Сиволапа. [272]
Стрелок Шевченко доложил по радио командиру роты Юрасову: пулемет и пушка повреждены настолько, что вести огонь нельзя.
— Вывести танк в безопасное место, — приказал командир роты.
Вскоре Сиволап сдавал меня на медицинский пункт. Я слышал, как кто-то сказал ему:
— Ваш танк безоружен. Оставайтесь в тылу...
Кажется, он ничего не ответил, но по глазам его я понял: не усидит!
И верно, Сиволап нашел для себя дело. Вернувшись в бой, он увидел, что обстановка изменилась — пехота шла в наступление по озеру. Из-за сильного лобового огня пехотинцы не могли продвинуться по открытой местности. Тогда Сиволап посадил в машину и на броню тринадцать пехотинцев и быстро повез их вперед. Башня надежно укрывала бойцов от пуль. Доставив своих «пассажиров» на занятый нами рубеж, Сиволап заметил пять раненых, ожидавших эвакуации. Он подобрал их, разместил на этот раз перед башней, чтобы она снова служила укрытием, и благополучно отвез в тыл.
Таких рейсов он сделал несколько. К концу боя пехотинцы, завидев его машину, уже встречали Сиволапа возгласами:
— А вот наш любезный санитар!
Белофинны отступили на 6 километров. Когда наши части догнали врага, Сиволап по приказу командира батальона стал доставлять боевым машинам горючее и боеприпасы, сокращая тем самым их поездки в тыл.
Так он работал, пока его машина не получила вооружения и нового командира.
Вплоть до заключения мира пробыл Иван Сиволап на фронте, в непрерывных боях. Он ни разу не был ранен, хотя из экипажа за это время выбыло четыре человека. За всю войну его машина не знала ни одной вынужденной остановки, — если не считать случаев с минами и снарядами. Всего сменил он одну машину, которая подорвалась на мине, на второй же, разбитой снарядами, поставили новый мотор, отремонтировали продырявленный корпус. На ней Сиволап ездил до конца войны. Это и была известная в бригаде «шестерка», на которой неизменно развевалось переходящее красное знамя с надписью: «Лучшему экипажу».
9 апреля на марше мы повстречали знакомого шофера. Он спросил:
— А где же Герой Советского Союза Сиволап?
— Как Герой? [273]
— Ну, да! Указ Президиума Верховного Совета есть. В батальоне был митинг. Вся бригада получила орден Красного Знамени, а Сиволап — звание Героя Советского Союза.
Сиволап искренне удивился:
— Я? Мне? Да за что? Не может быть!
И даже увидев газету со своей фамилией, не сразу поверил:
— «Иван Данилович Сиволап», — читал он. — Да, это я... «Присвоить звание Героя»... Нет, это не мне!
И так раз пять перечитал. Потом поверил. [274]
Случай на озере
Ночью, после жестокого боя на льду озера Суванто-ярви, бойцы под сильным пулеметным огнем выносили раненых товарищей. Кромешная тьма и разыгравшаяся пурга не дали, однако, возможности найти всех.
Утром артиллерия продолжала разрушать вражеские укрепления. В три часа дня я пришел на огневые позиции батареи, которая вела огонь прямой наводкой. Правым взводом командовал младший лейтенант тов. Грудина. Мы внимательно рассматривали район противника, выявляя огневые точки, посылая туда снаряд за снарядом.
— Товарищ командир, — обратился ко мне наводчик первого орудия тов. Бадцаков, — посмотрите, вон там, — он, показал рукой вперед, — на озере — черное пятно. Я наблюдаю за ним часа два, и мне кажется, что оно шевелится. Может быть раненый?
Я посмотрел в бинокль: и впрямь — лежит человек. Вот он делает рукой несколько слабых движений, очевидно, призывая на помощь...
Опустив бинокль, я напряженно думал: как спасти товарища? При любой попытке спуститься на лед белофинны открывали сильный огонь из автоматов.
Молча посмотрел на бойцов. Мы встретились взглядами. Мы поняли друг друга. Раздалось несколько голосов:
— Разрешите вынести раненого?!
На ком же остановиться? Красноармеец Карман четко и настойчиво сказал:
— Я пойду и вынесу раненого!
Это был боец среднего роста, с обветренным лицом, покрытым пороховой копотью, в помятой шинели. Взгляд уверенный, глаза серьезные, чувствовалось, что решение твердое. Я разрешил.
Красноармеец Карман взял маленькие салазки, которые использовались нами для перевозки снарядов. [275]
Выпрыгнув из окопа, он по глубокому снегу стал спускаться к озеру. Все следили за смельчаком, затаив дыхание. Около 200 метров прошел он по льду и внезапно упал. Неужели погиб? Пули свистели все настойчивее — это финны открыли огонь. Но Карман поднялся, сделал несколько прыжков и снова упал на лед. Так он добрался до цели.
Все мы напрягаем зрение и отчетливо видим, как пули поднимают снежную пыль вокруг черного пятна на льду. Движения нет, и опять кажется, что все кончено. Но нет — Карман, не поднимаясь, одной рукой пытается положить раненого на салазки. Клубятся снежные облачка — обстрел усиливается. Эх, ударить бы! Хочется ударить из пушки по проклятому автоматчику, но его, к сожалению, не видно!
Раненый лежит уже на салазках. Но там не заметно никакого движения. Горестное чувство охватывает нас.
Вдруг наводчик Бадцаков, наблюдающий в панораму, радостно кричит:
— Смотрите, движется!
И действительно, медленно, еле заметно шевелятся два черных пятна — впереди одно, за ним второе. Остановка, прыжок, опять падение. И так несколько раз. Теперь уже ясно видна фигура.
Карман встает и тащит салазки. Он уже совсем близко, и ему навстречу выскочили товарищи.
Через несколько минут Карман и спасенный им товарищ среди нас, в окопе. Раненому сразу же была оказана помощь, его эвакуировали в санитарную часть полка.
На измятой и закопченной шинели тов. Кармана просвечивали четыре пробоины от пуль, на стальной каске — вмятины. А сам он, спокойный и веселый, как всегда, шутит:
— Товарищ командир, не умел этот финн стрелять. 500 выстрелов дал из автомата — не меньше, а не попал! Вот сейчас покажем ему класс. Я его хорошо приметил, окаянного!
Он пошел к панораме орудия, посмотрел, покрутил механизмом и сказал наводчику:
— Готово. Отпусти-ка ему гостинец!
Раздался выстрел, и в воздух вместе с комьями земли взлетел белофинский автоматчик... [276]
На пункте медицинской помощи
Ну вот, наконец, мы и приехали. Район озера Суванто-ярви. Здесь наши исходные позиции. В густом хвойном лесу, обильно заснеженном, вблизи перекрестка дорог — место нашего полкового пункта медицинской помощи. Тишина. Батареи занимают огневые позиции и наблюдательные пункты. Мы стали устраивать свой пункт.
Прорубили дорогу, поудобнее расставили транспорт, растянули палатки, расположили в них все необходимое. Сделали навес для лошадей. Отсутствовали печи для обогревания палаток, и это огорчило нас, но не надолго. Мы быстро сообразили, что можно использовать для этой цели суховоздушную камеру. Вставив конец этой камеры в одну из дверей палатки и разогрев топку ее, мы тотчас же убедились в прекрасной работе нашей «отопительной системы». Две соединенные дверями палатки быстро стали наполняться сухим теплом. Все в порядке. Теперь можно сбросить верхнее обмундирование, надеть халаты и приступить к работе.
Распределив между собой обязанности, мы вывесили на дороге красный крест. Все готово для приема больных и раненых.
Наш пункт, расположенный отдельно от остальных тыловых подразделений полка, жил самостоятельной жизнью небольшого лагеря. Кухня находилась в шалаше, сделанном из срубленных елей, покрытых плащ-палатками. Пищу варили в чугунных котлах. Самостоятельно несли караульную службу. У нас был ручной пулемет, которым владели многие, и гранаты, с которыми мы никогда и нигде не расставались. У каждого санитара — винтовка, у врача и фельдшера — револьверы. Впоследствии наше вооружение пополнилось еще и автоматами. Словом, мы быстро обжились. Благоустроили свой лагерь: очистили его от снега, выкопали землянки, вместимость которых позволяла нам в случае необходимости поместить туда наших больных и персонал. Землянки надежно укрепили несколькими накатами из бревен и земли. [277]
Наступил день боевого крещения. Поздно ночью начальник санитарной службы полка военврач 3 ранга Петухов сообщил, что через несколько часов наши войска пойдут на штурм укрепленного района. В «лагере» у нас кипит работа. Начальник пункта проверяет, все ли подготовлено к встрече раненых, инструктирует персонал. Политрук санитарной части объясняет обстановку. Решено создать из работников нашего пункта группу для оказания первой помощи раненым. Добровольцев, пожелавших войти в нее, оказалось больше, чем требовалось.
Вот группа санитарных инструкторов, фельдшеров, санитаров-носильщиков, вооружившись всем необходимым, двинулась в путь во главе со мной и политруком Агафоновым. Под покровом ночи мы подошли к району предстоящего боя и расположились в укрытии на берегу озера Суванто-ярви, вблизи наших наблюдательных пунктов.
Мы с политруком пробрались на наблюдательный пункт, откуда была видна большая часть озера. Время близилось к рассвету. Происходила интенсивная артиллерийская подготовка. Пехота в маскировочных халатах выдвигалась на озеро. Когда на рассвете начался бой, мы определили, куда целесообразнее направить группу санитаров-носильщиков.
Политрук Агафонов вместе с санитарами отправился на лед озера. Невзирая на огонь противника, санитары стали выносить [278] раненых с поля боя, оказывать им первую медицинскую помощь. Я и санинструктор, расположившись в одном из домиков на берегу, принимали раненых. Вызванный по телефону транспорт прибыл своевременно.
Вынос раненых с поля боя, покрытого глубоким снегом, представлял большие трудности. Они усугублялись еще и тем, что белофинны охотились за ранеными и людьми, оказывающими им помощь. Достаточно было финскому снайперу заметить раненого, как он уже не выпускал его из поля зрения и при малейшей попытке двигаться открывал огонь. Обнаружив на озере раненого, санитар Хавронин направился к нему. Раненый жестом показал санитару, чтобы тот не подходил, так как за ним охотится финский снайпер. Заметили движение ветвей на дереве, расположенном по ту сторону озера, и сыплющийся с дерева снег. Один из наших бойцов дал очередь из ручного пулемета по дереву и только тогда тов. Хавронин смог вынести раненого в безопасное место.
В районе реки Салмен-кайта нашей наступавшей пехоте приходилось в сорокаградусный мороз двигаться по пояс в снегу да еще форсировать реку, вода которой, вследствие усиленного артиллерийского обстрела, в некоторых местах разлилась поверх льда. Валенки бойцов промокали и быстро промерзали. В таких условиях своевременная медицинская помощь, быстрый вынос раненого с поля боя и обогревание играли решающую роль.
Находясь на наблюдательном пункте полка, я и политрук Агафонов установили, что нужно организовать пункт медицинской помощи поблизости. Санитары-носильщики, вынося раненых и вывозя их на лыжных установках, быстро уставали, а до пункта было еще далеко, и при движении к нему приходилось преодолевать высокую гору. Раненые мерзли.
Но где же разместить пункт? В землянке? В ней тесно, туда неудобно вносить тяжело раненых. Мы вынуждены были занять сохранившийся домик, хотя он находился на виду у противника, сидевшего в дотах. Начали принимать раненых в этом домике. Тем временем подошло вызванное нами пополнение и прибыл транспорт. Привезли химические грелки. Обзавелись горячим чаем и вином. Теперь мы быстро отогревали раненых, оказывали им медицинскую помощь и эвакуировали, укрыв их меховыми ватными одеялами. Мы оставили этот домик лишь тогда, когда наши части, прорвав линию Маннергейма, двинулись вперед.
Во время затишья на фронте мы переключились на собственно санитарную работу. Усиливали контроль за кухнями, устраивали баню для бойцов.
В свободное время врачи проводили занятия со средним медицинским персоналом. При первой возможности в дивизионном [279] госпитале или в медико-санитарном батальоне созывались совещания врачей для разбора вопросов текущей их работы. А иногда нас посещали крупные специалисты и профессора, читавшие нам лекции и проводившие интересные практические занятия (переливание крови и др.). Особенно обрадовал нас, военных врачей, приезд на фронт маститого ученого, главного хирурга Красной Армии, заслуженного деятеля науки академика Н. Н. Бурденко. Тов. Бурденко побывал на некоторых пунктах медицинской помощи, интересовался деталями нашей работы, делился своим богатым опытом хирурга. Его внимание особенно привлекла «лодочка», которой мы пользовались для вывоза раненых с поля боя. Он предложил санитару лечь в нее и сам попробовал везти лодочку, отозвавшись о ней с большой похвалой.
Раненые бойцы и командиры изумляли нас своим поведением. Мне вспоминается, например, лейтенант Аракчеев. У него было пулей насквозь пробито предплечье. Сделав ему перевязку на пункте, я отправил его в медико-санитарный батальон. Лейтенант настойчиво просил оставить его здесь, так как намеревался завтра же возвратиться в батарею или, как он говорил, «к себе домой». В медико-санитарном батальоне Аракчеев тоже умолял врача отпустить его к батарейцам. Врач не отпустил, но обещал не отправлять дальше в тыл. На другой день я был поражен, увидев тов. Аракчеева выходящим из кузова санитарной машины. Пообедав у нас на пункте, он исчез. А через несколько дней мы узнали, что он ранен вторично.
13 марта, в 11 часов 30 минут, в районе реки Вуокси к нам поступил последний раненый. В 12 часов умолкла артиллерийская канонада. Война окончилась. В палатках нашего полкового пункта стали появляться больные, которые на время войны забыли о своих недугах. Зубной врач возвратился к работе по специальности. [280]
В тылу врага
Однажды вечером меня вызвал к себе командир полка.
— Товарищ Пожарский, — сказал он. — Вот вам задача: зайти в тыл противника, поднять там панику и дать возможность прорваться 2-му батальону.
— Разрешите, — говорю, — мне для этого дела подобрать добровольцев.
Командир полка разрешил, и я приступил к организации отряда смельчаков. Со мной вызвалась итти группа бойцов моего взвода, а также ездовые, повар, повозочные — всего 54 человека. Вооружились станковым и четырьмя ручными пулеметами, двумя автоматами, большим количеством гранат.
По карте изучил маршрут, отметив, где находится противник.
На участке наступления батальона имелись три небольшие высоты, занятые белофиннами. Чтобы просочиться в тыл, следовало захватить одну из высот. Зайдя в тыл и начав действовать, я должен был дать условленный сигнал — три зеленые ракеты. Ночь выдалась довольно темная. Луна была «замаскирована» облаками.
Рискованно сунуться на высоту всей группой сразу: неизбежны большие потери. Поэтому я разбил отряд на четыре группы, одиннадцать человек оставил в резерве. Группа с командиром взвода Алексеевым во главе продвигалась прямо, с фронта, стараясь отвлечь на себя огонь противника. Две группы в это время заходили с флангов, чтобы атаковать высоту.
Группа Алексеева бесшумно приблизилась к высоте. Прячась за надолбами, бойцы прошли линию противотанковых препятствий, проползли через проходы, сделанные артиллерией в проволочных заграждениях. Белофинны открыли огонь, а затем стали отходить. При отходе они натолкнулись на правофланговую группу, которая подошла к высоте незамеченной. Бойцы этой группы открыли огонь и убили четырех белофиннов. [281]
Сам я шел по следам группы Алексеева. Со мной были три телефониста. Они держали связь со штабом полка.
Вот мой отряд уже собрался на высоте. Тут же сообщили в штаб, что высота занята. Спрашиваю бойцов-наблюдателей:
— Куда побежали белофинны?
— В лес.
Наступать прямо туда не годится: не сумеем выполнить задачу. Решил взять на 600–700 метров левее. Вперед, тихо пересвистываясь, пошла разведка, а за ней весь отряд. Прошли около трех километров лесом, основательно поредевшим после артиллерийского обстрела. По расчету мы должны были выйти на дорогу, по которой противник подвозил боеприпасы. Она шла параллельно линии фронта. Если бы мы дошли до нее, то твердо знали бы, что находимся в тылу у противника, позади его укреплений.
Но дороги все не было. Напрасно я старался определить ее местонахождение по компасу. Вокруг, куда ни глянь, — только деревья, уцелевшие от снарядов. Однако я был уверен, что дорога где-то здесь, близко. Послал вперед красноармейцев Ветеорца и Кравченко. Приказал, как дойдут до дороги, одному с ручным пулеметом остаться, а другому сразу вернуться ко мне. Через две минуты прибежал Кравченко и провел нас к дороге. Она была хорошо укатана, на ней виднелись следы автомобилей. Значит, мы уже в тылу у врага.
Ручной пулемет установили близ дороги. Он должен был вести огонь в том случае, если на дороге покажется противник. Здесь же устроились телефонисты. Остальные двинулись к белофинским укреплениям. Шли не спеша, соблюдая строжайшую тишину. Укрывались за большими камнями. Вижу, пригнувшись, бежит ко мне Кравченко. Шепчет:
— Товарищ лейтенант, вот их часовой...
Часового легко можно было принять за один из камней. Он неподвижно сидел на пне неподалеку от окопа, ведущего к блиндажу, возле дерева, скошенного снарядом. Повидимому, он спал. Кравченко взял винтовку за ствол, подполз к часовому, размахнулся и... тяжелое тело белофинна повалилось в снег.
Мы подползли к дерево-земляной огневой точке противника. Красноармеец Ветеорец встал у железной двери, готовясь, если белофинны выбегут, действовать штыком и гранатой, а я подполз к амбразуре и заглянул в нее. В блиндаже за столом, на котором обычно стоит во время стрельбы пулемет, сидели два финна. Они тихо переговаривались. На столе горела свеча, стоял дымящийся бачок с пищей. Раздумывать было некогда. Рванул кольцо и, сосчитав в уме: раз, два, три (чтобы граната взорвалась над столом), бросил гранату в амбразуру. Раздался взрыв. Свеча погасла. Находившиеся [282] в дзоте еще двое финнов бросились к двери, но Ветеорец тоже угостил их гранатой.
Взрыв первой гранаты был одновременно сигналом к действию. Бойцы открыли огонь из винтовок и пулеметов. Противник был охвачен паникой. Убегая, группа белофиннов натолкнулась на наших бойцов, те встретили ее градом пуль. Сигнал — три зеленые ракеты — был уже дан. Выбежав на дорогу, я позвонил в штаб полка:
— Товарищ командир полка, давайте батальон. У врага паника!
Вскоре послышалось «ура». 2-й батальон прорвал линию укреплений и прошел затем свыше десяти километров, преследуя отступавшего противника. [283]