На ночлеге

Мне двадцать лет. Мы в освобожденном селе, в Польше.

Маленькая Марися забралась ко мне на колени. Она ловит мой взгляд, и, когда я к ней наклоняюсь и киваю, Марися довольна. Она отвечает мне улыбкой.

Мать девочки, тоненькая, молодая, с хрупким румянцем, смотрит на меня, на дочь. Мешая польскую речь с русской, пани Хелена спрашивает меня, откуда я родом.

— Из Сибири.

— Сибирь? — удивляется женщина. — Боже!.. — говорит она по-русски. — Совсем другой свет.

Хелена упорно не отходит от плиты, она не так занята, как старается это показать. Она, чувствую это, приглядывается ко мне. Потом, за обедом, она рассказывает мне о себе и своей жизни. Рассказывает, как боялась Марися другого солдата, что жил здесь незадолго до меня. Увидит его во дворе, бежит в комнату: «Мама, мама, герман...»

Я опять беру у нее девочку и начинаю качать ее на ноге. Она в восторге. Потом я учу ее. Удивительно чисто, усердно Марися с охотой повторяет за мною:

Я смеюсь, смеется Марися. Мы оба рады, что быстро заучили столь нехитрую песенку.

Хелена опять глядит на меня и на дочь. Потом выходит за дверь и возвращается с охапкой сена... Действительно, Марисе давно пора спать. Я вижу, у нее уже и глазки слипаются. Она слезает с колен, но Хелене долго еще не удается ее уложить. Ничего этого я не слышу.

Я ощупью нахожу приготовленную мне постель и засыпаю раньше Мариси. [253]

Дружок

Был у нас в батальоне один мальчик приблудившийся. Сирота. Мы тогда в верховьях Волги воевали... Лет восемь ему было. Он потом парень хоть куда стал. Подрос. Шинель ему сшили, сапоги.

Но это все после... А вначале — так было.

Стало нам известно, что часть наша в скором времени должна вступить в бой. Об этом сразу все узнают: комиссии приезжают, пополняют боеприпасы. Сухарей — каждому по пачке, по две.

Командир полка, сам, как увидел у нас парнишку, ох и рассердился же. Он прав был, конечно: не забавами занимаемся, не такое время... Приказал немедленно же передать мальчика местным властям...

А мы уже и привыкать к нему начали. Но парнишку в бой не потащишь... Ночью выступать нам.

Сдали малого в местный сельский совет, с председателем договорились. Проявить обещал заботу.

Комбат наш уж больно душой за него болел. Злой ходил, скучный, кричал на всех и здорово к нам придирался...

Совершили мы марш. Без больших привалов шли, километров, может, шестьдесят бросок сделали... Остановились на ночлег в лесу. Ночью пришли, поздно.

И вот утром повар наш пошел кашу варить. Открыл кухню, а мальчишка тот на дне котла лежит, калачиком свернулся. Спит. Один лишь чубчик белый торчит.

Повар решил никому не говорить пока. Старшине только одному рассказал. Оба они у себя его припрятывали. [254]

Когда он отвинтил крышку, залез туда и притаился, — никто этого не знает. Повар после долго оправдывался: он, мол, и влез туда и сбежал еще с вечера, перед тем, как нам ночью выступить.

Все обошлось потом. Все сделали вид, что так и надо. И комбат наш, когда его увидел, маленького и сразу растерявшегося, удивился, но тоже сделал вид, что он забыл уже и про деревню, и про председателя, с которым сам же договаривался. Старшине наказал, чтобы парнишка пока что на глаза полковнику не попадал.

Так он, паренек этот наш, у нас и остался... Прилепился, прицепился. Крепкий паренек стал... Прижился и жил у нас в части — делил с бойцами и кров и пищу, ложе в землянке, пока шла война. [255]

Дед Оленчук

Он жил где-то со мной рядом, на Сиваше, мне страстно хотелось повидать его, и я собирался съездить к нему, да так и не собрался.

Не помню уж, право, когда я в первый раз о нем услышал. Но, думаю, что с самого детства я знал о нем. Знал не меньше, чем о Буденном...

Нам — маленьким — об этом отцы рассказывали. И вот мы выросли, мы сами стали солдатами, а дед Оленчук все еще жив.

Он уже и тогда был дедом...

Это было в 1920 году, когда брали Перекоп. Этот самый дед Оленчук перевел Красную Армию через Сиваш, когда из Крыма Врангеля выгоняли...

Он самому Фрунзе показывал, где надо переходить.

Я даже и снимок такой помню: Иван Иванович Оленчук показывает рукой через Сиваш.

Все я хотел до него добраться... Я и сам жил теперь в Крыму, а дед Оленчук, второй раз уже проведший войска наши через Сиваш, жил там же, где он жил всегда, и до него было недалеко — каких-нибудь десять — двенадцать часов езды...

Да, так вот вышло: мы выросли, а дед Оленчук словно бы и не старился, все так же рыбачил, и одной осенней ночью в 1943 году, такой же, как та, двадцать три года назад — опять разведывал брод через Сиваш.

Мой старый друг один — я его еще по дивизии знал — заезжал к деду Оленчуку. Дома у него был.

Оленчук жил у себя в Строгановке, на той стороне Сивашей. Одиноко жил. Гордо. В хате на стене висел у него единственно только старый кожушок... [256]

Такой вот был этот старик, что дважды перевел нашу армию через Сиваш. В первый раз в гражданскую войну, во второй раз — в эту, в Отечественную.

И все-таки я его, деда этого, помню. Ради этого все в рассказываю...

Я его тоже видел.

А вышло так. Я шел по улице, летом. В том же Симферополе. Жара как раз самая стояла. Подвигается — вышагивает мне навстречу человек... С палочкой, в ватничке. Гляжу я: да это ж дед Оленчук идет! Я его в лицо узнал. По бороде.

На голове шапка-шапчонка, постолы на ногах... Под пиджачком его или под ватничком — толком не разглядел — гимнастерка старенькая.

Идет вразвалочку — рыбацкой валкой походкой. Будто по бережку идет. Как в Симферополе не ходят.

Оглядываюсь, а он уже прошел.

Так и я его увидел. Все-таки — привелось. Я после спросил, и узнал: Оленчук был в Симферополе, к другу моему он в этот день заходил.

Года два назад, как мне передавали, старик умер. [257]