Замечания
Стр. 9. Я разбирал старые, привезенные еще с фронта дневники, тетрадки. Полустершиеся записи в них сделаны карандашом. Некоторые из записей этих относятся к весне сорок пятого года.
О событиях 15–16 апреля в дневнике моем сказано:
«Было, должно быть, часов семь... пробрался через плавни. Трясина страшная. И вот передо мной опять открылся Одер. Он хоть и меньше Вислы, но глубокий и быстрый.
Плацдарм весь исполосован траншеями. Утро началось с разведки боем».
Вспоминаю, как я в конце концов попал на НП к Плеходанову. В земляночке, завешанной палаткой, сидел подполковник.
«Спокойней, спокойней!» — кричал он. Комбату, на которого шли танки. — «Где, сколько? Спрашиваю я!» — кричал он ему по телефону. Он задавал вопросы и на каждый вопрос требовал ответа.
Информации — никакой! Замкомбата Шустер не успел мне ничего сказать. Я еще немного посидел в этой земляночке, наблюдая, как командир полка управляет боем.
Связь работает хорошо. Телефонная связь. Но одни фамилии ничего не дадут. Надо видеть людей в лицо.
Мне ничего не оставалось, как идти в батальон. В дневнике об этом говорится. «...Пробирались по краю залитого водой рва. Наверх вылезть нельзя — снимет автоматчик».
В редакцию я вернулся уже в Клоссов.
Стр. 10. Два брата минометчика — это братья Рубленко. Анатолий и Григорий.
Анатолий в то время командовал полковой батареей 120-мм минометов 469-го полка. Гриша был командиром взвода. Анатолию было 20 лет, Грише — 23. Надо было их хорошо знать — чтобы различать.
Через двадцать лет Анатолий Рубленко написал мне:
«Очень помню вас! Особенно одну встречу в Германии, когда мы готовились форсировать Одер. Вы тогда пришли с фотокорреспондентом и, как всегда, в фуражке танкиста. У кого-то из вас были слишком дырявые сапоги.
Припоминаю также встречу за Одером. После разведки боем. Я тогда предложил вам перекусить, вы ответили, что надо немножко уснуть. Уснули вы, завернувшись в накидку. Примерно [304] в два часа ночи я ушел на НП, а вы с Гришей оставались еще в землянке...»
Стр. 11. Генерал в зеленой фуражке, стоявший в своем ровике на Одере: Переверткин. Командир нашего — 79-го корпуса.
Стр. 14. Комбат 674-го — майор Алексей Семенович Твердохлеб убит был в Берлине 28 апреля, за день до штурма дома Гиммлера.
Стр. 14. Это была разведка боем. Первая, как узнал я недавно, и единственная, проводившаяся на нашем участке. Первая разведка боем перед тем большим наступлением.
В батальон к Твердохлебу я шел с комсоргом Николаем Евраскиным.
Стр. 21. В первый день, 16 апреля, продвинулись километров на 10–12. Через день — 18-го — была прорвана вторая полоса обороны.
21-го достигли окраин Берлина — Карова.
Стр. 21. 143 прожектора. Они впервые были применены.
Едва затихла артиллерийская подготовка, включены были прожекторные установки большой мощности. Все это до рассвета, едва начинало светать.
Немцы писали: русские применили какое-то новое оружие. Они нас ослепили.
С нашего плацдарма до окраины Берлина было 64 км.
Мы наступали севернее Кюстрина.
Плацдарм наш по фронту — 10 км, в глубину — 3,5 км.
Стр. 21. Первым поднялся на Одере в атаку, первым выскочил у нас из траншеи Иван Клименко. Лейтенант.
Стр. 27. Такую же повозку, или кибитку в виде автомашины — полуторки, представляла собой и редакция нашей дивизионной газеты, нашей 150-й Идрицкой дивизии. Такими были они все... Газета называлась «Воин родины»... Ну да, я же сказал — «певец во стане русских воинов»!
В редакцию и газету пришел я из танковой части. Так с бархатными погонами танкиста и проходил я всю войну.
Все вышло очень просто. В соединении, куда меня послали, танковой части не было. Поэтому решено было меня послать в газету.
Набиралась и печаталась газета тут же, в этом вагончике. В углу стояла грязная, с большим колесом печатная машина, называемая «американкой». Сами набирали, сами печатали. Нам даже приходилось самим крутить машину.
У нас был свой почтовый ящик. Полевая почта 03628.
Стр. 39. Эта надпись на встреченной мной могиле была такая:
«Виктор Крыжановский, первым шел на Берлин, погиб здесь, в танке, 23 апреля 1945 года». [305]
Стр. 47. До сих пор мне кажется, что носки на Геббельсе — полусгоревшем, лежащем на нашем КП в Моабите, — были штопаные.
...Они и сейчас у меня перед глазами — эти заштопанные носки.
Стр. 51. Не помню уж, много ли мало ли мы стояли в этом берлинском дворе. Мне действительно больше запомнился двор, а не сам дом. Типичный берлинский двор тех дней. Машина наша стояла у самого крыльца, в углу. Все тут было перемешано — и полковые кухни, и полевые ремонтные мастерские, и тылы какого-то дивизиона... В том же углу, где стояла машина нашей редакции, находился подвал, в котором прятались жители. Но только сначала, в самый первый день, они скрывались там. Скоро они вылезли. А в низкий этот темный погреб лезли, лишь когда начинался обстрел. Как можно чаще они старались попадаться нам на глаза, они хотели хоть чем-нибудь нам угодить.
Смешно, конечно, что именно здесь, в Берлине, я захотел себе сшить планшетку, свою корреспондентскую сумку. И на что она мне была нужна, эта планшетка! В дальнем конце того же нашего двора оказался то ли склад, то ли какое-то кожевенное и обувное предприятие. Я давно хотел себе именно такую, очень удобную большую пилотскую планшетку, какую я уже где-то видел. Именно такую большую желтую планшетку на ходу, на скорую руку, и сшили мне.
Планшетка вышла неудачная, молодой безногий парень, который мне ее шил, никогда не видел планшетки, не знал, что она собой представляет, и не умел этого делать. Я еще долго потом ходил с этой планшеткой.
И шинель и китель у меня были старые, сильно потрепанные. Я окончательно обносился.
Стр. 56. Один из командиров рассказывал мне потом:
— Кому-то это может показаться странным, но карт Берлина настоящих у нас не было. Ох и ругали же мы наш топографический отдел... План, который нам дали, был неважный, у него был мелкий масштаб.
Не все, надо сказать, имеют в виду те условия, в которых проходили боевые действия в Берлине. В Берлине, например, огромное подземное хозяйство... И, конечно, немцы не хотели сдавать город так, как мы его взяли, — за две-три недели.
Когда мы наступали, мы фактически Берлина не знали. Никто из нас в нем не был. В каждом доме большом, например, у них есть план подземного хозяйства этого дома. С тем планом, который нам дали, трудно было воевать.
Я случайно в трамвайном парке, на стене, увидел огромный план города, метра полтора на полтора. Я его забрал... Потом еще в одном доме нашли справочник «Берлин ин таше» — Берлин в кармане.
Стр. 68. — Кунерсдорф. Ничего общего не имеет с известным историческим Кунерсдорфом. Селение Кунерсдорф, где в 1759 году [306] произошло знаменитое сражение русской армии с войсками прусского короля Фридриха Второго, находится вблизи Франкфурта-на-Одере.
Я об этом говорю еще и потому, что, впадая в своего рода соблазн, многие принимают один Кунерсдорф за другой.
Стр. 70. Мой редактор Вадим Всеволодович Белов погиб 29 апреля по пути к командному пункту дивизии. Похоронен он в Берлине на территории больницы Вирхова...
В дневнике:
«Майор Зацепин и наборщик Суслопаров — ранены. Белова искали долго, но только вчера напали на след. Документы и награды его передали уже из корпуса. Еще за день до того Митя наш побился на машине... Немец знай кроет повсюду тяжелыми. Осталось нас мало, но газету выпускать надо» (1 мая).
Стр. 70. Что это были за подвалы, я до сих пор не знаю. Наверно, самые глубокие в Берлине.
Одна комната тянулась за другой... Мы еще к тому же сидели во мраке. Коптилочка наша, приспособленная к блиндажам, была, что называется, при последнем издыхании — она мало давала свету. Освещался лишь тот кружок, что на столе. Мне почему-то больше всего в этом подземелье запомнились вешалки, должно быть потому, что я каждую минуту натыкался на них в темноте. Обжигающие холодом никелированные стояки... Как я теперь думаю, это была — раздевалка. Может быть, даже и душевая и раздевалка вместе: гардеробная какого-нибудь предприятия. А то и большого завода.
Так что эта наша последняя военная стоянка была глубоко под землей. Теперь мы влезли глубоко в землю, но подтянулись близко к передовой. Настолько близко, что даже здесь, на этой, по-видимому большой глубине, в подвале нашем, время от времени слышался гром. Грохот грома. Будто взрывы эти происходили не там, на поверхности, а велись подземные взрывы.
Стр. 71. «Приказ форсировать Шпрее поступил вечером, в 18.00. Я вызвал младшего сержанта, командовавшего у меня взводом, и приказал ему выдвинуться к берегу реки, произвести разведку боем, а по возможности и преодолеть Шпрее...
Немцы били по нашему берегу, так что реку совсем заволокло дымом. Взвод добрался до реки и залег возле моста. Началась наша артподготовка, и взводы, один за другим, переправились через реку. Завязались рукопашные бои в зданиях, выходивших на набережную.
К 22 часам Шпрее осталась позади. Мы залегли перед самым носом противника, и обстановка складывалась не в нашу пользу.
Сутки продолжался бой...
Над всем этим районом огромным мрачным квадратом возвышалось здание министерства внутренних дел. Мы должны была пробиться к нему.
Как я узнал, в тот же день, 29-го, Давыдов послал Кошкарбаева. Они заходили справа, а мы — слева, через дорогу. Но мы не знали о них и, когда стрелял Давыдовский батальон, мы думали, что это немцы... [307]
К утру мы с Давыдовым, действуя с разных сторон, овладели домом».
(Из рассказа Неустроева)
Стр. 72. Это белое, с большими окнами здание, за стеной, поза стеной которого я пробирался в этот день, было швейцарское посольство.
Сначала я попал в батальон к Васе Давыдову, которого в первую минуту даже не признал. Будто рукой сняло все страхи. Едва я увидел его всегдашнее, невозмутимое, вроде бы даже ленивое лицо, я успокоился.
Тут сейчас, в этих разрушенных внутренних дворах, все батальоны были вместе, и я, сам не замечая того, попадал то в один, то в другой. Все смешалось.
Недаром в моих записных книжках, в записях тех дней, как я сейчас вижу, названы люди разных полков.
Стр. 73. Исаков — Каримджан Исаков, парторг батальона.
И на Одере и на Королевской площади он находился в боевых порядках, поднимая в атаку бойцов под стенами рейхстага.
Награжден орденом Красного Знамени.
Стр. 79. Здание рейхстага было построено в 1894 году.
Парадный главный подъезд рейхстага, его фасад, выходит на Кенигплац, южный — к Тиргартену, северный — в направлении к Шпрее. Здание состоит из подвального этажа, главного этажа и двух верхних. Увенчано куполом и четырьмя башнями. Зал заседаний — в центре здания — окружен кольцевым коридором...
Рейхстаг был подготовлен гитлеровцами к обороне и превращен в надежную крепость: окна и входы были замурованы, заложены кирпичом, оставлены только бойницы.
«Дом Гиммлера» — так называли мы здание министерства внутренних дел.
Стр. 81. Наши солдаты, те, что были в это время в здании рейхстага, не знали, что война кончается. Но это хорошо сознавали немцы, укрывшиеся в его подвалах.
Людям из подразделений, стоявших на берегу Шпрее и в домах за Королевской площадью и вокруг рейхстага, казалось, что все, кто там есть в рейхстаге, — сгорели.
Стр. 82. Трудно установить последовательность событий в этом бою, разобраться в их кажущейся беспорядочности. Людей было так много, очагов схваток столько, что все тут сменялось и мелькало с кинематографической быстротой.
Много было пунктов, откуда можно было видеть происходящее.
Каждый об этом расскажет по-своему, назовет своих героев...
Стр. 83. О том, что происходило там, за Бранденбургскими воротами, можно представить из рассказа В. К. Бойченко. Звание Героя Советского Союза Бойченко получил за форсирование Днепра. [308]
Виктор Кузьмич Бойченко был командиром разведвзвода. Вот что он говорит о боевых действиях за Бранденбургскими воротами:
«На Унтер-ден-Линден мы бились чуть не целую неделю. В Берлине, как нигде, много стреляли по своим. Трудно было знать, кто где действует. И ориентироваться тоже было трудно — хуже, чем в лесу. Все разрушено — возьмешь улицу, ищешь табличку. Как называется?
Неделю почти мы брали Унтер-ден-Линден. Это каких-нибудь 400 метров. Мы вышли сюда еще к 23–25 апреля. И вот тут, на этой улице, мы проторчали. Ничего нельзя было сделать, никакой возможности продвигаться дальше не было. Во всяком случае продвигались мы очень медленно. Огонь был перекрестный — и справа и слева. И Бранденбургские ворота все время были у нас перед глазами. Меня вызвал к себе командир полка. Сказал, что есть такая идея: посадить на KB и ИС моих разведчиков и прорваться к воротам, проскочить улицу и все очаги сопротивления.
Я возражал, говоря, при тех средствах, что у нас имеются, это ни к чему не приведет. Раньше, чем мы достигнем Бранденбургских ворот, танки будут побиты. По ним станут бить из орудий и фаустов, бить будут с флангов, из каждого окна и дома. Возникло новое предложение: пустить танки в три ряда, тогда, если даже те, что по бокам, сгорят, средние могли бы прорваться. Впрочем, и в этом случае могла получиться пробка. Да и недостаточно было достичь Бранденбургских ворот, надо еще было пробиться дальше — к рейхстагу. Как мы видели, ворота были заложены, и мы еще не знали, есть ли какой проход к рейхстагу с этой стороны.
Но командир сказал, чтобы я готовил группу. Я ответил тогда командиру, что поеду на головном танке сам, но он должен ехать в другом танке. Прорвемся — я получу вторую звезду, он — первую.
Мы продолжали брать дом за домом еще двое суток, и нам удалось-таки продвинуться до середины улицы. Слева, соседи наши, взяли Имперскую канцелярию, и в ночь на первое мая мы узнали, что рейхстаг взят частями 3-й Ударной армии. И что на нем поставлено знамя. Сопротивление слабело, и первого мы смогли продвинуться до Бранденбургских ворот».
Стр. 84. Бывший командир батареи из 674-го полка С. Сагитов (это батарея, которой раньше командовал Савицкий) — пишет мне:
«Я вспомнил события 29, 30 апреля и 1, 2 мая 1945 года, своих боевых друзей, капитана Давыдова и Неустроева, которых мы, артиллеристы и минометчики, капитаны Винокуров, Романовский, Васькин и другие, сопровождали своим огнем до купола рейхстага. Только мои полковые дали по рейхстагу около сотни выстрелов. Вспомнил героически погибших товарищей по оружию... Это заставило меня посмотреть на зональную карту Берлина, [309] где изображены дом Гиммлера, рейхстаг, Бранденбургские ворота, парк Тиргартен — где моя батарея 30-го, 1-го и 2-го отбивала фашистские контратаки по семь-восемь раз в день. Причем пьяных и взбешенных фрицев расстреливали прямой наводкой, картечью. Батарея смогла ворваться на площадь к рейхстагу, установить орудия возле дома Гиммлера, к подвальным окнам.
Вы знаете, что в батальонах товарищей Давыдова, Логвиненко и Неустроева оставалось очень мало сил, и нам, артиллеристам, пришлось брать на себя большую тяжесть...
Третьего и четвертого мая около рейхстага было тесно. Некоторые писали на стенах рейхстага, а нам в то время некогда было надписи чеканить, ибо мы хоронили своих боевых друзей, приводили в порядок боеготовность подразделений. Ведь 674-й полк был в первом эшелоне, из всех окон подвалов и двора отбивал атаки гитлеровского гарнизона, а также из парка Тиргартен, Александерплаца и от Бранденбургских ворот. Уже на крыльце рейхстага в расчете 57-мм противотанковой пушки, где командиром был капитан Дмитрий Романовский, пали смертью храбрых и командир орудия Кекало и наводчик Казачок. А сколько других героев погибло из батальона Давыдова, Неустроева».
Командир огневого взвода 469 сп И. Клочков в своем письме называет Евгения Куца, Александра Криворотько, Василия Ляшенко, Александра Лебедева, старших сержантов Гаврилова и Довлетчина и других.
Со скорбью он называет имена павших — младшего лейтенанта Михаила Шмонина, старшего лейтенанта Н. Горшкова, погибшего во время разведки боем 15 апреля, младшего сержанта Иванова, погибшего при форсировании Фербиндунгсканала и похороненного на берегу его. При форсировании того же канала 26 апреля смертью героя пал рядовой, наводчик Федор Доненко.
Стр. 86. Этим солдатом, что ходил в подвалы рейхстага в качестве переводчика, был, по утверждению участников переговоров, Иван Прыгунов — солдат из военнопленных, как тогда говорили. Вернее же, мальчишка, угнанный на работу в Германию. Было ему в рейхстаге не больше восемнадцати — двадцати лет. Блондин, в обмотках; низкорослый и жидкий. Солдатскую гимнастерку носил он пока только три или четыре дня.
Стр. 89. Писарь Григорий Гаркуша вскоре также прислал письмо: «Я ваш старый знакомый. В рассказе «Встреча» вы описали, как я выглядел в рейхстаге, сидя в сафьяновом пышном кресле. Тот самый Гаркуша Григорий! Только не ротный писарь, а батальонный. «Начальник штаба» — как меня называли» (31 марта 1966 года, город Кустанай). [310]
Стр. 91. Рассказ о Пятницком печатался ранее — в 1960 году, и теперь это уже учтено. В вышедшей ныне Истории Великой Отечественной войны (1963. Военное издательство, т. 5, стр. 283) сказано: «...Здесь взвился флаг воина 1-го батальона 756-го стрелкового полка младшего сержанта Петра Пятницкого, сраженного вражеской пулей на ступеньках здания...»
То же сделано и в отношении Береста, Кошкарбаева, Булатова, Щербины.
В главе Истории сказано ныне: «Флаг воина-героя был подхвачен младшим сержантом П. Д. Щербиной и установлен на одной из колонн главного входа. Здесь взвились флаги лейтенанта Р. Кошкарбаева и рядового Г. П. Булатова из 674-го стрелкового полка... В одновременном водружении многих флагов проявился массовый героизм советских воинов».
Стр. 92. По ходатайству школьников имя Петра Пятницкого ныне присвоено школе в деревне Мужиново, Брянской области, — школе, в которой учился Пятницкий. Его именем названа и одна из улиц в районном центре — в поселке Клетня.
Стр. 93. Этот рассказ записал я тогда же — на другой день, как сам я пришел в рейхстаг. Я до этого находился в доме Гиммлера. Разговор наш шел при комбате. Кошкарбаев чертил какую-то мне схему, объяснял, как он сам двигался по площади, входившие бойцы нас все время перебивали. А этот малолетний с виду солдат Булатов был тут же. Тут был Давыдов, его связисты, тут был и Исаков.
Спустя несколько лет он приехал в Москву сам, участвовал в телевизионной передаче. Мы встретились весной, в Переделкине. В тот же день он уехал в Берлин, где судостроители на реке, Шпрее назвали его именем бригаду. Бригада имени Кошкарбаева.
Кошкарбаев говорит, как вступали в Берлин и какие бои шли внутри города...
— Сначала мы форсировали Шпрее. Атаку нашего батальона возглавила рота таджика Атаева. Атаев — густоволосый, красивый. До сих пор помню я его советы. Умный был офицер. Он всегда учил меня и относился ко мне, как старший брат.
Продвигаясь вслед за этой ротой, мы наконец с большими потерями достигли здания. Ценой усилий и немалых жертв овладели лестницей дома. Враг отступил по этажам, из нижнего этажа в верхний. С рассветом, часа в четыре, овладели четвертым этажом.
— Это, что ли, рейхстаг? — спросил солдат, находившийся со мной рядом.
Пригибаясь, подошли к окну. С высоты четвертого этажа сквозь густой дым увидели дом с куполом.
Слева за ним виднелись деревья, кусты. Позднее мы узнали, что это тиргартенский парк. Именно отсюда велся обстрел. А перед домом с большим куполом — пустынная площадь. Ее пересекал [311] небольшой канал, мост через него был разрушен и висел на волоске.
...30 апреля. Полдень. Грохот битвы не умолкает ни на минуту.
«Кошкарбаев, к командиру батальона!»
Бегом спускаюсь с четвертого этажа вниз. В подвал. Комбат наш Давыдов стоит возле окна, что обращено к дому с куполом. Рядом с Давыдовым его неразлучный заместитель по политчасти, Васильченко. Из окна попахивало порохом.
«Есть боевое задание», — сказал Давыдов. «Слушаю!» — «Видишь этот дом... Это — рейхстаг. Надо на нем водрузить знамя... Ребята эти тоже с тобой пойдут. Мы поддержим огнем...» — «Есть!»
Из полка к нам послали взвод разведчиков лейтенанта Сорокина.
Я задумался, почему такое ответственное задание поручено именно мне. Но долго размышлять было некогда. Появился флаг; к палке длиной в полтора метра привязали красную материю.
Васильченко вручил мне флаг, и я его спрятал под фуфайку.
«Будь здоров, брат», — сказал Васильченко. Замполит меня обнял и пожал руку. В его голосе мне послышалась жалость.
Выбрав мгновение, когда огонь, казалось, утих, я выпрыгнул из окна и скатился вниз, в воронку. Через некоторое время рядом с собой я увидел молодого бойца. «Отважный паренек», — подумал я, хотя мне и показалось, что он слабого сложения. Это а был Гриша Булатов.
«Целы, товарищ лейтенант?» — «Цел. Сам-то как?» — «Вроде цел. А вот ребята не смогли выпрыгнуть...»
Флаг находился под фуфайкой, там, где лежал мой партбилет. Я не сказал, что мне его вручили только-только. В доме Гиммлера...
Вокруг был асфальт, улица с ямами. Невдалеке от нас куча щебня. Пробираемся к ней. Рвется снаряд. Скрытые дымом от разрыва кидаемся вперед. Надо сказать, что этот мостик, что от окна всего в пятидесяти метрах, нам показалось, был за пятьдесят километров... Наши товарищи, которые шли на рейхстаг раньше нас, лежали теперь здесь мертвыми...
Но и нам в этом укрытии оставаться долго было нельзя. Убило бы. До рейхстага метров сто. Сто пятьдесят. Держась за сваи, выбрались на противоположный берег канала. Шквальный огонь! Залегли. Дальше все происходило так, как написано: мы достали флаг и моим химическим карандашом поставили фамилии...
Зашло солнце. Артиллерия наша открыла огонь и ударила внезапно по рейхстагу. Взвилась сигнальная ракета. Она так осветила все вокруг, что можно было без труда найти даже бы и оброненную иголку. Я сказал: «Григорий, самый подходящий момент. Давай!»
И тут Булатов, как степной заяц, побежал вперед. Я тоже бежал изо всех сил. Вдруг я наткнулся на стену. Где тут — входы, где лестница — не понять. (Мы не знали, кто там в доме, наши или враги). Я пополз по откосу, по парапету, справа. Кое-как подтянулся к окну. Григорий рядом. «Вставай на плечо!» [312]
Тут же я вынул флаг. «Привязывай». Булатов долго возился. Как мне казалось, это было окно второго этажа. Мы даже не различали — где.
А в это время еще одна ракета взвилась в небо. И тут мы увидели свое знамя. Оно развевалось в амбразуре окна.
«Из какого батальона?» — крикнули нам. — «Давыдова!»
Это был связист, если не ошибаюсь, потому что он стал немедленно разговаривать по телефону.
«Товарищ... — он назвал позывные командира полка. — Мы из рейхстага».
Тут, в подъезде, к нам присоединились наши товарищи.
Вскоре я доложил обо всем Васильченко. Он меня поцеловал.
Вот и все, что было...
В дивизионной газете об этом было написано так (из заметки в «Воине родины» от 3 мая 1945 года):
«Родина с глубоким уважением произносит имена героев... Об их выдающемся подвиге напишут книги, сложат песни. Над цитаделью гитлеризма они водрузили знамя победы.
Запомним имена храбрецов: лейтенант Рахимжан Кошкарбаев, красноармеец Григорий Булатов. Плечом к плечу вместе с ними сражались Провоторов, Лысенко, Орешко, Пачковский, Бреховецкий, Сорокин.
Родина никогда не забудет их подвига».
Кошкарбаев живет сейчас в Алма-Ате, управляет трестом коммунального хозяйства.
(Сосногорск, Коми АССР, 25 II 1961 года)
Стр. 94. Когда после — второго или третьего мая — мы, несколько бойцов и офицеров, поднялись на верх рейхстага (помнится, были с нами Беляев, Сорокин, Васильченко и, кажется, Давыдов), то именно от этого флага и оторвали мы тогда целую полосу.
Тут следует сказать еще раз, откуда он появился, этот флаг, и что он представлял собой. В каком-то разрушенном пустом доме, перед рейхстагом еще, разорвали красную перину... Все перины у немцев сшиты из толстого крепкого темно-красного тика. (Я хорошо помню: в тех местах, где было прострочено, оставались следы ниток.)
Это полотнище было такое длинное и тяжелое, что даже тут, на крыше, на сравнительно большой высоте рейхстага, оно развевалось слабо.
Вот и было принято решение укоротить его. Не помню, кому первому пришло это в голову, но оторвали мы от него порядочно. Потом оторванный кусок разделили между теми, кто здесь был. Каждый взял себе хоть немного на память...
Не знаю, как у моих товарищей, но лоскуток этого флага — небольшая ленточка его — хранится у меня и сейчас. [313]
Стр. 95. Теперь, в дивизионке у нас, я нашел такие стихи о Кантарии:
«Казбек в сравненьи был пустяк,Стр. 96. Необходимая справка:
Флаг, называемый Знаменем Победы, хранящийся в Историческом военном музее, был укреплен на здании рейхстага 30 апреля 1945 года. История этого флага такая.
Всем дивизиям перед штурмом Берлина Военный совет нашей 3-й Ударной армии вручил большие красные флаги. Их было девять (по числу дивизий в армии). Эти флаги, или знамена, как называли их, были занумерованы. На флаге, который выдали 150-й Идрицкой дивизии, был поставлен номер «5».
Именно этот флаг стал Знаменем Победы.
26 апреля командир дивизии генерал Шатилов и начальник политотдела Артюхов передали это знамя 756-му полку, который должен был быть введен в действие на подступах к рейхстагу. Командовал им полковник Зинченко.
Знамя держали на НП полка. Носил его комсомолец Федоров.
29 апреля, когда было взято здание министерства внутренних дел — дом Гиммлера, два батальона 150-й дивизии и один батальон соседней 171-й оказались перед рейхстагом.
Кантария и Егоров — разведчики из разведки полка. В бою за рейхстаг они действовали с первым батальоном своего полка — батальоном Неустроева. 30 апреля Егоров и Кантария через главный вход вместе с другими проникли в рейхстаг. В 22 часа 50 минут они доложили, что знамя над рейхстагом водружено...
Сначала на Знамени не было никаких надписей. Только в верхнем углу, у древка его, был нарисован серп и молот. Позднее, когда Знамя отправляли на парад в Москву, на нем была сделана надпись — наименование дивизии, затем к этой надписи добавлено было название корпуса, армии и фронта.
Сейчас, если развернуть это Знамя, — оно стоит под стеклянным куполом и обернулось вокруг древка, — на нем можно прочесть: «150 стр. ордена Кутузова II ст. Идрицк. див.; 79 ск 3 У. а. 1 Б. ф.».
Интересное письмо, уже после выхода книги, написал мне бывший командир взвода, младший лейтенант Литвак. Его зовут — Леонид Петрович. Оно во многом дополняет описанную картину. Привожу часть его письма.
«Думал, что будни тех далеких дней никого не интересуют и все предано забвению. И вот ошибся.
Оказывается, что неясна причина пожара в рейхстаге... Опишу вам события в той части рейхстага, которую мы удерживали. Я находился в правом крыле, в том большом зале, где бойцы моего взвода отбивали попытки немцев выбить нас... Нам было жарко еще до того, как рейхстаг загорелся. Нас забрасывали гранатами. Спасала нас от осколков стасканная мебель... Был отсюда люк в подвалы рейхстага, из которого нам тоже угрожали немцы. [314]
Мы решили их выбить. Бросили гранаты туда и спустились. Немного прошли и наткнулись на массивные бронированные двери. Открыть не смогли, пришлось подорвать их связкой гранат. Немцы, видимо, удрали дальше, но мы дальше не пошли. Фонарей не было, а такие двери там повторялись. А чтобы немцы опять не появлялись, пришлось прибегнуть к помощи огнеметчиков... Пламя там еще бушевало, а мы захлопнули люк... А дальше было так. На сводчатом потолке вдоль стен были видны круглые отверстия. Видимо, они могли открываться и закрываться. Это моя догадка, я точно не знаю. Вот в эти отверстия немцы начали бросать гранаты. Мы стреляли по этим отверстиям, но достать их там не могли. Командиры отделений Лосенков, Зуев, помкомвзвода Досычев расположили своих бойцов так, что всякие попытки немцев проникнуть в зал тут же пресекались.
Тогда немцы, видимо, решили выжить нас огнем. (А ведь так чуть не получилось.) В отверстие, недалеко от входа в зал, был брошен термитный шар. Думали выбросить тот шар в окно, но вдруг так повалили искры, что пришлось отбежать... Уже горели мебель, пол. Это, видимо, было начало общего пожара. Так было на нашем участке. В рейхстаге всюду бушевало пламя.
Вскоре я получил приказ занять оборону у выхода из зала под куполом. Он тоже горел... А потом новый приказ — занять оборону возле рейхстага с левой стороны. Ночью на второе мая командиров взводов, рот собрали на КП батальона, где сообщили, что немцы запросили парламентеров для переговоров...
P. S. Очень внимательно я еще и еще проследил за событиями и теперь более точно я вспомнил, что загорелся рейхстаг первого мая, примерно часов около семи, под вечер. Это подтверждается еще и тем, что мы сравнительно недолго могли пробыть в том зале, и уже через час нас там не было. Находились тут же, возле входа, где на всякий случай был установлен пулемет. До темноты. А когда стемнело, то взвод поставлен был для обороны зала под куполом, который тоже уже горел.
Что такое термитный шар? Вот его точная характеристика. Круглой формы, размером с куриное яйцо или чуть побольше. Сероватого блестящего цвета. Состоит из смеси порошка алюминия — 24% и порошкообразной окиси железа — 76%. Температура горения 3000–3200°. Горит в воде и прочих сферах так же свободно, как и на воздухе. В металл входит, как в масло. Думаю, достаточно ясно».
(Курганская область, г. Щучье).
Стр. 97. В одном из рассказов-очерков, посвященных Пятницкому, я упомянул и Щербину. Сказано у меня было так: «Его боевой флаг поднял Петр Щербина...» Одна фраза.
Но поскольку рассказ был напечатан в «Правде», то на этот раз попался на глаза большему кругу читателей. Уже в течение первой недели я получил гору писем.
«Чи не мой это сын Петро, — писала старуха. — Тоже погиб в Германии». Письмо было прислано из Симферополя. Еще одно [315] пришло из Харьковской области, из села Светлое, Красногвардейского района: «Я прочитал очерк и подумал: не мой ли отец этот Щербина Петр... Мой отец — Петр Щербина был мобилизован на Великую Отечественную войну в 1941 году и до сих пор ничего не известно, где он, жив или нет? Я, Щербина Гавриил Петрович, хотел бы подробнее знать об этом Щербине Петре...»
Мне пришлось отвечать на это письмо и на другие — нет, это не ваш сын, не ваш отец: Щербина Петр Дорофеевич жив, он и ныне живет там-то...
В том же очерке, в другом месте, у меня говорилось в связи все с тем же Пятницким: «Берест, замкомбата, познакомил меня с ним».
Одно за другим я получил три письма... «Фамилия нашего зятя также была Берест, он, как участник Великой Отечественной войны, пропал без вести». Письмо из Казани. А боец из воинской части, по фамилии Давыдов, просил подробнее написать ему о Давыдове. (У меня говорилось: «Все залегли — и наши, и соседи из Давыдовского батальона...»)
Одному я отвечал: «Береста, упоминаемого в моем очерке, зовут Алексеем Прокопьевичем. В те дни ему было двадцать лет. В настоящее время А. П. Берест живет в Ростове-на-Дону...» Другому — «...Я имел в виду комбата Давыдова. Батальон Давыдова также участвовал во взятии рейхстага. Его зовут Василий Иннокентьевич. Если вам довелось видеть фильм «Они водрузили Знамя Победы», то вы могли там видеть и Василия Иннокентьевича, заснятого в этом году кинохроникой. Он сейчас живет и работает в Ямало-Ненецком национальном округе... И, по-видимому, это не тот человек, которого вы ищете».
Потом я получил через «Правду» вот это письмо:
«Я, горем убитая мать — мать, имевшая единственного сына и потерявшая его в период Отечественной войны и не могущая до сего времени установить его судьбу, обращаюсь к вам со следующей материнской просьбой: 22 июня я прочитала в газете статью Василия Субботина, в четвертом абзаце этой статьи он пишет о Карпове, по всем описанным приметам этот Карпов имеет большое сходство с моим сыном, и мне кажется, что это именно мой сын...»
(станция Гайворон. Карпова Ольга Игнатьевна).
Наконец я получил письмо: «Кто этот Давыдовский?..»
Люди не мирятся с потерею близких и все еще ищут своих родных.
Меня потрясли эти письма. Как же много нас было. Сколько же нас было! Если только в Германии и только в Берлине в последние дни... Ведь и фамилия-то вот эта, Щербина, такая редкая. А ведь не просто же Щербина, а — Петр Щербина...
Стр. 100. В первом издании этой книги была глава «Героев было много».
...Странно сужен круг людей, бравших рейхстаг.
Не знаю, отчего это? Не потому ли, что и это характеризует [316] целый период нашей истории. Известно, как было в то сложное время — бралось одно имя, одна какая-нибудь фигура и за ее спиной похоронено очень много безымянных. Последние годы мы уже многое исправили и все же — от юбилея к юбилею, от годовщины к годовщине — рассказываем об одних и тех же людях. Инерция! Так создается впечатление, что рейхстаг — если уж говорить о рейхстаге — взяли несколько человек.
Какая неправда!
Мы так привыкли в свое время все, и великое и малое, сводить к двум, к трем именам. А ведь их много было в том последнем, заключительном бою. Не двое, не трое, как иной раз может показаться. Много больше.
Три, нет, — даже четыре батальона!.. Около десяти рот.
Их число не мало и все же не так уж велико. К чему же сужать этот и без того узкий круг!
Героев было много! Мы не воздали им еще должного. Многие из них там погибли.
Никто не может быть забыт. Имя каждого должно быть записано нами... Это все листья одного венка, которым увенчано лицо победы.
Кроме уже упоминавшихся, я хочу еще назвать других и в двух-трех словах сказать о них. Что каждый из них сделал. Напомнить о них.
Передо мной сейчас лежит мой старый корреспондентский блокнот. Это документ. Так же, как и сохранившиеся у меня номера дивизионной газеты.
При взятии рейхстага прославился майор Яков Логвиненко Командовал батальоном.
Вошел в рейхстаг с юга.
В боях за Берлин отличилась батарея Н. М. Фоменко. Сам командир батареи удостоен звания Героя Советского Союза.
Звания Героя удостоен младший лейтенант — артиллерист Иван Клочков.
Отважно в бою за рейхстаг сражался пулеметчик Кирилл Середа. Награжден орденом Красного Знамени.
Лейтенант Греченков Петр проявил героизм, находчивость. Командовал ротой.
Получил звание Героя.
Старший сержант Гусев командовал отделением. Заменил в бою раненого офицера.
В числе первых в рейхстаг вступили: Агарков, Ахметов, Баймаков, Богданов Иван, Бык Николай, Габидуллин Михаил, Джумаев, Зазуля Иван, Ищанов, Неверов...
Еще многих и многих надо бы прибавить к этому списку. Многих — других.
Написав эту книгу, я хотел бы иметь о себе право сказать: я никого не забыл, всех помню! Все — и живые и мертвые — достойны славы. В кругу героев не может быть тесно.
Я мог бы без конца приводить многие из писем... Их много пришло мне. Письма солдат, вдов и матерей. [317]
«Пишет вам бывший солдат 150-й дивизии Белоусов Яков Иванович. В 756-й стрелковый полк я попал под Варшавой, когда мы готовились к наступлению. Когда мы взяли рейхстаг, мне не было еще восемнадцати лет. Хорошо помню, что был я, кажется, в пятой роте, и командиром роты был старший лейтенант Черниченко, ротный писарь был рядовой Дешин. Когда мы шли с боями по Берлину, помните канал, к которому наша рота подошла с сильными боями. Мы залегли под насыпью канала. С другой стороны из домов немцы открыли по нас сильный пулеметный огонь, а орудия били шрапнелью, кроме того, метко били снайпера. В этом бою погиб наш командир роты товарищ Черниченко, тяжело был ранен командир взвода младший лейтенант Баранов, погибло много солдат и сержантов...
Но главное, я считаю, отдать должное командиру роты товарищу Черниченко. Это был смелый и талантливый командир, известно ли об этом людям?»
«Однажды я слушала выступление одного товарища. Он говорил: «Разве у нас нет кирпича, гранита, мрамора, чтобы была обложена каждая могила, поставлены обелиски павшим за родину». От себя я бы добавила так: больше нужно поставить обелисков, обложить могилы пусть даже неизвестных наших воинов, чтобы запинались о них иные бездушные люди».
(Анна Павловна Ожиганова. Из города Краснотуринска, Свердловской области).
«Передо мной всплыли события 1941 года на Калининщине. Курляндская группировка. Медленное продвижение — в день два-три километра. Леса, сплошные болота, труднопроходимые и уязвимые дороги, блиндажи, накрытые лапками еловых веток. Сколько их было вырыто! Я не вел во время войны дневника, я был солдатом. Что можно вспомнить: атака, штурм траншей противника, ранение, госпиталь. Опять свой полк, своя рота... Далее воспоминания переносятся в Прибалтику. Там у нас было то же самое, что и в Калининской области, но грунт земли преобладал — глина каменистая. Траншеи так не осыпались от артналета, как в Калининской области. Да, оказывал он в Прибалтике упорное сопротивление, но мы его превосходили в силе и наступали, наступали. На мое счастье, мне никогда не приходилось отступать».
(А. И. Ахременко, г. Бобруйск).
Из письма Бровко:
«Многие из нас думали в то время: будет ли известно о подвиге, большом или малом, семье, близким, друзьям. Или за небытием настанет неизвестность. Не смерти боялись, а неизвестности. Пусть не книги — короткое письмо, это во всяком случае лучше, чем извещение, официальное извещение, которое приводило в трепет близких... В моей памяти воскресло несколько воспоминаний, эпизодов, в частности, о мальчике Мише, указавшем нам брод через Десну, и о слепом музыканте, ослепшем от немецких газов в первую империалистическую войну, встретившем нас в железнодорожном поселке с двухрядкой и песней «Смело, товарищи, в ногу». Я хотел бы, чтобы об этом не только знали на Брянщине. Запахи гари, пожарища опаленной земли. Остовы труб, землянки. [318] Причитания на Смоленщине: «Ой лихо, лихо!»... Полыхающее зарево фронта. И нашу мечту о победе. Долгий, трудный путь к ней всего нашего народа».
«Вы правильно говорите: надо спешить рассказать о павших. Хоть прошло много лет, но они для нас — вчера живые. И в моем сердце навеки мой дорогой брат, о судьбе которого мы почти ничего не знаем. Ему было 21 год, когда началась война...
Брата моего звали Фролов Аркадий Михайлович. В последнем письме он писал: «Ну, кончаю писать, пора заступать на пост». Вот и заступил на пост — вечный, бессмертный...»
(К. М. Фролова. Москва).
Стр. 109. Кто-то говорил, что таких часов взят был целый вагон. Но я думаю, что это неправда.
Так или иначе, но у моста через Шпрее — а это уж я знаю точно — стоял старый солдат. Каждому, кто проходил мимо него, он говорил:
— Куда идешь? К рейхстагу? Молодец! На тебе часы...
Рядом с ним стоял целый ящик. Каждому он вручал, он мог вручить их и солдату и генералу.
Все это, впрочем, разные варианты одной и той же темы.
...Как-то за обедом в столовой ко мне обратился сосед по столу.
— Вы были в Берлине? — спросил он у меня.
Я ответил, что был, хотя и не понял, почему он так спрашивает, откуда он знает об этом.
— Сужу по часам. — Он кивнул на эти мои старые чиненые-перечиненные часы на руке... И показал свои — точно такие же, как у меня.
По его словам, часы подобные можно встретить лишь у солдат и у офицеров, которые кончали войну в Берлине... Заказ на них — для награждения генералов и солдат — был сделан немцами в Швейцарии перед самым концом войны. Заказ был выполнен, и часы прибыли, но Берлин уже был окружен.
Так что часы такие можно встретить у тех лишь, кто был в Берлине. В другие города и в другие части немецкой армии они не смогли попасть... Их и в Берлине не успели раздать.
Стр. 124. Тот же разведчик и Герой Советского Союза В. К. Бойченко говорил мне, как они снимали знамя с рейхстага. Он служил в 5-й Ударной армии, которая и была оставлена в Берлине.
Мы жили с Бойченко через стенку — в одном корпусе в Ессентуках. Мы долго говорили о берлинских делах, сначала на улице, потом в палате, в санатории. Я прочел ему отрывок, где была фраза: «Над куполом прежде была площадка и над ней — острый шпиль». Бойченко со мной заспорил, говорил, что площадка не была снесена, он помнит, что, когда он с разведчиками своими поднимался по шатающейся перебитой лестнице, им потом пришлось [319] долго еще — по кругам — пробираться по лестнице, устроенной в башне. Я ему возражал, говоря, что на куполе ничего не было, что я мог бы показать снимки. Тут-то он мне стал рассказывать, как они снимали знамя.
— Это было числа 21 мая, в середине дня, точнее — в 14 часов. Торжественно были построены части, полки, дивизии. Приезжало начальство. Берзарин тоже был... Я уже рассказывал вам, как мы лезли.
Войска были выстроены против рейхстага и на шоссе, в Тиргартене, где поставлен первый памятник павшему солдату.
(О том, как снимали знамя, Бойченко говорит с волнением, как о подвиге.)
— Задача была нелегкая, — говорит он... — Лестница была перебита и шаталась. Было страшновато. Вниз смотреть не хотелось — там зияющее ущелье зала заседаний.
Там наверху — на площадке — грубый дощатый настил. Ветер сильный. Там все ржавое, а мы были в парадных кителях. Все перемазались.
Мы пронесли это знамя перед строем до фланга, до памятника, где стояло начальство. Знамя было передано представителю музея. Я только забыл фамилию этого майора...
Одним словом, Бойченко говорит уже о другом знамени. Знамя же, № 5 — Знамя Победы — еще раньше, в, связи с тем что дивизия уходила из Берлина, снято было с рейхстага и направлено в Москву.
Независимо от всего этого рассказ Бойченко о том, как он с группой бойцов снимал знамя, все же показался мне интересен.
Стр. 128. Об этом, а вернее — об одном из таких визитов мне рассказывал Савицкий, когда он заезжал ко мне. А через год о том же написал и в письме. На тот случай, если бы мне пригодилось.
Речь идет вот о чем.
3 мая, во второй половине дня, как раз в то время, когда в рейхстаге был Савицкий, там появились два каких-то господина. Их привел наш солдат.
Они попали в первый батальон и хотели видеть командира. Но комбат не то спал, не то был вызван к начальству.
Один — высокий, мордатый, в шляпе и плаще, с виду похож на финна. Другой — черный, темный и в пальто. Каждому лет под сорок.
К ним вышел наш старший лейтенант. Этот черный, в пальто, стал объяснять, но его не понимали. Тогда подошел Савицкий, который немного понимает по-английски, спросил:
«Разговариваете? Что хотите?»
Тот, который в плаще, отвечал ему:
«Я англичанин — журналист. Этот человек — немец, мой переводчик... Мы хотим посмотреть солдат, взявших рейхстаг».
Сели. (Были стулья и кресла.) Изъясняться и тем и другим было трудно. Но Володя спросил: «Как вы попали в Берлин?» [320]
Рыжий, а скорее даже белобрысый, англичанин сказал, что он находился в плену, он еще в начале войны захвачен был немцами и работал в одной из берлинских газет.
«Против своей страны? — спросил Володя у него. — Как же это вы работали?»
«А что было делать? Профессия журналиста — писать. Мне платили. Да и обходились со мной хорошо».
Он действительно хорошо выглядел.
«Но как вы поедете после этого домой?»
Он, по-видимому, плохо понимал Володино недоумение и то, что говорили ему. Он уже готовился ехать. И снова был готов писать.
Когда они, осмотрев рейхстаг, вернулись обратно, пришлось их покормить.
Им дали поесть и выпить.
Стр. 133. Таких кинокадров, насколько я знаю, сохранилось очень мало. И уж поскольку я начал говорить об этих документальных кинокадрах, то не могу умолчать и о некоторых, таких же инсценированных фотоснимках.
Неоднократно, например, воспроизводилась такая фотография: группа бойцов с высоко поднятым, едва склоненным знаменем бежит к рейхстагу, его подъезду. Я уж не говорю о том, что, как правило, на такого рода снимках запечатлены люди, не имеющие никакого отношения к штурму рейхстага. Каждый, кто там был, знает: оператор и фотограф заставил позировать первых попавшихся ему солдат.
Есть даже такой снимок: Кантария и Егоров привязывают знамя на крыше. Корреспондента они, что ли, туда за собой таскали?!
Но и этот снимок, так же как и снимок бегущей со знаменем группы, обошел все газеты и журналы. Выпущен он был и отдельной открыткой.
А то еще и так: свесившись над карнизом, какой-то сержант, солдат, с чубом, выпущенным из-под пилотки, поддерживаемый снизу, держась за постамент, хватается за древко флага, установленного Кошкарбаевым и Булатовым. Чего он туда залез, непонятно.
Все, не задумываясь, перепечатывают эти снимки. В результате с течением лет снимок-подделка становится как бы даже документом.
Надо, наконец, прямо сказать: особенности обстановки и характер этого последнего боя были таковы, что проникнуть на Королевскую площадь с фотоаппаратом в те первые часы никто бы не мог. Даже командирам батальонов в те первые минуты было неясно, находятся ли уже наши в рейхстаге или нет... Снимок этот выглядит не только неправдивым, но и грубым... (Есть наконец вещи, которые нельзя никак инсценировать!)
Право, глядишь на эти крупно заснятые спины (люди идут в рост, только чуть пригнувшись) и думаешь, что брать рейхстаг было легко и просто.
Даже снимать, оказывается, можно было! [321]
Стр. 135. «Красная звезда» написала о «Дне тысяча четыреста десятом» — так именовалась книга в самом первом издании. Вскоре же я получил письмо это: «Сломя голову обежал все когизы и библиотеки, а их у нас в Итате всего три, и не мог найти «День тысяча четыреста десятый». Грибов, Павел Николаевич.
Грибова я помнил, но не был уверен, что его фамилия есть в моей книге. Но оказалось все-таки, что я упоминаю его в рассказе «Опустите оружие!».
Он писал в этом письме: дома ему перестали верить, что он служил в какой-то особенной воинской части. Ему говорят, что много вышло книг о войне, о бойцах, о целых воинских частях, а вот о его гордости, как он выражается, так ничего и нет.
«Ты меня должен помнить хотя бы по рейхстагу. Ведь мне с 18.00–30 апреля пришлось быть там. Оберегать выход из подвала со своей ротой в количестве 20–25 человек. А потом принимать выходивших из подвала пленных. После был я начальником охраны у подъезда».
Послал я ему книжку. Через несколько дней пришла новая телеграмма, а потом и новое письмо. Грибов, жизнь которого сложилась нелегко, писал:
«В дом мой пришло столько воспоминаний и чувство гордости, чувство, что я не заброшен, не забыт. Наконец-то я в кругу семьи, своих товарищей.
Больше всего ожидал почту мой сын Павел, ученик седьмого класса. И мой младший — Саша, ученик первого класса.
Давай на этом пока поставим точку. А сейчас — о себе.
Начало войны захватило меня в деревне Белозерки, Красноярского края, где отец мой работал фельдшером. В армию меня сразу не брали, я с 23-го года. Возраст не позволял. Вступил в комсомол и был зачислен добровольцем в учебный батальон. В декабре 1941 года в чине сержанта был в боях под Москвой, 15 марта 1942 года под деревней Овсянниково — ранен, но перед самым ранением связкой гранат я взорвал вражеский танк... Северо-Западный фронт. Лейтенант. В бою за деревню Пеньково заменил командира роты. Летом 1943 года я был начальником гарнизона «железный маяк» на Ильмене. После переформирования 151-й бригады я стал командиром взвода в роте автоматчиков 756-го... Когда я ходил со своими автоматчиками в разведку боем, произошла моя первая встреча с Неустроевым. Второй раз мы встретились на подступах к Пустошке, во время наступления. Когда пришли в Польшу, я был уже в 674-м командиром роты у Давыдова. Бои на окраине города Флатова. Бои в лесу под Шнайдемюлем... Плацдарм за Одером в районе Нойндорф. Наступление с раннего рассвета 16 апреля 1945 года. Дым, гарь, туман, на два шага соседа не видно. Гибнет Юра Шандалов, командир девятой роты. Мне пришлось повести весь батальон. Бойцы прижимались к моему «ура», связи другой не было. К вечеру голос совсем потерял. Командир взвода Лушков меня выручать стал.
18 апреля вызывает меня Давыдов, дает команду — перехватить мост перед местечком Кунерсдорф. Я всего-навсего метров триста не дошел, как вдруг 14 немецких танков идут на мост и на двух танках — десант. В бою был ранен в руку и в грудь. После выздоровления я догнал полк в Берлине, в трамвайном [322] парке. Меня опять направили в 756-й, к Зинченко, и 30 апреля у дома Гиммлера принял бойцов, человек 20–25, не больше. Вечером мы под огнем достигли рейхстага. В зале стоял дым. С балкона то и дело открывали стрельбу «фонарные пистолеты». Неустроев находился в комнатке слева. Мой комбат капитан Клименков — в доме Гиммлера. Кажется, во второй половине ночи рухнул купол.
Жара стояла невыносимая. Духота и жара. А в подвале — галдеж.
Теперь еще о ночи с 1 на 2 мая. Она была и тревожная и радостная. У меня был солдат, Доля, знал немецкий язык. Я поставил его у выхода из подвала — слушать доносившиеся разговоры. Он докладывает мне, что немцы спорят, кто предлагает сдаваться, а кто говорит, что нас немного, и предлагает выскочить в зал и перебить. Бегу к Степану, он дремал. Говорю, что немцы собираются в плен сдаваться. «Вылезут, никуда не денутся, — отвечает, — давай там, посматривай».
Настало время сдачи. Первые выходили, озираясь, приговаривая: «Гитлер капут». А потом повалили строем, лавиной, по пять-шесть человек в ряд. Я стоял у самого выхода из подвала и первое время считал. И уже много насчитал, около 600. Вдруг раздался взрыв. Немцы кинулись обратно в зал. Некоторые бросились в подвал, сбивая выходивших оттуда. Солдат наших уже не видно стало, затерялись среди немцев. Меня прижали к стене, ни пошевелиться, ни повернуться. Один только язык не прижат был. Кричу: «Доля, пробирайся ко мне!»
Мало-помалу немцы успокоились. И стали снова выходить из рейхстага.
Я был назначен начальником охраны со стороны подъезда. Как раз тогда ты меня увидел...
Хотелось еще написать, как бежал посылать телеграмму тебе. На улице, как назло, поднялся буран, метров до 25 в секунду. Жена обычно в такое время из дому не выпускает. А тут, вижу, молчит, хотя бежать два с половиной километра. Против ветра, снег набивается, с ног сбивает, а я бегу. Спешу, скоро почту закроют. За это время много промелькнуло в голове, связанного с подобным бураном. Ввалился я на почту хуже деда Мороза. Одна шапка набрала столько снега, что у вас, в Москве, на крыше на самом большом дому столько не бывает.
23 февраля 1963 года.
(Поселок Итат, Кемеровской области)».
С Грибовым у нас завязалась большая переписка. Он долгое время работал бригадиром строительной бригады, а сейчас на радиоузле. «Делаю подъем всему поселку и окрестным деревням». Он активный корреспондент местной газеты. В 1965 году Грибову был вручен партийный билет.
Стр. 136. Дужинский — Витаутас Дужинскас. Проживает в настоящее время в Вильнюсе.
Стр. 141. Из письма артиллериста 4-го дивизиона 86-й тяжелой гаубичной бригады 5-й отдельной дивизии механизированного 4-го корпуса прорыва РГК Павла Кабакова: [323]
«...Гаубицу мы руками катили по улице, и у нас в это время присутствовал комбат пехоты и показывал, в какие дома и простенки нужно бить. Пехотинцы помогали нам перекатывать орудие и подносили снаряды. Я был заряжающим и связным».
Кабаков пишет:
«Я смотрел Геббельса, его семью и генерала, назначенного в последнее время главнокомандующим по защите Берлина. Около тюрьмы, слева от ворот, — деревянный домик, вроде сторожки. Как заходишь в дверь, справа, к стене головами, на полу лежат: генерал, рядом лежат шесть девочек в белых платьицах в мелкий горошек. Дальше к стене — на топчане — лежит жена Геббельса, слева, на столе (стол — ножки крестом), лежал Геббельс обгоревший, пулевых ранений не было, ноги не вывернуты. На одной ноге нет пятки, подделана дощечка, на двух ремешках, с пряжками. Задний ремешок перегорел, дощечка висела на одном ремешке. Одежды на нем не было, но был он при галстуке.
Сюда же был доставлен повар Геббельса. Наш капитан-переводчик объяснял нам, что доктор Геббельс дал детям яд с кофе...»
(г. Отрадный, Куйбышевской области).
Стр. 142. В нынешней, выпущенной для детей немецкой книжке, которую я прочел, о Бранденбургских воротах сказано:
«Это всемирно известный символ немецкой столицы, это прекрасный памятник немецкой архитектуры, который сооружался с 1789 по 1791 год».
Стр. 156. В этот день многие получили весточки с родины. Сумки полковых экспедиторов распирало от писем солдат. На их самодельных конвертах был проставлен адрес: «Берлин. Рейхстаг».
Стр. 156. Знамя было установлено сначала на крыше, потом — на куполе, где прежде был острый шпиль... Возникли даже своеобразные споры по поводу того, чей же флаг считать первым.
Почти от каждого бойца можно было услышать, что он тоже водрузил флаг и что его флаг был самым первым. И в этом нет неправды. Флагов было много.
«Я был направлен под Берлин 22–23 апреля. До этого я сделал несколько тысяч снимков в обороне Севастополя, родился в этом городе...
Сидел и ждал, когда вы установите наконец флаг. И все будет кончено. И вот у Бранденбургских ворот ко мне подошел фоторепортер журнала «Огонек» и говорит: «Давай, Борька, полезем на крышу, смотри, там уже лазят какие-то солдаты». Подошел еще фоторепортер из «Правды», потом еще какой-то солдат из ваших, и мы полезли на крышу. Подходя к зданию, я увидел на лестнице убитого солдата и еще тогда подумал, какое горе — умереть в пяти метрах от победы... Так вот, добрались мы еще по горящим балкам на крышу рейхстага при помощи какого-то черного, [324] грязного, обстрелянного солдата, и тут я увидел, что какой-то солдат на оставшихся обломках фигур рыцарей на рейхстаге держит на небольшом древке длинное темно-красное полотнище. Я тогда же подумал, зачем же понадобился тик от матраца, да еще такой длинный... Я посылаю тебе эти берлинские снимки, потому что на них почти правда. Когда мы слезли с крыши, ко мне подошли ваши берлинские солдаты и попросили их щелкнуть. Мне, моей газете, армейские снимки были совершенно ни к чему. Моя задача заключалась в том, чтобы снять бронекатера на Одере и хоть одного краснофлотца в Берлине... Но я все-таки понимал, что, если настоящие солдаты просят щелкнуть, отказываться нельзя. Может быть, ты узнаешь своих друзей.
Весь свой архив передал Музею Революции в Москве».
(Борис Шейнин, бывший фотокорреспондент газеты «Красный флот»).
В тот день, на узкой, прогибающейся, обветшавшей лесенке, ведущей на крышу рейхстага, встретился я с Александром Лесиным — нынешним крымским поэтом... Он поднимался по лестнице рейхстага вверх, я — спускался. Один из нас спускался вниз, другой поднимался... Саша был такой же, как я, дивизионный корреспондент. В течение полутора лет мы встречались с ним так. Всегда нечаянно и всегда неожиданно. На тех же наших общих фронтовых дорогах. Где-нибудь, где вдвоем и разойтись невозможно, на тропе, меж торчащих из-под снега труб. Это означало, что дивизии наши рядом... Один из нас шел на передний край, другой возвращался в редакцию. Даже со стороны это легко было определить: тот, кто шел туда, был в новом белоснежном маскировочном халате. А кто возвращался, на том маскхалат был весь грязный и в глине...
И вот мы вновь теперь с ним встретились на этой узенькой, деревянной лестнице. Встретились так, как встречались там, на снежных на тех полях. Я помню, что, когда мы снова поднялись на рейхстаг, у него в руках был макет рейхстага.
Мой друг и ныне доказывает мне, что у него в руках был весь рейхстаг. Но он ошибается... Он был там только с двумя гипсовыми колонками. Я это хорошо помню... Этот рейхстаг, небольшой макет его, он нашел где-то в зале заседаний, нашел и отломал эти две колонны. Так вот с рейхстагом под мышкой он и стоял там. Стоял и разглядывал расстилавшийся внизу город...
Как сейчас вижу я проволоку, торчащую из этих колонн.
Стр. 157. Рейхстаг был исписан от пола до потолка, от крыши до фундамента. Две недели спустя на нем уже не было живого места.
Тут расписывались все кому не лень, машинистки и повара писаря и повозочные.
Была даже одна такая надпись: «Мы из кино. О!»
Стр. 158. Позднее я написал об этом стихами. Стихотворение тоже называлось «В Тиргартене».
В глуши аллей (где в ямах чьи-то письма)Стр. 171. Как известно, когда шел парад Победы, Знамя торжественно проносили по Красной площади. В это время вражеские штандарты кидали к подножью Мавзолея.
Тогда же было оно передано в музей, и его стали хранить под стеклом.
Стр. 180. На этом же рынке я наблюдал сцену, которая на меня тогда сильно подействовала.
Мне о ней хотелось бы рассказать отдельно.
К концу дня я настолько устал, что уже не мог дождаться, когда мы уедем. Изнуренный и оглушенный — и духотой и рыночным гвалтом, с трудом я выбрался из этой толчеи (покупать мне все равно было нечего, верней — не на что) и спрятался в тень от стены рейхстага, той его стены, что ближе к Бранденбургским воротам. Здесь была тень, и здесь тоже был вход и тоже колонны.
Вокруг меня, в парке и на площади, еще гудела толпа, но она быстро убывала. Оставались лишь отдельные, лишь немногие группы.
Давно надо было ехать. Но мои спутники все еще не возвращались, а искать их мне не хотелось. Я ждал их, сидя на камне. Солнце за рейхстаг уже зашло, но было оно еще высоко.
И вдруг я увидел: недалеко от меня какие-то люди прячутся за колоннами. Сначала заметил одного только — за ближайшей колонной, но потом разглядел, что те же самые люди в зеленой форме стоят и за деревьями. Это была форма немецкой полиции — та же, прежняя.
Я наблюдал за ближайшим ко мне полицейским. Осторожно, чтобы его не увидели, выглядывая из-за колонны, он смотрел на свои часы. И поднес сирену к губам.
Невольно я посмотрел на часы. Было пять часов. В тот же миг, проколов барабанные перепонки, в уши ударил пронзительно резкий свист... Было пять часов. Я услышал крики, увидел, как одни кинулись бежать, другие старались где-нибудь укрыться. Но полицейские уже ворвались сюда и кинулись на тех, кто еще оставался. Первые жертвы были схвачены, их уже вели к машинам.
Немолодая берлинка, пряча какую-то кофточку, с испугу прыгнула в окопчик. Полицейский заметил ее и заставил подняться. Закрутив вокруг запястья сверкающую никелированную цепь, щелкнул замком. Другой такою же цепью еще раньше прикрутил к себе молодого немца. [326]
Все это было так ново для меня и настолько неожиданно, что я мог лишь наблюдать за тем, что происходит.
Облава закончилась.
Задержанных вталкивали в машины... Схвачено было человек тридцать.
Я, конечно, знал, что Кайзерплац и места вокруг рейхстага попали в западную зону. Но в этот миг, забыв обо всем и подойдя к схватившему этих двоих, приказал отпустить их. Он не хотел меня слушать, но я настолько был взволнован, что показал на висевший у меня на бедре пистолет. Крепкий, рослый парень (оружия им еще не выдавали) нехотя разомкнул свои браслеты, отпустив сначала женщину, потом мужчину. Они ушли. Он что-то еще пытался выяснять, но я, резко мотнув головой, сказал, чтобы он уходил.
Однако я понимал и чувствовал, что мне и самому нельзя здесь оставаться. Тогда-то я и отправился к машине, сознавая, что день этот для меня окончательно испорчен.
Стр. 180. Я долго собирался проиллюстрировать эту мою книгу. Дать в ней фотоснимки мои. Снимков этих у меня много, есть среди них редкие: такие, каких небось иной музей не имеет. У меня их — целый альбом.
Одно время я склонялся к тому, чтобы проиллюстрировать книжку рисунками. В Берлине рисовали Богаткин и, кажется, Жуков. Наконец известное «Утро капитуляции» — Кривоногова. После войны уже я вновь встретился с еще одним художником — с Ильей Кричевским. Хотя он в Москве жил, но я с ним не виделся с тех дней.
В нашу армейскую газету Кричевский пришел вместо заболевшего Николая Аввакумова. Это милый капитан, человек, старающийся быть незаметным, улыбающийся тихой улыбкой. Чаще всего Илья Давидович делал портреты героев или призывные плакаты на первую полосу. Мы один раз даже были вместе в командировке, где он рисовал отличившихся. Последняя наша встреча с ним была такой. Я вышел из рейхстага и пересек площадь. И вдруг увидел его. Это было в той узкой улочке, она ведет к рейхстагу от моста Мольтке. Он рисовал, присев на камень неразобранной баррикады и положив свой альбом на колени. Меня он не замечал... И мне захотелось посмотреть, что ему отсюда видно: я оглянулся. В самом конце длинной тоннелеобразной улицы был виден рейхстаг, его, будто шлем пробитый, купол... Хорошая позиция. Я ему позавидовал тогда.
Стр. 197. Я потом у себя в бумагах отыскал случайно переписанное мною одно стихотворение Лободы. Кроме того, несколько стихотворений обнаружилось в нашей дивизионке.
Имя В. Н. Лободы внесено сейчас на мемориальную доску писателей, погибших в Отечественной войне.
Стр. 214. Если встать у Бранденбургских ворот и повернуться спиной к Унтер-ден-Линден, то перед глазами, пробивая глушь Тиргартена, ляжет широкая магистраль. На другом ее конце цилиндрическая колонна, увенчанная распростершим свои крылья [327] ангелом. Расстояние от Бранденбургских ворот до этой колонны кажется небольшим — шестьсот — семьсот метров... Но через Тиргартен шагаешь к статуе более получаса. И начинаешь понимать, что близость расстояния мнимая.
По-немецки массивны колонны и широки пролеты Бранденбургертор, огромны стоящие над Шпрее здания, велики каштаны Тиргартена и подавляюще громадна вставшая впереди статуя. И оттого, что все вокруг так преувеличено, реальность перспективы исчезает: вместо предполагаемых семисот метров Аллея тянется на два-три километра...
Стр. 222. Не могу не сказать про такой случай.
Мне пришлось звонить одному моему знакомому. Соседка по квартире сообщила мне, что его нет в Москве. Я назвался и попросил ее передать, что я звонил.
— Так это вы! — проговорила она. — Это вы писали о солдате, которого считали без вести пропавшим?.. Знаете, у меня такой же случай в семье... — И стала рассказывать о племяннике.
— Вы подумайте, — говорила она, — они ведь столько лет ничего о нем не знали!.. Может, вот и наш так...
Она прочитала рассказ о Пятницком в газете, но ей сказали, что еще было в журнале. Она начала искать журнал по киоскам и долго его не находила.
— Ну как же! — услышал я от нее, когда спросил, почему ей так нужен этот журнал. — Ну как же вы не понимаете, — сказала она, — вот теперь вы написали о нем, а вдруг они опять не узнают, не прочтут...
Где-то на окраине она все-таки нашла номер журнала и послала его на родину Пятницкого, его семье.
— Вы понимаете, — убеждала она, — они же там до сих пор думают, что он без вести пропал. Вот я и решила послать им этот журнал...
Я был этим разговором взволнован, но все-таки узнал: эту женщину зовут Антонина Ивановна Семченко.
Стр. 223. Письмо А. Шипиловского я получил после того, как рассказ о Пятницком и другие рассказы появились в «Правде». Я ответил Шипиловскому и получил еще два его письма.
Я был особенно рад этому отклику — письмам солдата нашей дивизии. То, что он писал о Пятницком, было очень для меня важно. То же говорил мне Неустроев, Сьянов, Кантария... Свидетельство его было ценно еще тем, что то, что он видел, он видел ближе всех — так, как позволяло ему это его увеличительное стекло. Я попросил Шипиловского — он живет теперь в Перми — написать более обстоятельно, ничего не пропуская, все то, что он видел из окна дома Гиммлера в течение 30 апреля и 1 мая, описать весь ход боев так, как это ему запомнилось. Вот его письмо:
«...Я мало что добавлю. Ибо то, что вы написали, пришлось видеть и мне.
На КП Зинченко мы пришли ночью. К подвальному окну прикрепили стереотрубу. Видели отдельные контуры на фоне неба... [328]
С рассветом поднялись выше. Пользуясь еще плохой видимостью, артиллеристы затаскивали в арку 122-мм пушку. Танки, прижавшиеся к углам домов, стояли молча. Пехотинцы сновали взад-вперед по своим делам. Все были напряжены. По соседству с нами устраивают огневую позицию минометчики и «андрюши», чтоб бить прямо из окон... Направляю окуляры в сторону рейхстага. Передо мной здание с тяжелыми колоннами и легким стеклянным куполом. Справа — сад с зарытыми в землю самоходками и бетонированными бункерами. Слева — река Шпрее, от нее — в бетонных берегах — отходит канал... Некоторые окна рейхстага заложены кирпичом. Видимо, тут огневые точки.
Но вот началась артподготовка. Рейхстаг затянуло дымом и пылью. Пушки 122-мм и 152-мм прямой наводкой крушили возведенные укрепления. Танки, маневрируя, стреляли то с одного, то с другого места. Но нет! Спасли гитлеровцев толстые стены рейхстага и бетонированные укрепления. Бросившаяся на штурм пехота не смогла ворваться в рейхстаг. Фрицы из пулеметов, автоматов и фаустпатронов косили наших бойцов. Пришлось отойти. В этот момент и погиб Петр Пятницкий.
Целый день шла перестрелка. От разрывов снарядов горели дома, горел рейхстаг. Наши самолеты с ревом пикировали. И в воздух поднимались клубы дыма и огня. Лишь маленькие искорки трассирующих пуль терялись в черной копоти и пыли...
Начался штурм. Из каждого окна, прохода, арки и даже из проломов стен били пушки, самоходки, PC и минометы. Все слилось в разноголосый вой. Наши уже бежали к рейхстагу и слева, со стороны Шпрее, и по прямой, к главному входу... Пошли и мы. Немцы еще огрызались, били из подвалов, но песня их была спета.
Мы вошли в рейхстаг. Кругом горит. Дым, гарь, потолок пробит, стены в осколках. Портрет Гитлера весь прострелен. В общем, третья империя рухнула.
В рейхстаге были мы три или четыре дня, в каких-то подземных салонах. Вот и все. А как пленных выводили с поднятыми руками, а потом разоружали, об этом уже не пишу...
У меня к вам небольшая просьба: хотел бы иметь копию разрушенного рейхстага, а где ее взять, не знаю... Конечно, для памяти».
В другом письме — оно написано после опубликования рассказа о поездке к семье Пятницкого — Шипиловский, возвращаясь к тем событиям, добавляет к предыдущему письму:
«...С рассвета, из подвала, когда мы находились еще в доме Гиммлера, мы влезли со стереотрубой на второй или третий этаж (уже точно не помню), прикрепили ее к окну и стали вести наблюдение. К нам поднималось много офицеров-пехотинцев, смотрели в стереотрубу. Очень был большой интерес! Все же, как бы ни было, чувствовали, что со взятием этого здания что-то произойдет. Но что именно, мы не знали. Возможно, конец войны или перебросят на другой участок... А некоторые философы пророчили, что еще поедем воевать с Японией.
Устав наблюдать, мы спускались вниз, в подвал. Я уже писал, что в подвал приходил командир дивизии и другие. Я хорошо помню, как они вышли из соседнего отсека. Офицеры, так они сразу все подобрались, а мы смотрели с любопытством... [329]
Все вспоминается с трудом... Как мы ранним утром перебегали через площадь... В рейхстаге, влево, была небольшая комнатушка. Все скопились там. Я заглянул в зал, кругом горело... Хотелось пить. Я взял котелок. Слышались еще кое-где выстрелы. Артиллеристы вытаскивали пушку и направляли на угловой дом, там засели автоматчики и фаустники... День солнечный, но дым от горящих домов портит весеннюю панораму. Спустился по каменным лестницам к реке. Подходит пехотинец и не советует пить эту воду, ибо в реке много трупов. Но что делать, пить хочется страшно. Принес ребятам воды, и опять наверх — любопытно... По крыше карабкаются солдаты, хотят знамя поставить выше, до этого оно стояло ниже. А вот и пленные: смотрят угрюмо, снимают свое оружие и бросают в кучу. Здесь стоит старшина и покрикивает: «Шнель! Шнель!»
В общем, все новые и новые воспоминания приходят в голову... А что касается Пятницкого, то я все могу подтвердить, так как видел своими глазами».
Дополнение к письму Шипиловского.
«У вас есть фраза: «Здесь стоит старшина и покрикивает: «Шнель! Шнель!»
Мне кажется, вас мучит имя этого старшины. Судя по книге, вы очень переживаете, когда не удается уточнить фамилию.
Дело было так: в рейхстаг мне пришлось бежать с людьми под обстрелом в плащ-накидке. Первую ночь было жарко, а днем первого мая — тем более. А к вечеру утихло. Настали редкие перестрелки. Поздно вечером старшина принес ужин кормить роту. Клименков из дома Гиммлера послал его. Поужинали около входа в подвал. Перед уходом старшины роты с его термосами мне показалось, что ночью будет прохладно, и я попросил у него телогрейку. А на ней были его погоны, и я их не снимал. И был в этой телогрейке всю ночь. И принимать пленных из подвалов рейхстага мне тоже пришлось в телогрейке. Снял ее только второго мая. А под телогрейкой, на грубошерстной гимнастерке, были мои погоны старшего лейтенанта.
Вот и весь сказ. Вот и еще одно имя установили».
19 мая 1965 г.
(Павел Грибов).
Я получил от А. Шипиловского еще несколько писем. Вот одно из них:
«Во время боев мы заскочили на один авиационный завод. Там в бункерах находились иностранцы: французы, бельгийцы, поляки, чехи, итальянцы... Каждая национальность в своем отсеке, у каждого отсека свой национальный флаг. Большинство в полосатых пижамах, на, рукавах повязки своей национальности. Когда мы вошли, они наперебой тащили нас в свои отсеки, чем могли, старались угостить. Играл своеобразный оркестр».
Из писем Шипиловского можно было бы составить книгу. Вот еще одно его письмо:
«Получил снимок дома Гиммлера. Ну что думать по поводу этого снимка? Ясно одно, что снимок военных лет и есть что-то [330] знакомое и где-то виданное. За давностью лет выветрились из воображения лица боевых товарищей, не только здания, так что не грех и ошибиться. Основное меня смущает — арка. Она, по-моему, была высокой и без надстроек и колонн. Я это хорошо помню, ибо там стояла пушка 122-мм. В этой арке лежал сожженный танкист и несколько пехотинцев. Танкиста принесли свои же, в аккурат во время утренней артподготовки, 30 апреля. Он сначала очень стонал, но был без памяти. Я стоял тут же возле него. Друзья его очень переживали за него, но, видать, сами были ранены или контужены. Танкист умер, а их увели. Все они были в комбинезонах и шлемах. А подбитый танк стоял недалеко от дома Гиммлера, его хорошо было видно. А вот откуда пришли пехотинцы, я не знаю. В процессе боя я пробегал тут несколько раз, и они все еще лежали, покрытые кирпичной пылью.
Если в этой арке повернуться спиной к рейхстагу, то направо со двора будет первый подъезд, в который мы и вошли. На третьем этаже установили свою стереотрубу. Примерно во втором или в третьем окне от угла. Комнаты сплошь завалены бумагами, битым кирпичом, стояли массивные столы, на которых также был битый кирпич и штукатурка, полы были деревянные. Дом Гиммлера был расположен буквой Г. Перед вечерней артподготовкой наш командир полка майор Гладких в одном из Г-образных помещений обосновал свой КП. Это была просторная комната канцелярского типа, расположенная недалеко от КП полковника Зинченко, который находился в подвале. Здесь сначала расположены были и КП нашего полка. Но мы были приданы батальону Неустроева. А у Зинченко было и без нас достаточно более мощных приданных средств. Все подвалы были забиты КП — полков, бригад, дивизионов PC. Нас Зинченко в подвал не пускал, наблюдали за этим разведчики 756-го полка, по-моему. И мы довольствовались комнатой на первом этаже, которая была, как аэродинамическая труба. Ибо не было ни одного стекла, да и дыр было достаточно, и ветер гулял... Мы курсировали от НП до КП, так что расположение дома я помню хорошо. На НП были Иван Поздняк и еще наш товарищ, позабыл его фамилию, и командир взвода, лейтенант, забыл я его фамилию, но мужик он был хороший, правда, за бои в Померании обошел меня наградой, но не это главное...
Сейчас я все по крупицам собираю в памяти и записываю. Раньше все это было как-то забыто и за давностью выветрилось. Как мы на рассвете первого мая заскочили в рейхстаге в левую комнатушку, метров 14 кв. Но Неустроев тоже нас выгнал. «Марш, в вестибюль отсюда!» Когда совсем рассвело, пришло много командиров. И Зинченко спорил с подполковником, чьи вперед ворвались в рейхстаг...»
Стр. 235. Один из моих друзей, поэтов, принес мне однажды книжку, которая была издана несколько лет назад. Я хотел бы удержаться от критики, но все-таки не могу о ней не сказать, хотя это, вероятно, и не самое недобросовестное описание боя за рейхстаг. Я сталкивался и с худшим. Поразительно, как люди через много лет, на ходу, в течение одного-двух часов, поговорив [331] с комбатом или комсоргом, еле уловив ход боя и записав фамилии участников, пишут потом целую книгу. Нет, не о каких-нибудь выдуманных персонажах, книгу о людях — участниках боя. И вот что получается.
О начальнике штаба батальона, который ходил обычно в кирзовых сапогах и ватнике, простом и несколько даже штатском человеке, говорится: «Он влетел вихрем на командный пункт батальона, и пилотка, которую он носил с присущим военным людям изяществом, сползла набок».
Солдат Пятницкий. По всем сохранившимся справкам значится рядовым и, по утверждению Неустроева, лишь в последнее время стал младшим сержантом. Но в таком писании он оказался уже лейтенантом, командиром роты. «Рота лейтенанта Пятницкого». «Лейтенант Пятницкий был убит».
Кантария и Егоров не просто ставят флаг. Как будто этого недостаточно! Они, ну прямо как два мушкетера, раскидывают своих врагов и даже захватывают пленных.
Был в батальоне капитан Ярунов, Василий Иванович. «Дед». Несколько полный, высокий человек. Уже тогда ему было около пятидесяти. Для всех, в том числе для Неустроева, он был отцом. О нем почему-то говорится, что Ярунов этот — самый молодой из офицеров.
Все они, люди, которых я знал тогда, из которых каждого могу представить себе сейчас, все они невероятные какие-то шутники. Немца они и в грош не ставят. Даже удивительно, почему их еще за три года до того не было в Берлине. И говорят, разумеется, все на манер Суворова. Афоризмами.
А до чего любят наши авторы украшать своих героев усами! У Сьянова — коротко стриженные усики. Нет, никогда не видел он Сьянова! Берест, — молоденький, светлый Берест! — тоже носит внушительные черные усы.
Все это, разумеется, вперемежку с зеленой травкой, согреваемой лучами яркого солнца.
И конечно: ливень пуль, град осколков.
Стр. 238. Немногие знают, что:
— первым в Берлине, как утверждают, услышал по радио передачу немцев о капитуляции их войск радист Алексей Ткаченко;
— еще утром 30 апреля (до артподготовки) на куполе была видна башня и шпиль над ней. В башне пряталась огневая точка. Снаряд, который снес эту башню, послало орудие сержанта Николая Хабибулина из батареи старшего лейтенанта Гутина;
— среди тех, кто получил партийные билеты в рейхстаге, — Василий Кириллович Кива, рядовой, 1908 года рождения, и молодой лейтенант Черниченко Георгий, артиллерист.
Из записной книжки. Опубликовано в «Правде»
(21 июня 2961 г.) [332]
Стр. 245. Борис Никонович Лотошкин с Чукотки прислал фотографию этого мальчика. «Посылаю вам фото, на котором увидите Жору и капитана Кондрашова. Не помню только, где фотографировались: на Одере или на даче Геринга».
Во время боя за рейхстаг мальчик таскал бойцам воду из Шпрее, ползал по площади со стеклянной флягой в руках. Этот, любящий попалить в воздух мальчик, казался мне довольно забалованным... Сьянов сказал, что его звали Вовкой и что его возили за собой из-под Старой Руссы. Егоров спорил с ним. Мальчика этого, говорил он, звали Жоркой, Егоров это хорошо помнит, потому что Жорка чистил его трофейный мотоцикл. Все говорили о нем ласково и хвалили его, но никто не запомнил его фамилии. Рассказывали, что мальчишку очень берегли. Причислен был он к разведвзводу, и во время боев мальчишку держали с обозом разведки. Когда немного утихало и к разведчикам приезжала кухня, появлялся и Жорка. О своем прибытии он извещал отчаянной стрельбой из пистолета. Палил в воздух, пока не заканчивал обойму. Кто-то подарил ему маленький дамский пистолет, и всегда у него были полные карманы патронов. Разведчики сшили ему хорошее обмундирование, шинель фасонистую. И ремень и портупея — все у него было пригнано по росту. Мальчишка среди взрослых отличался тем, что страх ему был неведом. «Страху не понимал», — говорит Егоров. Ему казалось, что все эти осколки и попадания к нему не относятся. Когда война окончилась, ему дали ефрейтора: «для близиру»... Хотели отправить домой, но он ни за что не хотел ехать, хотя мать у него была жива.
Стр. 246. Мне теперь написал А. Глазунов, из деревни Пьянчус, Владимирской области, — разведчик 328-го артполка, — что моего Мишку, типографского нашего воспитанника, звали Яковлев. «Мишкина фамилия, — пишет он, — Яковлев. Я вспомнил». И правда, Миша Яковлев.
Далее он пишет: «Газета ваша выпускалась в тяжелых фронтовых условиях. Крытая машина часто попадала под обстрел противника. Трое сотрудников — капитан — редактор, лейтенант и наборщик-старичок слушали ночью радиоприемник, чтобы напечатать сводку Совинформбюро. Мы, бойцы, уважали нашу газету, в которой можно было прочитать о жизни нашей дивизии, какой батальон идет впереди и какая рота. Наша газета не давала нам скучать... Вот она какая, наша газета. А как она была оформлена — красота!»
Стр. 280. А. Коньков (адреса он не сообщает) в своем письме приводит слова этой песни. Он пишет мне: «Я тоже знаю эту песню, даже помню, как она поется. Я ее слышал в поезде в 1945 году, в феврале — марте где-то между Ченстоховом и Равой-Русской... Я не мог бы написать ноты, но слова и мотив воскресли у меня в памяти».
Вот она, эта песня, полностью. В том виде, как она ему запомнилась. [333]
Помнишь, мать, как ты благословлялаСтр. 297. Во имя того, чтобы каждое имя было сохранено, я вновь должен вернуться к этому перечню и продолжить:
Штурм рейхстага поддерживал артдивизион майора И. М. Тесленко. 76-мм пушки били из окон второго этажа дома Гиммлера.
В боевых действиях отличился батальон Петра Боева, сам командир ранен в Берлине. Батальоном руководил капитан И. В. Клименков. Награжден орденом Александра Невского.
В рейхстаге погиб героически сражавшийся пулеметчик Василий Якимович.
Сержант Ермаков, командир отделения телефонной связи, в трудную минуту, когда рейхстаг горел, восстановил линию.
Ермаков первым говорил из рейхстага. [334]
В штурме рейхстага участвовал расчет пушки № 14408 старшего сержанта Николая Бердникова.
Разведчик Иван Лысенко взял в плен несколько немецких офицеров и одного генерала. Ему присвоено звание Героя Советского Союза.
В рейхстаге находились офицеры: командир роты Ярунов, Герасимов — командир пулеметной роты, начальник штаба батальона Гусев, Минаков — командир минометной батареи, Матвеев — работник политотдела дивизии, парторг батальона — Петров, заместитель командира полка Соколовский...
В занятом здании рейхстага агитатор полка Прелов выпустил несколько листовок. В одной из листовок говорилось: «На рейхстаге уже реет красное знамя. Немцы поджигают комнаты... Они хотят выкурить нас из рейхстага... Этому не бывать!»
Мужественно вели себя в этом последнем бою молодые бойцы — комсомольцы Шейко, Антонов, Ильюшенков, Патрышев, Карбулов, Шильников, Попов, Орленко.
Как и всюду, я говорю — о своей сто пятидесятой дивизии.
Стр. 298. О долге живых перед памятью павших... Об этом пишут многие. Но особенно взволновало меня письмо С. Санталова, крестьянина из Кировской области. Он был еще мальчиком, когда началась война.
«...Вы пишете: человек редко пропадает без вести. На войне человек не бывает один! Я тоже верю в это.
Я брат двух погибших братовей, один с 18 года рождения, Санталов Сергей Макарович, служил танкистом до начала войны. И больше ничего мы не знаем о нем, пропал без вести... Второй мой брат погиб, была похоронная. С 23 года рождения. Был сержантом. Погиб в первом бою под Смоленском...
Эта тема — говорит он дальше — должна всегда жить. О ней надо ежечасно и ежедневно напоминать, что это была война. И что еще кое-кто из подобных фашистов жив. И что она может быть не здесь — так там, не там — так здесь...».
И еще одно письмо:
«Я участник штурма Берлина и был где-то с вами рядом.
Наша рота на рассвете второго мая вышла к Бранденбургским воротам с торчащими наверху лошадиными ребрами и остатками кареты.
Потом наша рота «охраняла» гитлеровское логово — так называемую имперскую канцелярию. Был в кабинете бесноватого фюрера...
Это верно: люди должны знать своих героев, которые ушли от нас в последней главе войны, но в первой главе своей жизни».
(Бабиенко из города Херсона).