Через Кенигплац

«Подъезд», «Подъезд», «Подъезд», — настойчиво повторяла телефонистка.

Ответа не было.

Десять человек, отправившихся в этот день на линию, не вернулись... Одни гибли, не дойдя до места повреждения, другие — на обратном пути...

Но телефон опять стал действовать.

«Подъезд» слушает»...

Неустроев схватил трубку. Командовавший штурмовой ротой Илья Сьянов докладывал комбату: противник скапливается для атаки со стороны Бранденбургских ворот — и просил дать огня по шоссе.

Над головами снова послышалось знакомое всем сипение, и впереди где-то тяжелые мины стали долбить мостовые...

В течение длинного этого дня — одного из самых напряженных за всю войну — на площади перед рейхстагом шел бой. Люди лежали вблизи подъезда рейхстага и пробовали подняться в атаку, но безуспешно. Огневые точки еще жили. Местами их было по две на одно окно. И бронеколпаки на углах. И самоходные орудия, прячущиеся в глубине парка...

Через эту большую площадь, на этом малом пространстве, где теперь было сосредоточено столько огня, тянулся малоприметный красный провод — нить, связавшая бойцов, лежащих перед рейхстагом, с командным и наблюдательным пунктом, с теми, кто управлял огнем батарей... Всякий раз при новом артналете осколки разрывали этот тонкий проводок. Но чья-то невидимая рука — там на плаце, отделявшем командный пункт от рейхстага, — опять сращивала провод, и связь начинала действовать. [84]

Когда телефон вновь заработал, Сьянов сообщил: правее рейхстага появились танки...

Наши батареи открыли огонь, два танка было подбито. (Они и после стояли у рейхстага и попали на снимки.) Остальные танки укрылись за углом...

Когда здание было занято и большая часть обороняющих рейхстаг немцев была загнана в подвалы, в боевых действиях наступила пауза. На КП батальона, из подвала на берегу Шпрее его успели уже перенести в небольшую комнату в самом рейхстаге, пришел боец.

У него были красные глаза и рваная гимнастерка...

Вера Абрамова, телефонистка батальона, увидела его и очень удивилась... В те тяжелые часы линейный Алексей Мельников в числе других ушел на линию.

Командир батальона видел, как он молча, стараясь не попасться начальству на глаза, прошел в угол, где стояли телефонные аппараты, и, опустившись на колени, стал крутить ручки...

«Подъезд»?.. (Позывные еще не успели сменить.) Проверка».

Ясно было, что рассказывать Мельников ни о чем не собирался. О том, как он подолгу укрывался в воронках. Как на этом бесконечном, изрытом снарядами плаце ему трудно было найти оборванный провод. Как, спрятав голову за булыжник, сращивал он порывы... Обо всем этом дне.

Труднее всего было перебраться через канал. Над ним лежал рельс. Все, что оставалось от взорванного моста. Ползти мешал висевший на боку аппарат. Телефонист садился верхом на рельс и продвигался, опираясь на руки. Двигался медленно, чтоб не свалиться в воду... Подключившись к линии, он опять слушал, есть ли связь, потом покидал укрытие и опять «лез по проводу».

Глаза у него были красные — оттого, что он много суток не спал.

Командир отложил трубку и обернулся к нему:

«Ты исправлял линию?»

«Я». [85]

«Полковник» Берест

Из глубины подвала вдруг выкинули белый флаг.

На лестнице, на нижней площадке, появился офицер. Шинель распахнута, в руке — парабеллум. Он заявил, что немецкое командование готово начать переговоры. Но с офицером в высоком ранге.

На лестницу к немцам отправился Берест...

Берест — замполит командира батальона. Лейтенант. Да и в этом звании он лишь несколько дней: приказ пришел, когда мы вступали в Берлин. Только вчера Берест был младшим. Но уже несколько месяцев работал заместителем у Неустроева... Вот только не знаю, как они «срабатывались», очень уж это были разные, крепкие и твердые характеры.

Алексею Бересту было двадцать... Всего двадцать лет. Совсем недавно он ходил в комсомольцах.

Он и отправился туда.

Сам собой пал на него выбор. Скорее всего, это Берест и сказал, что пойдет он.

Солдат полил ему из фляги, и он смыл копоть с лица. Всегда он выглядел подчеркнуто аккуратным. Даже после этих двух ночей белела у него полоска подворотничка. Вчера, на площади, он лежал в одной воронке с бойцами. Потом с двумя разведчиками — Кантарией и Егоровым — он «устанавливал» знамя... Теперь, вот уж сутки, он был здесь, вместе со всеми.

Поверх гимнастерки Берест надел чужую чью-то кожаную длинную куртку. Капитан Матвеев, политотделец, отдал свою фуражку — новую, с малиновым околышем.

Неустроев тоже пошел. Но не стал ничего надевать, а даже телогрейку с себя сбросил, чтоб ордена были видны. [86] У Береста наград было не густо, а у Неустроева — много... Так — солиднее!

Третьим они взяли с собой солдата из недавно освобожденных на Одере военнопленных. Он знал по-немецки.

Внизу их уже ждали. Здесь было светло. Горели факелы. Сразу их окружили немецкие солдаты. Парабеллумы в руках. На касках маскировочные сетки.

К Бересту и его спутникам подходил немец. Берест вгляделся: оберст! Полковник. С ним были двое моряков. Курсанты. И переводчица — женщина в желтой куртке.

Солдаты-немцы расступились, дав им дорогу.

Полковник протянул было руку. Но Берест поднес свою к фуражке и сказал: «Полковник Берест».

И так, в черной своей кожанке, приподняв голову, он стоял, высокий, молодой... Заместитель командира — комиссар! Видный. Широкоплечий. Уверенный в себе. Кто-то из немцев сказал: «Молодой, а уже полковник!»

На Неустроева они почти не смотрели. Он стоял незаметно. Только ордена блестели. И немцы поглядывали на его грудь. (Рядом с Берестом низкорослый Неустроев выглядел маленьким.) Когда Берест к нему обращался, комбат старательно щелкал каблуками...

— Я предлагаю вам сдаться! — сказал Берест немцам. — Вы находитесь в подвалах. Положение ваше безвыходное...

Но те ответили:

— Еще неизвестно, кто у кого в плену... Вас здесь триста человек. Когда вы атаковывали — мы подсчитали... Нас — в десять раз больше.

— Сложите оружие, — сказал Берест. — Мы вас отсюда не выпустим... — И взглянул на часы, показав, что он на этом желает закончить разговор.

Представитель немцев опять стал доказывать Бересту, что это он, Берест, у них, у немцев, в «клещах»... И неожиданно потребовал, чтобы им дали возможность уйти в район Бранденбургских ворот...

Берест с трудом себя сдерживал. Он был молод — ему было только двадцать. И он забыл, что он дипломат!

— Зачем мы пришли в Берлин, — сказал он, — чтобы вас, гадов, выпустить?.. Если вы не сдадитесь, мы вас переколотим!.. [87]

Немецкий оберст запротестовал:

— Господин полковник! Так не полагается разговаривать с парламентерами!

Берест его не слушал...

Моряки молчали, желтая переводчица нервничала.

Полковник-немец заговорил вдруг по-русски, и даже сносно:

— Нам известно наше положение, и мы хотим сдаться... Но ваши солдаты возбуждены... Вы должны их вывести и... выстроить. Иначе мы не выйдем!

— Нет! — ответил Берест ему. — Не для того я пришел в Берлин из Москвы, чтобы выстраивать перед вами своих солдат... Даже если вас две тысячи, а нас двести человек...

— Что ж, — сказал немец, — я доложу, что вы предлагаете нам проходить через ваши боевые порядки.

Задерживаться дольше не имело смысла. Берест козырнул. Неустроев — тоже.

Солдат-переводчик и Неустроев, следом за Берестом поднимаясь по лестнице, слышали, как «полковник» Берест бормотал про себя: «Гадюка! Гадюка!»

Немцы, остававшиеся в подземельях рейхстага, сдались той же ночью. К утру.

Переговоры о их сдаче вел с ними уже старший сержант Сьянов. [88]

Встреча

Немного утихло, и мы начали осваиваться в рейхстаге, разбираться в его бесконечных лестницах и переходах, В большом, уходящем под самый купол зале заседаний — светло. Купол пробит, и над ним ничего, кроме неба, нет... А внизу — нагромождение камня, кирпича и обвалившиеся балконы... Лазишь, как по холмам.

Потом, по темному коридору, заставленному «чучелами» закованных в латы рыцарей, перехожу в другую, не тронутую огнем часть здания. Она лучше сохранилась, хоть и здесь те же пробитые стены и пахнет гарью. В сафьяновом пышном кресле сидит тут пожилой автоматчик.

С немолодым лицом, с низко стриженными усами.

Пока лишь успел отоспаться, грязен и небрит. Один только автомат, приставленный к креслу, чист. Но как он сидит!.. Во рту у него толстая, надолго свернутая самокрутка.

Глядя, как он развалился в кресле, я не мог удержаться и спросил:

— Ну, как дела?..

— Сижу — в рейхстаге...

Он посмотрел на меня и усмехнулся, понимая сам значительность того, что он сидит в рейхстаге и как он выглядит в своей просоленной пилотке и выгоревшем обмундировании в этом кресле.

— Сижу вот... — ответил он и опять, по-своему, затаенно, усмехнулся.

Я узнал этого бойца. Это же ротный писарь Гаркуша... Мой старый знакомый! Полтора года назад, зимой сорок четвертого — это было еще в Калининской области, — он участвовал в атаке и ворвался в блиндаж, полный немцев. [89]

Бывают такие писаря! И он, вижу, узнал меня... Да, это он, Гаркуша. Тот самый, Григорий Гаркуша...

Значит, и он в рейхстаге.

Я вышел на площадь. Было тепло, было теплое солнечное утро. Близко у входа стояли обломанные, искореженные липки. Они оживали...

На рейхстаге — над куполом — развевалось знамя. [90]