Здравствуй, полк!
Встречи
В последние недели перед окончанием академии старался представить себе встречу в полку. Думал, приеду, представлюсь начальникам, и они скажут: «Приступайте, товарищ подполковник, к исполнению обязанностей заместителя командира по политчасти». А в жизни вышло по-другому.
...Не без волнения вошел к командиру дивизии. На груди полковника сверкала Звезда Героя, алели ряды орденских планок. Его острый взгляд задержался на моем знаке военного летчика 3-го класса.
— В сложных летали? — спросил полковник.
— Нет.
— Ночью?
— На истребителях не летал.
Полковник долго молчал, вращая в руках мраморное пресс-папье.
— Кем были до академии? Какой общий налет?
— Командиром звена в училище летчиков. Налетал более тысячи четырехсот часов.
— Да, брат. А у нас ведь есть замполит. И притом летчик первого класса.
В груди что-то оборвалось, сдавило дыхание. Как же так? Вспомнил разговор, который состоялся у нас с офицером отдела кадров при распределении выпускников.
«Может, там есть замполит? Не придется ли мне...» — обеспокоенно спросил я тогда.
«Об этом нечего думать. Нам виднее», — заявил он. [8]
Я почувствовал, что изменился в лице. Командир дивизии, вероятно, заметил это.
— Не волнуйтесь! Завтра летим на Военный совет, там и решится ваша судьба...
В перерыве между заседаниями меня представили члену Военного совета. Командир изложил суть дела. Решение было кратким: лететь в предписанную часть.
Ночью в транспортном самолете возвращался с офицерами — участниками заседания. Они оживленно беседовали. Только я сидел молча и думал, думал...
— Что загрустил, комиссар? — спросил подсевший ко мне командир дивизии.
— Своим приездом огорчу, может быть, хорошего человека.
— Вы правы, заместитель командира по политчасти Проровский — хороший офицер. Воевали с ним в одной эскадрилье... Назначим его на другую должность, он еще полетает.
Я чувствовал себя почему-то виноватым перед Проровским. Как сложится его дальнейшая судьба? На душе, как говорится, скребли кошки.
Утром командир дивизии познакомил меня с исполняющим обязанности командира полка майором Тимофеевым и с майором Проровским.
— Ты, Стефан Тарасович, человек партийный, должен понять, — обратился командир дивизии к Проровскому. — Приказ есть приказ. Работа заместителя командира по политчасти требует много сил и энергии, а тебе за сорок. Уступай место молодому. Политработник он пока не опытный. Работал командиром звена, секретарем партбюро эскадрильи в училище, а здесь полк, масштабы другие. Ты помоги ему недельку, введи в суть дела, познакомь с коммунистами. Вернется начальник политотдела — займется им.
На какое-то мгновение установилась тревожная тишина.
Кто служил политработником, знает, как трудно им быть, как нелегко ковать характеры. Работать приходится много, порой без выходных дней, а дел не убавляется. И все же тяжело расставаться политработнику с беспокойным своим трудом, которому отдано все лучшее, что есть у человека. Эти чувства сейчас переживал Проровский. [9]
— А потом куда? — после затянувшейся паузы глухо спросил Проровский. Держался он внешне спокойно, только взгляд его стал тяжелым, брови сдвинулись к переносице, лицо застыло в ожидании ответа.
— Назначим тебя штурманом полка, — ответил комдив. — Не обижайся, Стефан Тарасович. Я по-товарищески скажу: ты — хороший летчик, но воспитанием, а это главное для замполита, занимался недостаточно...
Опять наступила пауза.
— Я вот и ему скажу, — полковник посмотрел в мою сторону, — берись за дисциплину сразу же. Тут нужно основательно поработать.
Вскоре я понял, что воспитательная работа среди солдат и сержантов велась недостаточно, имелись нарушения дисциплины. Это отрицательно влияло на состояние дел в части. Командир дивизии потому и нацелил мое внимание на работу, не терпящую отлагательств.
В тот же день я был представлен личному составу полка, а затем Проровский показывал гарнизон, расположенный среди красивых могучих сосен. Рядом — озеро с лодочной станцией, грибные и ягодные места, уютные лесные полянки для отдыха. Я не переставал любоваться окружающей природой.
По моей просьбе Стефан Тарасович рассказал о руководящем составе полка, летчиках, техниках. Хорошо зная людей, Проровский в основном правильно характеризовал офицеров. Потом я убедился в этом в процессе работы с людьми и был благодарен коммунисту Проровскому.
В авиационной части основной вид боевой подготовки — полеты. Поэтому мы с Проровским первый же летный день провели на аэродроме. Стоянки, зоны обслуживания расположены на опушке леса, среди нарядных стройных березок и могучих разлапистых сосен. Смолкнут двигатели, и уже слышно пение птиц.
Стефан Тарасович не только показывал зоны обслуживания, но и рассказывал о том, как лучше расставить партийный актив в зонах.
— Стартовый осмотр самолета, заправка топливом и газом, посадка летчика в кабину — во второй зоне, тут же большинство инженерно-технического состава. Здесь прежде всего и должен находиться заместитель командира по политчасти, — говорил Проровский. [10]
Позже я убедился в ценности этого совета. Только выйдешь из кабины самолета — сразу же оказываешься среди авиаспециалистов: прибористов, радистов, техников.
В ходе первой же беседы с командиром дивизии меня насторожила его обеспокоенность состоянием воинской дисциплины. Поэтому я сразу начал искать причины нарушений, старался беседовать с солдатами и сержантами.
Но не всегда удавалось вызвать солдата на откровенный, задушевный разговор, узнать, о чем он думает. Так получилось с рядовым Левиным. Он — комсомолец, родом из Белоруссии. Левин отвечал на мои вопросы настороженно, часто поглядывал на Проровского. Но вскоре Стефана Тарасовича кто-то окликнул, и он отошел.
— Как вы думаете, товарищ Левин, почему нарушают дисциплину некоторые старослужащие солдаты?
Солдат не спешил с ответом, задумался, потом сказал:
— Один увлекается спиртным, другой не знает, чем заняться в выходной день.
А кто конкретно увлекается спиртным, солдат не назвал. Подошел Проровский. Разговор наш закончился.
— Как, удалась первая беседа? — спросил он.
— Не совсем.
— К сожалению, такое бывает.
Проровский делился опытом партийно-политической работы в дни полетов. Каждый его совет был для меня ценен, и я благодарил этого доброго человека за помощь в работе, за товарищеские замечания. Будучи освобожденным от должности, Стефан Тарасович не позволил разрастись своей обиде, не загнал ее внутрь. Он увлеченно занимался летной подготовкой, моей учебой, хотя иногда и был молчаливым, замкнутым. Мало кто знал, что его жена безнадежно больна. Неприятность по службе, тяжелая болезнь жены не согнули политработника. Он по-прежнему оставался настоящим человеком, стойким коммунистом.
Вскоре после беседы с Левиным состоялся разговор с другими солдатами. Встреча произошла в сквере у казармы. На скамейке сидел ладный, с худощавым лицом [11] и удивительно черными глазами солдат. Когда я подошел, он встал, четко представился:
— Рядовой Буць!
Я обратил внимание на подтянутость солдата. Он был высокого роста. Хорошо отутюженная гимнастерка со свежим подворотничком, туго затянутый ремень, начищенные до блеска сапоги — весь вид солдата подчеркивал его дисциплинированность, собранность.
Из разговора с ним я выяснил, что в несении суточного наряда имеются серьезные недостатки, что старшина со странной фамилией Затулыветер грубо обращается с солдатами, что плохо организован досуг воинов в дни отдыха.
Затем я попросил вызвать ко мне Баранова. Об этом солдате мне довелось услышать в первый же день пребывания в полку. Начальник штаба полка приказал тогда выйти из строя военнослужащим, которые в прошлое воскресенье нарушили дисциплину. Ими оказались Баранов, Сухомуд и Вульф.
— Здравствуйте, товарищ Баранов. Как прошел день?
Солдат молчал.
— Садитесь, пожалуйста, нам предстоит долго беседовать.
Было уже темно. Качающаяся от ветра лампа на секунду выхватывала большую копну густых волос солдата, открытое русское лицо, широкие плечи.
— Кем до армии были?
— Сварщиком.
— А где работали?
— В городе.
Разговор вначале не удавался. Мне было известно, что Баранов трудолюбив, что он может работать сутками, если это надо для ввода самолета в строй. Я решил перевести беседу на его любимое дело.
— Вам не приходилось сваривать алюминий?
— Пока нет.
Солдат явно заинтересовался.
Я рассказал о недавно прочитанной на эту тему брошюре, посоветовал и ему почитать.
Постепенно солдат разговорился, вспоминал недавнюю рабочую жизнь. В его голосе проскальзывали нотки грусти по близким и друзьям. Наступила пора, когда можно было и пожурить солдата. [12]
— Вы же, Баранов, симпатичный парень, комсомолец, специалист хороший, а в друзья выбрали бутылку. Неужели приятно, чтобы о вас говорили плохое?
— Конечно неприятно, что я, не человек?
— Тогда почему же ведете себя так? Тянет выпить, что ли?
— Нет, товарищ подполковник, друзья приглашают, а отказаться неудобно.
Вот, оказывается, в чем дело: солдат не имеет воли, на него действуют другие. А что скажет Сухомуд? Как он объяснит свое нарушение дисциплины?
— Не везет мне в службе, — заявил Сухомуд, когда я пригласил его к себе. — Прибыл сюда из школы, многого не знал, а спросить стеснялся. Однажды послали меня за топливом для промывки деталей. Подошел к самолету, вижу: стоят механики. Спросил у одного из них, а тот, как я потом узнал, решил подшутить и говорит: «Видишь, в носовом люке штырь торчит?» — «Вижу». — «Поставь ведро под плоскость и нажимай на штырь, пока не потечет».
Всю ладонь сбил, кожу содрал, а керосин не течет. Смотрю, механик хохочет. Еще бы! Ведь я нажимал на механический указатель шасси. С тех пор и пошло: то во время запуска двигатель вывел из строя, то при проверке оборудования кабины вместо кнопки контроля «пожара» нажал кнопку включения огнетушителей. Не специально же я это делал!
— А сейчас как дела?
— Не совсем хорошо.
Говорил Сухомуд певуче, с мягким украинским акцентом, не торопясь. Подкупала искренность его слов, хотя его ошибки и граничили с тяжелыми проступками, но было ясно, что допущены они не по злому умыслу. Вывод напрашивался сам собой: нужно усилить индивидуальную работу, поговорить со старослужащими о их роли в воспитании молодых солдат, пресечь попытки подшутить над молодыми воинами. Ведь от того, как они начнут службу, будет зависеть дисциплина в будущем. Ясно было и то, что нарушения дисциплины совершались в предвыходные и выходные дни. Казалось бы, надо отдыхать после трудовой недели, ан нет! Вместо отдыха некоторые солдаты ищут приключений. Почему так случается? [13]
Всю неделю солдаты работают у самолетов рядом с офицерами, находятся у них на виду. В субботу же в казарме, кроме старшины и сержантов, начальников нет. Вот тут-то и строятся планы, как занять свободное время. Одни идут в кино, а другие торопятся в соседний поселок, чтобы купить водки. Необходимо было поднять авторитет сержантов, улучшить службу внутреннего наряда. Такие выводы я сделал из бесед с солдатами.
Чтобы улучшить внутренний порядок в казарме, укрепить дисциплину среди солдат, пришлось внимательно пересмотреть сержантский состав. Некоторых сержантов, не обладавших командирскими качествами, допускавших нарушения дисциплины, отстранили от занимаемой должности. На их место назначили лучших, примерных солдат. Но их надо было научить работе с людьми. С этой целью были проведены учебные сборы сержантов. Впоследствии с ними регулярно проводились семинары по обмену опытом работы с подчиненными.
Выяснилось, что не все командиры подразделений должным образом понимали роль младшего командира. Отдельные офицеры допускали грубость к сержантам в присутствии подчиненных. Надо было вести работу и с офицерами, напоминать им о роли сержантов, о необходимости поддерживать их требовательность, учить правильно налаживать взаимоотношения с солдатами, укреплять авторитет сержантов.
Вызывал озабоченность и старшина. До сих пор мне не удалось с ним встретиться. Но вот однажды я решил зайти в казарму после отбоя. Воины уже спали. Вдоль кроватей по проходу аккуратно стояли солдатские сапоги. Кто-то беспокойно метался во сне. Остановился около спящих Буця и Левина. Они были первыми из солдат, кого я встретил здесь, произвели на меня хорошее впечатление. Потому и задержался у их постелей, думая о том, как привлечь их к воспитательной работе.
В казарме находился и старшина Затулыветер. Мы зашли с ним в канцелярию роты. На столе горка окурков, пыль, куча бумаг, сломанные карандаши. В помещении тяжелый табачный воздух, грязный пол.
— Ну и порядочек у вас! Как же вы требуете от солдат чистоты и опрятности, а в комнате грязь? Да и сами не бриты. [14]
— Весь день крутишься с ними, а о себе и подумать некогда.
— Это не оправдание. Наведите порядок! Завтра проверю.
— Есть! — ответил старшина.
Мне уже доводилось слышать, что Затулыветер, будучи малограмотным, перед строем не раз пытался, по его выражению, «прочищать мозги» солдатам. А это вызывало у них усмешки. Старшина злился, и взыскания градом сыпались на головы «нерадивых». Он не мог убеждать людей, беседовать с ними, считал взыскания и разносы единственным средством воспитания. Кроме того, старшина, говорят, бывает частенько под хмельком.
Впоследствии, присмотревшись к нему, я предложил командиру отстранить старшину от должности. Но мне возразили: старшина дослуживает последний год. Пройдет время, и я пожалею о том, что не настоял на своем.
Разговор в сквере, ночная беседа со старшиной убеждали в том, что воспитательная работа, особенно с нерадивыми солдатами, не на высоте, что в дисциплинарной практике есть серьезные недостатки.
А как на все это смотрят командиры подразделений?
Своими мыслями поделился с командиром полка. Он внимательно выслушал и предложил сделать анализ дисциплинарной практики. Результаты были неутешительными: за полгода некоторые командиры подразделений почти не использовали своих дисциплинарных прав. Причем те немногие случаи применения дисциплинарной власти в основном были связаны с работой воинов на аэродроме, а за нарушения дисциплины в казарме, в строю, в общественных местах на солдат и сержантов редко налагались взыскания. Командир решил провести совещание офицеров.
«Первым делом — самолеты...»
Я жил ожиданием большого разговора, в ходе которого офицеры-руководители расскажут о воспитательной работе в подразделениях, поделятся опытом укрепления воинской дисциплины, вскроют недостатки. Однако в докладах командиров подразделений, заместителя командира полка по инженерно-авиационной службе, которому [15] в то время был подчинен рядовой и сержантский состав, глубокого анализа не было. Сухо перечислялись отступления от уставов, назывались фамилии все тех же нарушителей: Михеев, Вульф, Сухомуд, Баранов, а об эффективных мерах воздействия на них — ни слова. Прозвучала и такая нотка: главное для технического состава — подготовить самолеты, а воспитанием пусть занимаются полковые начальники, ну и замполит — в первую очередь. А начальник технико-эксплуатационной части подразделения Жарлыгин заявил, что времени на беседы с подчиненными не хватает.
— Когда вы были на политических занятиях солдат? Когда проводили собрания личного состава?
Капитан Жардыгин мнется, не знает, что ответить.
Выступление капитана Игнатьева радовало: офицер говорил о работе партийной и комсомольской организаций по укреплению воинской дисциплины, о собраниях личного состава с обсуждением проступков отдельных военнослужащих, о повышении авторитета младших командиров. Чувствовалось, что в подразделении есть некоторый опыт воспитания, которым он охотно делился с командирами.
На совещании были заместитель командира дивизии и начальник политического отдела.
— Сколько коммунистов и комсомольцев в инженерно-авиационной службе? — спросил заместитель командира дивизии у старшего инженера полка. Тот молчал.
— Ставите ли вы задачи секретарю партийной организации? — поинтересовался начальник политотдела.
— Не всегда.
— О какой же воспитательной работе может идти речь, если вы, руководитель технического состава, почти не опираетесь на коммунистов и комсомольцев? — сказал начальник политотдела. — Офицер должен донести до сердца солдата идеи партии, ее требования к воинам, воодушевить подчиненных и увлечь их на выполнение приказов. У вас же получается, как в песенке: «Первым делом — самолеты...»
Опыт, рассказанный капитаном Игнатьевым, острое выступление начальника политотдела, товарищеские советы начальника штаба Иванова, служившего в свое время заместителем командира эскадрильи по политчасти, а потом и командиром эскадрильи, безусловно нацелили [16] командиров подразделении на организацию воинского воспитания. Командир полка объявил на этом совещании свое решение: командирам подразделений ежемесячно анализировать воинскую дисциплину в подразделениях и докладывать в штаб, систематически проводить собрания личного состава, предметнее заниматься социалистическим соревнованием, планы политико-воспитательной работы представлять на утверждение заместителю командира полка по политчасти.
Однако не сразу было выполнено это решение. Как-то командиры подразделений доложили о дисциплинарной практике в штаб полка. Сделав анализ материалов, я пригласил командира эскадрильи майора Бабича к себе в кабинет.
— Товарищ Бабич, почему вы представили к поощрению командиром полка почти всех летчиков?
— Они все достойны этого.
— А почему же сами не поощряете их?
— Благодарность командира части весомее...
В другой раз к провинившимся воинам не приняли мер в ожидании наказания их командиром полка. «Уж если наказать, так наказать на всю катушку», — рассуждали некоторые начальники.
После принятых командованием полка и парткомом мер дисциплинарная практика стала более гибкой, и мы уже не видели длиннющих списков людей, представленных командиру полка на поощрение. Постепенно увеличивалось число офицеров, занимавшихся воспитанием солдат и сержантов, хотя некоторые начальники продолжали действовать по принципу: моя хата с краю.
Актив — сила могучая
Я понимал, что улучшением воинской дисциплины надо заниматься вместе с партийным и комсомольским активом. В первичных партийных организациях полным ходом шла в это время подготовка к отчетно-выборным собраниям. Секретарь парткома майор Муштаков с утра до вечера находился среди людей. Небольшого роста, быстрый в движениях, Владимир Михайлович успевал за день побывать на стоянке, побеседовать с секретарями парторганизаций, проверить новые стенды в ленинской комнате. Его внимательные, чуткие глаза [18] светились как-то по-особому тепло и располагали к откровенной дружеской беседе.
Мне было уже известно, что в полку до моего приезда произошли два летных происшествия. Это, конечно, сказалось на всей жизни полка. И вот теперь Муштаков рассказывал о том, что некоторые офицеры стали работать с оглядкой и перестраховкой, замедлился рост классной квалификации летчиков. Сменились командир полка, его заместитель, а затем и политработник.
— Трудно вам будет, товарищ подполковник, — заключил Муштаков.
— А я партком попрошу помочь. Вы лично не откажете мне в этом?
— Конечно.
— Кого избрали секретарем бюро первичной парторганизации инженерно-авиационной службы?
— Капитана Пискунова — начальника полковой группы вооружения. Специалист он хороший, но на партийной работе впервые. Помогать ему надо много, организация большая.
— А сколько коммунистов среди солдат?
— Ни одного. — Секретарь парткома развел руками.
Я чувствовал, что после пережитого полк с большим трудом наверстывал упущенное время. Все внимание сосредоточили на обеспечении безаварийности полетов, а поддержание порядка в казарме, воспитательная работа с солдатами отодвинулись на второй план. Конечно, партком проводил и собрания, и заседания, и беседы. Эти мероприятия нужны, но в меру. Порой много заседаем, убеждаем друг друга, говорим дельные слова, а в это время солдат преспокойно уходит в самовольную отлучку. Почему так? Чего не хватает? Организаторской работы. Если каждый коммунист и комсомолец будет непримирим к недостаткам, станет бороться за их устранение, тогда гораздо быстрее придет успех.
Когда я спросил у Муштакова, сколько летчиков в парткоме, тот ответил:
— Один...
И это в истребительном полку, где летчик основное ведущее лицо, которое должно задавать тон как в обсуждении, так и в решении партийными организациями [19] своих задач! Правда, на снижение активности летного состава влияло то, что техники и механики не были в их подчинении. И когда вопросы дисциплины обсуждались на партсобраниях, летчики отмалчивались, полагая, что этот вопрос их прямо не касается. Поэтому я каждую встречу с летчиками старался использовать и для изучения их, и, если представлялась возможность, для вовлечения летчиков в воспитательную работу.
Однажды вечером в дежурном звене я долго беседовал с летчиками. Особую активность проявлял командир звена летчик 1-го класса, член партбюро эскадрильи майор Блинов — опытнейший перехватчик.
— Вы, товарищ подполковник, говорили о боеготовности, о дисциплине, — начал Блинов, — но почему ослабла требовательность руководящего состава полка к воинам срочной службы? Я лично для них не начальник и не могу никого наказать, кроме летчиков своего звена.
На меня выжидающе смотрели десятки глаз. Все знали, что Блинов — мастер задавать «острые» вопросы.
— Вы, товарищ Блинов, не правы. Во-первых, воспитание предусматривает не только наказание. Вам хорошо известно ленинское положение о том, что главным методом воспитания советских людей является убеждение, воздействие на сознание. Во-вторых, вы — начальник по воинскому званию для всех сержантов и солдат. Так записано в уставе. В-третьих, у вас большой жизненный опыт, и даже беседой можете добиться многого. А теперь разрешите спросить: сколько раз вы были в казарме за последний месяц?
— Ни разу. Я и не обязан.
Меня удивил ответ майора: ведь он — партийный активист полка.
— Ошибаетесь, товарищ Блинов. Вы обязаны, как офицер и коммунист, вести воспитательную работу, содействовать укреплению дисциплины.
— Я прежде всего летчик.
— Очень хорошо, но это не освобождает вас от политико-воспитательной работы. Часто ли вы беседуете хотя бы со своими летчиками на политические темы?
Блинов молчал. Молчали и другие офицеры.
— Что притихли? Обиделись? [20]
— Нет, конечно. Но неудобно как-то: вы вроде обвинили всех нас.
— Всех обвинять нельзя. Майор Блинов сделал кивок в сторону руководителей: они-де мало требуют, пусть больше заворачивают гайки. Возможно, руководящий состав частично и недорабатывал. Но какова роль остальных офицеров? Ведь их большинство. Они — в стороне. Уж если говорить честно, то все мы, здесь присутствующие, не сделали всего, что могли бы сделать. А раз так, то надо нам повышать требовательность к себе и к другим...
Продолжая изучать партийный актив, я встретился с командиром первой эскадрильи майором Редниковым. Евгений Иванович слыл общественником, увлекался спортом, был книголюбом. И вот партийное собрание в его эскадрилье. Докладчик перечислил нарушения в летной службе, рассказал о предпосылках, которые могли вызвать тяжелые последствия при полетах, об отклонении от норм поведения некоторых офицеров-коммунистов.
Развернулись прения. Но чем больше я слушал выступления, тем больше убеждался, что острота критики поворачивается в сторону общего недостатка, связанного с подготовкой классных летчиков. Это могло сказаться на всем ходе собрания, когда недостатки отдельных летчиков затушевались бы общим для всех недостатком. Но вот поднялся Редников. Свое выступление он начал спокойно. Но когда Евгений Иванович перешел к анализу работы коммунистов, голос его изменился, стал взволнованнее, резче.
— Почему имеются еще случаи нарушения воинской дисциплины и ошибки в технике пилотирования? — спрашивал он и отвечал: — Партийное бюро слабо требовало с нарушителей, да и я, как командир, в этом повинен...
После собрания я поделился с командиром части своими впечатлениями, передал озабоченность летчиков тем, что не повышается их классность, рассказал об отдельных, наиболее острых выступлениях, о том, что надо в меру наших сил помочь этой эскадрилье.
— Сейчас мы готовим к сдаче экзаменов на второй класс группу летчиков из другого подразделения, — сказал командир. — И как только появится возможность, [21] сосредоточим усилия на подготовке летчиков эскадрильи Редникова. Так и объясните им.
Действительно, месяцев через шесть, когда одна группа была полностью подготовлена, командование и партком основное внимание уделили эскадрилье Редникова. Командир оказался прав. Групповой метод подготовки летчиков на повышение классности оправдал себя. Вскоре один за другим летчики Редникова стартовали в облачное небо, сдавая экзамен на 2-й класс.
Редников произвел впечатление исполнительного, подчеркнуто пунктуального, подтянутого офицера. Но первое впечатление бывает иногда обманчивым. Я высказал свое мнение о Редникове одному из офицеров управления полка и услышал другую характеристику. Стал больше присматриваться к Редникову, чаще беседовать. Но всякий раз убеждался, что Редников — хороший командир, и его работа по-прежнему с положительной стороны отмечалась в донесениях и докладах.
— Почему вы, Анатолий Константинович, видите положительное только у Редникова и не замечаете этого у других? Так можно и перехвалить человека, — сказал как-то командир части. — В полку вон сколько людей и каждый чем-то примечателен.
Так командир вовремя подправил меня, помог пристальнее взглянуть на других офицеров, заметить и в них много хорошего. В связи с этим хочется рассказать о полковом враче майоре Владимире Александровиче Князеве, человеке удивительной души. Мне и раньше приходилось встречаться с военными врачами, и, как правило, это были опытные специалисты. Наш доктор помимо хорошего знания своего дела был высоко партийным, чутким и отзывчивым человеком. Он не стеснялся сказать горькую правду в глаза, отказать в путевке тому, кто не нуждался в санаторном лечении. Но уж тот, кто действительно страдал недугом, всегда находил у доктора поддержку.
— Снова была (я назвал фамилию женщины) и жаловалась на вас, доктор, и на свою болезнь.
— Вы извините меня, но неужели вам не жаль своего времени?
— Она же пришла просить.
— О чем? С ее болезнью люди в шахтах работают. Посмотрите, пожалуйста, на документы Н. Вот кому [22] действительно нужна путевка в санаторий «Трускавец»...
Князев, как никто другой, был близок к летчикам, хорошо знал их. И первое время, пока мне не были известны многие из них, я, сидя рядом с врачом, осматривавшим летчиков, по его вопросам изучал их, учился замечать настроения авиаторов, их привычки. Таким образом, Князев косвенно помогал мне. Оказывал помощь Владимир Александрович и своей пропагандистской деятельностью. Он вел политкружок среди членов семей военнослужащих, выступал с лекциями. И слушатели каждый раз уходили довольными и с хорошим настроением. Майор Князев любил повторять, что с плохим настроением летать нельзя, и умел поднять настроение легкой шуткой, душевным сочувствием, своевременной поддержкой.
Время летело быстро. Постепенно у меня складывалось впечатление об активистах части. Каждый из них, как правило, на своем участке службы был тружеником, не считавшимся ни со временем, ни с личным отдыхом ради общего дела.
С первых дней понравился мне секретарь комсомольского комитета полка капитан Юрий Романов. Откровенностью и отзывчивостью, трудолюбием, высокой технической подготовкой, молодым задором Юрий завоевал большой авторитет у комсомольцев и коммунистов. Романов очень помог мне в изучении комсомольского и партийного актива. Я посещал все комсомольские собрания, прислушиваясь к каждому слову выступавших.
Комсомольское собрание полка... К нему тщательно готовились, и особенно я, ибо от него многого ждал. На заседании комитета комсомола прослушали доклад, внесли коррективы. Я поговорил с секретарями первичных комсомольских организаций, членами бюро. Мы решили поднять общественность, и в первую очередь комсомольцев, на борьбу с нарушителями дисциплины. Юрий Романов вложил в доклад все свое умение, темперамент. Доклад получился боевым, принципиальным. Казалось, равнодушных не будет.
Равнодушие. Ничто так не вредит нам, как безразличие к делам общим и судьбам личным, и ничто так не возмущает, как равнодушие комсомольца или коммуниста. [23]
— Прежде чем объявить перерыв, прошу записываться для выступлений, — предложил председательствующий.
Я посмотрел в зал. Нарушители дисциплины Михеев, Вульф, Баранов, Филиппов, Лебединский сидели вместе, о чем-то переговариваясь.
Когда окончился перерыв, председатель спросил, кто желает выступить. Но никто не поднял руки. Наступила томительная пауза. Правда, длилась она недолго. Первым попросил слова комсомолец Шаговик, недавно опоздавший на вечернюю поверку. Что он скажет? Я тревожно посмотрел в сторону секретаря. Секретарь спокойно кивнул: все нормально.
— Вы знаете, что я допускал нарушения дисциплины, — начал Шаговик, — но не такие грубые, как Михеев и его дружки.
Михеев, сидевший боком к президиуму, резко повернулся в сторону выступавшего, словно его током ударило. [24]
— И вот я серьезно подумал, — продолжал Шаговик, — сколько можно приносить неприятности себе и своим командирам? Да и к чему все это может привести? И я решил твердо: жить по уставу, служить честно. Теперь пусть выступят другие, о ком говорил капитан Романов.
Многие посмотрели в сторону Михеева, Лебединского и Филиппова. Те спокойно, не обращая внимания на происходящее, переговаривались друг с другом и нарочито громко смеялись. Кто-то пристыдил их, но на него цыкнули, и стало тихо. Собрание молчало. Одни рассчитывали на активистов, другие выжидали. Выступавших не было. Я слышал стук своего сердца. Что делать? Взглянул на Буця: наши взгляды встретились, тот понял.
— Разрешите мне? — прозвенел его голос.
Буць начал издалека. «Не то, не то, — думал я. — Надо говорить о них». И Буць, словно услыхав мои мысли, вдруг заговорил о Михееве и Лебединском.
— Правильно! К столу их, давно пора! — неслось со всех сторон.
— Выходи, Михеев! — требовали из президиума.
— А зачем? Мне и здесь неплохо, — заявил тот.
— Молчи, Алик, — одернул Лебединский.
Комсомольцы пришли в замешательство, многие смотрели в мою сторону. Пора! Я поднялся.
— Неужели вы, комсомольцы славного гвардейского полка, бессильны, не можете заставить нерадивых отвечать за свои проступки? Вы — сила! Как скажете, так и будет!
Снова шум. Гляжу на Вульфа: застегивает пуговицы гимнастерки, значит, готовится выступить. Но нет. Смотрю, подталкивает Михеева. Тот медленно вышел к столу президиума.
— Мне говорить не о чем.
— Нет, есть о чем, — поднялся Левин, — мы требуем!
Некоторые вскочили со своих мест, тоже потребовали, чтобы он говорил. Михеев покраснел.
— Ну, нарушал я, а те, кто сейчас шумит, разве не нарушали?
— Неправда, — зашумели в зале.
Голос Михеева срывался, переходил на фальцет. Он обвинял старшину, что не выдал в срок сапоги, других [25] — за критику. Но под конец не выдержал и сказал:
— Мне трудно, поймите вы!
В самом деле, его жизнь была нелегкой: с пяти лет без матери и отца, рос в детдоме, у чужих людей, испытал и горе, и нужду, а здесь оказался на поводу у Лебединского. Небольшого роста, с узким, бледным лицом, с редкими волосами, Михеев походил на школьника, только басовитый голос выдавал его возраст.
— Исключить его!
— Исключить успеем. А кто воспитывать будет? Кому он нужен?
— Два года мучаемся с ним. Хватит! Голосуйте!
— Минутку, товарищи, — обратился я, не ожидая такого оборота. — А все ли мы сделали, чтобы помочь человеку? Хорошо, исключим, а дальше? Помочь ему надо. Михеев уволится в запас через два месяца, а ехать-то ему не к кому... — Зал притих.
Председатель дал слово Вульфу. Тот, видя реакцию собрания, пришел в, замешательство.
— Виноват я, конечно, постараюсь исправиться...
Только не от сердца были эти слова у Вульфа.
— Собрание идет хорошо, — чуть слышно сказал представитель политотдела. Выступления и мне нравились, но молчали Лебединский и Филиппов. Они понимали, что большинство против них.
Итак, собрание и огорчало и радовало: не все комсомольцы активно борются против Филиппова, Лебединского, Михеева и Вульфа, но зато складывался боевой смелый комсомольский актив, который мог остановить нарушителей дисциплины и повести их за собой. Буць, Левин, Румянцев и другие активисты — вот на кого можно было опереться в работе среди молодежи.
Я рассказал о некоторых коммунистах-активистах, хотелось бы рассказать и о других товарищах, ибо каждый из них заслуживает этого: один — своей большой и сильной любовью к людям, другой — страстностью в работе, третий — особой тревогой за общее дело. Не раз я упомяну имена уже знакомые, встречусь с теми, кого еще не знаю, и с каждым из них свяжет меня невидимая нить партийной общности и ответственности. Не со всеми я нашел общий язык на первых порах, к некоторым долго еще придется подбирать ключик, не все сразу [26] поймут необходимость высокой требовательности в борьбе за дисциплину. Но шаг за шагом коммунисты полка будут идти к успехам в боевой работе, ведомые крепким ядром партийного актива.
Командир
С полковником Алексеем Иннокентьевичем Соколовым встретились уже после возвращения его из отпуска. Представился по случаю назначения.
— Здравствуйте. Садитесь, пожалуйста, — предложил командир полка.
Мы встретились взглядами. Открытое русское лицо, устремленный прищур карих глаз, гладко зачесанные темные волосы. С высоты своего большого роста он внимательно разглядывал меня, зажав левой рукой дымящуюся папиросу. Я заметил, что командир много курит. На столе лежала его летная книжка, обернутая плотной бумагой, на которой был нарисован белый медведь, [27] стоящий на большой льдине и обхвативший от удивления свою голову: перед ним — термометр, показывающий минус сорок пять градусов.
— Память Арктики, — пояснил Соколов. — Закончил академию — и на Север. Вы тоже, кажется, работали в училище?
— Да, в Армавирском.
— Значит, были соседями. Я служил в Ейском.
Беседа шла медленно. В кабинет то и дело входили офицеры, и мы вынуждены были прерывать разговор. Командир сам распределял между подразделениями материальную часть на полеты, составлял стартовый наряд, уточнял выход авиатехники на регламентные работы в ТЭЧ, назначал экипаж разведчиков погоды, выделял солдат на разгрузку угля. Какая огромная нагрузка на плечах командира полка! Казалось, что поток задач, требующих немедленного решения, не прекратится. Спустя некоторое время я убедился, что Алексей Иннокентьевич слишком много забот взваливал на себя и мало нагружал других. Его рабочий день не укладывался в установленные рамки, а горка окурков в переполненной пепельнице говорила о напряженном труде...
— Вы уже ознакомились с обстановкой. Слабое место — казарма, ни одного коммуниста срочной службы. Там надо поработать основательно, не упуская, разумеется, партийно-политической работы при организации и проведении полетов.
Предложенный мною план работы Соколов выслушал внимательно.
— Вот с последним не согласен: у вас не хватит времени. На мой взгляд, проверку боевого дежурства мы поручим начальнику штаба, а вам целесообразнее заняться улучшением воспитательной работы среди военнослужащих.
Вопрос о взаимоотношениях политработника с командиром беспокоил нас еще в академии, где приходилось слышать от заочников разные высказывания. Один из них как-то сказал, что если командир не захочет провести в жизнь предложения своего заместителя по политчасти, то ничего не сделаешь. Буркнет: некогда, и все. Услышишь это раз, два и перестанешь предлагать. Другой товарищ поведал о том, что командир заявил ему: Мое дело — летная работа, а твое — дисциплина. Обеспечишь [28] порядок и дисциплину — будешь летать, а будут нарушения — сидеть тебе в казарме.
Я опасался попасть в подобную обстановку, ибо понимал, что вопросы воинского воспитания и летной подготовки нельзя решать одному. Успех дела может обеспечить только целеустремленная совместная работа всех офицеров, партийных и комсомольских организаций, товарищеские (если не дружеские) отношения командира и политработника. Я сознавал, что в своей деятельности надо больше проявлять самостоятельность, но так, чтобы не нарушался принцип единоначалия. Первая беседа с Соколовым вселила уверенность в успехе, и я взялся за работу с большим желанием.
Соколов не только командир. Он член парткома полка и парткомиссии соединения, депутат райсовета, руководитель группы марксистско-ленинской подготовки, добросовестный лектор и докладчик. Вся его деятельность пронизывалась партийным духом. Мой первый инструктор в училище капитан Адамовский дал мне путевку в голубое небо. Соколов же учил и сложным полетам в облаках, и житейской мудрости руководителя большого воинского коллектива...
Полковник Соколов продолжительное время служил в Заполярье и в Арктике и, вероятно, оттуда он привез «секреты» мастерского пилотирования истребителя в любых условиях.
Однажды он вылетел на дневную разведку погоды. Небо было затянуто парусиной облаков. А вскоре хлынул ливень. Серая лента посадочной полосы потемнела. Из окна стартового командного пункта (СКП) едва просматривались редкие вспышки неонового маяка.
— Запасная точка закрыта туманом, — сообщил диспетчер.
Что делать? Оставалось одно: посадку производить на своем аэродроме. На СКП установилась тревожная тишина.
— Шасси выпустил, на посадочном, — услышали мы спокойный голос командира. Взоры всех устремились в сторону ближнего привода: если Соколов выйдет на него точно, он должен увидеть специально развернутые в его сторону лучи прожекторов.
— Шестьсот, — послышалось в динамике. Теперь началась борьба за каждый метр высоты: не терять ее [29] нельзя, а спустишься чуть ниже глиссады — под крылом сопки с острыми пиками елей.
— Двести. — Мы уже не слушали динамик. Мы ждали гула турбины, а звук растворялся где-то в дожде, облака не хотели выпускать истребитель из своих цепких лап.
— Ближний. Высота сто. — Оставались какие-то девятьсот — восемьсот метров до полосы, а Соколов все еще шел в облаках, не видя аэродрома. Шестьсот. Пятьсот...
— Вижу полосу.
— Вот это летчик! — восхищенно, со вздохом облегчения произнес кто-то. В таких условиях на современном истребителе в полку еще никто не садился...
Полковнику Соколову присуще умение найти главное звено в работе и сосредоточить на нем свои усилия и усилия партполитаппарата. Одно время технико-эксплуатационная часть задержала на регламентном обслуживании несколько самолетов, что, конечно, снижало боеготовность полка. Алексей Иннокентьевич сказал мне:
— Займись проверкой работы парторганизации ТЭЧ, а я проанализирую производственный процесс.
Три дня мы изучали дела технико-эксплуатационной части. Все это время Соколов беседовал с начальниками групп регламентных работ, подсчитывал трудозатраты на каждую операцию, сравнивал их с нормой, следил за рациональным использованием специалистов в группах, разговаривал с рабочими и военнослужащими. В конце второго дня провели общее собрание личного состава ТЭЧ, на котором было высказано немало ценных предложений. Услышали мы и упреки в наш адрес: не хватало специалистов, запасные части поступали редко и в малом количестве, самолеты приходили с дефектами, которые могли быть устранены силами технического состава эскадрилий. На следующий день командир вел разговор с руководителями и партийными активистами ТЭЧ, доказывал, что можно работать более ритмично, убеждал, подтверждая свои предложения расчетами с мелом у доски.
Спустя две недели эскадрильи уже почувствовали результаты проделанной работы, а через месяц ТЭЧ ликвидировала свою задолженность. Все истребители были в строю! [30]
Я по-хорошему завидовал командиру и учился у него требовательности и умению работать с людьми.
Вечерами, когда утихал напряженный трудовой день, мы, оставаясь одни, подолгу откровенно беседовали. Беседы иногда переходили в спор, после которого мы пожимали друг другу руки.
Стоял конец апреля. На деревьях возле штаба лопались почки, из леса доносились бодрящие запахи. По утрам стояли еще холодные туманы, а к полудню яркое весеннее солнце начинало сильно пригревать, отчего земля тяжко парила. Мы с командиром обходили гарнизон, обсуждая план завтрашнего воскресника по благоустройству городка и стоянок самолетов.
— С понедельника начинаются экзамены в Вечернем университете марксизма-ленинизма, через четыре дня — в партийной школе, а с двадцать пятого мая — в вечерней школе. Надо освобождать людей для подготовки, Алексей Иннокентьевич.
В глазах Соколова мелькнула искра, словно я обидел его.
— А ты подумал, что двадцать пятого тренировка, вслед за которой начнутся учения. Кто будет готовить авиатехнику? Мы с тобой?
— Но ведь все знают, что май — завершающий месяц учебы. Почему же планируют в это время частые тренировки и даже учения?
— Сходи и у них спроси, — с досадой ответил Соколов, остановившись у здания штаба.
Я стоял и смотрел на командира, всегда спокойного и добродушного, а сейчас вдруг вскипевшего. Потом мы поднялись в кабинет. Командир устало опустился за стол. Вошел инженер-майор Зинченко, старший инженер полка.
— Товарищ полковник, вы разрешали освободить от работ и нарядов слушателей вечернего университета марксизма-ленинизма? — спросил он.
— Никого я пока не освобождал! — резко ответил Соколов.
— Мы же сами рекомендовали людям учиться, а теперь условий для завершения учебы не создаем, — заметил я.
— Главное — боеготовность, а остальное приложится, — парировал инженер. [31]
— Поймите, что партийная учеба проводится в интересах повышения сознательности военнослужащих, а значит, и боеготовности части.
Во время нашего разговора с инженером Соколов не произнес ни звука. Взволнованный, я вышел. Почему молчал командир? Этот разговор заставил серьезно подумать: может быть, и в самом деле я преувеличиваю значение политической учебы? Но внутреннее чувство подсказывало: нет, ты прав, надо и впредь убеждать и настаивать на своем. Несколько позже я снова вошел к командиру.
— Почему вы промолчали, Алексей Иннокентьевич, когда говорил инженер? Его настроение может передаться другим.
— Не думаешь ли ты, что и я такого же мнения?
— Не думаю, но активной поддержки от вас не ощутил. Может, и в самом деле сейчас всех учащихся и слушателей отпустить нельзя? Тогда надо подойти дифференцированно: кого можно освободить от службы, пусть готовятся, а с теми, кого нельзя — надо побеседовать, предложить им сдать экзамены позже.
— Это другое дело, — с явным удовольствием произнес командир. — Займись, пожалуйста, этим сам. А с инженером я поговорю. — Он закурил, тяжело прошелся по комнате: — За эти недели я почти потерял нить управления. Не успеешь выполнить одно задание, как поступает новое. Я вижу, что народ устал, вижу, как и ты замотался. Почти непрерывные ночные полеты, обслуживание перелетающих самолетов выматывают людей, особенно технический состав. Порой хочется спросить с начальника за упущения в воспитательной работе. Но когда видишь, как он устает, для укора и язык не поворачивается. — Алексей Иннокентьевич придавил в пепельнице папиросу, тяжело вздохнул, сел за стол. — Ты что-то хотел сказать?
Я стоял и думал об огромной загруженности командира, о его постоянной занятости.
— Появились нарушения дисциплины среди офицеров. Пора, на мой взгляд, на офицерском собрании поговорить об этом.
— Сейчас некогда.
Я знал, что Соколов не оставит без внимания ни одно мое предложение, и, не дожидаясь, пока он примет какие-либо [32] меры, засел с секретарем парткома обдумывать меры усиления партийного воздействия на офицерский состав. Прошло несколько дней. Командира будто подменили: он активно взялся за налаживание воспитательной работы среди офицеров.
Бывало и так: выслушает предложение и вроде поставит точку. Но через некоторое время становится заметным его усиленное внимание как раз к тому вопросу, о котором шла речь.
Как-то после полетов я проинформировал его о недостатках в разведке погоды, а вскоре и на партсобрании выступавшие говорили о том же. На другой день мне и секретарю парткома Соколов посоветовал подготовить материал для обсуждения этого вопроса на расширенном заседании парткома.
Алексей Иннокентьевич нередко собирал нас, заместителей, и подробно расспрашивал о делах, слушал предложения, а под конец объявлял свое решение, в котором воплощались и наши предложения, и его большой практический опыт. Случалось, что между нами возникали и споры. Но командир редко пользовался правом старшего, а чаще старался убедить. Если же видел, что спор зашел далеко, объявлял: будет вот так. А это — уже приказ, не подлежащий обсуждению.
Командир обязан быть требовательным. Подчиненные должны постоянно чувствовать это. Алексей Иннокентьевич не всегда предъявлял высокую требовательность к своим заместителям и к командирам подразделений. Может, причиной тому были его добрый характер или слишком большая доверчивость. А может, и то, о чем говорил он сам, — большая загруженность и его, как командира, и офицеров.
Характерен в этом отношении разговор, который однажды состоялся у нас. Соколов пригласил меня к себе, закрыл дверь.
— На тебя кое-кто обижается, Анатолий Константинович.
— Интересно знать, кто?
— Подумай сам... Понимаю, ты заместитель командира полка. Но надо считаться и с другими начальниками.
Он закурил, исподлобья посматривая на меня. [33]
— Может, хватит говорить загадками. Скажите прямо — о ком идет речь?
— Не догадываешься, — тянул Соколов. — Платонов обижается. Фотолаборантом его командуешь, задания даешь, минуя непосредственного начальника. Вот он и недоволен.
— Мог бы Платонов прийти и сказать сам. Не для семейного альбома заказываю фотографии, для ленинской комнаты ведь.
— Мог, но не пришел. Видимо, избегает неприятного разговора, — заметил Соколов.
— А ему все равно быть.
— Кому?
— Разговору...
Позже Платонов зашел сам. Мы объяснились. Легче стало и ему и мне.
Хотелось отметить еще одну замечательную черту Соколова — его высокое тактическое мастерство.
Предстояла длительная тренировка по перехвату целей. Партийный и комсомольский актив проинструктирован, членам парткома даны задания, секретари партийных и комсомольских организаций готовили коммунистов и комсомольцев к предстоящей тренировке, разъясняли меры безопасности. Накануне, поздно вечером, я нашел командира в штабе. Перед ним на столе лежали наставления, пособия, учебник тактики — Алексей Иннокентьевич напряженно готовился к «бою», продумывая все до деталей. Доложив о проделанной работе, я поинтересовался причинами его беспокойства.
— Цели, идущие в стратосфере и на потолке, меня не тревожат, а вот если «противник» снизится до предельно малых высот, то нам будет труднее: радиолокационное поле резко уменьшится, образуются «щели», сквозь которые и могут просочиться одиночные самолеты. Понял, где тонкая нить? Ну, что-нибудь придумаем: утро вечера мудренее...
Цели шли со всех сторон. Наши летчики докладывали о перехватах на потолке, но потом поток целей вдруг прекратился, словно кто-то обрезал ножом эту длинную ленту самолетов: экраны локаторов искрились голубоватым светом, и только облачность, накрывшая всю округу, темнела рваными краями перед глазами операторов. Соколов мучительно задумался: что это? Прошла [34] первая волна «противника», значит, будет и вторая. А может, удар будет нанесен с другого направления?
— Пару в воздух! — негромко произнес командир, все еще продолжая разгадывать замысел «противника».
Я смотрел на спокойное лицо Алексея Иннокентьевича, но за этим внешним спокойствием чувствовалось огромное внутреннее напряжение, схватка противоречивых мыслей.
На командном пункте наступила тишина, воцарилась пауза в работе планшетистов и операторов. Метеоролог доложил погоду: нижний край облачности — 700 метров, верхний — 1200.
— Еще пару в воздух, — приказал Соколов и, посмотрев на часы, добавил: — Богдановича с ведомым под облака, на высоту пятьсот, а паре Комарова — за облака, на высоту три тысячи метров. — Получилась «этажерка»: малую высоту просматривали истребители, а о большой высоте и стратосфере мы хорошо информировались радиотехническими войсками. Такой же заслон Соколов выставил и с другого вероятного направления полета «противника». Но прошло полчаса, а цели не появлялись. Начальник штаба Иванов заметил:
— Так и воевать некому будет, товарищ полковник.
— Они и пошли воевать, Николай Александрович.
— Но целей-то нет.
— Придут. А не будет целей — отправим пару Богдановича на заправку.
Но не успел командир договорить, как в динамике послышался голос гвардии капитана Кияна, ведомого Богдановича.
— Вижу двух «больших» на высоте триста.
— Атаковать! В воздух еще четверку! — приказал Соколов и кивнул мне, будто спрашивая: «Ну как?» А затем: — На стоянке сейчас будет жарко, Анатолий Константинович, начнется спешка, беготня. Помогите инженерам. Организуйте взаимный обмен мнениями летчиков о характеристике целей, маршрутах и высотах. О лучших авиаторах должны знать все и как можно быстрее. Информируйте нас.
Уходя, я увидел довольного, раскрасневшегося начальника штаба, говорившего что-то по телефону, и командира, медленно достающего из пачки очередную [35] папиросу: для него наступила короткая пауза. На его лице лежала печать усталости.
Подводя итоги учениям, генерал высоко оценил тактическую находку полковника Соколова.
Сентябрь — месяц осенний
Рассказывая о командире, я несколько забежал вперед, опустил некоторые моменты первого месяца моей работы, месяца находок и ошибок, исканий и раздумий. А поведать об этом есть смысл. Если коротко говорить о моих главных заботах тех дней, то можно сказать двумя словами: врастание в обстановку.
...Прозвучала сирена. Офицеры выскочили на улицу. Темный небосвод искрился блестками ярких звезд. Вскочив в автобус, мы помчались на аэродром. Присматриваюсь к действиям личного состава дежурных средств: авиаспециалисты, несмотря на темноту, ловко расчехляли истребители, подсоединяли электропитание, помогали летчикам садиться в кабину. У каждого свои обязанности. А что мне делать? Кто-то кричит, обращаясь в мою сторону:
— Эй, сними чехол с трубки ПВД (приемник воздушного давления).
— Снял, — отвечаю.
— Поставь колодки под шасси. — Ставлю и незаметно ухожу в сторону стартового командного пункта.
Ищу Проровского. Видно, рано еще отцепляться от него. Обстановка ставит новые вводные, решение которых мне пока не под силу из-за неопытности и незнания особенностей боевой работы истребительного полка ПВО.
Вошел в комнату руководителя полетов. Командир дивизии ставит задачу полку. Здесь же и Проровский. Он говорит мне:
— После объявления тревоги вам необходимо получить задачу у командира полка лично или по телефону, если он убывает на КП, а затем проинформировать секретарей партийного и комсомольского комитетов, поставить им задачу...
Проровский, пока мы шли до стоянки, рассказал, как мне казалось, обо всем, но умолчал о том, когда заместитель по политчасти должен вылетать сам. Только [36] спустя несколько месяцев, когда я окончательно нашел свое место, стало ясно, что при первом вылете замполиту нет необходимости быть в воздухе, ибо главная задача для всех — обеспечить в минимальное время вылет первой группы истребителей.
Прошли считанные минуты после прибытия авиаспециалистов на аэродром, а большинство машин уже были готовы к полетам. Бросалась в глаза почти полная взаимозаменяемость: прибывшие первыми на стоянку солдаты-механики работали за техников. Это было настолько обычным, что летчики полностью доверяли им и спокойно усаживались в тесные кабины. Один за другим уходили на взлет истребители. В темно-зеленый Ли-2 садились техники, улетавшие на соседний аэродром, а вместе с ними — секретарь партийного комитета для проведения партийно-политической работы на полевом аэродроме.
По телефону доложил командиру о действиях личного состава по тревоге. Но я не мог назвать ни одной фамилии отличившегося солдата или офицера, выделить лучшее звено или эскадрилью. Тревога обошла меня стороной.
— Сейчас к нам придут две группы самолетов с других аэродромов, — услышал я голос командира. — Вам надо срочно вместе с начальником ТЭЧ эскадрильи капитаном Синцовым организовать встречу и заправку истребителей силами оставшегося на стоянке технического состава.
— А как действуют наши?
— Пока все хорошо, — ответил командир и назвал отличившихся летчиков. — К их прилету надо выпустить «молнии» или боевые листки.
Над нами пронеслась первая пара самолетов, и ведущий, заложив красивый глубокий крен, начал разворот для захода на посадку.
— Приготовиться к заправке прилетающей группы! — раздался по селектору голос руководителя полетов.
Вместе с начальником ТЭЧ быстро расставили свободных механиков у топливных колонок, создали единую группу всех авиаспециалистов, назначив туда старшим сержанта сверхсрочной службы.
— Ни минуты задержки, но и не торопиться с осмотром авиатехники, — предупредил я специалистов всех [37] служб. Ко мне подходили и офицер обслуживаемой части, интересуясь очередностью заправки, и капитан Синцов, спросивший о месте, где должны быть поставлены истребители после стартового осмотра, и телефонист, чтобы узнать, где разместить телефон. Чувствовалась высокая собранность личного состава, знание задач, стремление быстрее подготовить технику к вылету. Да, немало потрудились командиры, партийный и комсомольский актив.
Во время совместной работы на аэродроме удалось познакомиться с Алексеем Васильевичем Синцовым. Он — коммунист, ветеран полка, опытный авиационный техник. Обратил внимание на неплохие организаторские качества Синцова, хорошее знание им подчиненных, озабоченность за состояние дисциплины в ТЭЧ.
Впоследствии мне приходилось много раз беседовать с капитаном Синцовым, и каждый раз я оставался доволен тем, что он не оставлял без внимания замечания, товарищеские [38] советы. Однажды Алексей Васильевич допустил явную ошибку.
Это произошло перед майскими праздниками. Случилось так, что отпуск на родину получили солдаты и сержанты из многих подразделений, а из ТЭЧ эскадрильи — никто, хотя Синцов в рапорте просил о предоставлении отпуска рядовому Агапову. Но я в разговоре с командиром полка отрицательно отозвался об Агапове, был против просьбы Синцова. Он очень обиделся, упрекнул меня в подрыве его авторитета. Я вынужден был сдаться. Через некоторое время солдат съездил домой. А месяца два спустя после этого Агапов совершил грубый проступок, который оказался не последним. Синцов после этого избегал встречи со мной, но однажды, сильно смутившись, подошел и виновато проговорил:
— Вы были правы, товарищ подполковник, ошибся я тогда.
Меня обрадовало чистосердечное признание Синцовым своей ошибки...
При подведении итогов командир дивизии высоко оценил действия личного состава полка, отметил целеустремленность и высокую выучку гвардейцев.
Итак, прошел еще один день моей работы замполитом. Анализируя его, я пришел к выводу, что многого еще не знаю, особенно людей, своего места в такой вот обстановке, что слаба еще связь с партийным и комсомольским активом, хотя ежечасно ищу возможности побеседовать, поговорить с авиаторами, помочь им, запомнить каждого.
Вспоминается еще один из дней. Это было в сентябре. Перед строем полка, собравшегося на митинг, стояли лучшие воины-гвардейцы, которые первыми увольнялись в запас. У каждого на груди по три-четыре, знака солдатской доблести. Начальник штаба Иванов, объявив им благодарность от имени командира, взглянул на часы:
— Опаздываем. Становитесь в строй.
— Можно мне сказать? — обратился один из увольняемых.
Говорите.
Сержант шагнул вперед.
— Я сердечно благодарю командование, партию и комсомол за то, что они помогли мне стать закаленным [39] воином-отличником. Хочу сказать молодым солдатам: служите честно...
На этом митинг закончился. Мне было стыдно и больно. Митинг оказался явно неудачным, скучным, не взволновавшим солдатские души. Почему так получилось? Кто главный виновник? Эти и другие мысли мучили меня, заставили хорошенько подумать.
Николай Александрович Иванов зарекомендовал себя хорошо знающим штабную работу офицером, обладающим необходимыми организаторскими способностями. Но иногда ему недоставало того, что людьми так дорого ценится, — чуткости. У меня тоже порой ее не хватает. Бичуешь себя за сухость к людям, осознаешь это, но, как говорят, близок локоть, да не укусишь. А как нужна чуткость нам, руководителям! Иной раз обратится кто-то с просьбой, а у тебя времени в обрез — собрание или заседание, тоже не хочется опаздывать. Скажешь ему кое-что наспех, не убедишь, и захлопнулась для тебя людская душа, не придет больше к тебе человек ни с горем, ни с радостью...
Иванов как-то отказал солдату в отпуске, о котором просила мать.
— Нельзя, — отвечал начштаба, — не положено. Бумага из райвоенкомата нужна.
— Давай, Николай Александрович, отпустим, — пытался я его уговорить. — Мать пишет. Куда она там по военкоматам пойдет, старая ведь.
— А ты будешь платить за проезд солдата, если ревизия обнаружит? — спросил он.
— А ты много раз платил?
Иванов замолчал, отвел в сторону глаза.
По-своему, по-штабному, он был прав: нужны определенные документы из местных органов власти, чтобы разрешить солдату отпуск. Но не всегда жизненные осложнения можно втиснуть в рамки соответствующего приказа, да к тому же людям надо верить.
Вот и сегодня после митинга: «Чего много говорить, один выступил, и всем ясно». Ан нет, Николай Александрович! Нам с тобой все понятно, когда за плечами большая жизнь. А молодежь может и не понять. Хорош и я: во всем положился на штаб, не посоветовался ни с секретарем парткома Муштаковым, ни с Проровским. Никто и ничто не простит тебе этого, замполит, — ни [40] солдаты, ни твоя партийная совесть. И долго еще будешь ты ругать себя за свой промах.
В тот памятный месяц я часто бывал в казарме, чтобы лучше увидеть то, что мешает жить строго по уставу, старался ближе познакомиться с солдатами, а то и просто помочь младшим командирам в самой сложной науке — человековедении. Мучили педагогические раздумья: с чего начать разговор с Барановым и Вульфом, чем порадовать Буця, как убедить Михеева, как развенчать «философские построения» бывшего студента Лебединского, как повлиять на Макарова?
Я не раз беседовал с сержантами и солдатами о роли дисциплины в повышении боеготовности, о дружбе армейской. Видел пытливые солдатские глаза, внимательные лица, ловил настороженные, беспокойные взгляды Макарова и Вульфа. Но удивляла порой молчаливость отдельных воинов, словно кто-то припугнул их перед беседой. Меня беспокоила их бесстрастность и безразличие к тому, о чем говорилось. В один из вечеров встретился с рядовым Вульфом.
— По вашему приказанию прибыл, — вяло доложил он. Муштаков, бывший со мной, вышел. Видимо, решил, что третьему здесь оставаться нет смысла.
— Давайте хорошенько познакомимся, товарищ Вульф. — Я подал руку, он ответил осторожным пожатием. Гляжу на солдата: высокого роста, огненно-рыжая вьющаяся шевелюра, хитрый прищур глаз, длинные руки, болтающиеся возле колен. Из пяти пуговиц гимнастерки застегнуты лишь две. Вопросы, к моему удивлению, начал Вульф:
— Воспитывать будете?
— Буду.
— Зря.
— А что так?
— Подполковник Иванов уже брался, да бросил. Говорит, что трудный у меня характер, обещал на гауптвахту посадить. — Вульф будто радовался такому началу: смотрите, каков я, начальник штаба и тот ничего не смог сделать.
Как же подступиться к нему?
— У меня тоже был трудный характер, и старшина наказывал, а потом помогли, подсказали и выправили.
— Вас наказывали? [41]
— Давно это было, в курсантские годы, а потом приходилось самому воспитывать «трудных». До сих пор помню курсанта Сорокина, много с ним повозились, а самолет доверили.
— Вы сказали: доверили, а мне никто и ничего не доверяет, даже пушки смазывать. Говорят: да это же Вульф. Злит это меня. Что я, хуже других?
— А вы посмотрите на себя. Разве внешний вид у вас такой, как у других? Гимнастерка помята, подворотничок грязный. — Вульф начал осматривать себя, застегивать пуговицы, поправлять прическу. — Во всем вы виноваты сами, вчера снова нарушили дисциплину.
— Один раз, товарищ подполковник.
— Неправда, Вульф. Вам делали замечания и раньше.
— Раньше я вел себя хуже, сейчас вроде исправляюсь.
— Вам перестали верить, Вульф, а это самое страшное в жизни.
— И вы мне не верите?
— Пока нет. Поверю тогда, когда вы докажете, что можете сдержать свое обещание, будете дисциплинированным.
— Трудно сразу, но буду стараться...
Беседа окончилась поздно. Я понимал, что с Вульфом много надо работать, что очень глубоко упрятаны его чувства, что солдат думает только о себе и не заботится о коллективе.
Внизу, у выхода из казармы, меня ждали Муштаков, Романов и Пискунов.
— Ну как орешек? — поинтересовались они, зная о моей первой беседе с Вульфом.
— У орешка толстая кожура, пробить ее нелегко.
Мы часто на собраниях, совещаниях и построениях говорим о необходимости дальнейшего укрепления дисциплины, но редко задумываемся над тем, достиг ли этот разговор цели. Как-то в одном подразделении проходило собрание личного состава, выступали лучшие солдаты, критикуя нерадивых, офицеры взывали к их совести. Но потом вдруг выяснилось, что не все, кто нарушает дисциплину, присутствовали: один — в наряде, другой — ушел в санчасть. Таким образом, разговор, по сути дела, вели с теми, кто службу несет исправно и [42] не нуждается в наставлениях. Возникает в связи с этим и другой вопрос: есть ли смысл обо всех нарушителях говорить на собраниях? Кажется нет. Когда критикуются многие, острота критики и сила ее воздействия снижается. Солдат, допустивший более серьезное нарушение, начинает думать: «А ведь критикуют-то не только меня, но и других».
Общественное воздействие имеет большую силу и достигает цели тогда, когда каждое собрание тщательно готовится, когда, если можно так сказать, предварительно наэлектризован актив, могущий воздействовать на нерадивых. Мы не раз обращались к общественности и не безрезультатно.
В эти дни часто встречаюсь с начальником политотдела, обращаюсь за помощью и поддержкой, получаю его советы и содействие. Он не только оказывал содействие, но и поправлял меня. И вот полковник снова у нас. Он расспрашивает о состоянии воинской дисциплины, о принятых мерах.
— Начали вы неплохо. Сейчас очень важно сплотить коллектив управления полка. Надо усилить внимание и к летной подготовке...
Владимир Иванович, так звали начальника политотдела, рассказал о своих первых шагах работы заместителем командира по политчасти, о неудачах и находках. Еще во время войны он был политработником. Его советы оказались очень кстати.
— Хорошо готовьте отчетно-выборное партийное собрание, помогите Муштакову, а с членами парткома побеседуйте лично. Завтра я пришлю инструктора политотдела для оказания помощи, — сказал полковник, пожимая на прощание руку...
Сбор материала для отчета партком начал еще до моего приезда, и некоторые разделы доклада вчерне были уже готовы. Муштаков ознакомил меня с ними. Прочитав их, я несколько был удивлен: довольно часто встречались гладенькие, обтекаемые формулировки, явно не хватало критики, острой партийной оценки работы коммунистов, состояния дел в полку. Пришлось об этом сказать секретарю. И Муштаков согласился, учел замечания при подготовке доклада.
На отчетно-выборное собрание я возлагал большие надежды и ждал его с волнением. Как оно пройдет, как [43] коммунисты будут реагировать на критику? Кого изберут в новый состав парткома? Все это были далеко не праздные вопросы, от решения которых в значительной мере будет зависеть успех моей работы. Кроме того, первое отчетно-выборное собрание давало мне возможность быстрее изучить коммунистов полка, их политические и деловые качества, увидеть, на кого из них в последующем можно опереться, кого взять под контроль, кому прежде всего оказать помощь.
Несмотря на то что доклад получился принципиальным, изобиловал конкретными фактами и фамилиями, собрание не оправдало всех моих надежд. Во-первых, Муштаков перегрузил доклад перечислением недостатков и совсем мало говорил о том хорошем, что есть в деятельности парткома. Во-вторых, прения оказались не очень активными. Многие командиры подразделений и летчики отмалчивались. Во всем этом я чувствовал и свою вину: выходит, недостаточно позаботился о подготовке собрания. Кроме того, на ход собрания повлияло и то, что командир полка и начальник штаба были срочно вызваны на командный пункт. Ушли и коммунисты дежурной эскадрильи. Частые тревоги, постоянная готовность к внезапным вылетам — характерная черта службы авиаторов войск ПВО. Так случилось и сейчас. И все же партийное собрание позволило глубже вскрыть недостатки, упущения в работе парткома и отдельных коммунистов, я ближе узнал людей, партийных активистов.
На первом заседании секретарем парткома был избран майор Козюра. Муштакова вскоре назначили на инженерную должность.
Даниил Порфирьевич Козюра — ветеран полка. Он сухощав, строен. Говорит тихо, поминутно поправляя спадающие на виски волосы. Рассказывая про полк, Козюра называл многих авиаторов, знакомых и пока еще не знакомых мне. Чувствовалось, что он хорошо знает полк, его прошлое, людей. Коммунисты не раз избирали Козюру в состав партийного бюро, секретарем, и каждый срок он оправдывал доверие коммунистов, достойно, со знанием дела вел партийную работу. Поработав с Козюрой, я уже через несколько месяцев увидел в нем опытного партийного вожака, принципиального [44] и справедливого коммуниста, хорошо знающего свое дело, умеющего подойти к каждому.
Особое беспокойство вызывала у Козюры парторганизация инженерно-авиационной службы, сравнительно большая по составу. Он понимал, что от работы вновь избранного там партийного бюро во главе с капитаном Пискуновым будет в значительной мере зависеть успех и в поддержании воинской дисциплины и в подготовке авиатехники.
Пискунов, впервые став секретарем, растерялся. Немало прошло времени, пока Козюра научил нового секретаря составлять планы, готовить и проводить заседания бюро и собрания, давать партийные поручения и контролировать их выполнение.
Козюра верно определял главные вопросы в партийной работе, и партком своевременно обсуждал то ход летной подготовки и повышение классности личного состава, то вопросы идеологического воспитания коммунистов и комсомольцев. Проходили дни — и результаты деятельности парткома начинали сказываться: лучше планировались и проводились полеты, в подразделениях больше заботились о подготовке классных специалистов, росло число коммунистов-руководителей, участвующих в идеологической работе.
Я часто сверял свои мысли, планы и предложения с мнением секретаря парткома. И мы всегда находили общий язык, совместно решали возникающие задачи. Когда я по неопытности допускал промахи, Козюра тактично подмечал это и помогал мне. Помогал ему и я. Общность задач и интересов сблизили, а потом и сдружили нас. [45]