Пути к сердцам людским
«Выезжаю. Числов»
Наш полк прошел в годы Великой Отечественной войны большой и славный боевой путь. Авиаторы полка участвовали в Курской битве, сражались в небе Прибалтики и в боях за Берлин. Ими сбито 392 вражеских самолета. В полку служил и воевал легендарный летчик Алексей Петрович Маресьев. В нем выросли Герои Советского Союза Греков Леонид Игнатьевич, Гражданинов Павел Андреевич, Иванов Николай Павлович, Федотов Андрей Андреевич, Числов Александр Михайлович, Пашкевич Алексей Васильевич, Савельев Василий Антонович, Березуцкий Иван Михайлович.
Материалы о героических делах наших гвардейцев собраны в музее боевой славы полка. На примерах беззаветного служения Родине авиаторов старшего поколения, на их боевом мастерстве, мужестве и отваге воспитываются нынешние летчики, штурманы, техники — все воины части.
Ежегодно в марте мы отмечаем свой праздник — годовщину гвардейского полка. Задолго воины готовятся к нему: берут повышенные социалистические обязательства, намечают новые рубежи, изучают историю части, встречаются с Героями Советского Союза — воспитанниками полка, с его ветеранами.
У нас побывали первый начальник штаба полка полковник запаса Черепов Иван Григорьевич, Герои Советского Союза генерал-майор авиации запаса Пашкевич Алексей Васильевич, майор запаса Савельев Василий [46] Антонович, бывший ведомый Маресьева — подполковник запаса Петров Сергей Федорович, майор запаса Забавин Евгений Петрович, прошедший двадцатилетний путь в строю полка, и многие другие.
Однажды у нас готовился вечер на тему «Возьми себе в пример подвиг Героя». Были посланы приглашения ветеранам. Вскоре мы получили короткую, в два слова, телеграмму: «Выезжаю. Числов». Солдат остался солдатом, ему дорог родной полк, боевые традиции. И когда его позвали, он по-солдатски ответил:
— Есть, прибыть!
Находясь в запасе, Герой Советского Союза подполковник Александр Михайлович Числов поддерживает с авиаторами тесную дружескую связь. Прямо с вокзала Числов приехал на аэродром, где шли учебные полеты.
— Не могу, понимаете, не посмотреть на красавцев истребителей. Прямо душа болит о вас, друзья мои, — сказал он гвардейцам. Окруженный летчиками, техниками, [47] механиками, Александр Михайлович рассказывал о своих боевых друзьях, о тяжелых годах войны.
Большой зал гарнизонного Дома офицеров не вмещал всех желавших попасть на тематический вечер. Погас свет. Со сцепы полились звуки песен времен гражданской войны. Освещенные юпитерами, проходили красноармейцы в островерхих буденовках, моряки, перепоясанные пулеметными лентами. Ведущие рассказывали о славном боевом пути героической Красной Армии. И вдруг засветился экран. Война! Присутствующие увидели фрагменты из кинофильма «Повесть о настоящем человеке». Мелькнула свастика на крыле бомбардировщика, атакованного нашим истребителем. Снова атака. Победа! Кадры переносят нас на командный пункт.
— Старший лейтенант Маресьев прибыл для дальнейшего прохождения службы!
Командир полка Иванов проверяет документы прибывшего летчика, а потом говорит: [48]
— Пойдете в эскадрилью гвардии капитана Числова...
В зале вспыхнул свет... Числов с экрана как бы сошел прямо в зал. Шквал аплодисментов. Александр Михайлович продолжил рассказ о настоящем человеке Алексее Маресьеве и боевых друзьях, о боях на Курской дуге... Снова кадры фильма. Тяжелый воздушный бой... Маресьев спас жизнь раненому молодому летчику сержанту Петрову, едва дотянувшему самолет до аэродрома. Из кабины выносят истекающего кровью Петрова.
В зале снова загорается свет, и все увидели поднявшегося из-за столика бывшего ведомого Маресьева — Сергея Федоровича Петрова. Грудь его украшали ордена и медали. Присутствовавшие встали и устроили ему бурную овацию. Сергей Федорович, поборов волнение, стал рассказывать о только что показанном на экране воздушном бое...
Выступили также полковник Черепов, Герои Советского Союза Савельев и Пашкевич, майор Забавин, полковник Соколов... Четыре часа продолжался вечер, и, пока мы смотрели фрагменты из фильма, слушали в исполнении полкового хора «Бухенвальдский набат», я не раз видел, как вытирали глаза ветераны, да и многие в зале.
Наутро группа ветеранов побывала в школе, пионерской дружине которой присвоено имя нашего однополчанина Героя Советского Союза Павла Андреевича Гражданинова — бесстрашного летчика-коммуниста, погибшего в неравном бою. Первыми почетными пионерами дружины стали наши ветераны: Черепов, Петров, Савельев, Пашкевич, Числов. При прощании мы выразили глубокую благодарность ветеранам. Своими выступлениями перед воинами они оказали нам неоценимую помощь в воспитании личного состава на героических боевых традициях.
В те дни наши авиаторы посмотрели и любительский фильм, в который были вмонтированы кадры из «Повести о настоящем человеке», увидели своих однополчан, ныне приумножающих славные боевые традиции гвардейцев.
Не менее интересным был диспут на тему «Что значит быть настоящим человеком?». Воины говорили убедительно, [49] ярко, ставили в пример своих же товарищей. Младший сержант Чесноков закончил свое выступление так:
— По-моему, настоящий человек тот, кто смело преодолевает трудности, кто честно служит Родине, например, так, как комсомолец Горбунов. Он не только сам отличник, но и передает свой опыт другим.
— А разве это не подвиг, — сказал ефрейтор Тимофеев, — когда рядовой Пузанков, увидев горящий электрокабель, сорвал с себя бушлат и тушил огонь до тех пор, пока не подоспела помощь?
Александр Михайлович Числов, присутствовавший на диспуте, призвал молодых гвардейцев беречь и приумножать славные боевые традиции.
Перед авиаторами выступали старые большевики, передовики производства, герои войны, наши ветераны. Состоялась встреча и с одной из героинь кубинского народа.
Узнав о приезде ее в наши края, майор Козюра и капитан Романов устремились в обком комсомола.
— Она очень устала: ведь столько встреч, бесед, митингов! Поэтому только на тридцать минут, — предупредили их.
Дом офицеров залит светом. Взоры обращены на светло-голубой флаг Кубы, развевающийся над сценой. И вдруг гром аплодисментов разорвал установившуюся на минуту тишину. В зал вошла героиня молодой Кубы Анхелла Аллонсо.
Наши воины много слышали о кубинской революции, видели на экранах кинотеатров ее мужественных сынов и дочерей. И вот пред ними одна из тысяч — юная Анхелла в форме бойца революционной армии.
Несколько минут продолжалась овация, но когда Анхелла подняла руку, все стихло, и только ее звонкий голос жаворонком парил в зале. Свыше двух часов шла эта волнующая беседа. Героине Кубы авиаторы преподнесли с любовью выточенную модель истребителя.
Встреча с Анхеллой, затем просмотр кинофильма «Русское чудо» вновь заставили подумать о том, что мы еще мало говорим о величии нашего революционного пути, что именно наши отцы и деды начали строить новый социалистический строй на земле, что наш народ добился выдающихся побед за полувековую историю [50] Советской власти. Были приняты меры к усилению контактов с райкомами партии и комсомола. Наши воины стали чаще бывать на предприятиях и в колхозах района, а у нас — передовики производства, допризывная молодежь. Мне запомнился один вечер в районе...
Из темноты, озаренные факелами, выплыли бронзовые лица бойцов скульптурной группы, образуя живой памятник погибшим героям боев. Сержанты и солдаты, парни и девушки возлагали венки на братскую могилу. На митинге выступили старые коммунисты, герои войны, рабочие бригад коммунистического труда, воины. Гремели залпы оружейного салюта. Никто не забыт, ничто не забыто! Затем шествие медленно двинулось к Дому культуры, где! в большом зале молодым рабочим ветераны вручали трудовые книжки, комсомольские билеты, паспорта. У боевого и трудового знамен почетную вахту несли наши воины, рабочие завода, бойцы ленинской гвардии.
Трудно переоценить значение подобных встреч армейской и рабочей молодежи. У кого из парней, девчат, солдат и сержантов не дрогнет сердце, когда они, став на колено, клянутся погибшим воинам высоко нести Красное Знамя свободы и счастья.
Тематические вечера, встречи со старыми большевиками и ветеранами части, просмотр и обсуждение кинофильмов на военно-патриотическую тему, политические занятия и информации, возложение венков на братские могилы — все это оставляет неизгладимое впечатление у воинов.
Тот, кто вырос после войны, встретившись с людьми, участвовавшими в революции или ковавшими победу в самой тяжелой войне, еще лучше поймет наши великие цели, ради которых шел советский народ на большие жертвы и лишения, еще глубже осознает свою роль в защите завоеваний Октября.
Много раз за время работы заместителем командира по политчасти я наблюдал: как бы ни была хороша лекция или доклад, сделанные офицерами, не участвовавшими в войне, слушатели не так внимательны, как на встрече с фронтовиками. Вот почему мы старались не только в торжественные, но и в обычные дни предоставлять трибуну участникам боев. Надолго останутся в памяти наших авиаторов выступления Героев Советского [51] Союза Выборнова Александра Ивановича, Мартьянова Николая Ивановича, Сорокина Захара Артемьевича.
Пропаганда славных боевых традиций, воспитание у военнослужащих любви к своему роду войск, к своей части имеют большое значение для выработки у воинов высоких морально-боевых качеств. Вот почему эта работа всегда в центре внимания политработника, партийной и комсомольской организаций. Широкий размах этой работы, глубина содержания проводимых мероприятий, их эмоциональная окрашенность дают замечательные плоды, непосредственно сказываются на улучшении военной выучки личного состава, повышении боевой готовности части.
Внимание — летчикам
Ведущей боевой силой в авиационном полку являются офицеры. И если в первый период после прибытия в часть я сосредоточил свои усилия на улучшении воспитательной работы с солдатами и сержантами, со сверхсрочниками, то это было вызвано обстановкой, которая сложилась в полку в то время. И как только положение нормализовалось, основное внимание было обращено на офицеров, и прежде всего на офицеров-руководителей. Главным здесь стала индивидуальная работа, хотя проводились, конечно, и марксистско-ленинская подготовка, и беседы, и совещания, об одном из которых говорилось выше. Офицерская аудитория сложнее. Каждая встреча с ней требует большей подготовки. Нужно очень многое знать не только в области марксизма-ленинизма, но и тактики, техники, науки, культуры, искусства и т. д. Вопрос может возникнуть самый неожиданный. И если политработник сегодня скажет: «Я не смогу ответить», завтра повторит то же самое, то у людей исчезнет желание обращаться к нему. Безусловно, надо всегда оставаться честным и не говорить «знаю», когда нетвердо знаешь то, о чем идет речь...
Один журналист поинтересовался: на какие темы политработнику приходится чаще беседовать с офицерами-летчиками — о полетах или о воспитании. Трудно ответить на этот вопрос. Вряд ли кто из нас подсчитывал, [52] сколько раз и по каким вопросам ему приходилось беседовать с офицерами. Да и нужды особой в этой статистике нет. Ибо беседа о полетах иной раз имеет не меньшее воспитательное значение, чем разговор непосредственно на политическую тему. Важно, чтобы политработник постоянно общался с летчиками, воздействовал на них. От этого зависит морально-политическая закалка воздушных бойцов, их влияние на технический персонал, обслуживающий боевые машины. Это обстоятельство я учитывал особенно в те дни, когда летчики переучивались на новейшую авиационную технику, овладевали ракетоносцами.
Группы летчиков и техников уезжали тогда на заводы, в учебные центры. Убыли от нас летчики эскадрильи майора Бабича. Они уехали в другую часть. А к нам прибывали новые офицеры. Командование и партийный комитет полка знакомили их с боевыми традициями части, организовывали теоретические и практические занятия. Это был труднейший период в истории полка. Сроки подготовки летчиков в полном объеме были сжаты до предела, и иногда казалось, что нельзя втиснуть в дни недели такое большое количество летных смен, предварительных подготовок авиатехники параллельно с ее изучением, с политической подготовкой, с мероприятиями воспитательного характера.
Одновременно с другими в полк прибыли старший лейтенант Владимир Б. и капитан Николай Долгих. Вместе слушали они рассказ секретаря парткома Козюры о боевом пути части, о крепком, спаянном коллективе гвардейцев, о требованиях к офицерскому составу. Коммунист Долгих быстро вошел в дружную семью летчиков, принимал активное участие в мероприятиях парткома и первичной партийной организации, отличался скромностью и деловитостью. Летать на ракетоносце начал уверенно и вскоре был выдвинут на новую должность.
Старший лейтенант Владимир Б. оказался замкнутым, неоткровенным. Разговаривая со старшими, держался подчеркнуто независимо и даже развязно. Если бы прибыл он один, его бы сразу заметили, но так как офицеров приехало много, Б. как бы растворился среди них. На двадцать второй день службы в нашем полку Б. совершил тяжелый проступок, проявил нечестность, [53] обманув командиров, товарищей, семью. И вот тогда о нем заговорили.
Военной, как никакой другой, профессии необходимы призвание и преданность делу. Ни учеба, ни книги не помогут в становлении офицера, если у него нет призвания и любви к своей трудной профессии, если он видит в службе только блеск погонов да романтику частых переездов.
Профессия летчиков овеяна романтикой. Их любят, о них заботятся и, я бы сказал, лелеют. Так надо. Труд летчика полон напряжения и постоянного риска. Курсантов летных школ тщательно отбирают строгие медицинские комиссии в предвидении больших физических нагрузок, о них заботятся командиры, начпроды, политработники, их терпеливо учат инструкторы, подолгу экзаменуют преподаватели. За три-четыре года человека можно научить летать, пускать ракеты, выполнять перехваты у земли и в стратосфере. Но этого мало для летчика, в руках которого мощная современная боевая техника. Он должен также обладать высокими моральными качествами и, прежде всего, быть безукоризненно исполнительным и честным, до конца преданным нашему делу.
Полковой врач Князев — тонкий психолог и недремлющий страж здоровья летчиков, возмутившись проступком Б., сказал тогда:
— Таких офицеров, как Б., нельзя подпускать к самолету и на пушечный выстрел... Подумайте только, уехал самовольно из гарнизона, набезобразничал и все это пытался свалить на своего товарища.
Нечего греха таить: редко, но попадают в семью летчиков люди, могущие в минуту испытаний проявить малодушие и безволие. И трудно бывает по аттестациям своевременно выявить таких. Иногда о многом напишет начальник: и о технике пилотирования, и о качестве заполнения летной документации, и о количестве подъемов на перекладине. А вот о моральных качествах подчиненного, о его личной жизни, о взаимоотношениях с товарищами и в семье не скажет ничего — то ли от незнания, то ли от нежелания...
Перед тем как предстать на офицерском собрании, летчик Б. был у меня на беседе. Он понимал, что товарищи не простят ему, что предстоит суровый разговор. Офицер искал заступничества, раскаивался в своем проступке. [54] Я посоветовал ему на собрании быть откровенным, рассказать все, не утаивая. Но, как потом выявилось, и на собрании офицер Б. не нашел в себе силы воли, чтобы осудить свое недостойное поведение. Это вызвало большое возмущение офицеров полка.
Игорь Платонов, Владимир Муштаков, Игорь Иванов, Герасим Помалейко, Анатолий Киян и другие офицеры, присутствовавшие на собрании, сурово осудили проступок летчика Б. Приятно было сознавать, как дорожат своей честью офицеры гвардейского полка, как непримиримы они ко всяким проступкам, порочащим гордое имя летчика.
На этом собрании находился и офицер Василий Т. Прошло немногим более года с тех пор, как в этой же комнате подвергался он товарищескому осуждению. Его привлекли тогда к ответственности за легкомысленные связи с женщинами. И вот теперь Василий Т. вместе с другими офицерами слушает путаные объяснения летчика Б. Василий вначале чувствовал себя неспокойно, нервничал: очевидно, понимал, что многие товарищи помнят, как чистили его на таком же собрании. Потом Василий успокоился. У него теперь все хорошо и на службе и в семье.
Двадцать два дня пробыл летчик Б. в полку. Его отчислили, но проступок, который он совершил, еще долго вспоминали на собраниях и совещаниях.
Хочется рассказать еще об одном офицере — техник-лейтенанте Петре Гукливском. Как-то, будучи патрулем, он халатно отнесся к выполнению обязанностей. На мои вопросы отвечал неохотно. А когда я упрекнул его, что нельзя так относиться к службе, он заявил:
— Лучше служить не могу, прошу меня уволить.
— А не рано ли? Всего второй год служите.
— Армия — не мое призвание. Я во многом разочаровался.
Разговор затянулся... А через месяц узнаю: Гукливский не занимается марксистско-ленинской подготовкой. Снова продолжительный разговор... Часто приходилось встречаться с Гукливским то на стоянке самолетов, то по пути в гарнизон с аэродрома. И каждый раз мы беседовали о самых различных вопросах, о его семейной жизни, об офицерской службе. Беседы помогали. И его непосредственный начальник вложил много труда в воспитание [55] лейтенанта. Нам все же удалось разбудить в нем творческую активность, желание служить честно, как подобает советскому офицеру. Он стал более серьезным, собранным, настойчивым. Всем было приятно слушать приказ командира о поощрении лучших рационализаторов, среди которых упоминалось и имя Гукливского.
Командование полка и партийный комитет всячески поддерживали усердие, проявленное офицерами на службе, поощряли отличившихся, ставили их в пример в стенгазетах, «молниях» и боевых листках. С целью выработать у молодых офицеров командирские качества устраивали встречи с опытными, прошедшими большой жизненный путь офицерами. На одной из таких встреч присутствовали Герой Советского Союза Выборнов, командир полка Соколов и другие. В непринужденной обстановке молодые офицеры рассказывали о первых шагах своей службы, о допущенных промахах в работе, делали критические замечания, высказывали просьбы и пожелания. Александр Иванович Выборное поведал молодым офицерам о своих лейтенантских годах, рассказал о поучительных воздушных боях, которые ему пришлось вести в период Великой Отечественной войны. Встреча была полезной и молодым офицерам и нам, руководителям полка.
Политработник влияет на подчиненных не только словом. Его личный пример в конкретном деле имеет немаловажное значение.
...Стоял солнечный морозный день. Офицеры вышли на лыжные соревнования. Предстояло пройти дистанцию в десять километров. Взмах флажка. Группа офицеров двинулась в сторону леса. Вскоре вперед вырвались рослый командир эскадрильи Евгений Редников и приземистый лейтенант Валерий Кучин. Стараюсь не отстать от них, но вижу, как все более удаляется Редников. А впереди еще девять тысяч метров! Давит грудь, дыхание становится чаще, в висках стучат молоточки. Отставать нельзя, надо догнать, во что бы то ни стало догнать! Вспомнились слова Семена Давыдова из «Поднятой целины»: «Умру на пашне, а сделаю! Вспашу десятину с четвертью, иначе нельзя. Позор всему рабочему классу».
Сильнее отталкиваюсь палками и в такт шагам делаю [56] глубокие вдохи и выдохи; я уже не вижу ни широкой спины Редникова, ни узкой лыжни. Передо мной сплошное белое пятно, а в голове одна мысль: не отстать, догнать! За спиной слышу тяжелое дыхание — кто-то наступает на пятки. Это, очевидно, из группы, вышедшей позже. Еще усилие... Дыхание выравнивается, шаг становится ритмичнее и шире, словно кто-то подталкивает сзади. На снегу мелькнула цифра 3 — пройдено три километра. Впереди еще семь. Но сил будто прибавилось: «Вспашу десятину с четвертью, иначе нельзя», и снова рывок, лыжи стали легкими, особенно после того как опять увидел Редникова. А если не выдержу такого темпа? Должен, надо! Дистанцию закончил почти вместе с Редниковым.
Казалось бы, незначительный эпизод из практики политработника. Но и он сыграл свою роль. Я почувствовал, что ближе стал к офицерам.
Воспитание офицеров — непрерывный и сложный процесс. В нем все важно: и личный пример, и беседа, и высокая требовательность. Причем для одного достаточно замечания старшего, для другого порой и взыскание оказывается малодейственным. К чему приводит забвение этой истины, можно проследить на судьбе одного из наших офицеров. Как-то он в нетрезвом состоянии появился на городском стадионе. Его наказали. Мы решили, что человек исправится. Но вот он поехал в командировку и там опять напился пьяным и попал в комендатуру. Опять пожурили и оставили в покое. А он в третий раз напился. Выходит, не хватило у нас принципиальности в оценке проступков офицера, не приняли мы строгих мер. Пришлось за нас делать выводы старшему командованию. Для меня это был серьезный урок. Нужны были не увещевания и уговоры, а высокая требовательность.
Хочется рассказать о судьбе летчика-перехватчика Владимира Н. Он был на хорошем счету в эскадрилье майора Бабича. Офицер только закончил полет на перехват воздушной цели, когда я подошел к нему. Мы уселись на пожелтевшую траву, недалеко от истребителя. Рядом он положил шлемофон, пачку папирос и офицерскую тужурку с золотистыми погонами. Выше двух лейтенантских звездочек четко виднелся след третьей, вырванной, как говорят, с мясом. [57]
Летчик заметил мой взгляд.
— Ирония судьбы, — сказал он, разводя руками. — Пора бы быть капитаном, а тут... В общем, это к делу не относится. Служба сейчас идет нормально. — И он с увлечением стал рассказывать о только что закончившемся перехвате. Лейтенант производил приятное впечатление.
Что же случилось с офицером? А случилось то, что летчик вскоре после училища по резкости характера и неопытности допустил проступок, за который и был снижен в звании. И когда я заметил, что он сам виноват в случившемся, обиделся:
— Вы тоже считаете меня плохим человеком?
— Плохим я вас не считаю, но хотел бы сказать, что ваши шутки и колкие замечания иногда бывают не к месту. Люди обижаются.
Лейтенант задумался, а потом сказал:
— Не вижу в своих шутках ничего плохого. — На его лице появилась едва уловимая тень. — Зла товарищам не хочу. Но страсть не люблю скучных людей.
— Я тоже не из веселых.
— Не сказал бы. С вами беседовать интересно. — Лицо офицера немного посветлело. Его басовитый голос и честный прямой взгляд подкупали. Хотелось верить каждому его слову.
С опушки леса потянуло вечерней прохладой. Одна за другой на темнеющем небосводе зажигались яркие звезды. Вдоль посадочной полосы вспыхнула и погасла гирлянда разноцветных огней — дежурный руководитель проверял систему посадки.
Подошел летчик Ситников:
— Разрешите присоединиться к вашей компании. — Он посмотрел вверх, запрокинув голову, а потом, глядя на Владимира, со вздохом произнес:
— Хорошо летать ночью!
Стоявшие невдалеке офицеры прыснули, а оба летчика как ни в чем не бывало продолжали смотреть в мою сторону. Уж не подвох ли какой? Владимир заметил недоумение на моем лице и пояснил шутку.
— Года два назад приехал в полк лектор. Он, наверное, не успел запастись у Проровского фамилиями лучших и нерадивых воинов и, уткнувшись в конспект, монотонно повел речь о значении воинской дисциплины, [58] дойдя до отрицательных явлений, он произнес: «Среди вас есть те, которые нарушают общий порядок, ну, например... этот...»
— Мажуга! — крикнули из зала.
— Да, да, Мажуга и другие.
Летчики не раз под дружный хохот вспоминали эту фамилию.
— В ту ночь, — продолжал Владимир, — предстояли сложные полеты, и офицеры пригласили лектора на аэродром. Насытившись летным ужином, он вышел на улицу, бодро посмотрел на мерцавшие в разрывах облаков звезды и сказал:
— Хорошо летать ночью!
С тех пор и пошли гулять эти крылатые слова. Ведь каждый летчик знает, как трудно летать ночью, особенно в облаках.
В тот вечер Владимир не вылетал, и мы вдоволь наговорились.
Прошел год. Лейтенант менялся. Он стал намного серьезнее, но шутки почти всегда сопутствовали ему. Нина, его жена, постоянная участница полковой самодеятельности, в одну из встреч попросила:
— Помогите Володе. Он хороший, добрый и конечно же отзовется на заботу. Трудно ему.
Много раз с ним по-отечески беседовали полковник Соколов и секретарь парткома майор Козюра. Часто бывал у него на квартире командир эскадрильи майор Бабич. Ни на день не ослабевала требовательность к лейтенанту. Все это оставляло заметные следы в отзывчивом и добром сердце Владимира. Наконец, пришел срок, и его восстановили в звании, а потом на его погонах зажглись капитанские звездочки. Человеку помогли, повлияли всем коллективом, и он стал другим. Исчезла в его поведении ненужная разухабистость, возросло его летное мастерство: капитан Н. — всепогодный истребитель-перехватчик.
Владимир рвался в воздух, любил «сложнячок», и его никогда не тяготили никакие нагрузки. Когда обстановка потребовала, летчик провел в дежурном домике несколько ночей подряд. В одну из таких ненастных ночей мы с Бабичем проводили его на перехват. Вернулся Владимир скоро, задание выполнил успешно. [59]
— Как погодка?
— Нормальная. Хорошо летать ночью, — ответил он и усмехнулся.
Постоянная требовательность и внимание к летчику, стремление исправиться сделали Владимира одним из лучших офицеров полка, с которым не страшны никакие испытания. С ним в любую минуту можно смело идти в бой...
Ежемесячно мы подводили итоги работы части, давали оценки подразделениям. И каждый раз особый разговор шел о чести офицера, его личном примере и авторитете, о наших лучших командирах и начальниках, летчиках и техниках, служба которых достойна самой высокой похвалы. Ведь это их усилиями полк завоевал грамоту Военного совета округа за успехи в боевой и политической подготовке в шестьдесят третьем году. Это их благодарил командующий за новые достижения в шестьдесят четвертом. Это они успешно освоили новейшую боевую технику.
Заговорила общественность
По предложению молодежи в полку был организован комсомольско-молодежный лекторий. Как он работает? Почему не каждой лекцией сержанты и солдаты остаются довольны? С секретарем парткома мы решили послушать наших лекторов, а потом поговорить с ними.
Лекцию о достижениях советской науки в освоении космоса инженер-капитан Черный начал интересно. Но постепенно, незаметно для себя, стал перенасыщать ее специальными терминами и формулами.
В зале — люди с различной общей и технической подготовкой. Некоторые не понимали эти формулы. На лицах слушателей появилась скука, все чаще стали скрипеть стулья. Черный поздно почувствовал такую реакцию и стал закругляться. Мы вышли из клуба.
— Вы поняли, Юрий Николаевич, в чем ваша ошибка?
— Понял, товарищ подполковник. Надоел я им со своими формулами и схемами...
— Формулы нужны, а схемы — тем более, но в меру. [60]
— Учту при подготовке следующей лекции, — пообещал Черный.
Желание читать лекции лучше и доходчивее, большой труд и настойчивость поставили инженер-капитана Черного в ряды активных пропагандистов полка. Если Черный от лекции к лекции рос, то другой офицер — инженер-майор Чешков не затруднял себя хорошей подготовкой, и его выступления не отличались высоким качеством. Обменявшись мнениями, мы с Козюрой решили пересмотреть состав лекторов, сократить количество лекций и бесед, улучшить их качество.
Как-то мы разговорились с начальником связи полка майором Толстиковым о фронтовой смекалке, о ратном труде.
— Вам бы, Василий Гаврилович, и рассказать молодым воинам об этом.
Согласился он неохотно, но после беседы с солдатами сказал:
— Понимаете, получил моральное удовлетворение. А как слушали! Другими, что ли, стали солдаты.
— Нет, просто вы интересно говорили. Готовьтесь еще.
Майор Толстиков, окончив Вечерний университет марксизма-ленинизма, также стал одним из активных идеологических бойцов.
Вскоре лекции стали читать не только офицеры, но и солдаты и сержанты, имеющие высокую подготовку.
Наряду с чтением лекций для молодежи проводились тематические вечера. Однажды у входа в казарму авиаторы увидели красочное объявление, извещавшее о том, что состоится вечер, посвященный творчеству Владимира Маяковского.
Два часа комсомолец ефрейтор Крот декламировал стихи Маяковского и рассказывал о жизни замечательного советского поэта. Для воинов было неожиданным, что их товарищ так хорошо знает жизнь поэта и помнит много его стихов. Приятным сюрпризом для них было услышать записанный на пленку могучий голос самого Маяковского. В библиотеке после этого вечера усилился спрос на книги поэта.
Через месяц Эдуард Крот так же интересно и вдохновенно читал стихи Сергея Есенина. Тематические и литературные вечера прочно входили в досуг воинов. [61]
Как-то сержант Румянцев предложил организовать диспут о долге, чести и совести. Это было вскоре после выступлений в печати труженицы сельского хозяйства Н. Заглады, представителя рабочего класса И. Леонова и ефрейтора В. Субботина. Комсомольцы начали готовиться: член комитета ВЛКСМ сержант Гавриленко договорился с шефами, чтобы они приехали, активисты украсили зал, побеспокоились о том, чтобы вечер прошел интересно, оставил след в сознании молодежи. С утра солдаты усердно гладили брюки, подшивали к мундирам чистые подворотнички. В парикмахерской — очередь. Еще бы! В часть приедет бригада коммунистического труда.
На середину зала вышел сержант Гавриленко. Он рассказал о том, что в печати идет взволнованный разговор о долге и чести советского человека. Гавриленко отметил, что военная присяга, уставы обязывают каждого воина нести армейскую службу честно, добросовестно. Большинство воинов так и служат.
Но среди нас есть и такие товарищи, которые отступают от уставов, иногда нарушают дисциплину, не проявляют усердия в изучении своей специальности. Почему так происходит? Все ли мы служим по чести и совести? Какова роль коллектива по отношению к человеку и какова ответственность человека перед коллективом, перед страной в целом?
На диспуте выступили многие. Здесь приводились в пример отличники и критиковались те, кто не до конца сознает свой долг перед Родиной. Особенно досталось Филиппову, Макарову, Лебединскому.
— Долг, — говорил Буць, — это наша священная клятва на верность Родине, это наша забота о делах коллектива, об успехах в боевой и политической подготовке полка. Кого мы считаем человеком долга? Всех тех, кто интересы коллектива ставит выше своих, кто выполняет свои солдатские обязанности по совести и чести, а не только по приказу. А вот у Лебединского, видать, с совестью не все благополучно.
— Это почему же? — крикнул Лебединский с места.
— Потому, что нарушаете дисциплину, не до конца сознаете личную ответственность за дело защиты Родины. [62]
После Буця выступали другие. Разговор шел не только о долге и чести. Спорили и о дружбе, и о взаимоотношениях парней и девушек, и о труде, и об учебе. Радостно было, что заговорила сама солдатская общественность, что комсомольцы открыто критиковали недостатки товарищей, давали принципиальную оценку их поступкам. Диспут окончился. Затем выступили участники самодеятельности, были танцы. Вечером остались довольны и гости и хозяева.
На вечерней поверке дежурный доложил командиру: «За воскресенье нарушений дисциплины не было».
— Ведь могут же отдыхать хорошо и с пользой для дела, — сказал командир, давая тем самым высокую оценку комсомольской инициативе.
Я дал задание Романову готовить очередной молодежный вечер.
Улучшение воспитательной работы благотворно влияло на жизнь и боевую учебу личного состава. Наступили положительные перемены в поведении тех солдат, которые «лихорадили» подразделение до сего времени. Стали гораздо лучше нести службу Баранов и Михеев. Но вот Вульф... Сколько внимания было уделено ему, сколько раз пришлось с ним беседовать! А чем все это кончилось?
С днем рождения, солдат!
Как-то на улице встретил старшего техник-лейтенанта Маслянко. Спросил, куда он идет.
— Домой, из столовой.
— В казарму не думаете зайти?
— Там сейчас нечего делать. [63]
— А как себя чувствует Горячев?
— Поясница у него болит.
— Только ли поясница, а может, и душа? Ведь у него сегодня день рождения.
— Совсем забыл. Вот память!
Память... В ней ли дело? Конечно, в другом. Забываем мы, начальники, порой о самом важном — о чуткости и внимании к подчиненным, о том, что солдат нуждается в добром слове, душевном сочувствии.
...Вхожу в казарму. Тихо, безлюдно. Все ушли в кино. Только дневальный да Горячев, склонившийся в уголке над книгой. Солдат услышал шаги, вскочил. Вид задумчивый, грустный.
— Поздравляю, Николай, с днем рождения. Всего вам доброго и в службе, и в личной жизни. — Пожал его теплую руку. — Как поясница?
— Плохо. После того как побыл в госпитале, вроде полегчало немного, а сейчас снова радикулит проклятый мучает. Как схватит, хоть кричи: ни согнуться, ни разогнуться. Ой, извините, товарищ подполковник, забыл поблагодарить вас за поздравление! Спасибо, большое спасибо!
Поговорили с солдатом. Вижу, и глаза заблестели. Спросил, как ведут себя Лебединский и другие.
— Прижали их здорово. Поняли, что больше им не позволят нарушать дисциплину.
Это радовало меня. Значит, работа дает какие-то плоды. Но радоваться, оказывается, было рано...
«Я бы начал тот день по-другому»
Спустя несколько дней, поздним вечером, позвонили из казармы: Вульф ударил старшину Затулыветер.
Шел в казарму злым, расстроенным. Опять Вульф, опять Затулыветер... Вспомнил последнюю беседу с Вульфом.
— О чем задумались, Вульф?
Солдат нехотя вынул руки из карманов шинели и так же нехотя ответил:
— В увольнение не пустили. Хотел к жене съездить.
— Так вы же наказаны. Как служить дальше думаете? [64]
— Все, товарищ подполковник, грубых нарушений у меня не будет, а вот мелочи: опоздание в строй, грязные подворотнички — это пока со мной. Трудно сразу исправиться и в большом и в малом. Да и старшина пусть не придирается.
Старшина роты Затулыветер прослужил в армии двадцать пять лет, побывал в различных родах войск. Но как воспитатель плохой: раздражителен, обидчив, нередко грубит с солдатами. Уже дважды я предлагал освободить его от должности, но не добился своего. А жаль! И вот опять что-то произошло.
Зашел в казарму. Дежурный доложил о происшествии.
— Где старшина?
— Ушел в санчасть.
— Вызовите ко мне Вульфа.
Когда Вульф вошел, я спросил:
— Что же вы натворили, Вульф?
— Я спал уже. А он поднял меня и давай всячески обзывать. Ну я и не стерпел, ударил...
— Не стерпел... А сколько мы терпели ваши безобразия? Сколько, спрашиваю?
— Много.
— Судить будем!
Вульф сник, плечи его опустились, взгляд стал безразличным.
— Прощать больше не станем. Сейчас пока идите.
Спустя некоторое время пришел Затулыветер. На подбородке — лейкопластырь. Показал справку врача.
— Она вам очень нужна?
— А как же, — не без злорадства ответил он. — Теперь как миленького — в прокуратуру.
— Зачем вы подняли Вульфа с постели? Ведь он же спал!
— Я узнал, что он выпил перед ужином.
— Ну и что? Можно же было подождать до утра?
Конечно, Вульф совершил преступление. Но и старшина в этом сыграл неприглядную роль. То, о чем я беспокоился, о чем дважды предупреждал командира, произошло. Допустил крупный промах в работе: не добился отстранения старшины, не той дорогой шел и к Вульфу. Выходит, я ошибся в нем. Мне казалось, что он [65] уже меняется к лучшему, что беседы подействовали, что пройдет немного времени — и солдат исправится.
Брак в работе... Ошибся токарь — деталь в мартен на переплавку. Ошибся воспитатель — надломился характер человека, зачерствела его душа, вот и попробуй ее быстро переплавить. Иногда слышишь: воспитатель не должен ошибаться, для того он и поставлен, чтобы направлять человека на путь истинный. Но поди отыщи нужную дорожку к сердцу, к чувствам, к совести человека. Какой прибор тебе укажет этот путь? Говорят, что воспитание — это искусство. Да, это и искусство, и наука. Самая трудная из земных наук. Она постигается не только изучением книг, но прежде всего общением с людьми, тысячами встреч и бесед с ними. Она постигается опытом жизни.
— Если бы мне дали возможность, — говорил на суде Вульф, — я бы начал тот день по-другому. И пусть на моем горьком опыте учатся другие.
Вульфа наказали. Во многом виноват он сам: обещания остались обещаниями, к замечаниям товарищей не прислушивался. Но может, и мы слишком строго подошли к нему? «Помягче надо», — будто шептал кто-то.
Нет, мягче нельзя! Мы, воины, клялись Родине. Мы — рядом с границей. Дисциплина, боеготовность для нас превыше всего. Наш компас — военная присяга. «Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона...»
Старшину пришлось уволить.
Песня строевая
Прошло время. Огромные сугробы завалили со всех сторон казарму, а в сквере, где осенним вечером под шум листопада я впервые встретился с Барановым и Буцем, пушистый, искрящийся снег надолго упрятал нашу скамейку. Ярко светились окна ленинской комнаты — там младшие командиры учились воспитательной работе, слушая лекции майора Козюры. Многое изменилось за; это время: стали сержантами Буць и Левин, активнее работали и другие, вновь назначенные младшие командиры, четче стали нести службу лица суточного наряда. [66]
Прибыв в полк, я удивился тому, что дежурными по роте назначались только сержанты сверхсрочной службы. Когда ряды сержантов срочной службы были укреплены, их стали также назначать дежурными по роте. Младшие командиры выступали теперь блюстителями порядка в казарме.
Если в казарме постепенно улучшался порядок, то со строевой подготовкой дело обстояло плохо. Солдаты, идущие на аэродром в теплых комбинезонах, шагали медленно, вразвалку, будто на своих плечах несли тяжелый груз. Не слышалось строевой песни.
Полковник Соколов, выслушав мои предложения по улучшению строевой подготовки, охотно согласился с ними. Начальник штаба полка Иванов взялся сам за проведение строевых занятий, а мы с капитаном Романовым и майором Козюрой, подыскав хорошую строевую песню, организовали разучивание ее с запевалами.
И вот как-то вечером над строем раздался голос запевалы. Это был голос сержанта Буця. Мягким баритоном он старательно выводил слова: «Пусть враги запомнят это...» Строй, покачиваясь, слушал запевалу, дожидаясь припева, а потом подхватывал песню, и она взлетала к небу. Песня обретала крылья, получала права гражданства, укрепляла строй, а значит, и дисциплину.
Так, шаг за шагом партактив улучшал воспитательную работу с воинами. И если у солдат и сержантов срочной службы перемены были заметны, то этого нельзя было сказать о сверхсрочниках. Капитан Зусман, руководя группой политических занятий сверхсрочнослужащих, делал много для их воспитания, но ему были необходимы поддержка и помощь со стороны командиров подразделений, партийных активистов, политработников.
Совет сверхсрочнослужащих
С неприглядными делами отдельных сверхсрочников пришлось столкнуться уже в тот день, когда я прилетел с заседания Военного совета. Командиру доложили, что младший сержант сверхсрочной службы Малыхин мотоциклом сбил прохожего.
— Это уже твои, Сульянов, безобразничают, — с укором сказал командир соединения. — Видишь, какими новостями встречают тебя. [67]
Через неделю снова нарушение. С виновниками побеседовали, наказали их. Но проходило время, и опять кто-нибудь из них попадал в городскую комендатуру. Обстановка требовала принятия каких-то радикальных мер.
Выход был подсказан сержантом сверхсрочной службы Озолиньшем.
— С нами, кроме как на политзанятиях, редко кто беседует. Коммунисты и комсомольцы бывают на собраниях. О беспартийных же сверхсрочниках забывают. Нам бы иметь свой совет.
Так возник совет сверхсрочнослужащих. В него вошли семь лучших сержантов. Во главе стал коммунист старшина Самойлов.
На первых порах совет в основном разбирался с нарушителями дисциплины, занимался и другими делами. Так, старшине Фалину было поручено проверить жилищные условия сверхсрочнослужащих, старшему сержанту Пыркину — ход подготовки сержантов к политическим занятиям.
Уместно привести разговор с начальником штаба.
— Что это за совет у сверхсрочников? Зачем? Очередная надстройка? — спросил Иванов.
— Пойдем, Николай Александрович, послушаем, — пригласил я. — Как члену парткома тебе надо знать о его работе.
— В президиум изберут, выступать придется, — шутил он.
— Может, обойдутся и без наших выступлений.
Зашли в ленинскую комнату. За столом — члены совета. Самойлов — докладчик. Он говорит о недостойном поведении одного из товарищей, напоминает о требованиях устава, морального кодекса строителя коммунизма.
— Мы сегодня спрашиваем с вас, товарищ Волынец. Почему вы встали на путь нарушения воинской дисциплины? Кто вам дал на это право? Вы забыли о своей ответственности. Теперь отвечайте за проступки.
— Кто желает выступить? — спросил председатель.
Тишина. Прошла минута, другая. Потом попросил слова один, другой. Резкие, острые, нелицеприятные выступления. Стыдно было нарушителям: их критиковали [68] те, кто час назад были рядом у самолета. Критиковали товарищи по службе...
О быте доложил Фалин, о политзанятиях рассказал Пыркин.
Мы с начштаба вышли последними.
— Ну, Николай Александрович, как впечатление?
— Хорошо получилось. Ты, наверное, подготовил выступавших? — не без иронии спросил Иванов.
— Нет, ошибаешься. Сами говорили о наболевшем.
— Пусть попробуют провести заседание без нашего участия, сами побеседуют, — посоветовал он.
Так и сделали. На очередном заседании совет обсуждал успеваемость сержантов, учившихся в вечерней школе. В заседании принял участие директор школы. Разговор состоялся деловой. Сержанты получили помощь и поддержку. Весенние экзамены были сданы ими успешно и в срок.
Прошло некоторое время, и работа совета дала свои плоды. Как-то, просматривая записи, я натолкнулся на объяснительную записку сверхсрочника Волынца, разжалованного в свое время за грубое нарушение дисциплины в рядовые. В ней он описывал «пути-дороги», которые привели его в комендатуру, а в конце заверял командование в том, что «нарушений воинской дисциплины с моей стороны больше не повторится». Слово, данное своим товарищам-сверхсрочникам и командованию, Борис Волынец сдержал. Он снова стал сержантом, отличником службы. Критика товарищей оказала на него сильное влияние. И не только на Волынца. Улучшилась дисциплина среди сверхсрочников, активнее стали проходить политические занятия, выше стали их показатели в службе.
Хороший урок
Шло отчетно-выборное комсомольское собрание полка. За столом президиума — члены комитета комсомола Буць, Крот, у трибуны — капитан Романов. Он отчитывался и должен был уходить с поста секретаря комитета ВЛКСМ полка, поскольку вторичный срок пребывания его на этом посту истек, а на третий срок выбирать было нельзя — инструкция тогда не позволяла этого. Было жаль расставаться с Романовым. Работал [69] он активно, с огоньком, успешно направляя комсомольцев на решение задач боевой подготовки и укрепление воинской дисциплины. Юрий мог умело подойти к каждому солдату и сержанту, и они всегда шли за ним, любили своего комсомольского вожака. Сколько раз Романов предотвращал нарушения дисциплины, смело вступая в борьбу с нерадивостью отдельных комсомольцев. Молодежи нравилась его откровенность, его забота о досуге солдат и сержантов, желание помочь товарищам в преодолении трудностей. Он не раз и сам брался за ключи и отвертку, помогая техникам и механикам в подготовке самолетов.
Как-то на запасном аэродроме приземлилась большая группа истребителей, которую нужно было подготовить к повторному вылету в сжатые сроки. Но там было всего несколько человек технического состава. Романов собрал активистов, сказал горячее слово, сам взялся за заправочный пистолет, и работа закипела. Вскоре истребители ушли в воздух на выполнение задания.
Вечером, когда летчики вернулись на постоянный аэродром, они почти в один голос заявили:
— Поблагодарить надо Романова!
А майор Евгений Редников, бывший старшим группы, сказал тогда, обращаясь ко мне:
— Сегодня лучше всех действовал Романов. Его надо отметить в первую очередь. Дать ему пятерых механиков, и он обеспечит действия целой эскадрильи с полевого аэродрома. Молодец! — Это была высокая оценка комсомольскому вожаку полка.
И теперь Юрий Романов отчитывается.
Я обвел взглядом зал: вот сидит младший сержант Баранов, а рядом его друг, тоже младший сержант, Демидов; что-то пишет за столом президиума молодой коммунист сержант Буць, чуть ближе к трибуне — задумчивый ефрейтор Крот. О чем он сейчас мечтает? Об очередном литературном вечере или викторине, а может, о чем-то другом? Я видел сосредоточенный взгляд сержанта Левина, такого же скромного и тихого, каким встретил его на аэродроме в первые дни, но теперь уже требовательного младшего командира. Недавно Романов рассказал о том, что Левин почти ежемесячно посылает брату, студенту, свое денежное содержание. Или [70] вот ефрейтор Василий Нижельский — «хозяин казармы». Его часто можно увидеть с молотком или кистью, рубанком или гаечным ключом. Он не тратит времени впустую, а всегда чем-то занят по благоустройству комнаты бытового обслуживания, спальных помещений, каптерок.
В цифрах налета часов, росте числа отличников учебы и классных специалистов, сокращении нарушений дисциплины среди солдат и сержантов, о чем докладывал Романов, — во всем был вклад наших комсомольцев.
За несколько дней до собрания позвонили из политотдела и предложили кандидатуру на должность секретаря комитета — офицера из другой части. Я пытался отказаться: нужен ли посторонний человек? Но мне ответили, что так надо. Посоветовались с комсомольским активом. Романов сразу сказал тогда, что офицер, которого нам предлагают, на комсомольской работе администрировал, а это не нравится молодежи, и он не пройдет в состав комитета. Мнение актива разделилось: одни утверждали, что пройдет, а другие говорили с обидой: неужели у нас своего секретаря не найдется? Я задумался. Офицеров комсомольского возраста у нас в ту пору было мало, а тут готовый секретарь, знающий комсомольскую работу.
Закончились прения. Романов в заключение поблагодарил всех комсомольцев за помощь и поддержку, призвал их и впредь высоко нести гвардейское Знамя, имя члена Ленинского комсомола.
В перерыве собрался актив. По опущенным глазам, безразличным взглядам некоторых я чувствовал, что предлагаемая кандидатура не находит поддержки и шансы на успех невелики. Но установка есть установка, подумал я, и еще раз разъяснил необходимость избрания предложенной кандидатуры.
Началось голосование. Единогласно избираются членами комитета Буць, Крот, Быков. Прежде чем поставить на голосование кандидатуру предложенного политотделом офицера, внимательно посмотрел в зал: что сейчас будет? Учащенно забилось от волнения сердце: «Неужели комсомольцы не поддержат меня?».
— Кто «за»?
Я почти не узнавал сейчас таких знакомых мне лиц. [71]
Поднятые руки — вот что хотел видеть я в те секунды. Буць громко считал. И по тому, как он тихо произнес цифру, понял: большинство было против, многие воздержались. На какое-то время я растерялся, но, подавив волнение, поставил на голосование кандидатуру очередного члена комитета...
С собрания возвращались с Романовым. Долго шли молча. Юрий понимал мое душевное состояние и не решался первым начать разговор. Я мысленно анализировал случившееся и только сейчас понял свою ошибку. Почему цеплялся за установку? Почему не учел настроение людей? Зачем упрямо не хотел видеть протеста активистов? Так тебе и надо!
Конечно, иногда бывает необходимо избрать в руководящие партийные и комсомольские органы товарища из другой части. Это особенно часто практиковалось до XXIII съезда КПСС, когда срок пребывания на посту секретаря определялся в два года. Но в таких случаях надо предварительно хорошенько обсудить кандидатуру с активистами, с секретарями первичных организаций. Правда, у некоторых товарищей есть желание избрать непременно своего, но они забывают, что не каждый комсомолец или коммунист может стать руководителем организации.
Все эти дни я не переставал думать о своей ошибке. Надо было настоять на снятии предложенной кандидатуры сразу же, когда большая часть актива высказалась против, и подумать о другой. Но, переоценив силу авторитета, я недооценил настроения комсомольцев.
Отчетно-выборное собрание надолго запомнилось, ибо это была хорошая школа, и в ней политработник получил не менее хороший урок.
Дела семейные
Трудно сказать, сколько времени, но энергии у заместителя по политчасти на дела семейные затрачивается много; и хорошо, когда удается кого-то примирить, кому-то помочь установить нормальные взаимоотношения.
На партийном собрании принимали в партию молодого офицера. Он высок, строен, аккуратен. Произвел самое приятное впечатление. А дня через три в штаб [72] вошла молодая симпатичная женщина. Назову ее Валентиной Петровной. Ее проводили ко мне.
— Не могу больше терпеть, — всхлипывая, начала посетительница. — Я впервые обращаюсь за помощью, хотя это делаю поздно. Терпела, пыталась убедить его сама, старалась сохранить семью. Но сейчас больше не могу. Если раньше муж обижал только меня, то теперь обижает и ребенка...
Рассказ пошел о том, как муж (а им оказался тот самый офицер, которого только что приняли в партию) постепенно охладел и к ней, и к дочери, стал грубить.
— В прошлую субботу мы собирались пойти на осенний бал, но я не успела приготовить свое платье. Муж торопил меня, а потом рассердился, нагрубил и ушел на танцы один. Я всю ночь проплакала, а утром мне сказали, что он танцевал с сестрой одного летчика и ходил ее провожать.
Валентина Петровна совсем расстроилась, крупные слезы катились по ее бледному лицу, руки дрожали, голос прерывался.
— Вчера из его книги выпала вот эта записка.
Я подал Валентине Петровне воды и посмотрел на измятый листок бумаги.
Мне так тебя недостает,— Когда я прочла эти строки, мне стало плохо. Я едва успела сказать ему о записке и чуть не упала, а он рассмеялся и ушел на полеты. У меня нет больше сил, я уеду к маме вместе с дочкой.
Пообещав разобраться, я посоветовал пока не уезжать.
Разговор с офицером был более спокойным, чем с его женой. Прочитав записку, оставленную Валентиной Петровной, он улыбнулся.
— Чему вы улыбаетесь?
— Записке. — И офицер рассказал: — В субботу договорились пойти с компанией на осенний бал. Прождали Валю на улице почти час из-за какой-то броши, которую она не могла найти. Мне было неудобно перед ожидавшими, и я поторопил ее. «Можешь идти один», — [73] резко ответила она. Ну я тоже не выдержал и пошел в клуб, хотя за весь вечер танцевал два или три раза. Настроение, сами понимаете, какое было.
— А дочь не обижаете?
— Что вы, товарищ подполковник! Правда, Валя балует ее излишне. Иногда в угол приходится ставить дочку за шалости и баловство, а жене кажется, что я стал придираться к ним. Да эта записка подлила масла в огонь.
— О записке подробнее расскажите.
— Это четверостишие я нашел случайно в книге и хотел переписать в свой блокнот: ведь скоро у Вали день рождения. Она показала подружкам эту записку, ну и началось. Отругал я этих сплетниц и запретил им ходить в нашу квартиру.
Разбор недоразумения пришлось закончить в семье поссорившихся.
Уютная чистая комната. Красивая дочь симпатичных молодых родителей. Разговор затянулся до полуночи. Вскоре семья уехала в отпуск. А потом Валентина Петровна с улыбкой сказала, что у них все хорошо.
Случается и так, когда обе стороны подолгу бывают неуступчивыми.
Один из летчиков, по обыкновению, энергичный и общительный, вдруг сник, стал неразговорчивым, а ведь прошла всего неделя, как ему присвоили очередное звание. В чем же дело? На вопрос ответил коротко: все в порядке, и отвел взгляд в сторону. Зашел к нему домой. Посредине комнаты стоял большой ящик с бельем, а сверху одиноко красовался раскрытый альбом. С фотографии глядело красивое девичье лицо с блестевшими от счастья глазами, и только возле головы, рядом с прядью волнистых волос, виднелись рваные края — вторая половина фотоснимка была оторвана.
— Что это у вас? — спросил я и кивнул на чемодан.
— Да так. Вещи перебираем, — едва слышно ответила хозяйка квартиры и отвернулась, украдкой смахнув слезу.
Из кухни слышался голос мужа, разговаривающего о чем-то с сыном. Дверь открылась, на пороге показался офицер (назову его Виктором Петровичем), держа за руку мальчика лет пяти-шести. Посмотрев на часы, я напомнил: [74]
— Виктор Петрович, вы не опоздаете на построение?
— Вы желаете поговорить с ней?
— Да.
Он ушел, и мы остались вдвоем.
— Кто вам сказал о нашем горе? Почему вы пришли?
— Лицо, Вера Николаевна, — зеркало души человеческой, и не трудно было заметить по настроению Виктора Петровича, что у вас что-то неладно. Что случилось?
— Ничего, — резко ответила она, — теперь вы уже не поможете. — На мои вопросы Вера Николаевна почти не отвечала. Раздраженное лицо, потухший взгляд когда-то веселых глаз, круги вокруг них — след бессонной ночи — все это выдавало ее, несмотря на то, что женщина пыталась держаться стойко. Разговаривать она не хотела. Я растерялся, не зная, что делать дальше: уходить или нет.
Наслышавшись от опытных замполитов о делах семейных, я после приезда в полк полагал, что, если возникнут неурядицы, ко мне в штаб придет кто-нибудь из женщин и выложит все, что мешает нормальной семейной жизни. Но время шло, а никто из женщин не приходил. Значит, все идет хорошо, решил я. И вот теперь, оставшись наедине с женщиной, потрясенной несчастьем, я утратил самообладание, не зная, как поступить. Вероятно, она поняла мое состояние, и, когда я задал последний вопрос, решилась ответить.
Вера Николаевна рассказала о своей жизни, о своей большой мечте полюбить сильного, волевого человека, с которым могла бы смело пройти трудный жизненный путь. Ей говорили, что Виктор бывает груб. Однако девушка надеялась своей сильной любовью изменить его характер. И ей удалось это сделать, она была самой счастливой в ту весну. Но затем отношение Виктора к жене стало все холоднее и холоднее.
— За месяц до родов я решила все постирать, погладить и попросила его наносить воды, но он, пообещав сделать это, вдруг отправился на охоту — свое любимое занятие. Бывало, я с ним ходила, чтобы вместе встретить утреннюю зарю, любоваться первыми лучами солнца, дышать теплым озерным воздухом, быть рядом с любимым. Теперь все это уходит в прошлое... [75]
Она ждала сына — быть может, он смягчит уже начавшее каменеть отцовское сердце... Родился Андрейка, а в их отношениях ничего не изменилось. Муж мало уделял внимания жене, сыну. Его увлекало лишь одно — охота. Кончались полеты, ружье на плечо и — в лес.
На лето жена уезжала к родным, поближе к южному солнцу: пусть Андрейка загорит, побольше поест фруктов и свежих овощей. И что же? Даже после трехмесячной разлуки нет теплой встречи. Снова ружье, снова лес.
— Все я испытала — и добро, и ласку, и гнев, — закончила Вера Николаевна. — Но его обещаний хватает ненадолго. Больше сил моих нет, уеду...
Вечером разговор с ним... Сначала все отрицал: жена придирается, слишком много от него требует, а ему нужны и рыбалка, и охота, и отдых. «Пусть уезжает», — спокойно сказал Виктор Петрович.
— А сын?
— Его я оставлю здесь.
— По какому праву?
— Он мой.
— Почему же вы только сейчас о нем подумали, ведь он потеряет или отца или мать, жизнь его может быть искалечена.
— Воспитаю, — невозмутимо отвечал офицер.
— Но ведь вы любите друг друга!
— Все прошло...
— И это в тридцать с небольшим лет. Зачем же вы обижаете Веру Николаевну? Она вам друг, жена...
— Я не собираюсь быть под ее каблуком, довольно мне уступать, пусть она почаще идет навстречу.
— Ваша мужская твердость сейчас ни к чему.
Ссора могла закончиться развалом семьи, и я, чувствуя себя бессильным повлиять на супругов, попросил приехать начальника политического отдела. Владимир Иванович согласился. Состоялся разговор с Виктором Петровичем.
— За семью вы, как коммунист и офицер, несете полную ответственность, — сказал начальник политотдела.
— Уезжает жена, а не я. Она считает, что я не уважаю ее, а ее требования необоснованны. Наши взгляды расходятся. [76]
— На вашей совести ребенок. Что вы сделали для примирения?
— Она считает, что все ссоры по моей вине.
— Вы должны быть выше этих ссор. Нельзя же при размолвках брать собаку, ружье и идти в лес. Жена собирается уезжать, а вы с олимпийским спокойствием помогаете ей в этом. Стыдитесь!
— Это олимпийское спокойствие мне дорого обходится, товарищ полковник.
— Из-за чего начали ругаться?
— Из-за папирос, пришел домой — курить нечего, жена не купила.
— Это наш промах, что мы не замечали вашего эгоизма. Пока не устроите семейную жизнь, летать вам запрещаю. — Мы сели в машину и поехали к офицеру на квартиру. Вера Николаевна на вопрос начальника политотдела: — Что принципиального в вашем разрыве? — ответила так:
— Муж забывает о существовании семьи.
— Он пьет?
— Нет.
— Замуж по любви вышли?
— Да.
— Вам надо спокойно поговорить между собой. Кто-то должен уступить.
— Почему вы, товарищ полковник, когда здесь жили, то ходили с женой и гулять, и в кино? Вы не стеснялись пойти в магазин за продуктами, а он никуда не пойдет, будь я даже больна.
Стукнула дверь, вошел муж Веры Николаевны, и мы вчетвером сели за накрытый газетой стол.
В следующий раз я зашел поздно вечером. Виктора Петровича не было, ушел дежурить, и мы с Андрейкой начали играть в настольный баскетбол. Поддавшись, я вскоре проиграл, вызвав огромное удовольствие у моего партнера. Его смех раздался на всю квартиру.
— Как же вы можете забыть о ребенке, лишить его отца, Вера Николаевна?
Но мальчик опередил маму:
— Мама, а мы к дедушке надолго едем? До Нового года, да?
— Нет, мы не поедем к дедушке, там холодно, сынок.
Прошел еще день. Открыв дверь, я увидел посредине [77] комнаты стол, покрытый розовой скатертью, на которой лежал альбом с улыбающейся на фотокарточке Андрейкиной мордашкой. И уже не было злополучного ящика с вещами. Разбитый ящик валялся возле сарая.
Иногда, к сожалению, наше вмешательство в дела семейные не помогало. Много раз посещал я семью одного офицера, пытался помирить супругов. Но жена была неумолима:
— Жить с ним больше не могу, забираю дочь и уезжаю.
На вокзале перед отходом поезда муж, жена и дочь не скрывали своих чувств и не стыдились своих слез. Особенно тяжело было смотреть на офицера: сгорбившийся, с седыми прядями волос, вполголоса что-то говорил он дочери. Потом он долго одиноко стоял на платформе, глядя вслед уходящему поезду...
Несколько дней спустя мы снова встретились и разговорились. Он слушал меня, но в его усталых глазах была глубокая печаль. Семьи не стало. Кто виноват? Сначала грубо вмешались родители, потом — мелкие ссоры, недоверие, а затем неустанные упреки в черствости, и наконец, она перестала считаться с его мнением. Последнее время дочь все больше склонялась на сторону матери, не замечая отца.
В армейских условиях за неполадки в семье мы чаще ругаем офицера. (Порой дело доходит и до парткомиссий.) Но не всегда виноват только он, как в данном случае. Если бы партком и политработник не знали существа дела, то наверняка и этого офицера привлекли бы к партийной ответственности. Но этого не произошло, так как главной виновницей была жена.
Каждый сигнал о неблагополучии в семьях (а таких семей единицы) мы воспринимаем как тревогу для политработника и командира и спешим на помощь. Да это и понятно. Летчик, поссорившийся с женой, не может иметь хорошего настроения. Подниматься же в воздух с плохим настроением нельзя. Это чревато опасностью.
Не только личные беседы, но и вечера отдыха, лекции на семейные темы, встречи с героями войны и труда, с ветеранами, торжественное празднование семейных юбилеев — все это использовалось для воспитания у офицеров и их жен взаимного уважения, для укрепления дел семейных. [78]
Однако встречаются и среди мужей консерваторы, считающие, что место жены — дом, кухня и дети. Даже на художественную самодеятельность смотрит такой муж, как на ненужную затею командира и замполита. И командир, и я, и Козюра, и Романов не один раз взывали к совести некоторых офицеров, призывали их и их жен участвовать в самодеятельности. Зато как было приятно смотреть на наших празднично одетых женщин, радоваться вместе со всеми, когда на смотре художественной самодеятельности коллективу полка было присуждено первое место! Казалось, что другими стали наши женщины: лучше, красивее, возвышеннее...
Трудно быть женою летчика
В одной из глав книги Виссариона Саянова «Небо и земля» жена опытного, много видавшего за свою жизнь летчика говорит девушке, готовящейся стать подругой молодого пилота: «...Одно хочу обязательно сама посоветовать вам: если не хватит силы жить вечным ожиданием, когда родной человек далеко, и через час надо ждать известия о его славе или о смерти, если только [79] этой силы не хватает — не становитесь тогда женой летчика. А выйдете замуж — и сразу же заводите детей... Как трудно — и в то же время как благородно быть женой летчика. Да, жизнь неспокойная, трудная — вечные переезды: то в Москве, то на Дальнем Севере, то в туркменских песках. Спокойной жизни не будет, но будет жизнь хорошая» {1}.
Поздним вечером, возвращаясь с аэродрома домой, я видел, как перемигивались знакомые звезды, как серебрила луна говорливую речушку, слышал тихий шепот могучих сосен, смотрел на темные окна: кончились полеты, и все летчики вернулись домой. Иногда сигнал тревоги бросал их в кабины истребителей. В темноте таяли огоньки бортовых огней. И снова тишина... Молчали сосны. Темные, набухшие облака поглотили боевые машины, погасили милые далекие звезды, спрятали от людей бледный серп луны. А окна? Я вижу восемь светлых окон: там не спят, там ждут...
Боевые подруги летчиков умеют ждать, они привыкли к грохоту турбин, и, как только оборвется эта могучая песня металла, беспокойство овладевает женщинами: что-то случилось, почему прекратились полеты?.. Из окон домов видны планирующие на посадку самолеты, и часто дети, игравшие возле подъездов, затевали спор о том, чей папа пролетел так низко; а жен беспокоило другое: скоро осень, темные дождливые ночи, а значит, и напряженные полеты в облаках...
Перед ночными полетами летчики отдыхают дома, и два-три часа их дневного сна для остальных жителей городка священны: ни стука, ни громкого разговора. Тишина... Порой кажется, что сама природа хранит дневной сон авиаторов: не шелохнутся могучие сосны, где-то в лесу затих ветер, спят, прижавшись к берегу, волны близкого озера.
Зеленый автобус увозит летчиков на аэродром, и, пока в городке снова не сверкнут его огоньки, жены не спят. Я еще не летал ночью, но и после дневных полетов возвращался поздно. Жена недовольно спрашивала меня:
— Почему ты приходишь домой позже всех? [80]
— Во-первых, откуда тебе известно, что я прихожу позже остальных? Во-вторых, пойми, ведь я не рядовой летчик, а летчик-политработник, и не могу уйти отдыхать, не зайдя в казарму. А как только там появишься, то приходится беседовать с солдатами и сержантами. Беседовать с ними, знать их настроения и запросы — моя обязанность. Вчера, например, группа солдат всю ночь выгружала картофель для магазина военторга. Как ты думаешь, должен я пойти и поблагодарить солдат?
— Это же не каждый день?
— Жизнь ставит вводные ежедневно.
— Разве можно все время работать с перегрузкой? Ты много так не наработаешь.
— Соколов трудится не меньше моего.
— Ты не задумываешься над тем, что сокращаешь себе жизнь?
Пытаюсь отшутиться:
— Помнишь, как говорил герой кинофильма Дронов: «Надо больше оставить после себя, ведь все остается людям».
И в самом деле, текучка порой захлестывает так, что едва справляешься с делами: полеты, собрания, совещания, беседы, инструктажи, наглядная агитация, организация политической учебы, подготовка лекций и докладов, составление планов и отчетности, а главное — люди с их неотложными нуждами и просьбами, люди в штабе, на аэродроме, в казарме.
Бывает, что выходишь из штаба в семь часов вечера и, пока проходишь полтора километра до дома, встретишься по пути и побеседуешь с офицерами, солдатами, женами военнослужащих. Подойдешь к подъезду, а на часах уже девять. Но когда бы я ни пришел: поздним вечером или ранним утром после ночных полетов, я всегда встречал беспокойный взгляд ожидавшей меня жены, чувствовал ее теплые, мягкие руки, дарившие мне уют. Случалось приходить и засыпать под утро, а в восемь — снова на ногах, так как через час моя лекция на политических занятиях. Меня снова провожала Тая. Как всегда, я слышал просьбу приходить пораньше, получал ее беспокойное напутствие. И ее доброе пожелание, и ее теплый утренний поцелуй придавали бодрость, снимали усталость. [81]
Неделя проходила в постоянной занятости, и Тая ждала выходного дня, чтобы вместе отдохнуть, погулять в лесу с Юриком, пособирать грибы. Она не знала, что ее планам опять не суждено осуществиться: все воскресенье будет заполнено организацией досуга солдат. Но в субботу я не говорил ей об этом, пусть хоть вечерние часы она побудет со мной, ожидая завтрашнего счастливого дня.
Воскресным утром Юрик с шумом ворвался в нашу комнату и спросил: «А когда мы пойдем в лес?»
Несколько минут тянулось неловкое молчание, и Тая все поняла, посмотрев на мое озадаченное лицо.
— В лес, Юра, пойдем после обеда.
— Опять как в прошлый раз: вместо леса на футбол уйдешь, — скривив губки, недовольно проговорил сын.
— Но ведь ты сам знаешь, что играла наша полковая команда и я не мог не пойти.
В разговор теперь вмешивалась и жена:
— На футбол ты не мог не пойти, а о себе и о семье ты когда-нибудь будешь думать?
— Все время о вас думаю. Вот наладим досуг солдат, научим комсомольский актив, и тогда легче будет.
— Толя, ну зачем ты себя тешишь и нас обманываешь. У тебя скоро, как у Нагульнова, «все кровя заржавеют от делав-то».
— Мне, как поется в песне, сегодня вам ответить нечем, — опять пытался я отшутиться.
— Тебе весело, а каково мне одной всю неделю в четырех стенах? Ждешь, ждешь воскресенья, чтобы побыть всем вместе, а у тебя каждый раз неотложные дела, о праздниках уж и не говорю — их мы встречаем без тебя. — Голос жены становился глуше, ее серые, ласковые глаза влажнели, плечи опускались. Я поправлял ее светлые волнистые волосы, вытирал слезы и тихо-тихо успокаивал, что скоро будет легче.
Застегнув тужурку, направлялся к двери. Шагая к казарме, я думал: а ведь в самом деле трудно ей одной целыми днями ждать, ждать моего позднего возвращения с собраний, полетов, бесед; что-то надо делать. Как же так я раньше и не задумывался над этим, видно, считал, что всем она обеспечена, книг много — читай весь день, ходи в кино по вечерам — и все. Этого оказалось [82] мало: я весь день на людях, работа буквально захватывает, поглощает, а она?
Мы, мужчины, порой не задумываемся над однообразием домашней работы, над постоянным, каждодневным ее повторением и не замечаем иногда результатов женского труда: уборка комнат, приготовление пищи, стирка, штопанье, закупки в магазинах. Если мы не станем замечать этого надоедливого труда, не будем подбадривать наших жен, не будем помогать им — мы сделаем их жизнь серой, скучной.
Выдавались такие вечера, когда мы с Таей ходили на танцы в Дом офицеров. Но даже здесь, во время отдыха, находились дела: то кто-нибудь подсядет и поведет разговор о своих бедах, то позвонят из казармы, то еще что-нибудь.
Однажды, это было в конце первого года службы в полку, я пригласил жену офицера на танец. Проводив партнершу, вернулся к Тае.
— Если ты еще раз оставишь меня, то я уйду домой! — резко заявила она.
— Зачем же обижаться? Ведь я танцевал с ней потому, что хотел узнать про их семейные дела. По-моему, ты поступаешь эгоистично.
— Может быть, но я раз в месяц прихожу на танцы и хочу отдыхать вместе с тобой, рядом, понимаешь?
Наверное, она была права.
Беспокойная служба политработника вносила беспокойство и в наш быт: семья ждала тревог, ночных телефонных звонков, срочных вызовов. Когда пришел первый успех в работе, я от души поблагодарил и жену, ибо без ее помощи и поддержки я не смог бы много сделать. Часто, особенно в первые дни, я приходил домой расстроенным, злым на самого себя, на свою беспомощность. Тая согревала меня теплом своего щедрого сердца, успокаивала, разделяла заботы. Проходили десять — пятнадцать минут, и я оттаивал: тишина, женская ласка делали свое дело.
Как-то в беседе Тая заметила:
— Суховат ты бываешь с людьми, будь помягче, подобрее. — И она поведала о том, что вчера одна женщина поделилась с соседкой своими бедами и рассказала о беседе со мной. При этом заметила, что лучше бы [83] и не ходила к замполиту, ничем он ее не успокоил, не обнадежил.
— А что я мог ей обещать? Квартир свободных нет и не предвидится, зачем нереальными надеждами тешить человека, надо говорить правду в глаза.
— Правду надо говорить, но надо и посочувствовать человеку, разделить с ним горе, да так, чтобы он уходил окрыленным, с приподнятым настроением. Обаяния у тебя не хватает.
— Обаяние нужно киноактрисам.
— И политработникам, — добавила Тая. Она не стеснялась по-дружески указать на мои промахи, помочь мне разобраться в характерах людей, которых знала.
Возвратясь домой, я каждый раз слышал вопрос жены: «Как прошел день?».
— Плохо. То, что планировал, не выполнил, весь день шли на прием люди: один просил об отпуске к больной тете, которая его воспитывала, другому не выплатили за классность, а сержант Р. больше часа рассказывал о своей трудной жизни. Надо было побывать в ТЭЧ, «полетать» на тренажере, а видишь, не получилось.
— Разве это плохо, что к тебе тянутся люди? Радоваться надо, а ты — «план не выполнил»; это и есть твой план.
Может, права Тая? Нелегко оценить труд политработника, его службу. Чем можно измерить его труд? Количеством бесед? Советами и поддержками? Поздравлениями в дни радости? Каким термометром измерить теплоту его отношения к людям?
Вспоминаются беспокойные московские годы, когда был слушателем академии. Жили на частной квартире, в маленькой комнатке, но к нам часто приходили друзья: Толя Тимофеев, ставший летчиком-испытателем, Слава Соколов, не изменивший работе инструктора авиаучилища, приезжали бывшие сослуживцы — Петя Остапенко и Саша Федотов, установившие мировые рекорды высоты и скорости полета, запросто входили к нам московские журналисты Леня Кузнецов и Костя Телегин. И каждому Тая находила теплое слово, угощала любимым блюдом, непринужденно вела беседы с нами, хотя говорили мы чаще, казалось, о не интересных для женщин делах. Говорили долго, за полночь, но как [84] приятно и радостно встретить друга юности, однополчанина, с которым съеден не один пуд соли. Несмотря на поздний час, Тая бодро держалась, скрывая свою усталость, и так же, как я, всегда была рада гостям.
Но ведь есть же люди, которые ни писем, ни телеграмм ни от кого не получают. Никто их не помнит, и они никого. У других наоборот. Их будят ночные звонки: вам телеграмма, едет какой-то Вася, встречайте. А как приятно, когда в телефонной трубке издалека услышишь знакомый голос:
— Как дела, старик?..
Хорошо иметь друзей!
Многим встречам с друзьями я обязан боевой подруге — моей постоянной спутнице, любимой жене, и я в вечном, неоплатном долгу перед ней за ночные беспокойные звонки, за ее бессонные ожидания, за все высоты в жизни, взятые с ее помощью.
Любовь не ждет весны
Поздним декабрьским вечером, усталый, я пришел домой и только сел за газеты, как раздался телефонный звонок.
— Товарищ подполковник, обращается рядовой Шапиро. Разрешите сейчас к вам по весьма важному вопросу.
— До завтра не потерпите? Ведь скоро вечерняя поверка.
— Не могу. Очень срочно!
— Хорошо. Жду.
— Позвоните, пожалуйста, старшине, что я буду у вас.
Жена тревожно взглянула на меня, она ждала очередного моего вызова в казарму, которые случались часто.
— Ты похож на дежурного врача в скорой помощи. Всем что-то нужно, и все обращаются только к тебе.
Уточняю, не все обращаются только ко мне. На этот раз придется принимать на квартире.
— Этого не хватало, у нас не прибрано, готовимся спать.
— Надо, родная, надо. Будь умницей и успокойся. Накрой, пожалуйста, стол к чаю... [85]
В дверь постучали. На пороге стоял запорошенный снегом рядовой Шапиро. Я пригласил его в комнату. Он шагнул и начал быстро раздеваться.
Мы сели за стол. Тая предложила чай, поставила варенье и тихо вышла. Шапиро залпом опорожнил стакан и начал рассказывать. Говорил он быстро, словно спешил высказать все сразу. Смуглое лицо его было покрыто капельками пота и растаявшего снега, глаза болезненно блестели, руки вздрагивали, будто только что за ним гнались и он едва успел захлопнуть за собой спасительную дверь. Около полутора часов солдат рассказывал о своем счастье и о своей беде...
В нашем отдаленном гарнизоне проживали семьи рабочих и служащих Советской Армии, работавших в хозяйственной части, и среди них — печник лет пятидесяти, горький пьяница и забулдыга. У него была восемнадцатилетняя дочь, которую он не раз бил и выгонял на улицу.
Шапиро познакомился с ней на танцах. Солдат подружился с девушкой, не зная еще ничего о ее тяжелой жизни с отцом-пьяницей.
Домик, в котором жили отец и дочь, был недалеко от казармы, рядом с небольшим парком, где часто по вечерам друзья проводили время. Однажды в воскресенье девушка пригласила Шапиро домой и хотела познакомить его с отцом. Но пьяный, в разорванной рубахе, отец ворвался в комнату и начал бить посуду, а потом, схватив нож, бросился к дочери. Солдат не растерялся. Он вырвал у мужчины нож и отбросил его в сторону, прикрыв от ударов девушку...
Заботы Шапиро после этого сводились к тому, чтобы оберегать свою подругу от издевательств отца, который, видя заботливое отношение солдата к дочери, часто спрашивал: а кто ты такой? И, не дожидаясь ответа, выгонял парня из дома. Шапиро уходил, но вместе с ним шла и она.
Дело кончилось тем, что они, не сказав никому ни слова, зарегистрировали брак. Жена вскоре забеременела. Оставаться в доме отца она уже не могла, тот совсем рассвирепел и гнал ее прочь.
— Помогите нам, товарищ подполковник, — закончил Шапиро. — Ведь теперь ей некуда деваться. [86]
Сложную задачу поставил Шапиро. Как ее решить? Ведь солдат заслуживал осуждения и, может быть, даже наказания за то, что скрытничал, никому не говорил о своих далеко зашедших связях с девушкой, что тайком от товарищей и от командиров вступил в брак.
Солдат ушел, а я долго не мог уснуть, вспоминая все, что рассказал он. Я думал о судьбе молодых людей, о тех испытаниях, которые выпали на их долю, думал о том, что предпринять. Отмахнуться от просьбы солдата не мог. Любовь есть любовь.
Утром доложил Соколову о ночной беседе с Шапиро. Алексей Иннокентьевич слушал внимательно, мотнул от удивления головой, в сердцах сказал:
— Наказать его следует, а что-то предпринимать придется.
В это время зашел начальник штаба. Соколов велел ему выяснить, сколько времени осталось служить рядовому Шапиро. Через несколько минут мы уже знали, что до увольнения в запас остается три месяца.
— Надо найти ей временное жилье, — обращаясь к начальнику штаба, сказал Соколов. — А вам придется посоветоваться с политотделом. Может, досрочно уволить Шапиро в запас?
Прошло немного дней. Шапиро с женой пришли проститься. Командира в это время в штабе не было. Солдат горячо благодарил нас, что позаботились о нем, о его молодой подруге. А она, сияющая, счастливая, смогла вымолвить только «спасибо» и спряталась за спину мужа. Они ушли. Так я и запомнил их: она крепко держалась за руку мужа, чуть ли не повиснув на ней, а Леонид Шапиро, поминутно наклоняясь к жене, что-то говорил. Они бодро шагали по дороге. И хотя была морозная зима, но вокруг них цвела весна большого и трудного счастья. Неизвестно, какие невзгоды ожидали их впереди, но верилось, что их сильная любовь сломит все преграды, поможет пройти самые суровые испытания. [87]