Дела наши летные

Андрей Бабич

После того как мы познакомились с командиром эскадрильи перехватчиков майором Бабичем, вторично пришлось с ним встретиться вот при каких обстоятельствах. Проводилась подписка на газеты и журналы. Во всех подразделениях она приближалась к завершению, и только у перехватчиков с подпиской не спешили. Козюра возмущался, предлагал срочно поговорить с командиром и секретарем партийного бюро эскадрильи. Я понимал, что поговорить с Бабичем надо, но деликатно, и искал для этого подходящий случай.

Как-то Бабич зашел ко мне. Мы потолковали о делах, которые его волновали. А потом я спросил:

— Андрей Семенович, говорят, что у вас плохо проходит подписка на газеты. Так ли это?

— Допустим, что так. А причем здесь я?

— Как причем, вы же командир! Разве вас не интересует, что читают летчики?

Бабича словно подменили. Он вскипел и заявил:

— Не думаете ли вы, что я должен навязывать свою волю летчикам?

— Мы не собираемся вам указывать, что им читать. Но офицер не может обойтись без центральной военной газеты, без специального журнала.

— Это ваше мнение?

— Да.

— Я с вами не согласен. Наши летчики достаточно зрелы, они сами определят, что им читать.

— А что выписываете вы? [88]

— «Известия», «Красную звезду», «Коммунист Вооруженных Сил», «Авиация и космонавтика», «Военный зарубежник», «Огонек».

— И все это вам необходимо?

— Безусловно.

— Вот видите. А ваши летчики значительно меньше выписывают. Они моложе вас, знаний и опыта у них меньше, и им нужно много читать.

— Кто хочет что-то почитать, может пойти в библиотеку.

Как я ни старался убедить Бабича, ничего не получилось, собеседник упрямо стоял на своем. Бабич ушел. «Характерец!» — подумал я.

Вскоре зашел секретарь партбюро эскадрильи Бабича капитан Иван Шустов и принялся перечислять названия журналов и газет, на которые подписались офицеры.

— А вы не поинтересовались, товарищ Шустов, сколько военных журналов выписали летчики? Раз-два — и обчелся.

— Упустили, товарищ подполковник. Придется поправить.

— И чем быстрее, тем лучше...

Через два дня Бабич и Шустов снова зашли и молча положили на стол подписной лист. Было видно, что наш разговор зря не прошел. Шустов тотчас вышел, и мы остались вдвоем.

О Бабиче я много слышал: о его горячности, порой переходящей в дерзость, о самолюбивом характере, об упрямстве. И, судя по всему, беседа предстояла нелегкая. Но обошлось без всяких осложнений. Мы спокойно поговорили о жизни, боевой учебе и службе перехватчиков, о той нагрузке, которую им приходится переносить. [89] Бабич посоветовал мне лучше изучить службу летчика-перехватчика. Я поблагодарил Андрея Семеновича и сказал, что обязательно займусь этим.

Впоследствии я часто бывал в эскадрилье Бабича. И чем больше узнавал характеры людей, их летную подготовку, тем больше убеждался в том, что перехватчики — народ особый, они всегда начеку, и проникался к ним глубоким уважением.

...Учения длились много часов. Низкая облачность придавила аэродром, укутала небо в пепельно-серое покрывало. Темнело с каждым часом, и только ярко светилась посадочная полоса. В дежурном домике томительная тишина: все ждали очередного, пятого в те сутки, вылета.

— Паре майора Бабича — воздух! — донеслось из динамика. Авиаторы вихрем устремились к боевым машинам. Истребитель Бабича помчался между посадочными огнями. Мы знали, что весь полет перехватчика проходит в облаках. Летчик не видит ни бархатистого неба, ни бледного серпа луны — перед ним голубой экран радиолокационного прицела и светящиеся стрелки приборов.

Штурман капитан Сафонов подавал короткие, отрывистые команды, стараясь навести летчика на цель. Но расстояние сокращалось медленно, будто истребитель завяз в облаках.

— Включить форсаж!

— Понял! — ответил Бабич.

Начался скрытый поединок воли и нервов перехватчика с темнотой, с целью. «Противник» маневрировал скоростью, изменял высоту и курс, кидался в сторону. Испытав нервы и волю летчика, он решил проверить его мастерство, выучку и тактическую зрелость.

Окутываясь хлопьями пушистого «снега» помех, дужка отметки от цели скользнула в угол прицела. Бабич осторожно, едва заметным движением рулей, отвернул самолет, удержав цель на обрезе экрана, и увеличил скорость. В отражателе прицела появилась «птица». Ближе. Очередь, вторая... Цель уничтожена!

На посадку Бабич заходил в сплошном дожде. Прожекторы вырывали из темноты узкую посадочную полосу, залитую водой.

— Дальний прошел, — послышалось из динамика. [90]

Все, кто был на аэродроме, смотрели в сторону посадочного курса, но, кроме густой темноты да мигающего неоновым светом маяка, мы ничего не видели. Секунды казались часами. Это всегда так, когда ждешь. Почему он молчит? Хотя бы слово. Видит ли он аэродром? Может уйти на второй круг, а горючее?.. Хватит только на посадку. Кто-то сдавил мне локоть...

Машина, словно сказочная птица, выскользнула из облаков и, подхваченная светлыми лентами прожекторов, промелькнула, приземляясь в блестевшие лужи...

Андрей Бабич, как никто другой в эскадрилье, наделен качествами перехватчика: отлично знает и прекрасно использует радиолокационный прицел, владеет тактическим мастерством, готов каждую секунду идти в воздух. Он и по земле ходит как-то по-особому, энергично и размашисто, кажется, что вот-вот рванется вперед. Взгляд пристальный, обращенный вверх, в голубое небо. Его трудно представить без тревог, без полетов и атак. Полеты — его стихия.

...Над аэродромом нависли седые мглистые тучи. Небо и земля слились в сплошную водянистую массу; взмахнешь рукой — и на ладони пригоршня блестящих капелек. Конец взлетной полосы упирается прямо в облака. Пилотировать по приборам приходится сразу, как только самолет оторвется от полосы, не видя ни горизонта, ни земли.

В один из таких дней группа летчиков готовилась к полетам. Бабич неторопливо проверил парашют, осмотрел самолет, похлопывая по его могучим крыльям, и, закончив этот известный всем авиаторам ритуал встречи с истребителем, остановился у лесенки, ведущей в кабину. Заметив приближающихся офицеров, пошел им навстречу. Я увидел его слегка улыбающиеся, озорные глаза, выбившиеся из-под шлемофона жесткие волосы, и мне показалось, что он был рад этой мерзкой погоде. Другие перед такими полетами становятся молчаливыми, а он шутил и разговор начал не о полетах.

— Папирос мало с собой взял, — посетовал Бабич, шурша пустой пачкой. — Закурим, у нас еще в запасе четырнадцать минут...

Зеленая ракета прервала нашу беседу, и через минуту я уже видел сквозь сетку влажного фонаря кабины [91] его стянутое кислородной маской лицо и сжатые в приветственном жесте руки.

— Доброго пути, Андрей Семенович! Легкого неба!..

А небо не звало гостей, оно сердилось, поводя мохнатыми бровями черных туч, грозило, пугало шумом усилившегося ветра. Седые лапы облаков схватили перехватчик сразу же на взлете. Они трясли его, шарили по гладким бокам, по кабине, стучали по фонарю, угрожали человеку, но тот не сдавался, он был спокоен и упрям. Шло испытание сил, шла борьба. Вспомнилась короткая просьба Бабича перед полетом:

— Позвоните жене, сегодня вряд ли вернусь. — И тепло его сильной, доброй руки осталось в моей ладони.

Я долго не мог понять этого человека. То он холодно рассудителен, то резко вспыльчив. Он весь кипит, будоражит своим беспокойством других, и в его глазах всегда цветет буйная весна. Он не любит тихой заводи, рыжей болотной воды.

Когда в полку росло и ширилось движение за часть повышенной классности, Бабич потерял покой. Он подолгу сидел над плановыми таблицами, выкраивая еще один полет готовящемуся на повышение классности летчику, вихрем врывался к командиру, настаивал на выделении еще одной «спарки» для провозки ночью при минимуме погоды, носился по стоянке, подгоняя техников, заправлявших самолеты. Казалось, успокоится он лишь тогда, когда все летчики эскадрильи станут первоклассными. Но, добившись этой цели, Бабич поднял весь коллектив подразделения на борьбу за отличную эскадрилью. В то время в эскадрилью влился вновь прибывший технический состав, и нужно было за короткий срок сколотить отделения, звенья, группы. Андрей Семенович сам выступал с докладами на партийных и комсомольских собраниях, учил командиров отделений, часто бывал в казарме при подъеме и отбое, готовил политические информации, вел группу марксистско-ленинской подготовки офицеров.

Росла слава эскадрильи, рос авторитет ее командира. Не всегда удачны были его педагогические эксперименты: отпустил в увольнение нарушителя дисциплины, а он снова принес неприятность; поверил летчику, давшему обещание улучшить подготовку к полету, а тот опять [92] допустил ошибку, едва не приведшую к летному происшествию. Но Бабича не пугали временные неудачи, и он настойчиво боролся за выполнение личным составом своих обязательств. И когда командир дивизии вручил Бабичу орден Красной Звезды за успехи в службе, поцеловал его, в зале вспыхнула бурная овация.

После памятной беседы между нами не возникло холодка, хотя отношения у нас были не всегда ровными. Мы не раз спорили, не раз Бабич проявлял резкость и несговорчивость, возмущался «необоснованной» критикой в адрес перехватчиков. Но я никогда не видел его равнодушным к людям и к делам служебным. Часто он заходил ко мне, и мы подолгу говорили, искали ответы на жгучие вопросы, откровенно делились своими сомнениями. После таких бесед мы становились ближе друг другу, а я все больше и больше уважал этого бесстрашного летчика и хорошего человека. Иногда ловил себя на мысли, что ищу встреч с Андреем Семеновичем. Почему? Потому, что он порой лучше меня видел недостатки, открыто говорил о них, и я незамедлительно начинал устранять их.

Его пылкая, на первый взгляд неуживчивая, душа требовала особого подхода, особой осторожности и чуткости. Но случалось, что в суматохе дел Бабича вызывали на резкий ответ не совсем обоснованными указаниями, плохо учитывающими сложившуюся в эскадрилье обстановку. И все же, несмотря на раздраженность, он садился вместе со своим заместителем и секретарем партбюро, чтобы хорошо обдумать, взвесить все условия перед принятием окончательного решения.

Мы иногда не задумываемся над причиной нарушения душевного равновесия человека, не всегда заботимся о создании нормальной, спокойной обстановки в работе. И даже обидев товарища грубым словом, незаслуженным упреком, подчас не находим в себе мужества подойти к нему и извиниться. А это следовало бы делать.

Андрей Семенович отличается твердым характером, по-детски открытой душой и доверчивостью. Будучи руководителем и воспитателем летчиков, техников, механиков, Андрей Семенович прибегал к педагогическим опытам, о которых я говорил выше, стараясь сразу, лихим налетом, перековать характеры людей. И если в [93] одних случаях это удавалось, то в других его приемы были непригодны. Бабич в таких случаях приходил сердитым и расстроенным, и мы подолгу беседовали о путях подхода к «трудным» людям, о сочетании поощрения и наказания, о роли коллектива. Я радовался вместе с ним, когда мог помочь Бабичу, и, видя его довольные, с озорным блеском глаза, искренне верил в успех задуманного им нового эксперимента.

Как-то по инициативе парткома в части проводилась военно-педагогическая конференция. Выступили подполковники Тимофеев и Иванов, майор Козюра. Попросил слово и Бабич. Пока он делился опытом индивидуальной работы с «трудными», я услышал, как кто-то почти шепотом произнес:

— Далеко мы ушли, если наш Андрюха цитирует Макаренко...

Сказано было не зло, от души, и сказал это, вероятно, тот, кто знал Андрея Бабича со времен его лихих лейтенантских лет. Да, Андрей Семенович заметно изменился под благотворным влиянием коллектива. Он понимал высокую ответственность за судьбы вверенных ему людей, потому и изучал педагогику, психологию и философию, внимательно прислушивался к мнению коммунистов, избавляясь от всего ненужного в своем характере.

Бабич стал мне еще дороже после того, как провез меня на учебно-тренировочном истребителе ночью при минимальных условиях погоды. Вместе со мной он переживал каждый полет, приближавший меня к заветной цели первоклассного летчика. Каждое его слово и совет становились для меня законом по технике пилотирования.

...Мы стояли рядом возле дежурного домика.

— Для выполнения боевой задачи, — торжественно произнес начальник штаба, — по охране и обороне государственной воздушной границы Союза ССР приказываю назначить на боевое дежурство летчика-перехватчика гвардии майора Бабича...

Пройдет час, другой, а может, всего несколько минут, как прозвучит сигнал тревоги. Рванется к самолету коммунист Андрей Бабич, и снова из-за облаков услышат люди спокойный голос летчика:

— Цель вижу! Атакую! [94]

Чаще забьется горячее и доброе сердце воздушного бойца Бабича, а на земле, словно сердце брата, отзовется и мое. Ведь в нем навсегда осталась частица щедрой души Андрея...

Летчик или политработник?

В академии мы однажды начали большой разговор: что главное в нашем деле? Одни говорили, что если замполит — летчик высокого класса, то и авторитет его среди авиаторов будет высоким. Другие утверждали, что главным для нас является овладение искусством партийно-политической работы. Большинство высказываний сводилось к тому, что в авиации заместитель командира по политчасти должен иметь высокую летную подготовку, но не увлекаться полетами. Он обязан вникать во все, вносить партийный дух в работу командиров подразделений по укреплению воинской дисциплины, повышению боеготовности дежурных средств, в социалистическое соревнование и т. д. Непременным условием успеха будет хорошо организованная идеологическая работа, направленная на воспитание у воинов высоких морально-боевых и политических качеств. Вывод, очевидно, состоит в том, что заместитель командира по политчасти должен сочетать в себе качества хорошего политработника и воздушного бойца.

Прибыв в полк, я не мог сразу заняться личной летной подготовкой. Если бы представилась такая возможность, то после ознакомления с партийным и комсомольским активом, изучения обстановки в части я начал бы летать.

Возникает вопрос: когда политработнику целесообразнее идти в полет?

Первые часы летного дня проходят трудно: тут и подготовка разведчиков погоды, и буксировка самолетов в зону запуска, и предполетная подготовка летчиков, и разлет. Когда будет проведен первый вылет и жизнь на аэродроме войдет в ритм, определенный плановой таблицей, когда правильно расставленный партийный и комсомольский актив, проинструктированный и нацеленный на выполнение плана, включится в работу, — политработнику можно и нужно уйти в воздух. Если же в период предварительной подготовки он будет весь [95] день занят составлением и утрясением плановой таблицы, контролем за летчиками, личной подготовкой, а во время полетов сразу же сядет в кабину и выйдет из нее в конце летного дня, то, безусловно, воспитательной работе, будет нанесен ущерб. Нелегко найти золотую середину в сочетании личной летной подготовки политработника с решением задач партийно-политической работы в полку. Нелегко, но искать ее надо. И я старался ее найти. И как только полк вошел в нормальный ритм жизни, получил возможность совершить учебно-тренировочный полет и я.

Истребитель, именуемый авиаторами «спаркой», ждал нас. «Здравствуй, здравствуй, мой старый друг! Давно мы с тобой не виделись». Вспомнилось училище. Лейтенантские годы. Обучение курсантов. Это была тяжелая работа. С раннего утра и до позднего вечера взлет — посадка, взлет — посадка, разбор полетов; и сутки снова начинались взлетом. Порой казалось, что все это надоест и вызовет скуку. Но наступало утро, и снова с хорошим, бодрым настроением лейтенанты садились в задние кабины «спарок». Трудно было, но летали с большим удовольствием.

После окончания академии кто-то из друзей посоветовал: полетал много, хватит с тебя.

Нет, ребята, я еще не отлетался. Забыть высоту, холодок ребристой ручки истребителя, не видеть приборов, не слышать свиста нагретого большой скоростью воздуха... Нет, я пока еще не могу без этого!..

Рычаг управления двигателем вперед. Серая полоса бетонки все быстрее наматывается на колеса самолета, и вот уже толчки все мягче, а затем их совсем не стало — мы оторвались. Земля, покрытая дымкой, проваливалась куда-то вниз, а я, задыхаясь от волнения, едва успевал следить за мелькавшими под крылом небольшими озерами, темными пятнами леса. Снова вижу, как переговариваются между собой стрелки знакомых приборов. Самолет поднимается все выше, оставляя под крыльями тысячи метров. Теперь уже различаются очертания города, зажатого с двух сторон ослепительно белым покрывалом застывшего озера. Я пытался отыскать наш гарнизон, но он остался где-то сзади, и только стрелка радиокомпаса тянулась в его сторону. Хотелось запомнить ориентиры для пилотажа, осмотреть этот [96] озёрный лесной край, но взгляд быстро скользил по яркому снегу, укутавшему и леса, и озера, и редкие поселки. Порой от большого душевного удовлетворения, от радости хотелось петь.

На вираже перегрузка вдавила в сиденье: сказалась ненатренированность организма. Каждая мышца, сопротивляясь внешним силам, от напряжения натягивалась словно струна, готовая вот-вот порваться. Перевернувшись через крыло, самолет начал проваливаться, и земля, казавшаяся с высоты родной и далекой, становилась близкой и чужой. Ручку управления — на себя. В глазах мелькнули яркие точки, и потом густая пелена застлала все вокруг, будто кто-то надел на голову темный колпак.

— Плавнее! — раздалось в шлемофоне. Это давал указание инструктор.

Я отпустил ручку и увидел перед собой яркое небо, падающее прямо на нас.

Петля, боевой разворот, «бочки».

— Третий, вам на посадку!

— Понял.

Увлекшись пилотированием, я забыл о времени. Пора домой. Планирую на посадку. Теперь главное внимание выдерживанию высоты и скорости, скорости и высоты. 50... 30... 15 метров. Снова слышу гулкие удары в висках. Выравниваю. В наушниках знакомый голос:

— Пониже.

Теперь и сам вижу, что подвел самолет к полосе не на той высоте. Исправляю. Под сиденьем бетонка обожгла резину шасси, и учебный истребитель покатился по полосе. В тот день я выполнил еще один полет в зону, а потом — разбор ошибок у консоли крыла. На следующий летный день можно планировать самостоятельный вылет.

Не успел насладиться радостью полета, как подошел председатель совета сверхсрочников старший сержант Пыркин.

— Сегодня собираемся побеседовать на совете с Петуховым. Вы будете?

— Постараюсь.

...Младший сержант Петухов стоял у стола, за которым сидели члены совета сверхсрочников, и, переминаясь с ноги на ногу, рассказывал о своем проступке.

— Выпил я дома. Пришел на танцы и увидел знакомую [97] девушку, официантку из летний столовой. Станцевал с ней, вижу, она хмельна, покачивается. Повел ее домой.

— Зачем? — спросил Пыркин.

— Чтобы она не мешала коллективу отдыхать. По дороге с ней было плохо, поэтому решил отвести ее на квартиру. Не бросать же человека в беде... Потом там появилась жена...

Ох и досталось же Петухову от членов совета!

Редко бывало, чтобы после полета кто-нибудь не подошел, не спросил совета, не поделился наболевшим. И порой нелегко провести грань между летной работой и делами, связанными с воспитанием людей. Конечно, полеты создают новые заботы и трудности. И все же политработнику летать надо. Иначе нельзя. Летчик идет в «жесткий минимум», летит в бой, пусть и в учебный. А что же ты? Махнешь ему рукой, пожелаешь успеха и скроешься в уютном домике? Мет! Доброе имя политработника обязывает его быть вместе с летчиками, вместе с ними вспарывать густые ночные облака, идти на перехват цели, разговаривать с ними не только на земле, но и в воздухе, в холодной стратосфере.

Летать политработнику надо хорошо. Но вместе с тем нельзя забывать, что заместитель командира по политчасти в первую очередь — политический руководитель, организатор воспитания воинов, умеющий увлечь людей на решение самых трудных задач, поставленных командиром. А это гораздо сложнее, чем управлять истребителем.

«Чтоб как Фурманов...»

Когда мы говорим о Фурманове, то вспоминаем о комиссарах. Военкомы были введены в нашей армии на заре Советского государства. Они сыграли огромную роль в формировании и укреплении Вооруженных Сил, в подготовке и воспитании для них преданных революции военных кадров. Работая рука об руку с нашими славными командирами, комиссары сыграли большую роль в ожесточенных боях первого периода Великой Отечественной войны. Основные черты стиля работы военного комиссара — его высокую идейность и партийную принципиальность, мужество и отвагу в боях, непримиримость [98] к недостаткам, умение прислушиваться К голосу масс, глубокое знание людей, их нужд, запросов и переживаний — полностью унаследовали заместители командиров по политчасти. Не случайно в армейском обиходе политработников нередко называют комиссарами. И это для нас великая гордость. Иметь заместителя типа комиссара мечтают многие командиры. Рассказывают, как командир одного из полков, пробыв несколько месяцев без заместителя по политической части, просил у старших начальников:

— Побыстрее присылайте замполита. Только получше. Чтоб как Фурманов...

Закономерно и то, что в наши дни командиру, у которого заместителем энергичный, волевой, требовательный и заботливый политработник, говорят: «Повезло тебе. С твоим замполитом легко работать. Настоящий комиссар Фурманов».

Чем снискал любовь и уважение комиссар знаменитой Чапаевской дивизии? Да тем, что был душой дивизии, что рядовые и командиры частей поверяли ему самые сокровенные думы и всегда получали от него мудрый совет, товарищескую поддержку. Он всюду и везде проявлял страстность, неиссякаемую энергию большевика. Он внес огромный вклад в политическое воспитание бойцов и командиров, в повышение боеспособности дивизии. Трудно было Фурманову. Нелегко политработнику и в наши дни. Измелились и расширились его уставные обязанности, изменились люди и техника, возросло значение фактора времени.

Что собой представляют нынешние солдаты и сержанты? Это юноши, имеющие высокий общеобразовательный и технический уровень. В конце 1965 года в наш полк пришло сразу тридцать солдат с высшим образованием. Они могут поставить перед политработником самые сложные и неожиданные вопросы, задать сотни «почему?». Их моральные, эстетические и другие запросы неизмеримо возросли. И политработник должен удовлетворять их. Но в то же время такие высокообразованные солдаты — большая сила в руках политработника. И ее надо умело использовать, занять полезным делом, дать им работу по душе. Мы обратились к этим солдатам с призывом, чтобы они активно включились в пропагандистскую и культурно-массовую работу. [99]

Интереснее стали организовываться и проводиться вечера, лекции и беседы. Но возникла неожиданная трудность — время. Где его взять? Дни не стали короче. Недели остались те же. Но времени не хватает. Почему?

Современная боевая техника сложна. Это она сокращает сутки, удлиняя сроки ее подготовки к полетам, сроки регламентных работ. А налет? Если раньше летчик за год должен был налетать, скажем, такое-то количество часов, то теперь — значительно больше. Больше стало и летных смен. Вот и думают командир, его заместитель по политчасти, начштаба, инженер, как максимально насытить неделю летными сменами, предварительной подготовкой и парковыми днями авиатехники, марксистско-ленинской учебой и политическими занятиями, тактикой, изучением новых документов и пособий, строевой и физической подготовкой. А методические советы, заседания парткома и партийных бюро, собрания, да еще невесть сколько разных дел надо вместить в неделю! Вот и думай, что включить в план партийно-политической работы, чтобы он охватывал основные вопросы и был реальным, выполнимым.

Особого внимания и много времени требует марксистско-ленинская подготовка офицеров, которая обеспечивает их идейную закалку и успехи в службе.

А люди, как и раньше, идут к политработнику за помощью, советом, просто поделиться своими сомнениями, и ему важно уметь терпеливо выслушать человека, дать ему высказаться до последнего слова. Пусть начинается очень важное совещание. Пусть. Ты сиди и слушай, слушай шепот сердца или крик души.

Не всегда и не сразу подыщешь нужный ответ, а воин ждет. Ждет только твоего слова, ждет, порой стыдливо пряча глаза:

— Посоветуйте, как быть — люблю ее.

— Хорошо. Радоваться надо!

— Какая там радость? Она замужем, — выдавливает он.

— Кто такая?

Негромко называет ее имя. Перед глазами встает женщина — черноволосая, молодая, общительная. Что ему сказать? Мучительно долго смотрим друг на друга... [100]

Более прозаическая просьба:

— Помогите. Испортился титан, ремонту не подлежит. Обращался в домоуправление, но ответили, что титанов нет.

Звоню управляющему домами. Слышу:

— Да, титанов нет. Когда будут — не знаем. Заявку подали.

Затем по телефону долгий разговор с начальником КЭЧ — он неблизко от нашего гарнизона. Ответ похож на первый: ждите.

Прошло три месяца. О титане начальник КЭЧ, видно, забыл. Опять напоминаю.

— Скоро будет. Ждите.

Наступила осень. В городок пожаловал сам начальник КЭЧ.

— Титан? Вот-вот подвезут. Забот более важных по горло, а тут — титан...

Офицер терпеливо ждал полгода и, наверное, не раз подумал: просил о помощи политработника еще весной, а на дворе уже снег...

Приходит женщина. В ремонтируемом доме для удобства детсада надо оборудовать кухню, сделать ее побольше, пробить стену. Инженер КЭЧ обрадовал: можно. Только с разрешения начальника КЭЧ. Опять звоню. «Нельзя», — отвечает тот. Женщины пишут в округ. Оттуда сообщают: разрешается без дополнительных затрат.

— Нельзя! — запрещает пожарный инспектор. — В целях безопасности.

Пишем ходатайство. Снова отказ. На помощь приходит начальник политотдела...

Не всегда политработник может помочь. Но никогда не должен оставаться равнодушным к просьбе, к душевным переживаниям, о которых человек давно хотел рассказать и только сегодня превозмог себя и пришел к тебе. Пусть помощь выразится в дружеском сочувствии или совете. Важно, что человек не остался один на один со своей бедой, ему оказали внимание, его выслушали. Политработнику, как никому другому, надо видеть душой...

Должность наша требует частого переключения внимания: у кого-то вышел срок проверки техники пилотирования, а его не планируют на полеты; по телефону [101] запрашивают какие-то сведения; у солдата заболела жена; в столовой нет должного порядка. И день начинается, как бой...

Широк круг обязанностей политработника. До конца загружен его рабочий день. И ему самому, как и другим, нужна помощь, и он нуждается хоть в маленькой заботе и ободряющем слове старшего товарища. Все мы — люди, а не кибернетические машины. Бывают и у замполита ошибки, срывы. Иногда и в полетах. Суровые укоры сыпятся тогда на него. Или ухудшилось, скажем, положение в полку, и тут же осуждающий взгляд в твою сторону, как будто ты, и только ты, основной виновник этого. Я не за всепрощение и поглаживание по головке при неудачах и промахах. Требовать и критиковать надо. Но надо и учитывать, что часто политработник не имеет достаточно времени, порой не успевает даже перед полетом отдохнуть как следует. Обидно бывает, когда не учитывают этого: тогда усиливается моральная перегрузка, растет душевная боль и требуются дни, чтобы вновь обрести настоящую работоспособность.

Партийно-политическая работа должна быть гибкой, предметной и действенной. В ней обязаны участвовать и командиры, и инженерно-технический состав, и партийные и комсомольские активисты. Мне думается, не правы те товарищи, которые связывают все многообразные формы и состояние партийной работы с деятельностью только заместителя командира по политчасти. Да, от него многое зависит. Но это не значит, что все должен делать только он. XXIII съезд КПСС подчеркнул необходимость усиления боевитости первичных парторганизаций. И это очень правильно и важно. Каждый коммунист должен быть активным бойцом в решении поставленных партией задач. Сила политработника в умении опереться на партийный актив, зажечь его кипучей энергией и, образно говоря, бросить его в бой. Но стоит политработнику что-то недоглядеть, как нужное мероприятие не достигает поставленной цели. Выше я говорил о неудачном митинге. Хочется рассказать об одном партийном собрании.

На нем речь шла о повышении боеготовности эскадрильи и задачах коммунистов. Докладчик — секретарь партийного бюро летчик Виктор Блинов — много говорил о том, как выполняется план налета часов, о больших [102] сроках регламентных работ, о запасных деталях... Доклад деловой, нужный. Но ни слова о партийной работе, о людях, добившихся сокращения сроков боеготовности, о том, как партийная организация помогла молодому командиру эскадрильи в сколачивании коллектива, о повышении требовательности к каждому коммунисту. К сожалению, такие явления встречаются еще нередко. И происходит это, очевидно, потому, что не преодолена еще старая практика подмены решения партийных вопросов хозяйственными делами. Конечно, партийная работа не самоцель. И говорить о выполнении плана, о запасных деталях надо, но с партийных позиций, с точки зрения того, что сделано парторганизацией в этом вопросе, какую воспитательную, организующую и мобилизующую работу провели коммунисты. Каждое мероприятие, проводимое парторганизацией, должно быть пронизано духом партийности. Умение придать каждому делу политическую направленность — важнейшая черта в партийной работе. Об этом и об ошибке Блинова мы с Козюрой обстоятельно говорили на семинаре секретарей первичных партийных организаций.

«Приказ начальника — закон для подчиненных, — говорится в уставе. — Приказ должен быть выполнен беспрекословно, точно и в срок». Командир-единоначальник отдает приказ. Политработник через актив должен разъяснить его воинам. Приказ становится во сто крат сильнее, если в необходимости его точного выполнения убеждены все — от командира до левофлангового солдата.

Политработнику присущ дух доброго товарища, единомышленника, готового помочь любому в большом и малом. Люди хотят видеть его не только в штабе или казарме, но и на стоянке истребителей, на вечере отдыха в клубе, на родительском собрании в школе, открывать ему дверь своей квартиры.

Когда стынут озера...

Выполнив первые полеты, самостоятельную тренировку я начал лишь в январе, спустя пять месяцев после прибытия из академии. Ввод в строй меня как летчика затягивался. Если с этим можно было мириться первое время, то теперь эпизодические вылеты не могли удовлетворить. [103]

...Стоял яркий, солнечный день. Ослепительно-белый снег резал глаза, мороз сковал озера. Укутанный в теплый меховой комбинезон, я едва втиснулся в узкую кабину истребителя. Техник помог надеть парашют, подсоединить кислородную маску и шнур радио. Привязанный к сиденью ремнями, я сначала не мог даже пошевельнуться, но постепенно привыкал к этим неудобствам, тело «вписывалось» в кабину.

На лесенку, прислоненную к борту, поднялся Редников. Он привычно осмотрел оборудование, подергал подвесную систему и подмигнул: ни пуха... Усевшись поудобнее, я запустил двигатель и вырулил взлет. Осмотрел приборы, нажал гашетку тормозов, увеличил обороты. Впереди серой лентой вытянулась бетонная полоса, уходящая в синее небо, словно узкая степная дорога.

— Сорок третий, вам взлет, — разрешил командир, и «МиГ» начал разбег.

Оторвавшись от земли, я потянулся к крану шасси, ощущение неудобства и тесноты пропало. Легкие удары спрятавшихся в ниши колес... Истребителю теперь ничто не мешало. Я радовался ровной и могучей песне турбины, яркому солнцу, безбрежной голубизне пятого океана, [104] своему летному счастью, одиночеству в бескрайнем небе.

Вылет прошел успешно, но на планировании от напряжения почувствовал едва заметную дрожь в ногах, будто кто-то стучал по педалям. Сесть надо только на «отлично». Придираюсь к каждому движению стрелок приборов.

Выравнивание. Полоса ближе, осторожно подвожу машину и затягиваю обороты. Легкий толчок. Приземлился у посадочного знака.

— Поздравляю с успехом, — раздался в шлемофоне знакомый голос командира.

Успех всегда радует, окрыляет. Облачное небо кажется светлым, и тебе тепло от дружеских улыбок. Но однажды, в сентябре, родное небо стало для меня пасмурным и хмурым...

Выполнив задание, я снижался на посадку в густых, плотных облаках. Попутно-боковой ветер упорно «тащил» самолет в сторону от глиссады снижения, и мне пришлось несколько раз исправлять курс, увеличивая обороты. Пройден дальний привод. Пора бы увидеть верхушки сосен. Где аэродром? Надо ли снижаться? Может, уйти на второй заход? Нет, надо садиться.

Стало светлее. Седые космы облаков остались позади. Проверил скорость — великовата. «Погаснет перед выравниванием», — понадеялся я, поглядывая на залитую дождем темную ленту бетонки. Уменьшил угол планирования. Но самолет не снижался, словно кто-то подталкивал его сзади. Замелькали плиты посадочной полосы. Обороты двигателя убраны, истребитель несся все дальше и дальше. «Надо было уйти на второй круг», — мелькнула запоздалая мысль. Толчок. Тормоза включил сразу, но из-под колес шасси летели водяные брызги. Сильнее зажимаю тормоза, но сцепления с мокрой полосой почти нет и скорость пробега не уменьшалась. Я неожиданно почувствовал себя бессильным. Полоса кончилась, и самолет выкатился на грунт...

Вылез из кабины. Низ фюзеляжа залеплен грязью, от перегретых колес шел пар. Истребитель был похож на загнанную лошадь. Руки непроизвольно стянули с головы шлемофон. Слипшиеся волосы упали на вспотевший лоб, гулко билось сердце, от напряжения вздрагивали мышцы рук, ноги казались чужими. Как буду [105] смотреть людям в глаза? Что скажу им в оправдание? Мокрая полоса. Заряд дождя. Все это было. А скорость? Она зависела от моих действий. Расскажу о своей ошибке в первую очередь.

На тягаче подъехали техники, а за ними — командир. Наступила тягостная тишина. Казалось, что все взгляды пронизывали меня насквозь, буравили самое сердце. К лопаткам прилипала холодная летная куртка. Конечно, ошибку может допустить каждый, но когда она исходит от политработника, то это совсем другое дело.

Бесшумно подкатила «Волга». Посыпались упреки. Не щадил и Алексей Иннокентьевич. Я молча выслушивал горькие обвинения. Они были правы. Промах есть промах.

К самолету подцепили тягач. Предложили ехать в штаб. Я решил побыть у самолета. В те часы было очень тяжело и трудно. Из леса надвигались густые осенние сумерки. Пошел дождь. Ледяные струи секли лицо, крупные капли скатывались за воротник. Я вдруг почувствовал себя одиноким, заброшенным в самый глухой угол тайги.

— Зря вы так переживаете, на вас лица нет, — услышал я голос Муштакова и посмотрел на подошедших с ним Шкурко и Игнатьева.

— С кем не бывает, — успокаивал Александр Иванович. — Не расстраивайтесь. В прошлом году...

Но я уже не различал голоса Игнатьева, будто говорил кто-то другой. В груди потеплело от дружеской поддержки.

Прошло несколько дней. Пережитое начало забываться, как вдруг снова заговорили о моей ошибке при посадке. Моя фамилия стала чуть ли не притчей во языцех. И если первые упреки были справедливы, обоснованны, полезны, то теперь они вызывали лишь раздражение. На собственном промахе я понял, как важно для руководителя соблюдать чувство меры и в похвале и в упреках, как важно учитывать индивидуальную особенность человека.

Вернусь к личной подготовке. Время шло. Все наше внимание мы уделяли подготовке летчиков к повышению классной квалификации. Сокращали полеты тех, кто уже летал во всех условиях, экономили время на личной подготовке. Все воины стремились подготовить больше [106] самолетов, не допустить отказов авиатехники. Люди буквально были захвачены идеей повышения классности. И часто можно было слышать разговор между техником и летчиком.

— Сколько осталось?

— Две при минимуме.

— Отлично. Значит, скоро.

Эти слова были понятны всем: осталось две посадки при минимальных условиях погоды, и подготовка будет закончена. Как-то Редников пожаловался:

— Помогите, опять одна «спарка», а обещают на пятницу минимум.

Пошли к командиру. Алексей Иннокентьевич выслушал нас внимательно.

— Вот что, Анатолий Константинович, сходи в ТЭЧ и поговори с народом. Там на регламентных работах стоит «спарка», но она будет готова послезавтра — в день полетов, убеди людей ускорить работы, расскажи об обстановке.

Я направился в ТЭЧ. Исполняющий обязанности ее начальника капитан С. Ф. Шурыгин доложил о состоянии дел. Пока мы обходили группы, я молчал о новом задании, но когда подошли к «спарке» и вокруг собрались офицеры, сержанты и солдаты, я сказал:

— От вас, товарищи, зависит подготовка летчиков. Павел Кириллович Шапуров может рассказать о том, как готовили самолеты в годы войны — быстро и надежно.

Старшина Шапуров, прослуживший в авиации более двадцати лет, махнул рукой:

— Да чего там говорить. Раз надо, значит, сделаем. Поработаем сегодня до вечера, а завтра «спарку» на облет.

И на другой день на этой «спарке» Редников провозил своих летчиков.

Трудная задача была выполнена: половина летчиков повысила классность, большинство их стали первоклассными. Только замполит оставался летчиком третьего класса. Мне было приятно радоваться успехам летчиков, поздравлять, популяризировать их опыт. А у самого на душе было тяжело. Я отходил от группы офицеров и подолгу смотрел в облачное небо, чувствовал себя одиноким, отставшим от стаи журавлем... [107]

Летное счастье наступило поздней осенью, когда я стал устойчиво летать в сложных метеоусловиях. Как-то с подполковником Тимофеевым летали в облаках. Выполнив два полета, мы срулили с полосы и услышали в шлемофонах: «Вам вылета больше не будет». Мы поспешили на стартовый командный пункт.

— Почему не разрешили выполнять третий, запланированный полет? — спрашиваю у руководителя полетов.

— У Тимофеева, возможно, будет пять минут переналета.

— Уменьшите высоту, и время полета сократится.

— Я ничего не знаю, мне приказали.

Расстроенный, я ушел в штаб.

Назавтра с командиром произошел такой разговор:

— Вы вчера вели себя неправильно, — начал Соколов.

— Где?

— На СКП. Руководителю полетов было дано указание, которое он и выполнил.

— Но ведь было запланировано три полета.

— Это другое дело, — произнес командир свое любимое изречение, — но нельзя вымогать полеты. Успеете еще войти в строй. Если заместитель командира по политчасти не будет стоять за строгое выполнение летных документов, то этим мы дадим возможность нарушать их и другим.

— Вы, Алексей Иннокентьевич, работали в училище и знаете, сколько и как летают инструкторы, а здесь из-за пяти минут разгорелся сыр-бор.

— То училище, а здесь строевая часть.

— Ведь не выполнен очень важный для меня полет. Когда же я буду летать в облаках? Двигаюсь по программе черепашьими шажками. Неужели вы не заинтересованы в том, чтобы ваш заместитель по политчасти летал во всех условиях? Прошлой осенью меня притормаживали из-за того, что не хватало «спарок», а сейчас? Мне скоро будет трудно говорить с летчиками, контролировать их. Некоторые летчики признают авторитет только тех, кто летает вместе с ними.

— Все это мне ясно. Но поймите же: перед нами стоят сейчас неотложные задачи — повысить классность летчиков. Этим мы поднимем боеготовность полка, да и у летчиков возрастет уверенность в своих силах. [108]

Потом я не раз вспоминал этот разговор о пяти минутах. В авиации счет времени ведется на секунды, и, безусловно, всей работой мы должны воспитывать у летчиков борьбу за сэкономленные секунды.

Командир внимательно следил за каждым моим полетом. Он не раз говорил с сожалением: «Когда же я с тобой хорошенько полетаю?» Вскоре это ему удалось, полеты под его руководством были выполнены, и я до сих пор помню каждое его замечание. Разбор полетов Соколов превращал в настоящую школу боевого мастерства. Приходя домой или в штаб, я спешил изобразить схемой услышанное, записывал его советы. Он часто любил повторять: «В облаках тоже арифметикой заниматься нужно. Встал на курс, обратный посадочному, — проверь направление полета по радиопеленгатору и приводной станции, сличи расчетные данные с фактическими, найди ошибку, исправь ее».

Соколов интересовался моим продвижением по программе, активно вникал в ее осуществление, но иногда в сутолоке дня забывал, а другой раз уступал предложениям других, и вместо трех-четырех полетов мне планировали один-два. Было обидно.

В ноябре шестьдесят третьего я начал летать в сложных метеорологических условиях. Вновь протянул руку помощи Стефан Тарасович Проровский. Он помог усвоить порядок переключения внимания по приборам в «слепом полете», подолгу рассказывал о действиях летчика при заходе на посадку с прямой в облаках, обучал в воздухе технике пилотирования. Мне было вдвойне приятно слышать по самолетному переговорному устройству его голос, чувствовать его твердую руку на штурвале управления, а после полета анализировать ошибки.

Однажды мы взлетели в условиях погоды ниже установленного минимума. Сразу серая облачность и сильный дождь сдавили кабину со всех сторон, и только приборы помогали нам определить положение в пространстве, высоту, курс на другой аэродром. Полеты в облаках напоминают езду без освещения в темную ночь: и ехать надо, и не видно куда. Конечно, приборы точно указывают положение самолета, но длительное переключение внимания на множество цифр и стрелок кабины утомляет, нервы предельно напряжены, движения рук [109] и ног становятся резкими, а сам чего-то Постоянно ждешь. Хочется увеличить обороты турбины и вырваться из этого нудного серого «мешка».

Мы подходили к незнакомому аэродрому. Чувство не то тревоги, не то ожидания все больше охватывало меня, и только низкий, басовитый голос Проровского, корректировавшего мои действия, вселял уверенность и спокойствие. Впервые в жизни весь полет прошел в облаках, и теперь я готовился к посадке. Стрелки радио — и магнитного компасов, будто ударившись друг о друга, начали расходиться в разные стороны, не дожидаясь нашего вмешательства, — сильный боковой ветер сбрасывал самолет с заданной глиссады планирования. И пока я «собирал» разбежавшиеся стрелки, возникла новая ошибка — увеличилась вертикальная скорость. Замечания инструктора становились короче, энергичнее: земля приближалась, хотя мы шли еще по приборам. Но вдруг наша «спарка», словно сорвавшись с державших ее облаков, вынырнула из них, и мы увидели под собой темные верхушки елей и сосен. Я начал искать взглядом посадочную полосу. Однако, кроме блестевшей ленты реки да змеей ползущей нитки дороги, ничего не видел.

— Взгляд на приборы! — властно скомандовал Проровский. — Выдерживайте режим!

Снова приборы, километры, скорости, метры высоты... Растет тревога. Вздрогнула стрелка радиокомпаса — вот теперь я получил право на миг взглянуть вперед.

— Полосу вижу! — радостно доложил по радио и повел самолет на посадку...

Школа Проровского на земле и в воздухе давала результаты. Полеты в сложных метеоусловиях были для меня задачей номер один. Летать стал чаще, но заветный рубеж классного летчика оставался пока в туманной дали.

Летая на перехваты целей, совершая дальние полеты по маршруту, я не раз смотрел вниз на леса новостроек, радовался каждому километру прокладываемой железной дороги. Народ строит, созидает, а мы, воины ПВО, охраняем Советскую землю, наши самолеты, вооруженные ракетами, всегда готовы пойти наперерез любому агрессору...

Каждый полет был не только хорошим уроком в моем летном деле, но и давал ясное представление о [110] ййжности труда лётчиков и той колоссальной моральной и физической нагрузке, которую испытывают они.

Заканчивался тысяча девятьсот шестьдесят третий год. По выполнению плана летной работы, подготовке классных летчиков, состоянию воинской дисциплины и боеготовности нашему полку было определено первое место, большая группа авиаторов была поощрена командующим. Напряженный труд гвардейцев увенчался успехом.

«Надо не дать успокоиться на достигнутых результатах, — думал я. — Ибо ничто так не портит дела, как самолюбование, самоуспокоенность, особенно руководящего состава, коммунистов».

На отчетно-выборном партсобрании об этом и шла речь. Коммунисты получали новую задачу.

Ночной полет — тяжелая работа

Эти слова я услышал в песне, которую передавали по радио для авиаторов, и подумал: тонко подметил автор особенности ночного полета. В училище ночью на истребителе я не летал и теперь, готовясь к этому, много раз обращался за помощью к Соколову, к Проровскому, ставшему старшим штурманом полка, к летчикам. Охотно делились впечатлениями о ночных полетах Бабич и остальные летчики. Вывозка на «спарке» длилась недолго. Утром в плановой таблице впервые увидел против своей фамилии условный значок ночного полета по кругу и в зону. Прихватив с собой инструкцию по технике пилотирования, засел за повторение особенностей полета ночью. Часа два изучал. Потом пошел на стоянку и потренировался в кабине. Закрыв глаза, на ощупь находил лампы подсветки приборной доски, тумблер выпуска и уборки посадочной фары и щитков, кнопки пуска сигнальных ракет. К двенадцати часам вернулся в штаб — ждали руководители групп политических занятий, собравшиеся на семинар. Пока мы обменивались мнениями по очередной теме, незаметно прошли еще два часа. В кабинет вошел полковой врач майор Князев и предупредил о предполетном режиме.

— Вам пора на обед, а потом — отдых и сон.

— Спасибо, Владимир Александрович, за заботу, мы скоро закончим. [111]

Минут через пятнадцать к нам заглянул командир.

— Закругляйтесь. Поехали на обед.

Заснул быстро. Очнулся от легкого прикосновения — жена смотрела на меня и тихонько гладила мою руку.

— Пора.

Она помогла надеть комбинезон, сунула в карман чистый шелковый подшлемник, осмотрела со всех сторон. Я ощупал спецкарманы брюк: охотничий нож, шоколад, компас, спички положены. Пустовало только место для пистолета.

Автобус увез летчиков на аэродром. Дежурный по полку выдал оружие. Сунув пистолет и запасную обойму в карман, зашел в кабинет врача. Князев осматривал офицеров. Подошла и моя очередь.

Резиновая подушечка сдавила мою руку.

— Как отдохнули? — спросил врач. — Поспать дали? Телефон не будил?

— Хорошо. Спал два часа.

Короткие предполетные указания командира.

— По самолетам! Начало в двадцать ноль-ноль. Осмотрел истребитель. До вылета оставалось пятнадцать минут.

Это была прекрасная ночь: тишина, необычная свежесть делала тело после отдыха легким; звезды, проколовшие бархатный ковер ночи, оживленно перемигивались. Но это была и ночь труда, ночь еще не изведанных ощущений. Первый ночной полет особенно волнует.

И вот самолет оторвался от земли. Слева проплыл город, залитый светом, справа под крылом протянулась цепочка станционных огней. Приборы кабины ярко светились цифрами, точками, штрихами, их стрелки застыли на месте, и только высотомер отсчитывал новые сотни метров. Развернулся в сторону зоны. Взгляд легко скользил по приборам: от высотомера к авиагоризонту, от него — к вариометру. Но я стал замечать, что сосредоточение внимания только на приборах утомляет и взгляду хочется зацепиться за что-то вне кабины. И когда глаза схватывали хотя бы одну звездочку — сразу становилось легче, все оказывалось на своих местах: земля — внизу, небо — сверху. Организм требовал постоянной «привязки» к пространству, но достаточно было минуту полюбоваться звездами, как наступала потеря пространственного положения. Приходилось немедленно [112] «обмениваться мнениями» со стрелками приборов. И так весь полет в постоянном напряжении.

Зона пилотирования обозначалась огнями населенного пункта, вокруг которого я и начал выполнять виражи. Сначала с небольшим креном, а потом увеличил его до сорока пяти градусов. Но и это не ускорило бега времени; ориентиров на горизонте не было, и казалось, что нос самолета стоял на месте. Снова взгляд на приборы, на звезды, опять на приборы.

Виражи сменились пикированиями и горками. Самолет то проваливался в темную бездну, то упрямо лез к звездам. Я постепенно привыкал к не совсем обычному звуку за кабиной, к резкому шуму двигателя, к мгновенному определению линии естественного горизонта, хотя ее не было видно. Однако все мои движения были еще замедленными, чересчур плавными, осторожными, будто я находился в переполненной до краев лодке, готовой вот-вот пойти ко дну.

Развернув самолет, я запросил разрешения войти в круг аэродромных полетов, но ответа не получил. Проверил регулятор громкости, блок каналов радиостанции — все было в рабочем положении, но я стал глух и нем. Итак, в первом полете в зону — необычная обстановка, особый случай, как именуется он инструкцией. Значит — сам принимай решение, земля теперь не может помочь ничем.

Я напряженно вытягивал шею и, боясь столкновения, смотрел вперед, нет ли там другого самолета. Тревога усилилась после выпуска шасси: вспыхнут ли посадочные прожекторы? Мысли метались в поисках нужного решения. Надо немедля дать сигнальную ракету о неисправности. На ощупь нашел тумблер, кнопки пуска. Под кислородную маску скатились капельки пота. Сзади вспыхнул ярко-красный бутон огня вылетевшей из фюзеляжа ракеты. В ту же секунду посадочная полоса залилась светлым ручьем прожекторов. Все внимание расчету, и посадке: решай сам, подсказки по радио не будет. Не долетишь — провалишься в темноту, а там пни и кустарник. Обороты убраны. Лента посадочной полосы прижимается все ближе к истребителю, и вот уже она наворачивается на колеса шасси. Срулил, открыл фонарь кабины и, сняв кислородную маску, жадно хватаю свежий земной воздух... [113]

Это был ночной полет в простых метеоусловиях. Вскоре начал тренировочные полеты по маршруту, а со временем — полеты ночью в облаках. Трудности и напряжение полетов возрастали. Заканчивалась отработка программы летчика второго класса.

...Пятнадцатое мая шестьдесят четвертого года. Низкие, свинцово-водянистые облака серым сукном укрыли землю. Тихо журчит ручей. Из леса несутся первые весенние запахи. Вместе с летчиком Кияном бодро шагаем вдоль опушки леса к серебристой «спарке». У нас праздник: сдаем зачеты на второй класс. Первым летит Анатолий...

Вот он уже рулит после посадки. По довольному выражению его лица и хитрому прищуру глаз догадываюсь: все в порядке! Есть второй класс!

Пришла и моя очередь. Привычно увеличиваю обороты турбины и отпускаю тормоза. Учебно-тренировочный истребитель легко отрывается от полосы и нацеливается на седые облака. В кабине стало темнее, запахло сыростью: начался «слепой полет» — мы вошли в облака. Теперь это уже обычное задание. Взгляд легко скользит от прибора к прибору, руки и нервы тверды. Разворот. Осторожно накреняю самолет и начинаю снижение к невидимой земле. Минута, другая. Стрелка высотомера лихо раскручивается влево, оставляя позади тысячи метров высоты. 800, 600, 400, 300... Когда же кончится этот молочный кисель облаков? Рука помимо воли сильнее сдавливает рукоятку управления, удерживая машину от резкого снижения. Земля где-то под нами. В кабине стало светлее. Я уже рассчитывал на встречу с посадочной полосой, как над головой щелкнула и закрылась шторка. Снова полет по приборам до ближнего привода, до самой посадки. Качнулась стрелка радиокомпаса — доворот на радиомаяк, снижение с вертикальной скоростью два-три метра в секунду. Беру посадочный курс.

— Меньше крен, — послышалось в шлемофоне, и вместе со щелчком поднявшейся шторки открылась знакомая панорама родного аэродрома. По кабине хлестали острые струи дождя. Они. расплющивались при ударе, словно расплавленный свинец, и стекали по фонарю тонкой пленкой. Посадочная полоса была залита водой. [114]

Но ни проливной дождь, ни промозглый холодный ветер, встретившие нас на стоянке, не омрачили моей радости: теперь я — военный летчик второго класса.

— Вам была создана действительно трудная обстановка: весь полет проходил в облаках. Теперь я уверен, что если попадете в подобную, а она — предел, то справитесь, — растягивая каждое слово, сказал проверяющий. — Поздравляю. Готовьтесь на первый класс.

В те волнующие минуты поздравили Соколов, Бабич, Киян, Шустов, Редников. Чувство небывалой радости наполнило меня чем-то торжественным, и хотелось сказать каждому теплые слова благодарности.

Особенно взволнованной была встреча с только что приехавшим из госпиталя Проровским. Не зная результатов его медицинского обследования, я торопился поделиться с ним своей радостью, подробно рассказать о зачетном полете. Со Стефаном Тарасовичем привык делиться и успехами, и неудачами, и сейчас ему — единомышленнику, другу и учителю — не мог не высказать своей большой, идущей от сердца благодарности за помощь в партийно-политической работе, за его труд в моем летном совершенствовании.

— Жаль, что не успел вас подготовить на первый класс, списали меня врачи, отлетался. — Проровский нахмурил лоб и взглядом, наполненным грустью, медленно обвел затянутое облаками родное всем нам небо. — Трудно уходить из авиации, ведь ей отданы лучшие годы и здоровье. Ухожу, и. словно сердце оставляю на стоянке, так тяжко... — Стефан Тарасович говорил тихо. Глаза его влажнели, будто в них таяли льдинки. — Только вот дочь обрадовалась: теперь, говорит, рано будешь домой приходить и летать перестанешь, ведь ты у нас один остался (год назад Проровский похоронил жену).

Мы не спеша шли с аэродрома. Окончились полеты, и над горизонтом повисла вечерняя тишина. Наступил приятный покой, когда можно собраться с мыслями, помолчать...

Вскоре авиаторы тепло проводили в запас Стефана Тарасовича Проровского. Зал замер, когда гвардии подполковник, опустившись на колено, целовал гвардейское Знамя. Старший сержант Степан Бунь намеривался сказать [115] речь, но, смутившись, вручил букет цветов и оказался в объятиях Проровского...

Прощаясь, мы долго жали друг другу руки.

Успех в воздухе куется на земле

Иногда о партийно-политической работе судят лишь по наглядной агитации: есть боевые листки, лозунги, призывы — значит политработа на высоте. Когда же щиты наглядной агитации оформлены плохо, то некоторые, если прямо и не говорят, то думают: «Не видно вашей работы». Понятно, что доля истины в этой оценке деятельности политработника есть. Но дело не только в боевых листках и призывах, хотя они, безусловно, нужны и играют свою мобилизующую роль. Наглядная агитация — лишь часть всего большого комплекса воспитательной и организаторской работы политаппарата полка, партийной и комсомольской организаций. Известно, что значительная часть этой работы предшествует полетам: партийные и комсомольские собрания, беседы, разборы полетов, мероприятия, проводимые на предварительной и предполетной подготовке... Даже сам полет политработника, четкое выполнение им поставленной задачи тоже есть средство влияния на людей.

В среде авиаторов часто можно услышать: «Успех в воздухе куется на земле». И это действительно так. Успешное выполнение летных заданий венчает большой труд командиров, политаппарата, инженерно-технического состава, всех воинов части.

Революция в военном деле проникла во все поры военного организма. Возьмем, например, стартовый командный пункт. Раньше он располагал маломощной радиостанцией, ракетницами и флажками. А теперь? СКП — это и радиостанция, и локаторы, и пеленгаторы, и селекторная связь, и сложное метеооборудование. Раньше у руководителя полетов был только хронометрист. Теперь ему помогает целая группа офицеров и солдат, следовательно, это — новый объект для проведения партполитработы. Или ТЭЧ полка. Она стала большой лабораторией, оснащенной современной сложнейшей аппаратурой, выросла и численность ее личного состава. [116]

Ракетное вооружение вытеснило «пушкарей» и потребовало создания специальной группы по подготовке и проверке ракет с помощью соответствующих приборов.

Все эти изменения расширили фронт партийно-политической работы, а количество офицеров-политработников в полку осталось прежним. Следовательно, возросла нагрузка в их работе. Их деятельность должна быть более оперативной, максимально конкретной и действенной, особенно при проведении учений.

...Получена задача на подготовку и проведение учения. На полковом партийном собрании обсудили задачи коммунистов по обеспечению высокой боевой готовности и безаварийной летной работы. Наметили ряд конкретных мероприятий. В частности, внимание коммунистов было приковано к ТЭЧ. Там подолгу простаивали самолеты, находящиеся на регламентных работах. Члены парткома Соколов и Козюра изучили положение дел в технико-эксплуатационной части и пришли к выводу: начальники групп, партийная и комсомольская организации ослабили внимание к качеству и срокам регламентных работ. Вопросы, связанные с улучшением работы ТЭЧ, обсудили с коммунистами и комсомольцами. Командование полка оказало помощь в укреплении групп специалистами, упорядочении сдачи самолетов из эскадрилий, улучшении снабжения запасными агрегатами. Все эти меры дали свои результаты. Задолженность ТЭЧ перед эскадрильями по подготовке самолетов была ликвидирована.

С командирами эскадрилий и звеньев, начальниками групп и ТЭЧ провели семинар о формах и методах работы в звене, в группе, в эскадрилье в период подготовки и проведения учения. Особое внимание уделялось работе с летчиками и техниками, впервые участвующими в учении. С ними провели дополнительные занятия и беседы наши испытанные мастера своего дела коммунисты Владимир Муштаков, Игорь Иванов, Андрей Бабич, Александр Игнатьев.

Успех дела зависит от того, как расставлены силы партийного и комсомольского актива. Поэтому партком совместно с командирами и инженерами определил место каждому члену парткома, членам партбюро, членам комитета ВЛКСМ, дал им задания. [117]

В передовую команду, которая должна убыть на запасной аэродром, вошли партийные и комсомольские активисты.

Высказали свои предложения и участники семинара, давшие командованию и парткому немало интересных советов. Так, член парткома капитан Игнатьев предложил для ускорения заправки топливом истребителей, особенно в тот момент, когда к нам по маневру придут самолеты из других частей, наряду с централизованной заправкой использовать автомашины-топливозаправщики.

Современная война потребует высокой мобильности, гибкости в управлении действиями полка как в полном составе, так и поэскадрилыю. Поэтому значительное место на семинаре отводилось обучению командиров эскадрилий практике руководства личным составом в отрыве от штаба полка, обучению их партийно-политической работе в подразделениях. Секретари партийных бюро эскадрилий готовились нами как заместители командиров эскадрилий по политчасти. Жизнь настоятельно требовала иметь в подразделениях освобожденных политработников.

Большой разговор на семинаре шел о взаимозаменяемости, об увеличении числа авиаторов, овладевших смежными специальностями. В полку каждый техник имел дублера из состава солдат и сержантов, который мог самостоятельно подготовить самолет к вылету, устранить дефект, заменить тот или иной агрегат. Среди комсомольцев ширилось движение за овладение двумя-тремя смежными специальностями, а наши летчики могли сами заправить истребитель, проверить необходимую аппаратуру. Это — результат роста технической подготовленности воинов.

Обратили внимание на информацию снизу, чтобы своевременно реагировать на обнаруженные промахи и поощрять отличившихся. Коммунисты Соколов, Редников, Бабич, Платонов выступили перед летчиками и поделились опытом перехвата целей на малых высотах, в облаках и ночью.

Члены парткома выяснили, что в одном подразделении с прохладцей отнеслись к подготовке личного состава к действиям в условиях применения оружия массового поражения. Незамедлительно были приняты меры: [118] командиру подразделения было указано на недопустимость недооценки защиты от ядерного оружия. Накануне учения коммунисты провели беседу на тему «Действия авиаторов в условиях радиоактивного и химического заражения». Воинам показали тематический кинофильм, командиры провели тренировки личного состава по практической дезактивации техники и обмундирования.

За день до учения командир полка на совещании партийного актива подвел итоги подготовительной работы, секретарь комитета ВЛКСМ выступил перед комсомольским активом, вечером состоялся инструктаж командиров подразделений и секретарей парторганизаций по проведению партийно-политической работы в ходе учения.

...Ранним утром тревога подняла гвардейцев, и они устремились на стоянки, к боевым машинам. Четко отдавали распоряжения техническому составу майор Муштаков, капитаны Черный, Игнатьев, Жарлыгин. Каждый авиатор хорошо знал свои обязанности, действовал сноровисто, без сутолоки. Рванули воздух истребители дежурного звена, а вслед за ними выруливали самолеты первой группы и, круто развернувшись на полосе, уходили на взлет.

На поредевшей стоянке возле оставшихся машин по-прежнему кипела работа, мелькали озабоченные лица техников, вечно спешащего Игоря Крючко, задумчивого Рашида Абдрахманова, юркого Герасима Помалейко. Спокойно занимал готовность всегда сосредоточенный Игорь Иванов, а рядом на стремянку соседнего самолета быстро поднимался Анатолий Киян.

Вокруг шныряли спецмашины, обдавая людей сизым дымом, надсадно гудели пусковые агрегаты, словно взывая о помощи. Сквозь сплошной, неумолчный гул едва слышались короткие, рубленые слова команд. Казалось, что люди в эти часы забыли обо всем на свете, кроме своих непосредственных обязанностей.

Учения длились долго. Регулярно выпускались бюллетени, радио — и стенгазеты, боевые листки, посвященные отличившимся в воздухе и на земле авиаторам. В перерыве между вылетами коммунист Буць проводил с солдатами и сержантами срочной службы беседы, обсуждение материалов газет. На аэродроме работала [119] библиотека, воины систематически информировались о последних событиях внутри страны и за рубежом.

В наглядной агитации отмечались не только положительные стороны работы авиаторов, но и критиковались отдельные промахи. Когда один механик вовремя не подготовил фару для проверки лопаток турбины, а некоторые летчики недостаточно строго соблюдали меры по противоатомной и противохимической защите, то это не прошло мимо внимания партийных и комсомольских активистов. Всевидящее око наших сатириков заглядывало и в кабины самолетов, и в зоны обслуживания.

Особенно успешно перехватывал воздушные цели капитан Игорь Иванов. По результатам выполненных заданий он был признан лучшим летчиком полка, и ему — особое внимание в наглядной агитации. Иванов делился своим опытом перехвата целей на малых высотах, давал рекомендации, советы, предостерегал товарищей от возможных ошибок. [120]

Однажды среди летчиков шел разговор об исполнительности. Кто-то пытался разделить это понятие на необходимость и возможность. Многие ждали мнения Иванова. Его авторитет был у авиаторов непререкаем.

— Прикажут идти в огонь — пойду. Умру, а приказ выполню!

Люди притихли. Иванов обвел всех решительным взглядом, будто вызывая на бой несогласных. Этим он показал все: и значение воинского долга, и глубокую преданность нашему делу, ибо коммунист Иванов воспитан нашим укладом жизни и для него не существует приказов важных и неважных. Любое приказание для него — закон. Никто никогда на службе не слышал от него слова «не могу», и этого слова, наверное, не было в его лексиконе. Любое полетное задание, каким бы сложным оно ни было, Иванов всегда выполнял с успехом.

Не многим, даже опытным, летчикам доверяется облет самолета после установки двигателя или облет истребителя на его балансировку, а Иванову это испытание поручали. И каждый раз гвардии капитан выходил из кабины довольный — задание было выполнено. Вот почему его слово перед летчиками полка было авторитетным, весомым, его опыт — весьма важным и ценным.

Учения прошли успешно. Партийный и комсомольский актив был все время впереди, показывал образцы трудолюбия, выдержки, стойкости в преодолении трудностей, увлекал за собой весь личный состав полка.

В достижение успеха на учениях свой вклад внесли воины обслуживающих частей. Добрым словом хочется упомянуть коммунистов Н. М. Необъявляющего, В. А. Матюшкина, Н. М. Орехова, Е. А. Ковадло, И. М. Алешина и Н. Г. Безрукова. Они многое сделали для мобилизации личного состава по обеспечению бесперебойных действий нашего полка и самоотверженно трудились в любую погоду, днем и, ночью.

Еще шаг вперед

Подошла осень шестьдесят четвертого года. Раньше я желал большого «бабьего лета», долгого тепла, сухого солнечного дня, а теперь очень ждал ненастья и беспокоил метеорологов частыми телефонными звонками. [121]

В авиации есть термин — минимум погоды, т. е. самая плохая погода. Предстояло и мне освоить ночные полеты при такой погоде. Готовясь к заданию, мысленно представил себе толстый слоеный пирог облачности, в котором самый нижний слой лежит рядом с землей, а верхний, как правило, заканчивается где-то на пяти-восьмикилометровой высоте. Фактически весь полет должен протекать в темных облаках, и только тонкий трехсотметровый пласт упругого ночного воздуха у самой земли остается свободным от них; пробив его, летчик едва успевает немного довернуть самолет по полосе и произвести посадку.

В класс вошел Игорь Платонов, и я не преминул обратиться к опытному перехватчику-ночнику. Игорь Михайлович охотно рассказал об опыте полетов при минимуме, об особых случаях, встречающихся в летной практике. Я запоминал его рекомендации, как поступить в случае отказа авиагоризонта или радиокомпаса. Приборы «слепого» полета становились при минимуме самыми необходимыми. Они, и только они, помогут выйти на аэродром и рассчитать заход на посадку в темную облачную ночь.

Но, как назло, установились теплые погожие дни, и тучи не мешали солнцу отдать все накопленное за лето тепло. Даже юго-западный ветер не приносил дождливых пасмурных ночей. Летали в простых метеорологических условиях на перехваты целей и по маршруту.

Однажды синоптик, к нашей всеобщей радости, сообщил о приближении глубокого циклона, приносящего, как правило, плохую погоду. Выйдя на улицу после дневного отдыха, летчики увидели, как выразился Игорь Иванов, «железный минимум».

В плановой таблице против моей фамилии появились условные знаки контрольного и самостоятельного полетов. Меня охватило легкое волнение, и, хотя я был готов к вылету, нервы делали свое дело. Надо чем-то отвлечься. Подошел к Иванову. Разговорились. Вспомнили полеты со льда большого озера, когда при посадке каждый из нас подводил самолет на повышенных оборотах, опасаясь разлома льда, хотя его толщина превышала установленные пределы. Видно уж так устроен человек — все новое вызывает переживания. Задание с проверяющим на «спарке» мною выполнено. И чем быстрее [122] приближался первый самостоятельный полет при минимуме, тем неспокойнее становилось на душе, словно предстоял самый трудный из всех экзаменов. Незаметно подошел врач Князев.

— Волнуетесь?

— Есть немного.

— А вы посмотрите на только что вернувшихся с перехватов летчиков. Они почти спокойны.

Блинов курил длинными затяжками. Шустов необычно громко рассказывал о чем-то. Раскрасневшийся Шепель молчал. Тревожное состояние, родившееся в воздухе, медленно покидало офицеров. Они еще не остыли от схватки с опасностями в условиях «собачьей» погоды, как выражались некоторые.

— Все будет нормально. Лететь надо с хорошим настроением, — напутствовал доктор, когда я, надев шлемофон, шагнул в темноту ночи навстречу новым испытаниям.

Душевное беспокойство улеглось, когда опустился в кабину, словно я сел не в катапультное кресло, начиненное порохом, а на широкий домашний стул. Теперь мир ограничен узкой, вытянутой вперед кабиной. Ноги, ставшие будто чужими, исчезли под приборной доской. На ощупь нашел нужные тумблеры: замигали огоньки ламп-сигнализаторов, в наушниках послышался шорох. Рядом — друзья приборы, сзади со свистом глотал воздух мощный двигатель.

Самолет начал свой стремительный бег, оставляя на земле мое беспокойство и тревоги. Руки твердо сжимали управление, и я не слышал уже ни биения сердца, ни стука в висках. Теперь все внимание этим узеньким «существам» — стрелкам приборов, а свои чувства и нервы надо приучить к новой, необычной обстановке, рожденной полетом в полном одиночестве и кромешной тьме. Самолет оторвался от полосы, о пол кабины ударились убирающиеся шасси, и через какой-то миг в кабине стало темно, словно на глаза надвинули большую шапку. Плотный, непроглядный мрак... Исчезло ощущение полета. Я не знал, что происходит позади, ничего не видел впереди и по сторонам, будто попал в тесный темный ящик, крышка которого только что захлопнулась. Теперь можно надеяться только на свои знания, опыт, интуицию. Перед глазами фосфоресцировали линии, кружочки, [123] причудливые фигурки стрелок и цифры приборов. Только они, эти беспокойные стрелки, возвращали меня в мир полета, только они помогали чувствовать скорость, увеличение высоты, размеренную работу двигателя. С каждой минутой полета росла уверенность, я будто оказывался в знакомом коридоре: пять шагов — и направо нужная дверь. Так начался первый полет — вокруг аэродрома. Я знал: за мной следят много пар глаз, всматриваясь в голубые экраны. И это ободряло. На высоте пять тысяч метров я развернулся на посадочную полосу. Самолет снижался в густых темных облаках, и по-прежнему все внимание было приковано к тусклым глазницам приборов. Если бы сзади сейчас громыхнул выстрел, то глаза не нарушили бы заученной схемы переключения внимания с прибора на прибор. Эта сосредоточенность внимания безраздельно управляла всем, и стоило шелохнуться стрелке радиокомпаса, как мгновенно приходила ответная реакция мышц.

Высота две тысячи метров — первая ступень огромной лестницы. Можно уменьшить вертикальную скорость и притормозить ошеломляющий спуск; теперь машина уже не так быстро скользит в черную пропасть. Взгляд чаще задерживается на высотомере. Шестьсот метров... Самолет продолжает идти вниз. Последние метры в душном, темном ящике, пора открывать крышку. Кажется, что сжатые до хруста пальцы готовы раздавить ручку управления. Глазом хищника моргнула лампа, оповещающая опасную высоту. Значит, земля рядом. Что-то мелькнуло слева, но взгляд подчинен только стрелкам приборов. Кабина на какой-то миг коснулась горбом фонаря нижнего края «пирога», и самолет, оторвавшись от черных, лохматых облаков, заскользил к светлому ручью прожекторов.

Черная большая шапка, нахлобученная после взлета, медленно сползла назад, открывая для глаз краешек неба и разбросанные по темной земле коралловые бусы посадочных огней. Радость теплом поплыла по всему телу. Вероятно, ни одна другая профессия не требует от человека такого огромного нервного напряжения, как профессия летчика, где даже незначительная ошибка может стать для него роковой.

Задания усложнялись.

Предстояло выполнить полет на перехват при минимуме [124] погоды. Низкие плотные облака прикрыли землю, в воздухе висела тонкая кисея нудного дождя. Техники чертыхались, недовольные тем, что вода проникала за воротник, мешала готовить самолеты (кабины должны быть закрыты, лючки — тоже), за что ни возьмешься — везде сыро и скользко.

— Ну и погодка, — ворчал кто-то, — в такой вечер хозяин собаку на улицу не выпустит.

В ту же минуту из «колокола» — так называли наши авиаторы большой алюминиевый репродуктор, висевший в зоне обслуживания, — раздалась команда:

— Старшему лейтенанту Сычеву возглавить группу техсостава по встрече и заправке самолетов другой части!

Так бывало часто. Летчики ПВО, выполнив задание, направлялись командным пунктом на другой, соседний аэродром, оттуда снова следовал вылет на перехват. Случалось и такое — придет летчик на посадку, а туман закрыл полосу или из облаков дождь льет как из ведра. Новая команда — иди на следующий аэродром.

Однажды, выпустив эскадрилью Бабича ночью в условиях погоды ниже установленного минимума, мы собрались на стартовом КП в ожидании сообщений о благополучном приземлении. За широкими темными стеклами шумел ветер, надсадно барабанил дождь, и только здесь было тепло и уютно.

Командир полка на месте руководителя полетов следил за прокладкой линии пути на освещенном планшете. Из динамика слышались команды штурмана наведения капитана Михаила Сорокина:

— Довернитесь вправо на пять, цель впереди на удалении десять, в облаках.

— Понял, — ответил капитан Шустов.

На миг я представил Ивана Шустова, прильнувшего к экрану бортового радиолокационного прицела. Он не только хороший, опытный летчик-перехватчик. Он теперь и секретарь партбюро эскадрильи, принципиальный партийный руководитель.

— Товарищ полковник! Аэродром посадки эскадрильи Бабича закрыт туманом, — доложил диспетчер. — В воздухе еще три экипажа: два идут по маршруту, а Шустов перехватывал цель, и горючего он сжег много. [125]

Соколов насторожился: следующий аэродром отстоял далеко, а топлива оставалось мало, но ничего лучшего сейчас не предложишь. Приходилось ждать. Мы не слышали голосов летчиков: истребители были на большом удалении. Но каждый мысленно представлял сложившуюся опасную обстановку. В нашем крае населенные пункты находятся друг от друга на солидном расстоянии, а аэродромы — тем более. Можно было выпустить группу истребителей просто в маршрутный полет по прямой, но командир полка поддержал решительного и энергичного Бабича, предложившего выполнить перехваты целей.

— Чего зря утюжить воздух? Надо в каждом полете ковать бойца-истребителя, — настаивал Бабич.

И вот теперь где-то в темных облаках лихой командир, наверное, сам сожалел об этом. Топлива на самолете Шустова вряд ли хватит.

— Штурман, подсчитайте полетное время и примерный остаток горючего у Шустова, — приказал Соколов.

Цифры были малоутешительными. Мы надеялись лишь на большую высоту полета, на которой расход [126] топлива был значительно меньше, чем на малых высотах. Минуты уносили с собой еще один шанс на успех, время становилось нашим недругом, и хотелось остановить стрелки часов. Гнетущая тишина. Командир курит не переставая. О чем он думает сейчас? Может, сожалеет о своем решении? Зачем рисковать? Спокойнее было выпустить всю группу Бабича в маршрутные полеты без перехватов. Алексей Иннокентьевич водил широкой ладонью по вискам, по крутым надбровным дугам, будто разглаживал густые морщины, изредка смотрел сквозь темные окна в сторону мерцавших огней посадочной полосы, залитой дождем.

— А он дойдет! — проговорил Соколов.

Его слова прозвучали как выстрел. Он» казались невероятными. И потому, как все притихли, командир понял, что люди сомневаются.

— Последние десятки километров Шустов шел со снижением, с убранными оборотами двигателя, и расход топлива был мал, — рассуждал Соколов вслух, глядя на оборвавшуюся у обреза планшета линию пути Шустова. — Горючего у него осталось только на посадку с прямой. Промажет, ошибется — ищи в озере или в лесу. Но Шустов не может допустить этого.

Теперь, после слов командира, появилась уверенность в благополучном исходе полета и у нас. Так оно и произошло. Через минуту диспетчер обрадовал: Шустов приземлился...

Уходя домой, Соколов сказал:

— Вот тебе, Анатолий Константинович, пример высоких морально-боевых качеств летчика в мирные дни. Трудно было Шустову: стрелка топливомера у нуля, малознакомый аэродром, «собачья» погода — все против него. Откажи нервы — паника, крышка. — Потом после паузы: — Ты пошли посыльных к женам улетевших летчиков, пусть не беспокоятся...

Выдержка. У кого ее сегодня было больше: у командира или партийного секретаря Ивана Шустова?..

Все это я вспомнил, сидя в кабине самолета, пока подошло время запуска. Двигатель нехотя набрал обороты, и истребитель, обдаваемый брызгами из-под колес шасси, начал разбег...

Окруженный с трех сторон светящимися циферблатами, я следил за каждым движением их беспокойных [127] стрелок, то успокаивающих своей дремотой, то вдруг возбуждавших меня тревожными бросками в стороны. Никому я никогда так не верил, как этим узеньким «существам», разговаривающим на понятном мне языке. Иногда, утомленный их «болтливостью», устало прислонялся к заголовнику, чтобы забыться хоть на секунду, но это не нравилось моим собеседницам, и они начинали возмущаться, прикасаясь друг к другу. Продолжая свой короткий отдых, я вдруг замечал крен самолета и, сильнее сжав ручку, пронзал взглядом вертикальную черту крена на авиагоризонте, загоняя ее в центр прибора.

Пробив облака вверх, я услышал:

— Сорок третий, вам разворот до курса триста тридцать с набором до десяти.

— Вас понял, — передал я на КП и облегченно вздохнул: наступили короткие минуты спокойного полета в расчетную для перехвата точку.

— Сорок третий, цель впереди, пятнадцать.

Теперь все внимание выполнению команд штурмана наведения и поиску цели. Снова нервы в руках, а взгляд — вперед. Я еще не имел навыков быстрой стремительной атаки, как это умеет делать Андрей Бабич, и хотя цель шла по прямой, не маневрировала, но поиск для меня был трудным делом.

— Удаление шесть.

— Понял. — Все мои чувства сейчас сосредоточились на одном — на цели. Где, где этот огонек? Взгляд, словно луч локатора, пронизывал каждый градус пространства, но тщетно: кроме звезд, на пути ничего не встречалось. Случайно посмотрев влево вверх, я неожиданно увидел движущуюся светлую точку — это была цель. Атака вышла растянутой: слишком узким был сектор, в котором я искал цель. Что ж, каждый полет — учеба...

Выключил двигатель, открыл кабину, снял теплую кислородную маску и устало откинулся к холодной спинке: может, на сегодня хватит? Нет, предстояло еще дважды побывать в этом душном темном мешке облаков, а потом... потихоньку зашагать навстречу сну. Но тут я вспомнил: сегодня по плану надо проверить гарнизонные караулы. Сну придется подождать.

Выполнив необходимые упражнения при минимуме погоды, я стал готовиться к зачетному полету. Два года, [128] от полёта к полету, росло умение пилотировать в облаках, перехватывать цели в стратосфере и у земли. И все это под благотворным влиянием и при дружеской помощи Соколова, Бабича, Иванова, Редникова, Платонова, Тимофеева, Проровского. Навсегда запомнились и те, кто помогал надевать парашют в тесной кабине, и те, кто в дождь и мороз готовил истребитель к вылетам, кто рядом на стремянке, у борта самолета мерз, ожидая разрешения на запуск. Спасибо вам, друзья!

Темной декабрьской ночью на учебно-тренировочном истребителе с проверяющим я вошел в низкие набухшие облака и вскоре приземлился, став летчиком первого класса. Это был сравнительно короткий полет, но к нему я шел два трудных года.

Два года в полку. Это и беседы в сквере у казармы, и мучительные раздумья над воспитанием людей, ошибки и находки в работе, это забота и внимание товарищей, которые помогли стать политработником, это и ступеньки летного мастерства. Не стало в полку дорогого моему сердцу Стефана Тарасовича Проровского, ушедшего в запас; отслужив, уехали Буць, Баранов, Левин, навсегда оставившие следы в моей жизни. Трудно найти друзей, а еще труднее расставаться с ними... [129]