Фронтовые заметки
Командира взвода разведки 7-й батареи тов. Николаева мы встретили ночью у подножья южного ската высоты.
Николаев был в белом халате. Он сидел за деревом в неглубоком окопчике и изредка покашливал в кулак. Вокруг дерева вьюга намела бугор; дальше к фронту шла ровная снежная целина. На бугре, полукругом были натыканы в снег сучочки, щепочки, кусочки сосновой коры.
Услышав наши шаги, Николаев поправил, не оборачиваясь, лежавший на коленях автомат и только потом, все еще стараясь не шевелиться, не скрипеть на снегу, повернул к нам голову.
— Ну, как? — спросили мы. — Слышно?
Поглядев на щепочки, дощечки, сучочки и веточки, натыканные рядом, Николаев тихо ответил. Все, что надо, было ему слышно, но, к сожалению, ничего не видно.
Где-то, шагах в пятистах от нас, тишину разорвали выстрелы — один, второй. Потом застучал пулемет. Николаев встрепенулся.
— Левый край, — сказал он еще тише. — Вчера тут никого не было.
И воткнул в снег еще одну ветку. Мы с любопытством наблюдали за командиром, который считался одним из лучших разведчиков.
На своем участке Николаев прекрасно знал, где сосредоточены автоматчики, куда передвинуты пулеметы, где стоят противотанковые орудия. Сейчас мы наблюдали метод его работы.
Сбоку, на этот раз вправо от высоты, сверкнули огни и рассыпалась новая пулеметная очередь. Опять так же спокойно Николаев взял веточку и воткнул ее в снег в направлении звука и блеска выстрелов.
Каждый из заговоривших ночью или на рассвете пулеметов, каждый автомат Николаев засекал, устанавливая в створе [38] с выстрелом отметинку. Ночью звуки доходили до него отчетливо и чисто. Пулемет отмечался веточкой, автомат — щепочкой, винтовочная стрельба — сосновой корой, очередь спаренных пулеметов — сучком. Сам Николаев сидел неподвижно, всегда в одном и том же положении. Когда рассветало, он по отметинкам тщательно устанавливал направление, в котором слышал ночью выстрелы, и уже днем вместе со своими разведчиками непрерывно наблюдал в этом направлении. Пулеметный окоп, блиндаж, дзот выдавали себя либо неосторожным движением людей, либо дымком, либо стрельбой. Так устанавливались цели. Таким же способом был обнаружен Николаевым один крупный дот, позднее уничтоженный нашей артиллерией.
Не следует, конечно, думать, что таким методом разведки можно было ограничиться на фронте. Широко применялись все виды разведки.
Незадолго до начала штурма мы обнаружили, что целый ряд укрепленных точек противника нам неизвестен. Участок против высоты 65,5 охраняли не разведанные нами долговременные сооружения. Увидеть или по крайней мере попытаться увидеть их можно было только с самой высоты и ниоткуда больше.
Мы решили занять эту высоту своими наблюдательными пунктами, не останавливаясь перед тем, что она находилась под непрерывным перекрестным огнем финских дотов и минометов. Но без основательного инженерного оборудования таких пунктов нечего было и думать о том, чтобы удержаться на высоте хотя бы 2–3 часа.
Приказ — занять высоту наблюдательными пунктами — получил дивизион старшего лейтенанта тов. Курбатова. Многие, уже ко всему привыкшие люди, считали, что успех этого дела крайне сомнителен. Но другого выхода не было.
Захватив с собой кирки, группа бойцов и командиров ночью выбралась на южный склон высоты. Землю долбили, лежа на боку, голову нельзя было поднять. Работали на совесть, по-шахтерски. Мерзлая земля поддавалась с трудом. Лишь через три часа бойцы получили возможность работать сидя, согнувшись. Только через 5–6 часов они встали на ноги.
Но чтобы вынести наблюдательные пункты на высоту, нельзя было ограничиться отрывкой ям в мерзлой земле. Требовалось устроить крепкие, надежные блиндажи. Для этого на высоту, где не было ни одного дерева, следовало поднести бревна. Мы пробовали их катить — они зарывались в снег и застревали; мы тащили их волоком, на веревках — результат оставался прежним. Бойцы измучились. Тогда мы решили подвезти бревна... на обыкновенных грузовых машинах. Кому пришла в голову эта идея, — сейчас не вспомнишь. [39]
— Чистое нахальство, — говорили нам пехотные командиры.
— Чистейшее, — отвечали мы.
На следующую ночь машины с потушенными фарами, с приглушенными и укутанными моторами сделали подряд четыре рейса на высоту. Подобная дерзость сошла нам с рук. Когда наступил рассвет, оставалось закончить еще одно перекрытие, и мы бросили машины в пятый рейс. На этот раз их заметили. Несколько бойцов выбыло из строя, но задача была выполнена — бревна доставлены.
На виду у противника выросли солидные блиндажи, в которых вскоре стали сидеть уже не только командиры батарей со своими связными, но и командиры пехотных батальонов и рот. Здесь же обосновались пункты медицинской помощи. Высота принимала «комфортабельный», обжитой вид. На северном ее скате были белофинны, на южном — мы.
Из наших пунктов на высоте хорошо просматривались четыре наиболее мощных дота, в том числе знаменитый центральный дот № 006 и дот № 0011.
И вот на пунктах появились наши снайперы и пулеметчики. Артиллерийский наблюдательный пункт стал еще и огневой пулеметной точкой. На траншеях и ходах сообщения противника мы сосредоточили огонь своих тяжелых батарей и огонь пулеметов. Стрельба белофиннов ослабела, и нам стало гораздо удобнее наблюдать и корректировать огонь тяжелых систем.
Один раз мы заметили какое-то странное пятно на одном из соседних бугров. Бугор, кроме того, имел необычную конфигурацию. Но сказать, дот это или не дот, мы еще не могли. Надо было разглядеть его с какой-нибудь другой стороны. Полковник Муравьев зарисовал подозрительный бугор. Лейтенант Жерновой прошел по пехотной траншее метров на четыреста в сторону от высоты и сделал рисунок бугра с другой точки. Сличение обоих рисунков решило вопрос. Мы увидели характерные очертания пулеметного дота.
Позднее, когда была прорвана линия Маннергейма, мы внимательно осмотрели свой южный склон. Вспомнили, как снег на нем шипел, когда велась стрельба. Не было здесь метра площади, не пораженного пулями и осколками. Как могли жить и работать люди?
Но потом мы оглядели свои блиндажи. Перекрытые рядами толстых сосновых стволов, они и сейчас выглядели внушительно. Только так, не считаясь вначале с опасностью, не жалея труда на землекопную «прозу войны», можно было достигнуть успеха и этим сохранить жизнь сотням людей.
Система мелких контрударов белофиннов, вылазок во фланги и в тыл наших войск, система огня финских снайперов, автоматчиков, дзотов и дотов — все это диктовало необходимость [40] умелого инженерного оборудования огневых позиций и наблюдательных пунктов.
Артиллерия была готова в любую минуту оградить и себя, и пехоту от возможного контрудара белофиннов. Каждая наша батарея получала свой номерной участок заградительного огня. Участки эти пристреливались заранее, пристрелочные данные были записаны на щитах орудий. Ночью в каждой батарее имелись дежурные орудия, готовые к немедленному открытию огня. Вся батарея целиком должна была открывать огонь через считанные минуты после сигнала тревоги. Сигнал давал командир пехотного подразделения, с которым батарея держала теснейшую связь.
Огневые позиции были обнесены колючей проволокой. В 50 метрах от орудий начинались заграждения. Проходы в проволоке защищались пулеметами. Вся система обороны батареи была связана в дивизионные узлы, поскольку батареи располагались в 150–200 метрах одна от другой. Оборона дивизиона была круговой.
Практика показала, что такое оборудование огневых позиций было правильным. Не раз белофинны стремились прорваться в наше расположение. Среди финских лыжников, пытавшихся контратаковать наши части, были специальные артиллерийские расчеты, в задачу которых входили захват батарей и ведение [41] огня из наших орудий по нашим же частям. Все подобные попытки приостанавливались у проволоки. В карманах убитых и пленных белофинских лыжников мы находили свидетельства об окончании артиллерийских училищ, заранее выписанные расчеты для стрельбы с наших позиций.
Неприступно и грозно сосредоточивалась, нависала над финским укрепленным районом мощная большевистская артиллерия. Произведена разведка переднего края. Готовя прорыв, батареи переходили на разрушение.
Каждому, конечно, хотелось внести свою лепту в дело уничтожения дотов — этих «ядовитых черепах», как их называли на фронте. Даже полковая и легкая дивизионная артиллерия стреляла по ним. Приходилось сдерживать благородные, но малообоснованные стремления некоторых командиров, чтобы избежать бессмысленной траты снарядов. Оправданной была лишь стрельба по дотам из тяжелых орудий и малокалиберных противотанковых пушек. Исключительная точность наводки позволяла расчетам последних вести огонь по амбразурам. После прорыва во многих дотах были найдены амбразуры, заклепанные 45-миллиметровыми снарядами. [42]
Одним из лучших средств разрушения дота были, как показал опыт, бетонобойные снаряды 203-миллиметровой гаубицы. Лишь в некоторых случаях разрушительная сила их была недостаточна для окончательного уничтожения наиболее мощных железобетонных сооружений. Тогда удачное попадание 280-миллиметрового снаряда сразу вскрывало «подушку», разрушало напольную стенку мощного дота. 203-миллиметровые снаряды были прекрасным средством разрушения.
Контрналеты финской артиллерии нас беспокоили мало. Тяжелых орудий, о которых можно было бы говорить серьезно, у финнов вообще не было. Многие финские гранаты не разрывались.
С одним из пяти Героев Советского Союза, которые были в артиллерии 123-й стрелковой дивизии, тов. Музыкиным, произошел такой случай. В блиндаж, где он находился, ударил 122-миллиметровый финский снаряд, пробил перекрытие блиндажа, сделанное из трех накатов, но не разорвался и повис между бревнами последнего наката, остановившись буквально в 20–30 сантиметрах от головы Музыкина. Когда бойцы вбежали в блиндаж, то увидели лейтенанта, оглушенного волной воздуха. Остановившимися глазами он разглядывал снаряд, повисший над его головой...
К фронту форсированным маршем подходили резервы. В частях уже знали, что подготовкой решительного штурма руководит товарищ Тимошенко. 10 февраля были подавлены основные оборонительные сооружения первой линии, и утром 11-го началась артиллерийская подготовка перед штурмом.
Утром пал туман. В десяти шагах нельзя было разглядеть соседа.
Начальник артиллерии дивизии тов. Кутейников приказал тяжелой артиллерии открыть огонь по глубине обороны противника. Финны начали отвечать. В белой темноте, словно сотканной из тысячи полос кисеи, рвались снаряды.
Буквально через 15–20 минут после того, как наша артиллерия стала обстреливать глубину расположения финнов, туман начал подниматься вверх. Это было величественное зрелище. Гигантский белый занавес поднимался над полем сражения. Еще через 10 минут сверкнуло солнце, туман рассеялся, и артиллерия снова обрушилась на передний край.
Когда наш артиллерийский огонь стал опять уходить в глубину обороны, финны покинули укрытия и вышли в траншеи, думая, что теперь пойдут вперед наши танки и пехота.
Враг жестоко просчитался. В траншеи, заполненные финскими стрелками, вернулись наши снаряды. Несколько раз тов. Кутейников переносил огонь на 400–500 метров в глубину и возвращал его обратно на передний край. Финны запутались. Они не знали, где начало, где конец артиллерийской [43] подготовки. Пехота финнов несла большие потери. Оставаться в укрытиях было нельзя, так как в любую минуту вслед за переносом огня могла начаться атака, но и сидеть в траншеях, под огнем наших батарей было невозможно.
Ложный перенос огня, умело и точно примененный тов. Кутейниковым, был заимствован из опыта прорыва австрийского фронта летом 1915 года. Русские артиллеристы тогда удачно применяли этот способ подавления переднего края обороны.
Близился момент атаки. Наблюдатели артиллерийских групп сели в машины командиров танковых рот, стали рядом с командирами пехотных подразделений.
Загудели моторы танков. Суровая и сосредоточенная, поднялась пехота.
Взвились ракеты. Бросок!
На наблюдательных пунктах мы следили за сигналами пехотных командиров и наших передовых наблюдателей, которые шли рядом с ними.
Огонь переносился по заранее известным рубежам, и у нас было время наблюдать за действиями пехоты и танков. Пехота продвигалась неудержимо, то исчезая во рвах и воронках от снарядов, то появляясь. Она немного приостанавливалась, вела огонь и снова стремилась вперед. Танки шли спереди и на флангах.
Кстати, тут еще раз подтвердилась способность малокалиберной артиллерии бороться с надолбами. 45-миллиметровые и 37-миллиметровые орудия танков разбивали камни на куски. Танки двигались через проходы, сделанные ими же самими.
Наблюдательные пункты превращались в перерывах между командами о переносе огня в своеобразные «штабы последних известий». В глубину расположения наших частей мы передавали одну новость за другой.
— Подошли к проволоке!.. Вошли во рвы!.. Взяли первую линию траншей!.. Обходят центральный дот!.. На центральном доте — красный флаг!.. Ура, товарищи!
Один из свободных радистов перешел в это время на прием. Утреннее московское радио передавало вчерашнее запоздавшее сообщение: «На Карельском перешейке без перемен».
11 февраля на участке 123-й стрелковой дивизии траншеи и доты главной линии обороны противника были взяты. [44]
Взаимодействие артиллерии и пехоты
Теперь, когда бои с белофиннами давно уже окончились и я задаю себе вопрос, чему научила меня, как командира, эта война, какой опыт я из нее извлек, я отвечаю: она научила меня понимать, ценить и использовать, как ничем непревзойденную, сокрушительную, поистине чудодейственную силу, взаимодействие разных родов войск и, в частности, взаимодействие артиллерии и пехоты. О конкретных эпизодах моей боевой практики, которые вскрывают, как много значит в современной войне взаимодействие, я и хочу рассказать.
13 декабря наш дивизион занял боевой порядок в районе Вихолы, действуя совместно со стрелковым полком. Перед нашей группой была поставлена задача — прорвать узел сопротивления противника.
Пехотная разведка установила комбинированную и сильно организованную оборону финнов, имевшую в своем распоряжении несколько дзотов, больших траншей и два дота. Когда были готовы исходные данные для стрельбы, мы стали ждать приказа о начале артиллерийской подготовки. Прибыл, наконец, приказ: 14 декабря, в 9 часов, огонь должен быть открыт. Рано утром, прежде чем уйти на наблюдательный пункт, я обошел свою батарею. Осмотр доставил мне много радостных минут. Радовали прежде всего люди, их нетерпение, волнующее ожидание. Ведь качество артиллерийской подготовки определяет успех действий пехоты. Как же не волноваться! Довольный настроением людей, удовлетворившись осмотром, который выявил полную готовность батареи вести огонь, я ушел на наблюдательный пункт.
Придя к себе, взглянул на часы. До 9 часов оставалось несколько минут. Навел бинокль туда, на притаившегося врага, укрытого в заснеженных укреплениях. В предрассветной мгле примеченные ориентиры были трудно различимы. Но постепенно глаза привыкали, и цель начинала прощупываться отчетливо. Прошло уже несколько минут. Тишина, стоявшая [45] вокруг, действовала утомляюще. Вызвал по телефону батарею. Слышимость хорошая. Далекий голос в этой тишине как-то по-особенному обрадовал. Перекинулся шуткой с телефонистом. А время, как назло, идет удивительно медленно.
Вдруг в этом снежном безмолвии раздался легкий, чуть уловимый звук выстрела, и в воздух взвилась стремительная, долгожданная красная ракета — «Начало огня!»
И сразу же заговорили все орудия нашего полка.
Артиллерийская подготовка продолжалась 30 минут. Наблюдение устанавливало, что снаряды падали точно. Видно было, как взлетали на воздух вражеские укрепления. Противник был точно распознан.
Артиллерия наша умолкла. Молчал и противник. На поле боя нахлынула тишина. Но это была особая тишина, длящаяся обычно всего лишь несколько мгновений. Сознание и опыт подсказывали, что именно сейчас воздух наполнится звуками движения наступающей пехоты. Я припал к стеклам стереотрубы и стал всматриваться в снежное поле, там уже должна была двигаться стремительная, неудержимая лава наших бойцов. Но снежные просторы были безмолвны.
Отчего же нет людей на исходном рубеже? Где залегавшие в том направлении роты? Приказ ясно говорил: после артиллерийской подготовки — атака. Уже во время стрельбы наших батарей роты должны были накапливаться на исходном рубеже и сразу же после прекращения огня артиллерии броситься на противника. Именно сразу же, тотчас же, чтобы не дать врагу опомниться, не дать ему возможности оправиться после артиллерийского обстрела. Так почему же медлит пехота?
Вот уже прошло двадцать, двадцать пять, сорок минут. Недоумение переросло в тревогу. И это чувство охватило всех людей нашего полка. Пехота начнет наступление с опозданием и поставит под угрозу все дело.
Так оно и вышло. В период артиллерийской подготовки противник увел свои силы из траншей и окопов, а после прекращения огня, не видя атакующей пехоты, он вновь быстро занял оставленные было позиции. Таким образом, пропустив время атаки, пренебрежительно отнесшись к принципу взаимодействия, пехота допустила крупную ошибку. Перегруппировавшийся противник встретил ее выход сильным ружейно-пулеметным огнем.
Это послужило для нас серьезным уроком. Вся моя дальнейшая боевая работа с этого момента во многом определялась организацией совместных действий со стрелковой ротой, которую поддерживала моя батарея. Было ясно, что взаимодействие — это такая сила, которая сама не возникает, которую надо создавать. [46]
Получив приказ поддерживать стрелковую роту, я прежде всего поставил вопрос об отработке взаимодействия. Слаженная боевая работа обоих родов войск — это уже конкретная реализация плана взаимодействия. Ей должна предшествовать предварительная подготовка. Нужно добиться четкой, бесперебойной связи с пехотой, позволяющей моментально удовлетворять любой запрос и требование командования роты или батальона, а прежде всего — приучить бойцов ходить на коротких дистанциях за огнем нашей артиллерии.
Вместе с командиром роты я специально собирал пехотных младших командиров, а если позволяли условия, и красноармейцев, рассказывал им о действиях артиллерии, объяснял, как надо держать себя во время артиллерийской подготовки, говорил, насколько можно приближаться к разрывам своих снарядов, стараясь рассеять опасения бойцов.
Но этим я не ограничился. Я выносил свой наблюдательный пункт непосредственно к месту, где залегала пехота. Присутствие среди пехоты артиллерийского командира во время ведения огня укрепляет дух бойцов, вселяет в них бодрость, внушает веру в свою артиллерию. Это повышает также и ответственность артиллерийских командиров. Чувствуешь, как в таких условиях меткость огня является силой, помогающей организовать людей в бою.
11 февраля моей батарее предстояло поддерживать наступающую роту. Местность была лесистая, пересеченная. Цели просматривались плохо. Пришлось перенести наблюдательный пункт вперед и расположиться в 200 метрах от переднего края противника. Вместе со мной залегла и пехота. С этой дистанции укрепления были видны отчетливо. Предстояло подавить один дот и еще несколько огневых точек, не дававших нашей пехоте возможности вести наступление.
Устроившись на наблюдательном пункте, приступил к работе, но, видимо, мы были замечены, так как противник открыл огонь. Положение становилось напряженным, а уходить нельзя: именно отсюда удобнее всего подавить вражеские точки. Принимаю решение: оставаться здесь и немедленно открыть огонь. Работа на наблюдательном пункте требует спокойствия и сосредоточенности. Чуть отвлечешься и сразу можешь напутать в расчетах, а ошибка в расчете обесценивает работу всей батареи. Она может сорвать выполнение задания и обойтись дорого для сотен людей.
Еще в период боевой учебы в мирных условиях я натренировал себя так, что полностью отдавался наблюдению и расчетам, не реагируя на посторонние звуки или разговоры, не обременяя сознания посторонними мыслями. Лучше всего [47] удавалось мне это тогда, когда я что-нибудь напевал, т. е. напевал один мотив, беспрестанно повторяя одни и те же слова. Это как бы создавало заслон, отгораживающий мое сознание от всего лишнего, постороннего, рассеивающего.
Повторяю, напевать песенку во время работы на наблюдательном пункте стало моей привычкой. Так было и в данном случае. Открыл огонь, начал корректировать стрельбу и невольно затянул какую-то песенку. Лежу, наблюдаю, рассчитываю, передаю команды, весь погрузившись в работу. И вдруг, неожиданно для меня, эта привычка оказала мне услугу. Пригибаясь от беспрестанно свистящих пуль, ко мне подполз командир роты и говорит:
— Хорошо это вы придумали. Бойцы услышали, что командир запел, и им радостно стало. Ну, мол, дела хороши, если артиллерист песни поет.
Выслушал я эти слова и промолчал. Пусть, думаю, будет так. Мне важно, чтобы бойцы верили в своего командира, чтобы они доверяли артиллеристу.
В этом бою мы применили неожиданный для финнов маневр. До этого было так. Перед наступлением пехоты проводилась артиллерийская подготовка, причем начинали класть снаряды с переднего края, а затем переносили огонь и в глубь обороны противника. Белофинны приметили нашу тактику, и как только мы начинали переносить огонь с переднего края, они спешили скопиться там. Поэтому, даже после успешной артподготовки, финны часто встречали нашу пехоту сильным ружейно-пулеметным огнем. Но мы вскоре разгадали эту уловку врага.
На этот раз огонь начали вести, как всегда. После обстрела переднего края сделали перенос огня в глубь, чтобы дать время финнам перебежать на место, уже обстрелянное нашими батареями. Перенос был ложным, и после него наш огонь вновь обрушился на передний край. Такая тактика артиллерии прямо ошеломила финнов, внесла полное смятение в их ряды. В то же время наша пехота, приучившаяся верить артиллеристам, привыкшая спокойно лежать вблизи разрывов своих снарядов, сразу, как только прекратился огонь артиллерии бросилась в атаку и стала уничтожать оставшиеся силы противника штыком.
Проходили дни, наполненные большими, волнующими событиями. Сработанность с пехотой давала себя знать. [48]
Н-скому стрелковому полку было приказано произвести разведку боем в районе Пяллиля. В состав разведки были включены артиллеристы. Руководить группой артиллеристов поручили мне.
Утром рота, выделенная в разведку, приступила к выполнению приказа. Двигаться пришлось по лесу. Я шел с левой группой, имея задание — не только обнаруживать огневые точки противника, но и поддерживать в случае нужды действия разведывательной роты огнем своей батареи.
Километра полтора прошли без особого труда. Никаких следов противника и его укреплений обнаружено не было. Но вот лес стал более редким, вдали появились просветы. Приняв меры предосторожности, вышли на край леса. Впереди — большая поляна, в конце которой расположена линия надолб и тянулись проволочные заграждения, дальше опять шел лес. Стало ясно: там, за этими укреплениями, притаился враг. Надо было осторожно двигаться дальше и точно разузнать расположение его огневых точек.
Поползли вперед. Но, видимо, за нами уже следили, так как тут же нас стали обстреливать. Мы залегли под бугром, у линии надолб, не досягаемых для вражеских пуль. Между тем противник обнаружил себя выстрелами. Выявилось, что впереди — комбинированный узел из трех дотов. Прорубленные со всех сторон просеки для обстрела делали позиции белофиннов особенно выгодными. Просеки были сделаны так, что они становились заметны только со стороны дота. Как кто-нибудь попадал на просеку, — немедленно подвергался обстрелу. Заношу себе в книжку данные о расположении дотов, приступаю к вычислениям. Затем передаю команду открыть огонь. Нужно заставить врага замолчать, а кроме того, лишить доты маскировки, чтобы разведчики смогли отлично выполнить задание.
Через несколько мгновений раздались разрывы снарядов. Начинаю корректировать стрельбу. Снаряды ложатся близко, в 150–200 метрах от нас. Но залегающая со мною рота стрелков спокойна. С любопытством и интересом они наблюдают разрушительную работу батареи. Под прикрытием нашего огня они уверенно и отважно подползают ближе к вражеским огневым точкам, тщательно разведывая местность вокруг них.
Стрельба продолжалась два с половиной часа. Затем был получен приказ командования: произвести отход разведывательной роты. Наступил наиболее тяжелый момент. Враг, заметив отступление роты, может ударить с фланга, обойти, отрезать дорогу назад.
Принимаю решение: рота пусть отходит, а я останусь, чтобы усиленным огнем батареи снова подавить противника, а потом перенести огонь частично на фланги и не допустить обхода. Рота пошла. Остаюсь вдвоем с телефонистом. Быстро подготавливаю [49] новые данные и приказываю телефонисту отходить. Он должен остановиться на определенном рубеже, передать на батарею новые установки и ожидать меня.
И вот я остался один. Впереди, в каких-нибудь 150 метрах, — противник. Но я не чувствую одиночества и заброшенности. Сознание, что у нас установлено точное взаимодействие с пехотой, вселяет уверенность в победе. Своим огнем я прикрываю отход разведывательной роты. А она, отходя, в свою очередь прикрывает меня пулеметным огнем. Согласованно действуя, мы создали огневой коридор, заставили противника замолчать, не позволили ему даже головы поднять.
Вслед за телефонистом, вскоре ушел и я, чтобы задержаться на следующем рубеже. Так, от рубежа к рубежу и прошел весь путь отхода. На исходные позиции мы возвратились, выполнив задание командования. Укрепления противника разведаны и «раздеты»; рота вернулась из сложной разведки боем без единой потери. И всем нам, командирам и бойцам, было ясно, что успеху способствовало прежде всего умелое взаимодействие между пехотой и артиллерией. [50]
Танки на высоте 65,5
Вштабе танковой бригады я был назначен командиром 3-й роты. Ее личный состав имел крайне смутное представление о методах борьбы в укрепленных районах. Вообще экипажи не обладали еще должной выучкой, что объяснялось главным образом молодостью командного состава. Предстояло в короткий срок сколотить экипажи, научить их действиям против укрепленного района, да и самому получше «подковаться».
Наметив программу занятий, я приступил к делу. Провел командирскую разведку переднего края укрепленного района, отработал упражнение по курсу огневой подготовки. Много времени было уделено вопросам взаимодействия с подразделениями стрелкового полка, которым командовал майор Рослый.
Командиры машин и водители ходили в разведку, изучали подходы к дотам, характер противотанковых препятствий. Взаимодействие на наших занятиях осуществлялось полностью. Вместе с пехотинцами, артиллеристами и саперами рота училась в тех условиях, в которых ей предстояло вести бой.
Танкисты стали часто бывать у пехотинцев. Вместе обсуждали, как на данной местности действовать, чем танкист может помочь пехотинцу, и наоборот.
Особое внимание было обращено на готовность пулеметов к стрельбе в условиях больших морозов. Мы вымыли оружие бензином, насухо вытерли, и оно работало безотказно.
10 февраля, в 9 часов утра, я был вызван в клуб стрелкового полка. Это была просторная, хорошо освещенная землянка, где можно было свободно развернуть карту.
Командир полка отдал приказ о прорыве укрепленного района на высоте 65,5. Батальону капитана Сороки, согласно приказу, предстояло наносить удар в лоб. Моя рота придавалась этому батальону, получившему, кроме того, роту легких танков.
При уточнении вопросов взаимодействия я предложил бойцам и командирам стрелкового батальона засучить правый рукав белого халата: это необходимо было для того, чтобы танкисты могли отличать свою пехоту от вражеской. Помимо этого, я посоветовал [51] обозначать синими флажками стрелковые подразделения, находящиеся ближе других к противнику. Флажок означал, что впереди уже дет нашей пехоты, можно открывать огонь.
Оба предложения были приняты.
С командиром батальона сразу же установился тесный контакт. Вместе обсудили все детали взаимодействия. Согласно боевому приказу, порядок наступления и прорыва был таков: вперед идут тяжелые танки моей роты. За ними — легкие танки совместно с пехотой.
Отдал роте устный приказ. Лично проверил, доведена ли задача до бойца. Все знали ее досконально.
После ужина легли спать, чтобы хорошо отдохнуть перед боем. Перед тем, как самому пойти на отдых, я заглянул в землянку 3-го взвода. Командир его лейтенант Комлев доложил:
— Товарищ старший лейтенант, разрешите взводу пару песен спеть. Чтобы вы хотели послушать?
— «Махорочку», — ответил я.
Эта песня мне всегда нравилась. Спели «Махорочку», и я приказал немедленно ложиться спать. Дважды проверив часовых, улегся и сам.
Проснулся в 5 часов утра. За час, оставшийся до подъема, многое передумал: о том, что вот настал день, когда я буду командовать ротой в бою, о долге своем перед Родиной, о людях, которых поведу на штурм.
Зашел к товарищу моему — старшему лейтенанту Кожанову. Он тоже собирался в бой и спросил меня:
— Как ты думаешь, что главное при атаке?
— Биться смело, храбро, решительно управлять ротой, не теряться, — ответил я. — Это главное. А если придется погибать, так погибнуть со славой, как подобает коммунисту.
Он сказал:
— Это верно.
Дежурный объявил подъем. Зазвенели котелки, начался завтрак. После завтрака я подал команду: «Заводи!» Загудели моторы. Командиры взводов доложили о готовности машин к бою.
В 8 часов прибыли на исходную позицию. В 9 часов 40 минут началась артиллерийская подготовка. Под гул ее приказал проверить бой пулеметов. Они работали отлично.
В 11 часов 20 минут поступил приказ — в атаку. Вывел на дорогу ротную колонну, и на второй скорости машины двинулись к высоте 65,5. До нее было 5 километров. В пути, возле высоты 54,4, я посмотрел на часы. В моем распоряжении имелось еще 15 минут, а до переднего края оставалось метров девятьсот не больше. Остановил машину, подтянул роту, выслушал доклады командиров взводов. Все было в порядке. Открыл [52] люк башни, в танк ворвался гул канонады. Это наша артиллерия продолжала вести огонь. Быстро ехать нельзя было, чтобы не попасть под снаряды своей артиллерии. Решил чуть выждать.
Наконец, пришла пора в бой. Скомандовал:
— На первой скорости и малом газу — вперед!
Пошли. Вскоре увидел надолбы и подал команду:
— Развернуться в линию взводных колонн.
До конца артиллерийской подготовки осталось полминуты. Водители прибавили газ. Стали подъезжать вплотную к первым надолбам. Здесь саперы сделали два прохода. Открыв люк башни, высунул голову и огляделся. Пехота залегла у надолб. Синие флажки. Значит, дальше наших нет.
Через проходы подошли ко второй линии надолб. В ней уже не видно было следов работы наших сапер. Развернутым фронтом стали преодолевать препятствия. Моя машина качалась с боку на бок, словно лодка на волнах. Увидел траншеи и финнов с автоматами и пулеметами. Слева впереди дотов большой ров. Подал команду:
— Через ров вперед!
Первым преодолела ров машина командира 3-го взвода лейтенанта Комлева. Правее меня шел танк командира 1-го взвода лейтенанта Мухина. Свою машину я направил за Комлевым. В две колонны рота перебралась через ров, затем развернулась, и завязался ожесточенный бой. Финны открыли ураганный огонь. Мы отвечали. Позади не было ни легких танков, ни нашей пехоты. Ясно, что их продвижению мешал огонь из дотов. И мы всей силой своего огня обрушились на их амбразуры и двери. Моя машина оказалась сзади одного из дотов. Увидел двери. Приказал командиру орудия обстрелять их. Он сделал три выстрела бронебойным снарядом. Три отверстия зияли в дверях.
Огневой бой разгорался с каждой секундой. Стреляли из всех машин на кратчайших дистанциях. Финны несли большие потери. Стали и мы нести урон. Вот под одной машиной клубы черного дыма. «Взорвано днище. Управление не работает. Мотор не заводится». Отвечаю: «Ждите пехоту. Ведите огонь вдоль дороги». По радио младший лейтенант Кирейчиков сообщил, что убит радист и что слева замечено финское противотанковое орудие.
Немедленно скомандовал лейтенанту Коробко — уничтожить противотанковое орудие.
Вскоре получил от него радиограмму: «Орудие слева у дороги уничтожено». Проверил, действительно так.
Не остался в долгу у финнов и сам Кирейчиков. Его машина наехала на пулемет и пулеметчиков, развернулась и раздавила их. [53]
Излишнюю нервозность стал проявлять лейтенант Комлев. Он часто запрашивал меня по радио и мешал управлять ротой. Приказал ему прекратить частые запросы, вести огонь из орудия и пулемета вдоль дороги, с которой могли появиться финские «бутылочники».
Вдруг под моей машиной раздается взрыв. С соседнего экипажа мне передали, что на моей машине оторваны фальш-борт и передняя каретка. Но это повреждение не помешало продолжать бой и управлять им. Я непрерывно следил за действиями экипажей. В 1-м взводе не досчитал одной машины. Как оказалось, финский снаряд угодил ей в моторное отделение. Позднее этот танк удалось вывести к своим частям.
Наша пехота в сопровождении легких танков перебралась через ров и пошла на штурм. Мы ликовали — значит неплохо помогаем пехоте...
Высота 65,5 — один из самых укрепленных узлов — была взята!
Уже стало темнеть, когда, связавшись с командиром стрелкового батальона, я получил от него дальнейшие указания. Рота участвовала в закреплении захваченного рубежа.
В этот день, 11 февраля, моя рота понесла следующие потери: в четырех машинах имелись повреждения материальной части, причем две из них были выведены из строя; погиб один радист. [54]
Мы же нанесли финнам значительно больший урон, уничтожив несколько противотанковых орудий, поддерживавших доты и дзоты, немалое количество пулеметов с расчетами и т. п. Рота своим огнем способствовала уничтожению ряда долговременных огневых точек и всей живой силы врага на данном участке.
В ночь на 12 февраля поступил приказ выйти из боя, заправить машины, пополнить боеприпасы. А в 10 часов 30 минут утра снова начались действия роты. Снова встретился противотанковый ров огромных размеров. Его не удалось сразу преодолеть. Кстати сказать, этот ров сослужил нашей пехоте немалую службу. Под прикрытием огня из танков стрелковые подразделения накопились во рву, использовав его как укрытие и рубеж для дальнейших действий.
Этот день и утро следующего дня прошли в приготовлениях к окончательному очищению укрепленного района от противника. Рота на танках доставила ко рву сапер и тол. В 9 часов 30 минут 13 февраля, когда саперы срыли бруствер и наложили фашины в ров, машины в развернутом строю преодолели его и двинулись вперед. Рота прорвала четыре ряда проволочных заграждений и врезалась в траншеи, где было много финской пехоты с автоматами и пулеметами. Наша пехота поднялась и вслед за танками ворвалась в траншеи. Завязался рукопашный бой.
Преодолев траншеи, рота настигла одну группу финнов. Они подняли руки.
Командир 1-го взвода прицепил к машине финскую противотанковую пушку и повез ее за собой как трофей.
Сопротивление финнов было сломлено. Многие из них стали сдаваться в плен. Часть финнов в панике отступала.
Вечером этого дня получили приказ отойти на отдых. Нас сменило другое танковое подразделение.
Рота участвовала после этого еще в нескольких атаках. Экипажи всегда были полны решимости любой ценой достичь успеха. Танкисты не жалели ни сил своих, ни самой жизни. Каждый был готов погибнуть, но с честью выполнить боевой приказ. [55]
Красное знамя над дотом
Наши части уже стояли перед укрепленным районом, когда я вместе с другими младшими командирами прибыл на фронт. Около полутора месяцев, пока наш полк находился в землянках, я занимался со своими красноармейцами. Разумеется, эти полтора месяца дали мне возможность познакомиться с бойцами, а бойцам — со мной.
11 февраля утром, глядим, везут боеприпасы, хлеб, сухари, ветчину — давай, получай!
А тут началась артиллерийская подготовка. Ох, сильно взяли!..
Двинулись мы вперед. Наш взвод прикрывал правый фланг батальона. Снег, мороз. Где-то впереди уже завязался бой. А нас, шедших во втором эшелоне, белофинны, видно, старались оттеснить и остановить огнем. Здорово били. Но мы продвигались. Нас поддерживал взвод станковых пулеметов.
В одном месте с короткой дистанции застрочил по нас белофинский пулемет. Я приказываю своему легкому пулемету открыть огонь, а у пулеметчика задержка — ничего не получается. Схватил я сам пулемет, гляжу, а он весь снегом забился. Быстро прочистил пулемет, дал очередь по белофинну и уничтожил его.
В это время ранило моего командира взвода, командование взводом перешло ко мне.
Продолжаю движение.
Так мы достигли проволочной сети противника перед дотом. Здесь было указанное нам исходное положение. Мне удалось довести взвод без потерь в людском составе. Но связи с командиром роты я уже не имел. Провод, который мы тянули за собой, был порван огнем.
Белофинны вели ураганный огонь: и пули, и снаряды, и мины. Но через некоторое время огонь, замечаю, начинает стихать. Думаю, нельзя упустить случая.
Я приказал зарядить оружие, приготовить гранаты (гранат у нас было по две, по три, по четыре штуки на бойца) и, улучив момент, поднял взвод: [56]
— Встать! За мной, ура!
Мы бросились через бреши, проделанные в проволочных заграждениях артиллерией, и чуть не с головой провалились в снег. Противотанковый ров!
Карабкаясь, выбрались на твердое место и с криком «ура» побежали вверх по скату высоты к доту. Дот уже подвергался перед этим артиллерийскому обстрелу и бомбежке. Он был оголен, но действовал. А траншеи /в районе дота частью были уже захвачены нашей пехотой, но частью еще удерживались белофиннами, так что атака моего взвода была встречена огнем.
Это, однако, нас не задержало. Мы ударили так дружно, что белофинны стали разбегаться из траншей.
Я быстро добежал до амбразуры дота, метнул туда одну гранату, другую. Потом забежал сзади дота, бросил две гранаты внутрь через дверь (дверь была открыта, финны разбегались) и водрузил над дотом красное знамя.
Забрали пленных — кого еще с пистолетом, кого уже с пустыми руками.
— Чего, — говорим, — воюешь? Чего тебе надо?
А они руками разводят:
— Маннергейм... Маннергейм... [57]
На другой день, углубившись в расположение противника, я со взводом выполнял задачу по блокированию дерево-земляных укреплений.
Взвод действовал совместно с танками. Было два пушечных танка, и я разделил взвод на две части. Танки пошли по лесу, проламывали дорогу, мы — за ними. Чем ближе мы подходили к белофиннам, тем яростнее они вели огонь.
Одно было спасение от огня — не отставать ни на шаг от танка, итти вплотную к нему сзади.
Но вот — противотанковый ров. Надо разведать дорогу. Мы — бух в снег и поползли. Стены у рва были отвесные, но в одном месте оказался отлогий переход. Им мы и воспользовались...
Уже кончился лес. Уже видны земляные укрепления. Идем на ближайшее, что в три амбразуры.
Танк примял колючую проволоку. Мы перешли через нее. Танк повел огонь. Белофинны начали швырять из траншей горящие бутылки с бензином, чтобы поджечь танк. Но мы выползавших подстреливали из винтовок.
Подойдя к укреплению, танк закрыл собой центральную амбразуру. Я с гранатами — к двери. Толстая деревянная дверь. Вышиб ее.
— Кто есть, выходи!
Стали вылезать пленные. Тех, кто еще пытался обороняться, мы уложили.
В дотах у них были устроены печки, нары. Но хлеба мы не находили. Рассмотришь, бывало, брошенный убегавшими паек: кусочек масла, кусочек колбасы. Бедновато, конечно.
Переночевав в этих укреплениях, пошли дальше. [58]
В решающих боях
В первых же боях нам, танкистам, пришлось встретиться со сложной системой укреплений, искусственных и естественных. Болота, озера, валуны, густые лесные массивы, эскарпы, противотанковые рвы, надолбы из бетона и гранита, минные поля — все это были серьезные преграды.
В мирное время мы очень мало практически обучали экипажи, взводы и роты преодолевать противотанковые препятствия. На занятиях допускали условности и ограничивались теорией, а не тренировались по-настоящему. Мы не обучали экипажи отыскивать мины, обезвреживать минные поля. Наша рационализаторская мысль над этими вопросами работала недостаточно.
А с минными полями прежде всего столкнулись танки. Отсутствие опыта борьбы в таких условиях задерживало движение и действия подразделений. Танки действовали первое время медленно, осторожно, не выполняли своего назначения, не наносили молниеносных мощных ударов.
Потребовалось хорошо разведать линию Маннергейма, перегруппировать войска, организовать их, подготовить материальную часть, чтобы преодолеть все преграды, нанести сокрушительный удар противнику.
Во время этой передышки танкисты использовали занятые нашими войсками укрепленные рубежи, где имелись надолбы, противотанковые рвы, речушки с болотистыми берегами, и начали практиковаться в преодолении этих препятствий, в наступлении совместно с пехотой и саперами. Здесь танкисты научились разбивать надолбы снарядами своих пушек, а саперы — подрывать надолбы и рвы и сбрасывать с танков под гусеницы бревна, помогая танкистам преодолевать топь. Развернулась рационализаторская работа. На легком танке был сконструирован мост, который давал возможность быстро преодолевать рвы.
Действующей армии неоценимую помощь оказывал советский тыл. На вооружение частей стали поступать миноискатели, появились санные бронированные щитки для подвоза пехоты. [59]
Боевая учеба на фронте сыграла большую роль. Танкисты, пехота и саперы научились действовать согласованно и оказывать друг другу помощь в бою. Боязнь противотанковых препятствий исчезла.
К началу февраля главная полоса линии Маннергейма была разгадана, узлы сопротивления изучены, и наши доблестные саперы упорно и настойчиво взрывали дот за дотом.
14 февраля, в 7 часов утра, был получен приказ штаба армии. В нем говорилось:
«Подвижной группе Баранова, в составе легкой танковой бригады и пехотного соединения, войти в прорыв на участке 123-й стрелковой дивизии. Захватив станцию Кямяря, удерживать ее до подхода наших частей, откуда вести разведку в направлении Кямяря — Хонканиеми. Выделить один танковый батальон и один стрелковый батальон для захвата Ляхде, затем повернуть на восток и захватить станцию Лейпясуо».
Захват пункта Ляхде позволял нашим частям зайти в тыл противника и окончательно сломить его упорное сопротивление в укрепленном районе Сумма — Хотинен. Захват станции Кямяря отрезал путь снабжения боеприпасами и продовольствием частей противника, действовавших восточнее высоты 65,5. Вместе с тем решался вопрос и о выходе в тыл финских частей, действовавших западнее и восточнее этой станции. Это способствовало развитию и расширению прорыва. Разгром белофинских резервов в районе станции Кямяря открывал лучшие подступы к Выборгу — через станцию Сяйние, Пиенперо, поселок Кямяря.
Ляхде была взята 15 февраля в 17 часов 30 минут.
Бои под Ляхде показали, насколько важно не только преодолеть линию обороны противника, но и умело вести борьбу внутри оборонительного узла. Преодоление полосы противотанковых укреплений не всегда еще полностью обеспечивало успех операции. Пропустив наши силы внутрь своего расположения и пользуясь искусно замаскированными прикрытиями, враг стремился обрушиться на нас с тыла, дезорганизовать наши действия и тем самым выиграть время для создания новых оборонительных рубежей.
Но нам удалось вскрыть слабое место противника. Разрывы между белофинскими частями давали возможность нашим танкам обходить их с флангов, а удара с флангов противник не выдерживал. Мы сумели учесть, в чем сила и слабость противника, и это помогло нам провести операцию под Ляхде с наименьшими потерями.
Наступала ночь. Танки остановились. Противник отходил к станции Кямяря. По данным разведки, на станции сосредоточился белофинский полк. Из штаба армии поступило подтверждение [60] приказа — захватить станцию Кямяря. И вот, впервые за все время операций, танки нашей бригады повели наступление ночью.
Ночное наступление танков не было предусмотрено уставами. Опыт войны с белофиннами показал, что танкисты могут действовать и в этих условиях, но только обязательно с пехотой и саперами. Интересно отметить, что в дальнейшем, действуя в направлении на Пиенперо — Пилпула — станции Перо — Репола, танкисты охотнее шли в наступление ночью, нежели днем. Ночью мы несли меньше потерь и всегда успешно продвигались вперед. Требовалось только хорошо организовать танковую и пехотную разведку, а после захвата укреплений надежно прочесывать пехотой занятую местность.
В 18 часов началось выполнение поставленной задачи. Ночь связывала движения в лесном массиве, приходилось продвигаться лишь по дороге, рассредоточиваясь в глубину и сокращая скорость движения в несколько раз. В голове шла рота разведывательного батальона. За этой ротой на расстоянии 200–300 метров двигался танковый батальон с посаженным на танки стрелковым батальоном. Так, батальон за батальоном, с пехотой на танках, на такой же дистанции шла вся моя группа.
Головные части двигались очень медленно, потому что вне дороги было трудно ориентироваться в лесном массиве. Мелкие группы противника, «бутылочники», разбросанные по пути, также замедляли наше движение.
В двух-трех километрах южнее станции Кямяря разведывательная группа и танковый батальон встретили надолбы и противотанковый ров. Подходы ко рву и надолбы были заминированы и охранялись двумя противотанковыми орудиями, ружейно-пулеметным и минометным огнем противника.
Выслали ночную разведку, чтобы установить систему обороны, сделать к утру проходы и разминировать минное поле вдоль дороги. Разведка к утру выполнила задачу. Она донесла, что метрах в четыреста-пятьсот правее и левее дороги танки могут двигаться. Тогда приняли решение — выполнять задачу по ранее намеченному плану, с выходом на фланги противника.
В 9 часов 16 февраля два танковых батальона с приданной им пехотой медленно двигались по глубокому снегу в лесу. Вскоре завязался бой за преодоление противотанкового рва. Танки вели огонь с места, находясь в 50–100 метрах от рва, а саперы и пехотные подразделения проделывали для них проходы.
На правом фланге противник фланговым ружейным и пулеметным огнем не давал саперам работать. Тогда командир стрелкового батальона решил обойти эту группу. [61]
Пулеметная рота и часть танков сковывали противника с фронта, а одну танковую роту командир батальона тов. Симагин повел в обход. Белофинны были уничтожены.
Противник оказывал упорное сопротивление. Он прикрывал минированную дорогу противотанковыми орудиями и минометами. Для того чтобы заставить его замолчать, мы выставили большое количество танков, которые с места расстреливали огневые точки противника и этим обеспечивали работу сапер и пехоты.
На левом фланге танки встретили меньшее сопротивление. Вместе с пехотой они сумели зайти во фланг, имея весьма незначительные потери. Но одна из рот стрелкового батальона была остановлена белофиннами, вела упорный бой и не имела успеха. На помощь роте выслали три танка, и противник был уничтожен на месте, в своих укреплениях.
К 11 часам противотанковый ров был преодолен, и танки с боем ринулись на станцию Кямяря.
Оперативная группа штаба бригады двигалась за танковым батальоном. В районе противотанкового рва она была обстреляна ружейным и пулеметным огнем белофиннов, засевших в 100–150 метрах от дороги. Трех танков оказалось достаточно, чтобы уничтожить и эту группу противника.
По дороге на станцию Кямяря и в лесу валялись убитые белофинны, брошенное оружие, снаряжение и еще не расставленные мины. [62]
В 14 часов станция Кямяря была взята. Танковый батальон с стрелковым батальоном захватил юго-восточную ее окраину, отрезая отход частей противника на восток. Другой танковый батальон, также совместно со стрелковым батальоном, отрезал врагу отход на запад. У белофиннов оставался один путь — на север, куда они впоследствии и стали отходить.
Отрезав противнику пути отхода, танковый батальон в полукилометре восточнее станции Кямяря уничтожил группу белофиннов в 600–700 человек. Этой группе уйти не удалось, потому что станция была уже захвачена нами, а дорогу преграждали подбитые машины противника. Саперные части подорвали железнодорожные пути с запада, чтобы финны не могли ничего увезти.
Боевые операции танковой бригады по захвату станции Кямяря показали, что мы достигли умелого взаимодействия различных родов войск. Мы наступали с посаженными на танки пехотой и саперами. И это имело весьма важное значение. Органическая увязка действий танков, пехоты и сапер дала нам возможность нанести врагу стремительный удар.
В боях за станцию Кямяря белофинны потеряли около 800 человек убитыми и до 250 человек ранеными, оставленными на поле боя. 120 человек были взяты в плен. Нами была захвачена артиллерийская батарея, уничтожено 10 противотанковых пушек, 12–15 станковых пулеметов, захвачено много винтовок, несколько автоматов, большое количество взрывчатых веществ и колючей проволоки. На станции противник оставил также один вагон винтовочных патронов, которыми наша бригада и пехота пополнили свои запасы. Кроме этого, удалось захватить восемь танков «Рено» и много продовольствия и обмундирования в земляных складах станции.
Захватом станции Кямяря труппа выполнила поставленную ей задачу. [63]