Нельзя никого забывать

В самом начале я хотел сказать о тех, кто мертв.

О них надо сказать прежде. Не сказав о славе мертвых, я не мог бы говорить о живых.

Не потому только, что мы не любили в свое время говорить о погибших. (Если судить по газетам того времени, у нас погибло очень мало... Но ведь в те дни и портреты солдат, героев, печатались только тех, что в новеньких гимнастерках...)

Я говорю, нам надо спешить рассказать о павших. Раньше — о них. Хотя бы потому, что живые о себе расскажут сами. И поэтому уже о них скорее напишут другие... Напишут те, кто войны не знал сам. Те же, что погибли, за себя уже не скажут... И судьба их может забытой остаться.

Я не люблю безымянных братских могил, как и условных символических памятников. И не могу забыть одного — под Таллином, бывшим Ревелем. Возле бесконечно накатывающих волн северного залива. С символом вечности — ангелом, летящим над головой... Памятник экипажу «Русалки».

«Россияне на забывают своих героев-мучеников», — гласит надпись на нем.

И на земле, впереди постамента, на плитах — мраморных досках — выбиты имена всех погибших в тот день далекого 7 сентября 1893 года. Каждое — на отдельной доске... Не только командира — всех. Каждого матроса. Все 165... Будто могилы их и не в море, а здесь же, на берегу. [298]

Почему меня и волнует так этот памятник — он человечен в самом прямом и простом смысле слова. На нем не символ скорби, а имена — имена вчера живых людей...

Они — достойны славы... Пусть сегодня их имена неизвестны, но мы, живые, мы должны о них помнить.

Никто не должен быть забыт... Я бы каждое имя выбил на граните... Всех, кто лежит в своих затерянных могилах. По всей Европе. По всей России. В могилах без холмиков. С холмиками и без холмиков...

Все — и живые и мертвые — достойны славы. Мертвые — тем паче.

Никто не должен быть забыт. Никого нельзя забывать! [299]

Флаг

Его наспех рвали от первого попавшегося под руку куска. Несли над головами.

И, стоя пред ним на коленях, клялись — ни пред кем не вставать на колени...

* * *

Все я вспоминаю теперь.

Мы были еще, наверно, очень малы. Я не мог тогда знать этого: потому что мне самому было столько, сколько моим товарищам.

С раннего утра мы выстаивали возле школы. Мы разбирались и строились в ряд. А под окнами уже шли праздничные колонны. На демонстрацию. Мы смолкали и делали первый шаг. Слышалось только наше дыхание да топот отставших. Или от музыки, или от флагов у нас захватывало дух.

Мы шли по улице к сельсовету, и пели.

И флаг, живой, развевающийся, на большом длинном древке, волновался над нами.

Пятые сутки мы отходили. Было это всего несколько лет от того школьного, от того солнечного утра. Как быстро мы выросли!

Враг гнался за нами по пятам. Мы были голодны и босы, мы все были без сапог. Нам еще предстояло пробиться через кольцо окружения, и оно сжималось все туже. И было нас всего пять-шесть человек.

Все, что оставалось от роты.

Мы несли его попеременно, то один, то другой. У кого больше было сил...

Кто — донесет! [300]

Ночью предстоял прорыв. Тут мы наш флаг, знамя своей части, обернули, спрятали на теле нашего товарища. Ему под гимнастерку.

И снова двинулись в путь.

Была темень, ночь. Было очень трудно нам. И все же мы пробились, вышли.

И флаг — был с нами.

Год прошел... Вокруг лежали снега. А сразу же за бруствером — незамерзающее, теплое болото, и через него вела маленькая узенькая тропиночка. А дальше, за тропинкой и этим болотом, сопка. Укрепленная, прорезанная траншеей, И темный лес по краю горизонта.

Каждый метр впереди, перед этой сопкой, простреливался. Но мы все равно поднялись, покинули траншею и гуськом, один за другим побежали по тропе через это болото, к сереющей на снегу траншее.

И красный флаг развевался над нами...

Его еще в траншее сжимал стоящий слева от меня боец.

В белом полушубке, с белым воротником...

И еще два прошли года...

Утром увидели мы — за площадью, почти рядом, тот самый дом, который уже был как цель. Лейтенант, один солдат и еще один солдат с ходу разорвали тик, красную, найденную в доме перину, и побежали...

Да, когда вечером они бежали по площади, у них над головой висел, тяжело ложась им на плечи, флаг.

Этот-то наш, грубо сделанный, самодельный, импровизированный, солдатский, низко привязанный к колонне флаг, может, и был самым первым. Первым поставленным на рейхстаге.

Та военная ночь оказалась последней...

Когда эта ночь прошла, когда настало утро — первое утро мира, все сразу же его увидали. Тот красный флаг на струганом древке...

* * *

И Ленин в Мавзолее тоже лежит на знамени. [301]