Пусть всегда будет солнце
В то время как мы вели не совсем успешные бои, увязнув в болотах Курляндии, на других участках советско-германского фронта шли завершающие сражения.
В начале апреля мы были обрадованы известием о захвате гнезда восточнопрусской реакционной военщины — города Кенигсберга и полной ликвидации кенигсбергской группировки противника.
Весть об окружении берлинской группировки и встрече войск 1-го Украинского фронта с американцами на Эльбе в конце апреля и вовсе осчастливила. Мы поняли, что войне конец, идут ее последние дни. Но еще продолжались бои и на берлинском, и на пражском направлениях, и у нас в Курляндии. Причем шли они с неослабевающим ожесточением. Гитлеровцы понимали неотвратимость своего поражения и отчаянно сопротивлялись.
От нас требовали наступать и наступать, чтобы быстрее принудить врага к капитуляции. И все же мы, командиры, старались избежать ненужных потерь.
Еще утром 8 мая ничто не предвещало назревающих исторических событий этого дня.
Правда, до нас дошли волнующие вести с других фронтов, и в частности с 1-го Белорусского. Мы уже знали о захвате рейхстага, о том, что на его куполе развевается Знамя Победы.
Война шла к концу.
В девять утра все дивизии корпуса поднялись в атаку, но после небольшого продвижения залегли под пулеметным и минометным огнем.
Нашу пассивность, видимо, заметили старшие начальники.
— Товарищ генерал! — обращается ко мне адъютант. — Вас вызывают к рации. [256]
Спускаюсь в подвал разрушенного дома, беру микрофон.
— Степанов, Степанов (мои позывные), вы слышите меня? — узнаю голос командующего армией. — Почему топчетесь, почему потеряли темп наступления? Большой хозяин (так называли Верховного Главнокомандующего) требует энергичного продвижения вперед. Гаврилов (псевдоним командующего фронтом) настаивает на выполнении приказа. Поняли?
— Все понял! — отвечаю я.
В 14.00 поднял дивизии во вторую за тот день атаку.
Уцелевшие после нашего артиллерийского огня пулеметы, минометы и артиллерия противника вновь открыли довольно сильный огонь. Дивизии опять залегли. Больше я их не стал поднимать.
В 16 часов мне позвонил М. И. Казаков.
— Андрей Трофимович! — уже без всяких позывных говорит он. — Началась общая капитуляция немцев. Готовь трубача. Подбери офицеров, знающих немецкий.
— А как с наступлением?
— Пока не выбросят белый флаг — нажимай и боя не прекращай!
Поднимать уже залегшую пехоту мы не стали, но огоньку прибавили солидно: больше не было смысла экономить боеприпасы.
Во второй половине дня Морозов донес, что немцы выбросили белый флаг.
— Наши наблюдатели подтверждают то же, — взволнованно докладывает начальник оперативного отдела.
— Прекратить огонь на этом участке!
Гляжу на часы... 16 часов 30 минут. Историческая минута... Неужели конец?..
Да, это был конец. Ужасная, кровопролитная война, принесшая столько страданий нашему народу, закончилась.
А дальше события развивались так. На мой НП прибыл в качестве парламентера офицер 552-го немецкого полка в сопровождении целой роты.
Странно было видеть людей, которые час назад поливали тебя пулями, жаждали твоей гибели, а теперь стоят перед тобой и ожидают милости.
— Почему не сдаются остальные? — спрашиваю через переводчика. [257]
— Боятся, господин генерал! — отвечает командир роты. — Если позволите, я пойду и расскажу об условиях сдачи. Каковы они будут, господин генерал?
— Условие одно: сложить оружие и под командой своих командиров построиться для учета личного состава. И предупреждаю: не портить вооружения и имущества. Иначе будете строго отвечать.
— Нет! Нет! Мы ничего не будем портить. Позвольте идти?
— Да, но с вами пойдут наши автоматчики.
— Нет! Господин генерал, я пойду один. Меня предупредили, если со мной будет идти кто из русских, наши откроют огонь.
— Ну хорошо! Идите один. Если хотите, возьмите с собой кого-нибудь из унтер-офицеров вашей роты.
— Благодарю, господин генерал! Я возьму двух человек.
— Скажите своим офицерам: если через час вы не выбросите белые флаги и не начнете сдавать оружие, мы перейдем в наступление. Доложите об этом и в штаб своей дивизии.
Не прошло и получаса после ухода парламентеров, как перед фронтом всех дивизий корпуса стали появляться белые флаги. А вслед за тем началась массовая сдача в плен частей 2-го армейского корпуса немцев. Сначала сдался весь 552-й пехотный полк. Затем прибыли для уточнения порядка капитуляции представители штабов 290-й пехотной дивизии и 2-го армейского корпуса.
Так заканчивался последний день войны. А с наступлением сумерек, когда все войска уже знали о начавшейся капитуляции врага, стало твориться что-то неописуемое.
Крики «ура», автоматные очереди, хлопки бесчисленных ракет... Объятия, поцелуи, радостные возгласы, лихая пляска тут же, у траншей, песни... Стихия безудержного восторга захватила людей. Ликование продолжалось весь вечер, всю ночь.
Но после первых часов радости и бурного восторга многие загрустили, а у некоторых появились и слезы. До боли было жаль тех, кто не дожил до радостного дня победы.
Вспомнились нам наши дорогие боевые товарищи — [258] и Доватор, и Александр Матросов, и Андронников, и Жилина, и Хриченко и многие другие, чью гибель так тяжело переживали. В эти минуты припомнился мне и мой заместитель по тылу Зенцов, который в августе 1941 года рядом со мной скакал в атаку и упал с коня, сраженный пулей рыжего фельдфебеля.
Моя шашка тогда воздала должное за гибель Зенцова. Но в эти минуты радости и торжества победы над врагом я почему-то вспомнил, как Зенцов четыре года назад перед боем, в котором он погиб, настойчиво приглашал меня после войны приехать к нему в Тулу, познакомиться с его семьей и вместе отпраздновать победу, в которую он свято верил.
Не довелось ему встречать меня в Туле и встретить праздник победы, которой он так страстно желал.
Вспомнилось, как Володя Андронников, оставшийся лежать в земле латышского городка Мадоны, хотел после войны учиться в Академии имени М. В. Фрунзе и как высказывал эти мечты в короткие передышки между боями. Вспомнилось и многое другое о боевых товарищах — друзьях, оставшихся навсегда лежать на полях сражений.
Вечная слава, вечная память им!
Утро 9 мая доставило всем нам много хлопот. Сдавалась вся 290-я пехотная дивизия во главе с командиром дивизии полковником Фретчером. Сдался и штаб 2-го армейского корпуса, но без командира корпуса генерал-лейтенанта Гаузе и начальника штаба. Куда они делись, я до сих пор не знаю. За первые два дня капитуляции штаб корпуса принял и учел восемь тысяч пятьсот человек. Сдавались гитлеровцы охотно, с молниеносной быстротой выполняли любое наше требование. Особенно когда побежденные убедились, что по отношению к ним советские солдаты и офицеры проявляют большую гуманность и не допускают ни одного случая грубости.
Мы даже временно оставили немцам их военную организацию и всех командиров. Видя это, пленные успокоились, и тревога за свою судьбу сменилась уверенностью, что их не тронут и все обойдется благополучно. Повеселели, стали охотно вступать в разговоры и отвечать на вопросы, утверждая, что они давно убедились: война проиграна и надо ее скорее кончать. [259]
— Господин генерал! — обращается Ко мне через переводчика Фретчер, когда я подошел к группе штабных офицеров. — Позвольте поблагодарить вас, ваших офицеров и солдат за гуманное отношение к нам. Если так будет и дальше, то нам только остается пожалеть, что мы не сдались вам раньше.
— Хорошо, что вы осознали это, господин полковник. Правда, несколько поздновато...
Фретчер смущенно улыбнулся, развел руками...
Объезжаю расположение немецких частей.
На лесных полянах толпятся массы пленных: складывают в большие кучи оружие, одновременно сортируя его по видам.
В одном месте наша машина застряла в грязи. Не успели опомниться, как сразу же несколько немцев бросились к машине, мигом вытащили ее.
10 мая корпусу была поставлена задача прочесать полуостров с юга на север, выловить всех гитлеровцев, укрывшихся в лесах, учесть все склады и военное имущество. На другое утро все три дивизии были развернуты в боевые цепи и двинулись в леса.
В распоряжение корпуса был выделен самолет По-2. Я почти не расставался с ним. С воздуха прекрасно просматривалась вся местность, наши движущиеся цепи. С самолета я и руководил действиями частей, наблюдал за ходом коротких боев (без них не обошлось).
Не раз после посадки на плоскостях и в фюзеляже мы обнаруживали пробоины от разрывных немецких пуль. Однажды пулями перебило расчалку крыла и исковеркало тягу рулевого управления. Но все обошлось благополучно.
16 мая очистка лесов в отведенной корпусу полосе была закончена. Дополнительно взяли в плен около трех тысяч солдат и офицеров. Немцы почти не оказывали сопротивления. Но изменники, составлявшие 19-ю дивизию СС, и недобитые власовцы редко сдавались добровольно. Приходилось применять оружие, а когда появились у нас убитые, мы стали беспощадными к врагу. С болью в сердце хоронили товарищей, павших в бою уже после окончания войны. Это было очень тяжело. Во время [260] войны так остро не чувствовались утраты, как в эти первые послевоенные дни.
Об этих боях знали не только на нашем Ленинградском фронте, знали о них в Москве и на других фронтах. Находились остряки, которые при встрече с нами спрашивали:
— А вы знаете, какой анекдот про вас ходит?
— Нет, не знаем, и заниматься ими нам некогда.
— Говорят, уже и война кончилась, и залпы салюта в честь победы отгремели, и вдруг москвичи, гуляя по улицам, слышат сильную артиллерийскую стрельбу. «Что это?» — спрашивают они друг друга. «А это Ленинградский фронт добивает курляндскую группировку!»
Иногда мы на такой анекдот отвечали шуткой, а чаще, вспоминая товарищей, погибших в последние дни войны и во время прочески курляндских лесов, осаживали остряка крепким словом.
Резкий телефонный звонок разбудил меня среди ночи.
— К тринадцати ноль-ноль надо быть у маршала Говорова, — слышу голос М. И. Казакова. — Самолет сядет в девять тридцать у штаба корпуса. Готовьте площадку и посадочный знак.
— Что захватить с собой? Какая причина вызова?
— Маршал скажет сам. Брать с собой ничего не нужно.
Сон пропал. До рассвета мучил вопрос: зачем вызывает командующий фронтом?
Прилетев в штаб фронта, сразу к командующему не пошел, а в целях разведки направился к начальнику штаба Маркиану Михайловичу Попову.
— Не беспокойся! — сказал он. — Могу тебя поздравить с почетным заданием. В Москве предвидится Парад Победы, от нашего фронта выделяются войска для участия в нем. Вчера Военный совет фронта обсуждал кандидатуры командира сводных частей от Ленинградского фронта. Остановились на твоей. Вот и все. Остальное скажет Леонид Александрович. Если ты готов, я ему позвоню. [261]
Маршал встретил меня хмуро, без улыбки и без слов. Я не знал, что это его обычная манера разговора с людьми.
— Садитесь! — коротко бросил он.
Несколько секунд, которые показались мне вечностью, он молчал, а затем стал задавать вопросы. Последним был:
— Справитесь?.. Задача ответственная.
— Справлюсь!
— Хорошо! Так будем и считать. Завтра прилетите ко мне в это же время с конкретным планом тренировки к параду. И завтра же отправитесь в Ригу, где будете принимать прибывающие войска. Там же будете тренировать их до отправки в Москву.
— Товарищ Стученко, — добавил присутствовавший при разговоре член Военного совета фронта генерал-лейтенант Богаткин. — Вы должны твердо понять: задача ответственная. Ленинградцы не могут быть хуже других на Параде Победы!
Через несколько дней в Риге, на стадионе, уже шла усиленная тренировка. Перед отправкой в Москву приехал командующий фронтом и провел смотр. Кое-кого из намеченных участников парада по его приказанию пришлось заменить. Основной причиной замены был малый рост. Главным образом пострадали связисты, саперы и танкисты.
В первых числах июня мы уже были в Москве, разместились на окраине, в воинских казармах.
И снова тренировки. Два раза в день по три часа.
19 июня вновь приехал маршал Говоров. Проверил, остался всем доволен, но и на этот раз так и не улыбнулся.
Нас, командиров сводных частей всех фронтов, пригласили на территорию Всесоюзной сельскохозяйственной выставки для прослушивания маршей, под звуки которых мы должны будем маршировать мимо Мавзолея В. И. Ленина на параде. Когда мы приехали, оркестр под управлением генерал-майора Чернецкого был в сборе.
— Товарищи генералы! Мне поручено проиграть вам марши. Кому какой понравится, прошу записать и сообщить мне. Каждый из вас будет вести свою колонну мимо Мавзолея под избранный вами марш. [262]
Вынув блокноты и карандаши, мы приготовились. Оркестр проигрывал марш за маршем. Большинство из них оказались нам знакомы. Были и новые, очень красивые своей мелодичностью и торжественностью. Я вслушивался не в мелодию, а искал резко выраженного размеренного темпа и хорошей слышимости барабана. Остановил свой выбор на «Марше энтузиастов» Дунаевского — старом, хорошо знакомом, бодром и жизнерадостном. Чернецкий, записывая мой выбор, одобрительно кивнул. Под этот марш и начались тренировки колонны Ленинградского фронта.
Задолго до дня парада между представителями фронтов разгорелась борьба — кому открывать победное шествие. Каждый, конечно, считал свой фронт главным. Всех занимал вопрос, чья, какого фронта колонна пойдет первой, второй и третьей. Остальные порядковые места, кроме последних, никого не волновали.
Сначала предполагалось, что Ленинградский фронт пойдет четвертым, вслед за 1-м Белорусским, 1-м Украинским и 2-м Белорусским, участвовавшими в Берлинской операции. В середине июня дебаты разгорелись вновь. Наконец И. В. Сталиным было принято решение: фронтам идти в таком порядке, в каком они располагались в конце войны — с севера на юг. Это положило конец всем спорам. И никто не считал себя обиженным. Мы, ленинградцы, теперь пойдем вторыми, вслед за Карельским фронтом.
Утро 24 июня 1945 года выдалось хмурое. Свинцовые облака затянули все небо. Но, несмотря на это, у всех было приподнятое настроение. Построились. Яркие знамена, блестящие мундиры. Ордена и медали на груди прославленных воинов. Идти нам пришлось далеко. Но этот путь показался недолгим из-за радостного волнения. По обеим сторонам улицы тесной толпой стояли москвичи. Цветы. Радостные крики:
— Родные вы наши!..
— Слава вам!..
— Ура-а!..
Народ славил своих воинов, пришедших в столицу с победой. Некоторые улыбались, махали приветственно нам руками, а глаза были полны слез: видимо, вспоминали [263] своих близких, не доживших до этого светлого дня.
Площадь Дзержинского. Пошел мелкий моросящий дождь. Он все-таки прорвался и больше уж не переставал весь день.
Вот и Красная площадь — украшенная кумачом, праздничная, ликующая.
— Парад, смирно!
Командующий парадом Маршал Советского Союза К. К. Рокоссовский, приняв рапорт начальника гарнизона, величаво застыл на коне в ожидании выезда принимавшего парад Маршала Советского Союза Г. К. Жукова.
Рокоссовский изредка бросал теплые взгляды на четкие колонны войск, только что пришедших со славой с полей войны. На груди участников Парада Победы и на знаменах, которые их осеняли, блестели ордена и медали.
Взоры всех присутствующих на Красной площади обратились к дорогим лицам стоявших в строю воинов и к одному из славных полководцев армии победителей. Зрители с восхищением смотрели на красивую фигуру всадника, как бы слившегося с конем и державшего в руке обнаженную шашку.
Константин Константинович был внешне спокоен, и ничто не выдавало его внутреннего волнения в эти торжественные минуты, а его конь нетерпеливо бил ногами о камни мостовой.
Нескрываемое любопытство и уважение было написано даже на лицах военных атташе — представителей армий иностранных государств, стоявших у правого крыла Мавзолея.
Гром аплодисментов, прокатившийся по площади, возвестил о появлении на крыле Мавзолея руководителей партии и правительства.
Кремлевские куранты отбивают десять ударов.
Из Спасских ворот выезжает прославленный в боях за Родину Маршал Советского Союза Г. К. Жуков. Площадь замерла. Рапортует Маршал Рокоссовский. Начался объезд войск, об окончании которого возвестили громкие торжествующие крики «ура». И вот раздались мощные, тысячетрубные звуки «Славься!». Глинка как бы воплотил в эти величественные звуки все, что характерно [264] для нашего великого народа: широкую душу, богатырскую мощь, готовность на беспримерные подвиги во имя Родины, человечность и в то же время беспощадность к врагам родной земли.
Начался торжественный марш победившего народа, именно народа, ибо мы воплощали в себе весь советский народ, без помощи которого войска не могли бы победить.
Пошел Карельский фронт. Подал и я команду на поворот направо и потом на ходу — налево. Уже близко трибуна, а оркестр Чернецкого все играет марш для карельцев. Что делает дирижер? Когда мы возьмем ногу?.. От волнения меня начинает прошибать пот. Так и есть: Чернецкий запоздал перейти на «Марш энтузиастов». Запоздал, видимо, потому, что на тренировках привык играть марши для колонн семибатальонного состава, а карельский сводный парадный полк насчитывал пять батальонов. Чернецкий спохватился, поспешно перешел на наш марш, когда я уже поднял шашку для салюта. Впереди идущий маршал Говоров и следовавшие за ним командармы начали менять ногу, приноравливаясь к сменившемуся такту.
Что делать? Менять ногу всей колонне? Нельзя! В этом случае половине батальонов придется менять ногу уже перед трибуной... Опозоримся!
Нет! Шага менять не будем. Люди натренированы, уговор помнят, пройдут... Я выдерживаю прежний шаг, на меня равняется вся колонна — так мы договорились на тренировках.
Так и прошли: маршал Говоров с командармами под одну ногу, а я с колонной — под другую. Эту деталь можно заметить при просмотре кинокадров «Парад Победы».
Одним из потрясающих моментов парада было бросание немецко-фашистских знамен к подножию Мавзолея. Знамена с ненавистной всему свободолюбивому миру паучьей свастикой, гремя древками, одно за другим падают на мокрый гранит. Их много — некогда грозных и страшных штандартов, несших с собой кровь невинных жертв, смерть и разрушение. Теперь это грязные, никому не нужные тряпки. Их груда растет. Это [265] все, что осталось от фашистского государства, от его армии. Такая судьба ожидает всякого, кто посягнет на нашу Родину, кто попытается остановить историю...
Наблюдая это всенародное торжество (проведя свои колонны, мы все вернулись к Мавзолею), я позабыл про дождь. И только почувствовав озноб, понял, что промок до нитки.
Эх, пропал мой новый, такой красивый мундир! Он действительно пропал: покоробился, и золотое шитье потемнело. Ничего, ради такого случая не жалко!
На другой день, вечером, в Кремле состоялся прием в честь участников Парада Победы. Трудно описать чувство радости и гордости за свой народ, за свои Вооруженные Силы, которое переполняло нас. Впечатлений, мыслей у каждого так много, что нелегко во всем разобраться, да никто и не стремился к этому. Все тонуло в бурной радости и всеобщем ликовании.
Но вскоре мое торжественное настроение несколько омрачилось.
Еще не садились за столы, когда я подошел к маршалу Говорову и поздоровался.
— Вот и хорошо, что встретились. Должен вас огорчить. Придется отменить обещанные людям три дня отгула в Москве. Ленинградцы хотят скорее встретить своих героев. Завтра в 18.00 отправить первый эшелон на Ленинград, остальные — через каждые шесть часов за ним.
— Товарищ маршал! Вы задали трудновыполнимую задачу. Все гуляют, в казармах никого, правда, адреса у нас есть, но...
— Ничего не поделаешь, придется постараться. Я на вас надеюсь, — закончил Леонид Александрович и отошел.
Вот тебе и отпраздновал! «Надо немедленно действовать: собирать людей, завозить в эшелоны продукты», — мысленно решил я и начал обходить наших товарищей, приглашенных на прием.
Покинул Кремль в самый разгар торжественного ужина. Попытался было пересечь Красную площадь, заполненную ликующим народом, но это оказалось довольно сложно. Не помню, сколько раз меня принимались качать, прежде чем добрался до машины. [266]
На другой день точно, как было приказано, первый эшелон с ленинградцами отбыл из Москвы.
Прошло много лет, как отгремели последние залпы Великой Отечественной войны. На месте разрушенных городов, сожженных сел выросли новые, еще более красивые. Коммунистическая партия успешно ведет народ к коммунизму. День ото дня мы живем все лучше, все счастливее.
Но душевные раны, которые нанес враг нашим людям, еще не зажили. Матери и отцы все еще оплакивают своих сыновей, дети — своих отцов, жены — своих погибших мужей. Мне пишет Аля Соколова из Вязниковского района, Владимирской области, дочь геройски погибшего под Гжатском майора Соколова:
Андрей Трофимович! Мне стало известно, что вы пишете книгу, в которой рассказываете о батальоне Соколова Александра Ивановича. Это мой папа. Я очень горжусь им и продолжаю любить его, как живого. Мне уже 24 года, а я вспоминаю его, хотя в лицо уже не помню. Мне очень интересно узнать о нем все подробности, чтобы сохранить память о папе на всю жизнь...
А вот отрывок из письма родителей Володи Андронникова:
Нам, старикам, очень тяжело бередить наши сердца, нашу никогда не заживающую боль по нашему единственному любимому сыну, которого отняла у нас ужасная война, но мы все-таки просим рассказать, как погиб наш сын, ведь вы были с ним...
Пишет сын погибшего комиссара Полегина, Анатолий, из Киева:
...Мы, вся семья, и до сих пор очень больно переживаем гибель отца. Мы вам очень благодарны, что помните о нем и хотите упомянуть о нем в своей книге. Я уже инженер, работаю на заводе и стараюсь быть достойным своего отца...
Нет!.. Не скоро еще заживут кровоточащие раны памяти. История всегда будет напоминать народам о годах великих испытаний и призывать: будьте бдительными, [267] боритесь за мир, против поджигателей новой войны! А они вновь бряцают оружием, угрожают миру атомной катастрофой, не понимая того, что сами первыми же погибнут в ней.
Безумцы! Они забыли судьбу германского фашизма, не учитывают, что мы стали во много раз сильнее. И мы не одни. Плечом к плечу с нами идут наши друзья — страны мировой социалистической системы.
Мы вырастили новое поколение. Оно уже подхватило наши боевые знамена. Да и мы сами еще продолжаем находиться в строю. И каждый из нас может сказать Родине словами песни:
...Пускай утопал я в болотах,А время идет. Вот уже отпраздновала наша страна двадцатую годовщину победы над фашистской Германией. Партия и правительство высоко подняли героев Великой Отечественной войны. С глубоким уважением почтил народ память погибших за честь и независимость нашей Отчизны.
В этом празднестве было много волнующего. За тысячи километров приезжали друг к другу однополчане, чтобы встретиться и вместе вспомнить пережитое в грозные и незабываемые годы войны.
Нам трудно бывало,