Не останавливаться!
В середине сентября Западный фронт повел решительное наступление на Смоленск, Рославль и Оршу. 10-я гвардейская армия входила в ударную группировку, которая двигалась на Оршу, обходя Смоленск с юга.
В ходе этих боев нам неоднократно приходилось прорывать промежуточные рубежи обороны врага. Однажды, организуя такой прорыв, я с группой штабных офицеров и начальников родов войск торопился выйти в исходный район для проведения рекогносцировки. От большой скорости наши «виллисы» на ухабах подпрыгивали как мячики. Перекрестки дорог мы проскакивали с двойной скоростью, так как они обстреливались дальним артиллерийским огнем противника. Проскочив один из перекрестков, мы увидели невдалеке от дороги дымившуюся полуразваленную хату, а около нее лежащих и сидящих людей. Поняв, что здесь произошло несчастье, я подъехал к хате. Трудно передать чувство острой жалости и горечи, охватившее меня и моих спутников, когда увидели мертвую женщину и около нее двух убитых и трех раненых детей. Старшему было лет семнадцать. Весь окровавленный, он обтирал кровь с двух раненых сестренок. Ехавший с нами фельдшер оказал потерпевшим помощь. Кроме того, я послал один «виллис» за санитарной машиной, чтобы увезли оставшихся в живых членов этой несчастной семьи и похоронили мертвых.
Эта непредвиденная задержка обеспокоила меня, и мы вновь стали выжимать все из своих «виллисов», чтобы своевременно выйти в назначенный район. И вдруг заметили впереди очень большую колонну в плотных походных порядках.
Я даже выругался с досады, предвидя неминуемую задержку при обгоне колонны. Не сбавляя скорости, начали подавать резкие сигналы. К моему неописуемому [204] удивлению, колонна молниеносно прижалась к правой стороне дороги, и мы, почти не сбавляя скорости, обогнали ее. Мне захотелось узнать, что это за дисциплинированная, обученная часть и кто ее командир. Поравнявшись с колонной, я увидел наших боевых друзей — поляков.
Приветственно помахав им рукой, мы беспрепятственно обогнали колонну и почти своевременно вышли в свой район.
Если не изменяет память, это была 1-я Польская дивизия имени Тадеуша Костюшко, которой командовал генерал Сигизмунд Берлинг. С большим удовлетворением вспоминаю этот эпизод, встречаясь с нашими друзьями по оружию из Войска Польского.
Прорвав очередной промежуточный рубеж, наша дивизия подошла к линии железной дороги Смоленск — Рославль. Дальше не давал продвинуться огонь противника. Командарм (в это время армией уже командовал генерал-лейтенант Александр Васильевич Сухомлинов) приказал во что бы то ни стало перерезать железную дорогу. Перед рассветом 15 сентября внезапным броском, без артиллерийской подготовки, гвардейцы атаковали части 330-й и 342-й немецких пехотных дивизий и оседлали железную дорогу. Враг больше не смог ею пользоваться для переброски своих войск и военных грузов. Выполнение этой задачи было оценено очень высоко. Около ста офицеров, сержантов и солдат дивизии получили ордена и медали, а меня наградили орденом Кутузова II степени.
В этих боях отличился и командир одного из взводов [205] противотанковой обороны 87-го гвардейского стрелкового полка лейтенант Борис Степанович Гандзей. Геройски отражал он со своим взводом контратаки танков врага. В самый критический момент, когда благодаря героизму командира взвода была отбита последняя контратака и полк возобновил наступление, лейтенант Гандзей был тяжело ранен в обе ноги. Два года боролись врачи за жизнь героя. Жизнь ему спасли, но ноги пришлось ампутировать. Борис Степанович не пал духом. После войны он с отличием закончил филологический факультет воронежского университета. В этом городе он живет и работает сейчас.
На подступах к Орше застряли. Враг оборонялся с отчаянным упорством. Ему помогала погода. Шел ноябрь. Дожди стали сменяться заморозками. И немцам несладко, но они сидят в землянках. А мы, наступающие, — под открытым небом. Днем мокнешь, а к ночи ударит морозец, и одежда на тебе превращается в ледяной панцирь. Двигаться трудно, действовать оружием еще труднее. А согреться, обсушиться негде. Лежишь под огнем, дрожишь от холода. Невесело солдату.
Боевые порядки 93-го и 90-го гвардейских полков, находясь в первом эшелоне, как наступали, так и залегли под огнем на совершенно открытой местности. Вечером поморосил дождь, а к ночи подморозило. На всем фронте шла вялая ружейно-пулеметная перестрелка, в которую иногда вплетались очереди шестиствольного немецкого миномета, который в ту пору был еще новинкой.
Оперативная группа штаба дивизии втиснулась в небольшую траншею и в землянку командира 93-го полка Лазарева — отсюда недавно выбили немцев. Лазарев, несмотря на только что полученное звание полковника, с которым я его поздравил при входе в землянку, был в очень плохом настроении.
— Плохо, товарищ генерал! — вздыхает Лазарев. — Люди мерзнут, кухни не подтянулись еще, да и не доставить еду в цепи: чуть шевельнешься — противник обрушивает огонь. [206]
Все вместе стали думать, как помочь бойцам в боевых порядках. Командиры и политработники пошли в цепи, чтобы поднять моральный дух бойцов.
К середине ночи мороз достиг семи градусов.
— Гриценко! Пошли, попробуем добраться к людям.
Вышли из землянки. Лунный свет неровно падал на землю из-за плывущих облаков — ориентироваться легко. Вылезли из траншеи. Над головой посвистывают пули. Приходится двигаться полусогнувшись, а кое-где и вовсе переходить на способ четвероногих.
Вот уже видны на темно-сером фоне земли отдельные точки — это первая боевая цепь. На боку подползаем к [207] ближайшему бойцу и ложимся рядом. Боец не движется. Но ствол автомата направлен в сторону противника. Лежит под рукой маленькая саперная лопатка.
— Дружок, спишь?
Медленный поворот головы в мою сторону, и еле слышный вялый ответ:
— Не-ет...
— Замерз?
Молчание.
— Ты подвигайся, подвигайся — и согреешься. А ну-ка давай!..
— Не могу... Примерз я...
Пытаюсь сдвинуть бойца. Действительно, одежда примерзла к жесткой, как камень, глине.
— Что же это ты? Разве можно так?.. Ну ничего, сейчас поможем.
Мы с Гриценко толкаем его, пускаем в дело лопатку. Вырвался наконец солдат из неожиданного плена, переваливается на спину, болтает ногами.
— Эх, красота! — уже шутит он.
Поползав по цепям, спешим в землянку. Надо скорее накормить людей горячей пищей. Вызываем добровольцев из второго эшелона, нагружаем их термосами, флягами с водкой.
— Товарищи! — обращаюсь к ним. — Ваши боевые друзья замерзают. Вы должны их спасти, накормить, согреть. Это нелегко, но надо.
Добровольцы поползли к цепям. К рассвету люди были накормлены. Многих пришлось наградить медалью «За боевые заслуги» за доставку под огнем в боевые цепи горячей пищи и водки.
Утром меня, прикорнувшего в углу землянки, разбудили:
— Товарищ генерал, скорее выйдите из землянки и послушайте, что передают немцы...
Выскочив на воздух, я совершенно четко услышал:
— ...Передайте генералу Стученко, что ему взять Оршу нахрапом, как он взял Ельню, не удастся...
— А что они еще передавали? — спрашиваю.
— Передавали привет вам и то, что они знают — наша дивизия здесь. [208]
На второе утро в то же самое время все повторилось, только прибавилось еще приветствие с добрым утром моему правому соседу — командиру 85-й гвардейской стрелковой дивизии полковнику Городовикову Бассану Багминовичу.
— Ну мы их тоже поприветствуем, будут довольны!
Я приказал подготовить огневой налет из минометов.
На третий день гитлеровцы упомянули в своей передаче фамилию еще одного нашего комдива. Но кончить передачу мы не дали, обрушив на говорящую установку огонь минометов. Фашисты еще несколько раз пытались таким образом «приветствовать» гвардейцев, но дежурные группы минометов быстро затыкали рот фашистским агитаторам. Начался декабрь, а мы все не могли продвинуться. Вели разведку, оборудовали свои позиции. А 7 декабря нам сообщили новость: 10-я гвардейская армия выходит из состава Западного фронта и идет на север в состав другого фронта. Какого, пока сказано не было. Наша дивизия, войдя в состав 15-го гвардейского корпуса, тоже двинулась на север, по направлению к Великим Лукам. [209]
Не доходя до Великих Лук, армия повернула на запад и стала сосредоточиваться в районе Невеля. Теперь мы в составе 2-го Прибалтийского фронта (командующий генерал армии М. М. Попов, начальник штаба генерал-лейтенант Л. М. Сандалов). Здесь, в шестнадцати километрах от Невеля, 29-я гвардейская встретила новый, 1944 год. Мы вступали в четвертый календарный год войны с большими надеждами. К этому были все основания. В течение предыдущего года советский народ под руководством Коммунистической партии добился многого. Произошел коренной перелом в войне. Две трети оккупированной врагом территории страны было освобождено нашими войсками. Противник отброшен на запад местами на тысячу триста километров. Проведенные Советской Армией крупные операции на Волге и Дону, под Курском, Смоленском, на Днепре показали, как выросли наши силы. Стратегическая инициатива теперь в наших руках, и врагу ее уже не вырвать.
А сколько радости нам принесло освобождение таких городов, как Смоленск, Луганск, Днепропетровск, Харьков, Киев, вести об освобождении Таманского полуострова и о прорыве блокады Ленинграда! Это воодушевляло, укрепляло веру в скорую победу.
Меня, конечно, особенно взволновала весть об освобождении родного, милого моему сердцу Киева.
Киев — это Днепр. Киев — это Украина.
И когда в перерыве между боями армейский ансамбль исполнял песню о Днепре, редко кто мог скрыть слезы волнения. Можно себе представить, как звучала эта песня и что чувствовали мы, «з Днипра», когда узнали об освобождении Киева. Даже слова в четвертом куплете изменили. Вместо того чтобы петь:
Из твоих стремнин ворог воду пьет...пели:
Из твоих стремнин враг воды не пьет.Песня, написанная композитором М. Фрадкиным на слова Е. Долматовского, трогала душу всех нас независимо от национальности и как нельзя лучше выражала наши чувства. Трогала до слез и песня композитора Богословского на слова Агакова «Темная ночь». После этих песен сердце разрывалось и звало в бой. Спасибо за это, великое спасибо создателям этих песен, как и многим другим поэтам и композиторам, за чудесные, такие нужные на войне, звавшие на подвиги песни. Они в Отечественной войне сыграли огромную роль в воспитании у наших людей патриотизма, беззаветной преданности народу, партии и правительству.
Дивизии 10-й гвардейской армии вступили в сражение 12 января, наступая в общем направлении на Пустошку с целью отрезать пути 16-й немецкой армии из группы армий «Север», отходившей от Великих Лук на запад.
Перед нашей дивизией оказались части 132-й немецкой дивизии.
Наступление в первые дни развивалось успешно. Взяли пленных и трофеи. Но 16 января фашисты подтянули свежие части. Пришлось нам перейти к обороне. Отбивали по две-три контратаки в день, но не отошли ни на шаг. Выстояли.
Выстоять было тяжело. Особенно мы страдали от артиллерийского огня противника. В ночь на 19 января, окончательно выбившись из сил, я решил часок отдохнуть. Саперы вырыли крохотную землянку, предварительно взрыхлив мерзлую землю взрывом. На топчан из еловых веток положили плащ-палатку и поставили печку.
— Идите поспите, товарищ генерал! Сейчас утих немец, — говорит мне Гриценко.
Осмотрел я землянку. Ого, пять накатов! Да тут и крупный калибр не возьмет... Прилег. Но уснуть не смог: спертый сырой воздух, невыносимо пахнет глиной.
— К черту! Ложитесь здесь кто хотите, а я пойду в машину, она ведь в котловане?
— Товарищ генерал! — взмолился Гриценко. — Да разве можно спать в машине? Первым же налетом может вас немец накрыть... [211]
— Авось не накроет.
Среди ночи меня поднял на ноги страшный грохот. Едкий запах сгоревшей взрывчатки ударил в нос. О... этот запах! Его никогда не забудешь!
— Товарищ генерал! Гриценко сильно ранен, — сбиваясь от волнения, докладывает ординарец Ефим Лисковец.
— Он же был в блиндаже?
— Так точно, в блиндаже...
Оказалось, что осколок снаряда, разорвавшегося над моей машиной, влетел в землянку, пробив дверь. Гриценко тяжело ранило, пришлось ему два месяца пролежать в госпитале.
Вот так бывает на войне...
За неудачу наступления кое-кому пришлось без причины пострадать, в частности командиру 30-й гвардейской Андрею Даниловичу Кулешову. Вместо А. В. Сухомлинова пришел новый командарм — генерал-лейтенант М. И. Казаков.
Новый командующий прошел большую и всестороннюю военную школу. Спокойный, рассудительный, хорошо подготовленный в оперативном отношении, уже поработавший в должности начальника штаба фронта на войне, он произвел на нас исключительно хорошее впечатление.
Армия продолжала вести тяжелые бои в лесах западнее Новосокольников.
В конце марта нас обрадовало известие о том, что войска И. С. Конева взяли Черновицы и ведут теперь боевые действия уже в Румынии.
Обрадовал нас и приказ о перегруппировке нашей армии под Новоржев. Уж очень хотелось нам уйти из лесов и болот, которые связывали маневр, обрекали нас на очень медленное, тяжелое продвижение.
Но и под Новоржевом вырваться на простор не удалось. Весенняя распутица сорвала наши планы. Все тонуло в грязи. Артиллерия не могла даже сменить своих огневых позиций. Стрелять было нечем. Пришлось целые полки превращать в носильщиков. Каждый солдат [212] брал один или два снаряда или мины — в зависимости от калибра — и нес десятки километров в руках, на плечах или в вещевом мешке. Так доставлялись боеприпасы, продовольствие, корм для лошадей и даже горючее для машин. Передвигаться в тех условиях можно было или пешком, или в танке. Даже лошади увязали в грязи.
К 22 апреля была совершена новая перегруппировка с целью овладения Пушкинскими горами. Пехота вышла, а артиллерия и обозы остались на старом месте: им не дала сдвинуться непролазная грязь. Минометы и мины бойцы несли на руках.
Никакого наступления в таких условиях не получилось, и пришлось перейти к обороне. В это время произошла смена командования фронта.
Командующим 2-м Прибалтийским фронтом был назначен генерал армии Андрей Иванович Еременко, членом Военного совета — генерал-лейтенант Владимир Николаевич Богаткин, начальником штаба остался генерал-лейтенант Леонид Михайлович Сандалов.
23 апреля провели разведку боем, и очень удачно: захватили двенадцать солдат и унтер-офицеров 93-й и 19-й пехотных дивизий (попали на стык).
В разведку ходила прибывшая к нам рота штрафников. Действовали они смело, но безрассудно и неосмотрительно. Из-за этого потеряли убитыми и ранеными человек тридцать. Это опечалило нас всех. А тут еще набедокурил начальник дивизионной школы капитан Иван Третьяк, всеобщий любимец. Любили мы его за безумную храбрость, за то, что охотно шел на любое задание, каким бы оно ни было трудным. Казалось, скажи ему: «Третьяк! Приволоки Гитлера!» — он, наверное, ответил бы: «Слушаюсь!» — и пошел бы его добывать. Таким он был и в бою. Дивизионная школа бросалась в бой лишь в критических случаях, в качестве резерва. Третьяка это не удовлетворяло. Он бесконечно приставал ко мне с просьбой отпустить его командовать батальоном. Я его не отпускал, боялся, что он со своим горячим характером сразу голову сложит.
И вот он навлек неприятность и на себя и на меня. [213]
Активных наступательных действий мы в то время не вели. Третьяк совсем заскучал и как-то под вечер, взяв с собой двух бойцов, пошел на озеро, расположенное в двух километрах от дивизионной школы, наловить рыбы на ужин. На берегу оказалась лодка и в ней даже сеть. Обрадовались рыбаки. Сели в лодку. Только отъехали от берега, как их нагнали на двух лодках люди комендантской роты охраны нашего же, 15-го корпуса. Завязалась перебранка. Третьяк не хотел отдавать сеть и лодку. Владельцы не стали долго разговаривать, просто перевернули лодку и отняли сеть.
Третьяк и его помощники оказались в воде. Рассерженные, они доплыли до берега, побежали в школу, вернулись с подмогой и прочесали местность по всем правилам военного искусства. Обидчикам из комендантского взвода крепко досталось. Пережил неприятные минуты и командир корпуса генерал-лейтенант Хоруженко: он думал, что на КП напали немцы. Добряк комкор настолько разгневался, что потребовал отдать Третьяка под суд военного трибунала. Рассердился и командарм. Попало и мне по первое число за попытку защитить Третьяка. Но кое-как я уладил дело. Ограничились тем, что сняли его с дивизионной школы и назначили командиром батальона. Третьяк, узнав о таком решении, был очень рад, улыбался во все лицо. Обозлился я ужасно.
— Ты чему радуешься, чертов сын?.. Тому, что чуть под суд не угодил и меня подвел? Так, что ли?
Он извинился и мигом исчез. Злость моя скоро прошла. Да и вообще нельзя было долго сердиться на этого двадцатилетнего капитана. [214]
Сейчас, встречаясь с Героем Советского Союза генерал-полковником командующим войсками Белорусского округа Иваном Моисеевичем Третьяком, с трудом веришь, что это и есть тот самый Ваня Третьяк — бедокур и сорвиголова.
Весь июнь войска 2-го Прибалтийского фронта усиленно пополнялись людьми и боевой техникой. Получали мы и средства усиления: артиллерийские дивизии, бригады, полки, танковые и авиационные части.
Готовились к наступлению. Фронт получил задачу — во взаимодействии с 1-м Прибалтийским фронтом овладеть Резекне, а в дальнейшем совместно с 3-м Прибалтийским и Ленинградским фронтами продвинуться в глубь Прибалтики, разгромить вражескую группу армий «Север» и освободить Ригу.
Прямо на город Резекне будет наступать 10-я гвардейская армия. После прорыва обороны противника на рубеже озер Але и Каменное вперед устремится подвижная группа под моим командованием. В ее состав входят 29-я гвардейская стрелковая дивизия, посаженная на автомашины, 78-я танковая бригада, несколько отдельных самоходных полков, в том числе и тяжелый, вооруженный 152-миллиметровыми гаубицами, два зенитных полка и другие части усиления.
С 3 июля мы начали тренировки. Проводились они в двадцати пяти — пятидесяти километрах от линии фронта. Учились входить в бой, следуя двум маршрутам и быстро развертываясь, в случае если встретим серьезное сопротивление.
На тренировку дважды приезжал командующий фронтом А. И. Еременко. Он прихрамывал и не выпускал из рук палку (давало себя знать ранение, полученное еще в Крымской операции).
Во второй свой приезд Еременко сказал мне:
— Ну смотри, как только в Резекне ворвешься, сразу будет доложено «хозяину», понимаешь?.. Ну так вот, смотри!
Колонны подошли к условному переднему краю противника, имея в голове танки и самоходные полки. По сигналу они стали развертываться, укрываясь за складками местности. Танки и самоходки начали вести огонь, [215] поджидая подхода и спешивания пехоты, чтобы вместе с ней пойти в атаку. Такой порядок вызвал недовольство командующего фронтом.
— Кто так атакует?.. Отставить!.. Что это за атака? Танкам нужно атаковать не останавливаясь, с ходу!
— Но без пехоты по этой местности танки пускать нельзя, — объясняю я.
Теперь, спустя два с лишним десятка лет, анализируя эти события, я думаю: если рассматривать вопрос чисто теоретически, то командующий фронтом был прав. Кстати, такому способу действий танков мы учим и сейчас: никого не ждать и смело прорываться вперед, используя каждую щель в боевом порядке противника. Но если учесть местность и тактику противника в том конкретном случае, то командующий фронтом напрасно упрекал нас. Почему?
Да потому, что местность была лесисто-болотистая и допускала продвижение танков только по отдельным направлениям. И как только наши танки прорывались без своей пехоты за передний край противника, они часто становились добычей фаустников и замаскированных орудий прямой наводки, которые в упор расстреливали их с пятнадцати — двадцати пяти метров. А подходившая позже пехота легко отсекалась от танков пулеметно-автоматным огнем.
Вот почему я заставлял танки вести атаку только с пехотой...
10 июля подвижная группа подошла к исходному рубежу. Прорыв для нас должны были сделать 7-й и 19-й гвардейские корпуса, начав атаку с рассвета 11 июля. Но события развернулись по-иному.
Командующий фронтом приказал провести разведку боем во второй половине дня 10 июля, то есть тогда, когда наша подвижная группа головами двух колонн подходила к исходному рубежу для ввода. Командующий фронтом следил за боем передовых батальонов с наблюдательного пункта командарма М. И. Казакова на высотке у озера Кудевель, откуда был прекрасно виден передний край противника. После короткого артиллерийско-минометного налета передовые батальоны бросились вперед, ворвались в первую вражескую траншею и захватили ее. Видя это, Андрей Иванович, как истинный кавалерист, быстро оценил обстановку и, решив [216] использовать внезапность, дал команду на ввод подвижной группы.
— Ну, вперед! Желаю удачи, Андрей Трофимович! — взволнованно сказал Михаил Ильич и поцеловал меня. (Мы с ним стояли рядом с А. И. Еременко).
Сбежав с бугра, сажусь в танк, подаю сигнал для движения к переднему краю. Когда мы пересекли его, уже стемнело. Разведывательные и передовые отряды рванулись вперед, чтобы оторваться от главных сил, которые продолжали идти колонной по левому маршруту.
Совсем стемнело, когда мы перевалили вторую или третью траншею немцев. Кое-где в темноте вспыхивали автоматные и пулеметные очереди. Изредка взлетали ракеты. И вдруг... Шквальный огонь обрушился на главные силы подвижного отряда. В черное небо взвились десятки, сотни осветительных ракет. От них и от вспышек стрельбы стало светло как днем.
Танки пострадали мало, но среди пехотинцев, ехавших на автомашинах, появились раненые и убитые. На некоторых машинах загорелись дополнительные баки с горючим. Пехота, соскочив с загоревшихся машин, залегла и вступила в перестрелку с противником.
«Эх, рано нас ввели», — промелькнула горькая мысль. Но ничего не поделаешь, теперь надо прорываться только вперед.
— Гриценко!.. Дать серию красных ракет.
Это, как условились на тренировках, означало, что все автоматчики и пулеметчики открывают огонь с бортов машин вправо и влево от оси движения.
— Дать танкистам радиосигнал: «Всем молот».
Этот сигнал означал: танкам с четными номерами вести орудийный методический огонь прямо перед собой и вправо под углом 25–30°, а танкам с нечетными номерами — вперед и влево от оси движения. Дополнительно всеми средствами связи была дана общая команда:
— Вперед! Только вперед!
Все это относилось лишь к нашей левой колонне. Правая колонна двигалась в нескольких километрах от нас и, встречая незначительное сопротивление противника, успешно пошла вперед.
Ведя огонь, мы проскочили опасное место. Ночной бой прекратился. Организованного сопротивления нам [217] уже никто оказать не мог, так как мы проскочили подготовленную неприятелем оборону.
Наше внезапное появление в тылу противника дало большой эффект. Целые подразделения и части, завидя нас, побросали оружие и сдались в плен.
В шесть часов утра на опушке леса остановились, чтобы разобраться в обстановке и установить связь со всеми подразделениями. Штаб организовал непосредственное охранение и наблюдение за окружающей местностью. Спрыгнув с танка, я потянулся, с наслаждением разминая затекшие руки и ноги.
— Ну и вид же у вас — одни глаза да зубы! — весело улыбается механик-водитель танка Николаев. (Я все время стоял на корпусе танка, держась левой рукой за скобу башни, и, естественно, вся пыль от своего и соседних танков досталась мне).
— Вид, говоришь, неважный? Немцы будут больше бояться, — отшучиваюсь я. — Но раз тебе не нравится мой вид, достань котелок воды, умоюсь.
— Сей минут!
Николаев, схватив котелок, побежал через поляну к ручью. Но воды он не набрал. На полпути повернул назад, крича что есть силы:
— Немцы! Немцы!
И наблюдатель с дерева тоже докладывает о подходе большой группы немцев.
— Роту автоматчиков развернуть в цепь! Навстречу, марш! — приказываю начальнику разведки.
Пока автоматчики готовились к бою, около трехсот гитлеровцев вышли из леса. Некоторые несут в руках белые флаги. Мы решили, что они хотят сдаваться. Вот подходят ближе, ближе... С любопытством рассматриваем их. И вдруг раздались автоматные очереди, несколько наших бойцов упало...
Секундное замешательство в роте... И яростный ответный огонь. Били стоя, с колена, лежа, били длинными очередями, и столько было ярости, ненависти в этом огне, что фашистские провокаторы поняли: пощады не будет. Ее и не было.
Дальнейшее наше продвижение несколько замедлилось. С дорог сойти нельзя — топь и болота. Для боя танки не развернуть. А каждый перекресток, высотка на пути использовались противником как опорные узлы [218] обороны. Обойти их можно было только пехотой. Мы так и делали. Пехотинцы спешивались, очищали дорогу от противника и давали пройти танкам и машинам.
Не обошлось и без неприятных казусов. 85-я гвардейская дивизия Б. Б. Городовикова шла по пятам подвижной группы, вырвавшись вперед. Однажды случилось так, что полки ее, чтобы не отстать от нас, прибавили скорость, а часть артиллерии и обозы, естественно, отстали. И вот эти отставшие подразделения напоролись на разорванные нашим движением части противника, которые после прохода подвижной группы кое-где пытались сомкнуться. Обозы с грузами и со всем имуществом были захвачены гитлеровцами. Спустя некоторое время кое-что из этого захваченного имущества нам удалось отбить и передать Городовикову, в том числе и некоторые его личные вещи.
Пошли дожди, дороги размокли, двигаться на машинах стало совсем тяжело. С трудом шли и танки. А дальнейший путь к городу Опочка преградил нам сильный укрепленный пункт Духново, в котором располагался штаб 42-го полка 19-й пехотной дивизии СС.
Наша разведка на легких английских танках «Валентайн» напоролась у Духново на мощный огонь и была отброшена с большими потерями. Кстати сказать, и эти танки, полученные нами от союзников, тоже доставили нам много горя: они обладали малой проходимостью, имели очень слабую броню, и наши экипажи в этих танках часто гибли.
К сильно пострадавшей разведке подошел передовой отряд под командой уже знакомого нам Ивана Третьяка. Третьяк остановился. Заметив заминку, я на своем танке поспешил в передовой отряд, чтобы протолкнуть его вперед. И командарм и командующий фронтом были недовольны нашим замедлившимся движением.
— Третьяк! Ты что топчешься?
— Да вот разбираюсь с обстановкой.
— Ну давай разберемся вместе.
Разобрались. Все стало ясно: помогли уцелевшие танкисты из разведки.
— Теперь все понятно. Духново надо взять. И немедленно! Удар с тыла нанесешь ты, Ваня. А пока ты [219] будешь обходить, мы придавим фашиста огоньком и ударим ему прямо в лоб, чтобы отвлечь внимание. Понял?
— Так точно!
— Действуй! Ни пуха ни пера!
Третьяк лихо вскочил на подножку грузовика и, дав знак, повел свой отряд назад, чтобы выйти на исходное положение для обхода Духново с тыла.
Пока позволяла местность, мы наблюдали за маневром отряда Третьяка. Было видно, как его колонна, отойдя немного назад, повернула по полевой дороге налево и исчезла в мелколесье. Через пять — десять минут Третьяк доложил, что продолжает обход в пешем строю.
— Огневой налет можно начать? — спрашивает начальник артиллерии подвижной группы.
— Начинайте!
Прозвучали первые выстрелы. И только наша пехота начала свою демонстративную атаку в лоб, как в Духново поднялась отчаянная стрельба. Это Третьяк уже ворвался туда и, не мешкая, напал на штаб полка. Через полчаса мы встретились с ним на окраине Духново. Возбужденно, не остыв еще от боя, он доложил о выполнении задачи. Спрашиваю:
— Кого захватили из офицеров штаба?
— Да так, кое-кого взяли.
— А командир немецкого полка где? Убежал?
— Да... нет. Вот его машина.
И действительно, к нам подкатила легковая машина. На заднем сиденье чемодан с вывалившимся из него подполковничьим кителем. За рулем немец, рядом наш автоматчик.
— А где же он сам?
Третьяк смущенно сдвинул на лоб фуражку и отвел глаза.
— Погорячились хлопцы немного, стукнули его... Отстреливался, проклятый, двух наших автоматчиков уложил. — И уже более весело добавил: — Да вы не расстраивайтесь, мы вам другого полковника обязательно достанем, ей-богу!
Оказалось, они ухлопали не только командира полка. Такая же участь постигла и командира 2-го батальона того же полка. Правда, это случилось в рукопашной схватке. [220]
Все же Третьяку от меня досталось. А об этих немецких офицерах, каюсь, я тогда не донес. Не хотел получать такую же взбучку, какую получил от меня Третьяк.
Как-то утром я из своей землянки услышал возбужденные голоса. Чаще других повторялись слова: «Второй фронт... Второй фронт...»
— Тьфу! Разорались, черти! — в сердцах вырвалось у меня. — Наверно, тушенку американскую привезли.
— Да нет, — улыбается адъютант. — Это радисты перехватили сообщение о высадке союзников в Нормандии.
— Наконец-то решились. Почувствовали, что войне приходит конец. Боятся, как бы без них мы победу не справили...
16 июля мы были у Опочки. Штурмовали два раза, пока не ворвались в город. Мы, несколько человек из штаба, прижавшись к стене, управляли уличными боями. Противник заметил нас и накрыл одновременно минометным огнем и автоматными очередями с крыши неподалеку стоявшего дома.
— Ложись! — крикнул я.
Но все уже и так лежали, прячась под машинами. Под моим «виллисом» тоже оказались люди. Нам с Гриценко оставалось залечь на открытом месте. Гриценко снова не повезло — ранило в спину.
Обозленный и расстроенный потерей адъютанта, я с небольшой группой офицеров штаба продвинулся к реке и, укрывшись за стеной разрушенного дома, стал внимательно разглядывать оборону противника на противоположном берегу. До его первой траншеи было не более ста — ста пятидесяти метров, поэтому не понадобился даже бинокль.
В это время один из передвигавшихся батальонов 87-го гвардейского завязал бой с противником за его первую траншею примерно в полутора километрах левее нашего наблюдательного пункта. Мы видели, как группа гвардейцев бросилась к вражеской траншее, но тут же залегла, понеся потери. По нашим во фланг [221] строчили немецкие пулеметы, находившиеся на огневой позиции на том берегу.
— Надо подавить! — приказываю я.
Офицер связи пополз к командиру подручного артдивизиона.
Прошло двадцать — тридцать минут, но разрывов своих снарядов и мин в районе огневой позиции вражеских пулеметов не наблюдаем. Вторая атака 87-го гвардейского полка тоже оказалась безрезультатной.
Послал еще одного офицера с приказом накрыть пулеметы врага. И вдруг вижу: справа и сзади против разрушенного моста наши пулеметчики устанавливают на огневой позиции «максим».
А что, если перебросить его на тот берег и попытаться подавить пулеметы противника?
Командую:
— Командира расчета ко мне!
Им оказался рядовой Леонид Александрович Большаков. Смелый, открытый взгляд больших темных глаз, уверенные и сноровистые движения сразу понравились мне.
— Товарищ гвардеец! — обращаюсь к нему. — Вот там, за бугром с кустиками, пулеметы противника расстреливают во фланг атакующих восемьдесят седьмого полка. Надо заставить замолчать эти пулеметы. Возьмите трех человек, прихватите не менее четырех лент с патронами и переправьтесь немного выше разрушенного моста. Мы вас прикроем огнем, да и противник сейчас отвлечен двумя нашими полками.
— Все понял, товарищ генерал. Задачу постараюсь выполнить. [222]
Большаков исчез. Дальше все протекало почти так, как было задумано. Противника отвлекли и прижали огнем к земле там, где тихо и скрытно переправлялись пулеметчики. Примерно через час заработал «максим» Большакова. Немецкие пулеметы замолчали, а 87-й гвардейский полк, воспользовавшись этим, овладел первой траншеей. Одновременно с ним по моему приказу поднялся в атаку с броском через реку и 93-й полк, в боевых порядках которого находилась наша оперативная группа штаба подвижного отряда.
Большаков задачу выполнил, но при этом потерял двух товарищей и сам был дважды ранен. Через несколько дней я нашел героя в медсанбате и вручил ему орден солдатской Славы.
В том же году Л. А. Большаков стал офицером. Будучи уже старшим лейтенантом, он в конце войны потерял в одном из боев правую руку. Но не сдал Леонид Александрович. Получил техническое образование, работает сейчас прорабом на строительстве в Сочи. В 1966 году, отдыхая в Сочи, я нашел этого замечательного сына нашей Родины. Встреча была волнующей.
Леонид Александрович принес мне свои ордена и медали, а когда взял орден Славы, который получил от меня в медсанбате, на глазах у него выступили слезы. Не скрою, то же переживал и я, пришлось достать носовой платок.
Но возвратимся к событиям в Опочке.
К утру город был в наших руках. Народ высыпал на улицы. Истосковавшиеся по своим, советские люди трогательно приветствовали нас, обнимали, целовали. Большое любопытство вызвали у горожан наши погоны. Ведь в начале войны воинские звания у нас различались по знакам на петлицах (треугольники, кубики, прямоугольники-шпалы, ромбы и маленькие золотые генеральские звездочки). И вдруг погоны! Некоторые даже спрашивали:
— А вы Красная Армия? Та, что до войны была, или другая какая?
Мы в ответ улыбались и разъясняли, что именно та самая — родная советскому народу.
Темпы продвижения стали совсем низкими. Мы уже [223] не смогли оторваться от главных сил 10-й гвардейской армии, нас подпирали дивизии. Наша подвижная группа уже была вершиной клина, а не иглой, далеко выброшенной вперед. И все из-за того, что каждый километр приходились брать с бою.
19-ю дивизию СС мы давно уже разбили, но появлялись новые немецкие дивизии: 126, 93 и 69-я... В боях выходили из строя машины. Их становилось у нас все меньше. Да и людей осталось немного.
23 июля в бою за Люцин (Лудзу) нас постигла тяжелая утрата. Был тяжело ранен мой заместитель по политчасти полковник Александр Иванович Хриченко. Утром мне доложили, что он в тяжелом состоянии и очень хочет повидаться со мной.
— Сколько до госпиталя?
— Километров тридцать пять.
— Машину! И быстрей!
Передав командование заместителю, я помчался в госпиталь. Соскочив на ходу с машины, бросаюсь к врачам.
— Ну что? Как Хриченко?
Молчание.
— А где он?
Александр Иванович лежал точно живой.
— Что же ты, друг мой, не дождался победы?
Целую холодный лоб. Жгучие слезы полились из глаз.
Вернулся ночью. В память погибшего друга задал такой десятиминутный салют из всей артиллерии и минометов, что, когда бросились в атаку, то почти без потерь захватили город. А на другой день на городской площади похоронили мы Александра Ивановича. (Позже останки были перенесены на братское кладбище. За могилой любовно ухаживают горожане.)
Наконец-то мы на ближних подступах к городу Резекне. В ночь на 26 июля перед решительной атакой была произведена разведка боем, и очень удачно. Мы взяли пленных. У одного из них — немецкого офицера — оказалась карта обороны подступов к городу. Этот ценнейший документ был немедленно направлен в штаб армии, а затем в штаб фронта. [224]
27 июля не только мы, войска 10-й армии, но и других армий почти одновременно ворвались в город и овладели им. В этот день войсками нашего же 2-го Прибалтийского фронта был взят и город Даугавпилс (Двинск). Народ радовался нашим успехам, и эту победу Москва отметила двадцатью залпами из двухсот двадцати четырех орудий. В Резекне население латышское, но немало здесь и русских, которое жили в городе еще с дореволюционного времени. И те и другие встречали нас восторженно, как спасителей, как истинно родных людей.
А потом опять тяжелые бои с частями 10-го и 50-го армейских корпусов 18-й немецкой армии группы армий «Север».
Город Мадона, чистенький небольшой латышский городок, уже был перед нашими глазами. Части 126-й немецкой пехотной дивизии, не выдерживая натиска советских гвардейцев, после упорных боев сдавали одну позицию за другой. И вдруг, когда мы уже считали, что еще один натиск — и город будет наш, появилась свежая 132-я пехотная дивизия немцев. Ее удар, нанесенный нам в лоб и частью сил во фланг, поставил нас в тяжелое положение. Два дня мы отбивали яростные контратаки, и только подход 30-й гвардейской стрелковой дивизии 9 августа облегчил наше положение. От отражения контратак мы смогли перейти к решительному маневру на обход города с северо-востока, перерезав железную дорогу Цесвайне — Мадона. В этих боях опять отличился И. М. Третьяк — теперь уже майор, командир 93-го полка, — за что был представлен к званию Героя Советского Союза.
Как-то во время ночного боя я узнал о своем перемещении. И вот расстаюсь с родной мне дивизией — назначен командиром 19-го гвардейского Сибирского добровольческого корпуса. Расставаться с ельнинцами тяжело. Слишком сроднился я с этими замечательными людьми. И сейчас мы помним друг друга. Я получаю много писем от своих бывших однополчан, дорогих моих товарищей.
Корпус, которым я стал командовать, прославился уже замечательными боевыми делами, хотя был создан совсем недавно.
В дни, когда над Родиной нависла смертельная опасность, [225] в Новосибирске родилась инициатива создать сибирскую добровольческую дивизию. Тысячами поступали заявления от шахтеров Кузбасса, колхозников Барабинска, охотников Нарыма, от партийно-советского актива. Вслед за новосибирцами создали свои бригады алтайцы и омичи:
По Сибири, по таежной шириТак во второй половине 1942 года родился 6-й стрелковый корпус сибиряков-добровольцев, ставший вскоре 19-м гвардейским.
Пройдя боевой путь до Курляндии, корпус покрыл себя немеркнущей славой.
17 августа, развивая наступление к северу от Мадоны, 56-я гвардейская стрелковая дивизия успешно атаковала промежуточный рубеж и комдив полковник Анатолий Иванович Колобутин доложил: «Разгромил 69-ю и 227-ю пехотные дивизии противника. Немцы бегут, имеем сотни пленных».
Я уже успел раскусить характер Колобутина. Получив такую реляцию, немедленно собираюсь к нему, чтобы разобраться в обстановке.
Полковник Колобутин исключительно скромен, честен, смел в бою. Во всех отношениях хороший офицер. И только одна черточка заставляет меня быть с ним постоянно настороже. Колобутин считается непьющим и никогда не выпивает даже своей нормы — ста граммов водки, но с него достаточно и половины этого количества. Примет пятьдесят граммов и преображается. Становится говорливым, чрезмерным оптимистом, и в это время самый незначительный успех в бою приобретает в его глазах фантастические размеры.
Минут через сорок я уже был в дивизии Колобутина. В небольшом овраге неподалеку от наблюдательного пункта комдива в кустах копошилась, как мне показалось, [226] большая группа гитлеровцев под охраной наших автоматчиков.
«Видно, напрасно я подумал худое. Доложил он правильно. Молодец Колобутин!»
Спускаюсь в овраг, интересуюсь, кого захватили наши. Оказалось, что взято в плен больше сорока вражеских солдат и унтер-офицеров 159-го пехотного полка 69-й дивизии и 412-го пехотного полка 212-й дивизии.
Дальше выяснилось, что противник пока и не собирается отступать, а тем более бежать, и сопротивляется по-прежнему упорно.
Да, Колобутин остался самим собой. Но, учитывая хоть и небольшой успех дивизии, упрекать его я не стал. Тем более, встретил он меня с такой радостью, что просто обезоружил. Восторжен, говорлив, глаза сияют — сразу понятно: выпил за обедом пятьдесят граммов. Спокойно разъясняю ему, что делать дальше. А начальнику штаба и заместителю по политчасти прямо намекаю, что в таких случаях надо помогать комдиву при докладах в корпус, чтобы данные были более объективными.
— Постараемся, — отвечают оба в один голос.
Возвращаясь от Колобутина, опять заглянул в овраг. Пленных там уже не было — увели. У кустов стояли две самоходки. Разговорился с экипажами. Рассказали любопытную историю. Батарея самоходных установок действовала с Матросовским 254-м гвардейским полком. Пехота с самоходками, овладев первой траншеей, пошла дальше и втянулась в кусты.
Заряжающий Салуквадзе заслал снаряд в орудие и взял в руки второй, когда услышал за спиной какой-то шорох. Обернувшись, опешил от неожиданности. Два гитлеровца через открытый задний борт лезут в самоходку... Что делать? Находчивый грузин быстро пришел в себя. Перехватив снаряд поудобнее, он ударил им по голове сначала одного, а потом и другого. Оба фашиста с разбитыми черепами свалились за борт. Разгоряченный Салуквадзе снова поднял снаряд:
— Ва! Кто там еще есть! Падхади, пажалста!
Пришлось тут же наградить этого молодца.
На следующий день политотдел выпустил специальную листовку, в которой описывалась находчивость Салуквадзе в бою. [227]
Вскоре перед гвардейцами 10-й армии, и в частности перед сибиряками 19-го гвардейского корпуса, встала новая и довольно трудная задача. Предстояло выбить вражеские войска из огромной, труднодоступной лесисто-болотистой Лубанской низменности.
Много подвигов совершили в те дни гвардейцы. Пробиваясь сквозь леса и болота, сибиряки 8 августа штурмом овладели городом Лубана. Этому успеху во многом способствовали смелые до дерзости действия наших частей и подразделений. Вот один пример. Накануне группа бойцов батальона, которым командовал гвардии капитан Богданов, лесными тропами вышла ночью к высотке у шоссе. Уничтожив вражеский заслон, гвардейцы проникли в тыл немецким частям, оборонявшим город. Сибиряки закрепились на высоте.
Гитлеровцы почувствовали угрозу окружения. Утром начались яростные контратаки. Бой горстки храбрецов длился целый день. Они дрались до последнего патрона, до последнего вздоха. Имея численное превосходство, фашисты уже в вечерних сумерках взяли высоту. На ней оставались убитые и тяжело раненные гвардейцы. Гитлеровские палачи учинили над ними дикую расправу. Подоспевшие утром сибиряки нашли своих товарищей исколотых кинжалами, с перебитыми конечностями и выдавленными глазами. Особенно зверски были замучены санинструктор Суханова и три девушки-санитарки.
В городе Лубана гвардейцы со всеми воинскими почестями похоронили павших. Над их могилой они поклялись сполна отомстить за все фашистским извергам.
Пользуюсь случаем, чтобы сказать хоть несколько слов о Матросовском полке, который входил в наш корпус и был всеобщей гордостью.
Раньше это был батальон 91-й отдельной стрелковой бригады. Здесь служил Александр Матросов, который 23 февраля 1943 года совершил свой бессмертный подвиг. Впоследствии батальон был переформирован в 254-й гвардейский имени Александра Матросова стрелковый полк. Матросовский полк стал лучшим в нашем корпусе. Отвага и высокая выучка его гвардейцев много раз помогали нам добиваться успеха в самые тяжелые моменты. По матросовцам равнялись все бойцы корпуса. [228]
...В первой половине сентября нам дали короткую передышку. Пополнялись людьми, техникой, вели небольшие бои тактического значения и разведку.
Готовилось новое наступление. Мы даже успели провести несколько тактических занятий с молодыми солдатами пополнения. Главное было «обстрелять» их. Для этого мы отводили новичков несколько в тыл, развертывали в боевые цепи и подавали команду «Вперед! В атаку!»
Солдаты поднимались с криком «ура». Впереди, в ста пятидесяти — двухстах метрах, рвались снаряды, а на флангах мины. Артиллерийский огонь велся через головы наступающих, и многие, услышав свист снарядов, нагибались, втягивали голову в плечи. Такое поведение новичков, естественно, вызывало шутки ветеранов, причем командиры в воспитательных целях всячески поддерживали их.
Готовя личный состав к новым боям, бурную деятельность развили политотделы. Каждый солдат получил листовку с призывом решительно драться с врагом и стремительно наступать к берегам Балтийского моря. Вот одна из них:
Смерть немецким оккупантам!
Участнику кубанского перехода.
С жестокими боями прошел ты сквозь непроходимые леса и топкие болота Лубанской низменности.
Переход через Лубанские болота — есть выдающийся воинский подвиг... В Лубанах приумножена гвардейская слава.
Ты своими богатырскими делами заслужил эту высокую похвалу. Впереди нас ждут новые бои. Освободить советскую Прибалтику от немецких захватчиков — такова боевая задача, поставленная перед нами Родиной.
Вперед, гвардеец! Быстрее к берегам Рижского залива. Мы надеемся, что ты в боях за Прибалтику покажешь новые чудеса героизма и отваги, новыми подвигами прославишь свое родное гвардейское подразделение и Боевое гвардейское знамя.
Политотдел
7 сентября 1944 года. [229]
А 14 сентября снова загрохотали залпы артиллерии и «катюш». Авиация с воздуха бомбила резервы, артиллерию и узлы обороны врага. Все три Прибалтийских фронта одновременно возобновили наступление. Войска 10-й гвардейской армии, в том числе и нашего 19-го гвардейского корпуса, поднялись в атаку после часовой артиллерийской и авиационной подготовки.
Захватили две траншеи, взяли пленных. Потом темп замедлился. Фашисты бешено сопротивлялись: ведь сзади море... Да и глубину вражеской обороны мы подавили плохо во время артиллерийской подготовки.
Как только дивизии вклинились на полтора — два километра в оборону противника, ожила огневая система немцев.
Рядом с корпусом, слева, наступали дорогие мне гвардейцы Ельнинской 29-й гвардейской дивизии. В этих боях они потеряли общего любимца — двадцатитрехлетнего командира 90-го полка подполковника Владимира Андронникова. Володя глубоко, всей душой верил в силу народа, партии, в своих солдат и в свободные от боя минуты любил думать вслух — о том, как мы победим, как будет вновь хорошо жить людям на земле, и о том, как мы, фронтовики, после войны встретимся в Москве, где он обязательно будет учиться в Академии имени Фрунзе.
И вот Володи не стало. Не дожил он до светлых дней, о которых так мечтал. Пуля фашистского снайпера оборвала жизнь отважного командира с серыми восторженными глазами на совсем юном, покрытом мелкими оспинками лице. [230]
О его ранении, мне, как соседу, стало быстро известно. Через два часа я разыскал его в медсанбате. Умер Володя у меня на руках... Хоронили его на другой день в Мадоне на площади, против здания райкома и райисполкома, над которым только что взвилось алое знамя... В начале октября мы вышли на ближние подступы к Риге. Город уже хорошо просматривался в бинокль: до него оставалось десять километров.
Но чем ближе продвигались войска к Риге, тем более упорное сопротивление оказывал враг. Бои приняли исключительно ожесточенный характер.
Советская гвардия, воспитанная ленинской партией на примерах мужества и героизма советского народа, как всегда, показывала чудеса храбрости, решительности, настойчивости в достижении цели. Подвиг стал нормой поведения этих отважных людей. Плечом к плечу с воинами-мужчинами бесстрашно сражались и воины-женщины. Сколько прекрасных дел совершили они! Перед моими глазами до сих пор стоит образ Ольги Жилиной, одной из многих девушек, одетых в солдатские шинели.
До войны она жила в Новосибирске. Рано потеряла родителей. Росла у своих теток — сестер Широконосовых. Последнее время работала в райкоме партии Центрального района Новосибирска. Вступила добровольцем в одну из частей только что сформированного в Сибири 19-го добровольческого Сибирского корпуса. Вместе с сибиряками прибыла на фронт.
26 ноября Ольгу ранило в первый раз, 24 декабря — вторично. Лежа в медсанбате, девушка получила письмо от теток, в котором те жаловались, что их собираются [231] выселить из комнаты. Ольга была очень слаба и все же взялась за перо:
Пишу я вам письмо, а над нами рвутся снаряды и пули свистят, но мы не страшимся их. Я написала письмо в горком партии в военный отдел тов. Ерофееву. Из комнаты вы не должны никуда уходить и не имеют никакого права выселять вас: я являюсь добровольцем-сибиряком. Пишите все подробно, кто именно беспокоит вас. Меня дважды ранило. Сейчас чувствую себя хорошо. Как получите письмо, пишите, как вы живете, как в Новосибирске дела.
Пока все. Поздравляю вас с Новым годом. С фронтовым приветом. Ольга.
По этому письму уже можно судить о человечности замечательной девушки, которая, будучи ранена, нашла силы, чтобы позаботиться о близких.
В феврале 1943 года Ольга участвует в жарких боях под Великими Луками, где погиб Александр Матросов. В схватках за высоту 233.3 на подступах к Ельне девушка за неделю получила три ранения: 8, 12 и 15 августа. К тому времени она уже была награждена двумя орденами и медалью. Еще через месяц за храбрость в бою Жилина получила четвертую награду — орден Славы. Она пишет в Новосибирск:
С фронтовым гвардейским приветом, дорогие тети Лиза и Нюра! Я от вас получила три письма, но ответа не могла написать: была ранена в левую руку (пулевое сквозное ранение без повреждения кости). Сейчас уже вернулась в свою часть, рука зажила.
Послала я вам денег 450 рублей. Пока до свидания. Завтра или сегодня будем вступать в бой. Пишите.
22-я гвардейская дивизия снова наступает. 62-й гвардейский полк дивизии дрался за деревню Ошани, северо-восточнее Риги. За три дня боев — с 6 по 8 октября 1944 года — санинструктор Жилина вынесла из-под огня семьдесят пять офицеров и солдат с их оружием, оказала раненым первую помощь. Полк уже дрался за деревню Бумбери. Бой был кровопролитным. Позади боевых цепей полка чудом уцелел сарай. Сюда стали сносить раненых перед отправкой в тыл. Противник заметил это и открыл огонь по сараю. Загорелась [232] крыша. Ольга в это время перевязывала раненых. Кто мог, стал выбираться из горящего сарая.
— Сестра!.. Сестрица!.. Помоги! — послышались голоса.
Жилина поспешно стала выносить тяжелораненых. Шестнадцать человек она уже вытащила из горящего сарая. Осколком мины ее ранило в бедро. Это не остановило героиню. Истекая кровью, поползла в сарай за семнадцатым раненым, последним. Сверху сыплются головни. Дымится одежда. Ольга, оставляя за собой кровавый след, тянет и тянет за угол плащ-палатку, на которой лежит раненый. Новый взрыв. Осколок впивается в грудь девушки. Она делает последнее усилие, чтобы оттащить раненого подальше от пылающего сарая, и роняет голову на руки, которые так и не выпустили конца плащ-палатки.
Ольги не стало. Она отдала свою жизнь за то, чтобы в Берлине, в Трептов-парке, как символ нашей победы, была воздвигнута на века двенадцатиметровая фигура советского солдата с ребенком в одной руке и с карающим мечом в другой. В этом величественном монументе есть и твоя частица, Ольга!
Ольга Васильевна Жилина была посмертно награждена третьим орденом — орденом Отечественной войны I степени. Последний наградной лист на нее можно увидеть в Центральном музее Советской Армии.
В 1964 году я возбудил ходатайство перед партийными и советскими органами Новосибирска об увековечении памяти Ольги Жилиной. В 1965 году, в канун 20-й годовщины победы над фашистской Германией, был получен ответ, что постановлением исполкома горсовета Новосибирска № 304 от 28 апреля 1965 года улица Граничная переименована в улицу Ольги Жилиной.
Может, кто-нибудь из читателей упрекнет меня за столь большое внимание, уделенное Ольге Жилиной? Нет! Упрекать не надо. Это одна из тысяч героинь, многие из которых еще не известны народу, молодежи. Об их подвигах надо писать. И надо делать достоянием читателей их письма родным и близким — в этих наскоро исписанных листках тоже раскрывается чудесная душа наших боевых подруг — заботливых, нежных, бесстрашных. [233]
Очень хочется поведать еще об одной героине, боевой подруге Ольги Жилиной — Галине Онегиной, ныне Востриковой. Эта замечательная патриотка в те же памятные дни 1942 года вместе с Ольгой Жилиной, Марией Павленко, Валей Куровой пошла добровольцем на фронт. Она прошла по дорогам войны до победы. Галина участвовала во всех боях в качестве санинструктора, связистки и комсорга артиллерийского дивизиона. На подступах к Смоленску была контужена, а в боях под Оршей тяжело ранена, но осталась жива.
Сейчас Галина Евгеньевна Онегина-Вострикова живет в Кременчуге и ведет большую воспитательную работу среди молодежи. Активно сотрудничает в военно-патриотическом журнале «Сибиряк в бою». И это закономерно. Еще в годы войны все мы знали о литературных способностях Галины, о ее увлечении поэзией.
Валя Курова стала на фронте пулеметчицей. Метким огнем своего станкового пулемета Валя уничтожила не одну сотню фашистов. Была несколько раз ранена, имеет много правительственных наград. Ее подруга Мария Павленко, будучи санинструктором, за время боев корпуса вынесла с поля боя несколько сот раненых солдат и офицеров, в том числе и боевого друга Александра Матросова — Сашу Воробьева. За мужество и отвагу Мария Павленко также награждена многими орденами и медалями.
Так воевали с врагом советские девушки и женщины: наши боевые подруги и верные друзья. Честь им и слава! [234]
...Душа советского солдата... Порой она проявляет себя с самой неожиданной стороны.
Утром выхожу из землянки. Ежусь. Морозец крепкий (дело было в январе). Вижу, разведчик конвоирует «языка». Январь 1943 года тоже был не из мягких — давал себя чувствовать крепкий мороз с ветерком. Мимо проходят «язык» и конвоир — солдат уже зрелых лет. Усы побелели от мороза. Повесил автомат на шею и усиленно дует на окоченевшие пальцы.
— Ты что же, друг, — спрашиваю, — рукавицы в разведке потерял?
Конвоир смущенно улыбнулся.
— Да нет... не потерял.. — И сердито прикрикнул на пленного: — Ну ты! Шагай, шагай, шнель!
Гляжу на немца, и сразу все становится ясно: на руках у «языка» — добротные меховые рукавицы советского солдата.
Воин-победитель, в трескучий мороз отдающий побежденному врагу последние свои рукавицы... На такое великодушие способен только наш солдат! [235]
...10 октября 1944 года получаем неожиданный приказ. 10-я гвардейская армия должна сдать свою полосу наступления 54-й армии 3-го Прибалтийского фронта и перегруппироваться, чтобы возобновить наступление на Ригу с юга, охватывая ее частью сил с запада.
Досадно: мы же пробились уже почти к самому городу. Но приказ есть приказ.
Штаб корпуса проявил высокую оперативность. Дивизии быстро были выведены из боя и двинулись на новое направление, переправившись через Западную Двину.
Не обошлось без происшествий. Головная 22-я гвардейская дивизия попала на переправе под налет вражеской авиации. Потери были самые незначительные: выручили летчики фронтовой авиации, быстро разогнавшие бомбардировщиков противника. Но походный порядок корпуса нарушился, и в голову пришлось ставить другую дивизию — 65-ю гвардейскую генерала Михаила Федоровича Андрющенко.
Наступление велось широким фронтом. С юго-востока — 1-я ударная армия. Прямо на запад, в направлении Митава, Кулдига наступала 22-я армия, имея на своем правом фланге 130-й Латышский корпус под командованием генерал-майора Бранткална. Два корпуса нашей 10-й гвардейской наступали с юга, а 19-й гвардейский корпус обходил Ригу с запада. Наша задача — захватить Дачные поселки (на Рижском взморье), подойти к самому берегу моря и тем самым отрезать 16-й армии немцев путь отхода в Курляндию.
В первом эшелоне на правом фланге шла 22-я гвардейская дивизия, наступая на Дачные поселки в лоб. 65-я гвардейская двигалась левее. Здесь сопротивление немцев было менее организованным. Учтя это обстоятельство, приказываю 65-й сместиться еще левее и к 16 часам обходным маневром выйти к морю, овладев западной окраиной Дачных поселков. 56-я гвардейская оставалась в резерве. Она шла вслед за 22-й в готовности быстро развернуться для боя на любом направлении.
Все развивалось нормально. В полдень начальник штаба корпуса полковник Табачный доложил, что [236] командарм, ссылаясь на требования командующего фронтом, приказал любым путем как можно скорее выйти к морю.
— Передайте это генералу Андрющенко, — ответил я. — И добавьте, чтобы, выйдя к морю, частью сил удерживал Дачные поселки и берег, а главные силы дивизии сосредоточил южнее в качестве резерва: они понадобятся, если противник попытается прорваться вдоль моря. Я немедленно еду к нему.
Спустя несколько минут с группой всадников охраны и разведки я направился к Андрющенко. Сплошного фронта на этом направлении не было, поэтому ехали осторожно, периодически высылая вперед разведку. Два раза пришлось галопом уходить от вражеских пуль. Через полтора — два часа движения километрах в десяти юго-западнее Дачных поселков мы заметили скопление войск. Внимательно всматриваюсь через бинокль. Свои! Но они не движутся. Или это резерв? Почему же так далеко от берега? [237]
Приближается. Замечаю в сторонке группу офицеров. Среди них вижу и приземистую фигуру комдива Андрющенко в коричневом кожаном пальто.
На полном скаку останавливаю коня.
— Где дивизия? И что вы тут делаете?
— Как где? Собирается по полкам по вашему приказу. Здесь один стрелковый, артиллерийский полки и штаб дивизии; в трех километрах собираются остальные.
— А к морю кто вышел? Кто удерживает Дачные поселки и берег?
— Никто. Вы же приказали кончать выполнение задачи и сосредоточиться южнее Дачных поселков.
— Да вы что? С ума сошли? Почему прекратили выполнение боевой задачи? — не выдержав, закричал я.
— Товарищ генерал! Что хотите, то и делайте со мной, но я ни при чем. Вот ваша радиограмма...
Поняв, что произошло что-то очень серьезное, побледневший комдив подал мне радиограмму. Читаю: «Комкор приказал: кончайте выполнение задачи и главные силы сосредоточивайте в районе...» Далее следовали координаты и подпись начальника штаба корпуса.
Стало ясно, что полковник Табачный, желая сократить радиограмму, перестарался и не подумал, как ее поймут подчиненные. Заниматься расследованием не было времени. Надо выправлять положение. Немного овладев собой, распорядился:
— Выпрячь и собрать всех лошадей. Вызвать людей, кто умеет ездить верхом. Через сорок минут все должны быть здесь, возле меня!
Через час импровизированная конница — около двухсот всадников, большей частью сидящих на неоседланных лошадях, с пулеметами на повозках, галопом неслась к морю. Немцы, прикрывавшие это направление небольшими силами, увидя скачущих и приняв их за настоящую кавалерию, разбежались, почти не оказав сопротивления.
В 16 часов мы были у моря, захватив западную окраину Дачных поселков, о чем немедленно донесли по радио в штаб армии. Путь врагу на запад был отрезан, но, как оказалось, большинство гитлеровцев все же ушло в Курляндию морем, на судах. [238]
Вскоре к поселкам подошли главные силы 65-й дивизии и почти одновременно с ними — 22-я.
13 октября Москва салютовала войскам 2-го и 3-го Прибалтийских фронтов, освободивших столицу Латвии — Ригу.
22-й и 65-й гвардейским дивизиям было присвоено наименование Рижских, а 56-я гвардейская удостоилась ордена Красного Знамени. Многие участники боев за Ригу — солдаты, сержанты, офицеры и генералы — получили правительственные награды.
16 октября через Ригу торжественно прошли войска 130-го Латышского корпуса и 10-й гвардейской армии. Население города радостно приветствовало своих освободителей. Одинаково сердечно рижане обнимали и своих земляков-латышей, и русских воинов-сибиряков. Едина и нерушима наша многонациональная советская семья.
Потрепанные войска немецкой группы армий «Север» к 20 октября были оттеснены в глубь Курляндского [239] полуострова и заняли Тукумский оборонительный рубеж, проходивший по линии Тукумс, Салдус, Прекуле и далее к морю. К этому времени 1-й Прибалтийский фронт, возглавляемый генералом армии И. X. Баграмяном, уже вышел к западному побережью Курляндского полуострова, неподалеку от Лиепаи, тем самым отрезав немецкие войска от Восточной Пруссии.
Так образовалась курляндская немецкая группировка, против которой развернулись войска 2-го Прибалтийского фронта, блокировав ее с суши. Снабжение немецких частей могло осуществляться только морем. Бои с этой группировкой мы вели до самого конца войны.
19-й гвардейский корпус сосредоточился юго-восточнее города Ауце и начал подготовку к наступлению. В первом эшелоне должны были идти 22-я и 56-я, во втором — 65-я дивизии. Атака намечалась с утра 23 октября, но непредвиденный случай поломал нам все планы. И все случилось по вине уже знакомого нам полковника Анатолия Ивановича Колобутина, с его чрезмерным оптимизмом.
С утра 22 октября артиллерия 56-й и 22-й дивизий начала в обычном режиме пристрелку целей перед намеченной на завтра артиллерийской подготовкой.
Комдив Колобутин после обеда, будучи в превосходном настроении, вышел на свой наблюдательный пункт и начал следить за разрывами снарядов и мин. Режим пристрелки показался ему скучным, и он, несмотря на возражения начальника артиллерии дивизии, приказал вести пристрелку «чуть-чуть веселее».
Увеличенный темп стрельбы насторожил немцев, а когда несколько мин упало в первую траншею, то уцелевшие гитлеровцы выскочили из нее и побежали ко второй. Разведрота 254-го гвардейского Матросовского полка решила воспользоваться этим и, дружно поднявшись, бросилась вперед, захватила небольшой участок траншеи, взяла пленных.
В это время на всем фронте корпуса на передовой было только два полка: Матросовский — в полосе 56-й дивизии и 62-й гвардейский полк — в полосе 22-й дивизии. Остальные находились в лесу, в семи — десяти километрах от фронта, готовясь к наступлению. Колобутин, [240] заметив, что разведрота захватила первую траншею, дал Матросовскому полку команду «Вперед!».
Матросовцы, стремительно ринувшись на врага, захватили и вторую траншею, продвинулись на два с половиной — три километра. Но из третьей траншеи, на опушке леса, немцы встретили полк организованным огнем и остановили его. Та же участь постигла и левофланговый батальон 62-го гвардейского полка, который из чувства локтя тоже поднялся за матросовцами.
Услышав интенсивную стрельбу и приказав начальнику штаба выяснить причину, я помчался на свой наблюдательный пункт. Прибыл туда, когда немецкая пехота и танки уже отрезали матросовцев и часть 62-го полка. Нужно было задержать противника, не дать ему проникнуть в глубину наших боевых порядков, что и было сделано при помощи артиллерии корпуса и дивизии, часть которой, к счастью, стояла на огневых позициях.
Результат всей этой истории был неприятный. Он повлиял на последующие события самым невыгодным для нас образом. Мы раскрыли противнику свое сосредоточение на этом направлении и замысел предстоявшего наступления. Как говорится, направление оказалось скомпрометированным, и армия уже не могла наступать здесь, надо было перегруппировываться на новое направление. И наконец, чтобы выручить Матросовский полк и его соседей, мы были вынуждены ввести в бой всю 56-ю и часть 22-й дивизии.
Колобутина пришлось от должности отстранить. Вместо него назначили полковника Бойко — лучшего начальника штаба дивизии. Грамотный, хороший организатор, уравновешенный человек, Бойко, по нашему мнению, являлся прекрасным кандидатом на должность командира дивизии. Когда мы забирали Бойко у Андрющенко, тот чуть не плакал.
— Что я буду без него делать?..
Горе Андрющенко было понятным: жаль отпускать начштаба, с которым сработался. Но мы и не подозревали тогда, к каким последствиям приведет это перемещение. У Андрющенко без Бойко все валилось из рук. А прекрасный начштаба Бойко не тянул на новой должности. Вскоре он сам стал умолять вернуть его на прежнее место. Так и пришлось сделать. Он был назначен начальником штаба в другую дивизию. На штабной [241] работе Бойко снова показал себя хорошо и позже не раз был повышен по службе.
27 октября армия, перегруппировавшись, начала наступление, нанеся главный удар восточнее Ауце. Наш корпус продвинулся на шесть километров, захватил сто семнадцать пленных из 329-й немецкой пехотной дивизии. А дальше начались тяжелые бои. Немцы бросили против правого фланга нашего корпуса свежую 12-ю танковую дивизию. Взятый вместе с другими пленными командир 1-й роты 5-го мотополка этой дивизии обер-лейтенант Шлиппер показал, что им передали приказ Гитлера удержать Курляндский полуостров во что бы то ни стало.
11 ноября энергичной атакой севернее Ауце мы прорвали новый оборонительный рубеж противника. Оборонявшаяся здесь 215-я немецкая пехотная дивизия понесла тяжелый урон. Гвардейцы уничтожили восемнадцать танков и самоходок, сто шестьдесят человек захватили в плен. Нам досталось пятнадцать орудий, пятьдесят пулеметов и много других трофеев.
22-я гвардейская, наступавшая на правом фланге корпуса, овладела высотой 126.5 и вместе с 65-й гвардейской захватила деревню Земгали, от которой остались одни развалины.
Командир 22-й гвардейской Василий Иванович Морозов перенес наблюдательный пункт на юго-западные скаты высоты, расположившись у ее подошвы, а мой наблюдательный пункт переместился к деревне.
Все шло как будто нормально. Ночью 22-я стала подтягивать артиллерию, минометы, самоходные орудия. А на рассвете фашисты перешли в контратаку и отбили высоту.
С моего НП было видно, как все позиции гвардейцев покрылись дымом. Вызвав заградительный огонь, связываюсь с Морозовым:
— Что происходит у вас?
— Немцы контратакуют... Больше ничего.
— Да как же больше ничего? Правый фланг ваш отходит, а вы — ничего.
— Ну что же, придержу их. За фланг не беспокойтесь. Я послал туда роту автоматчиков.
Наблюдаю в бинокль. Отчетливо вижу, как немецкие автоматчики шныряют вокруг НП Морозова. Внутри [242] все захолонуло... Пропал Морозов! Надо выручать. Через пять минут рота автоматчиков, охранявшая мой наблюдательный пункт, двинулась к НП Морозова, ведя огонь на бегу. Ее наступление поддерживают два станковых пулемета, которые длинными очередями бьют прямо по району НП комдива. Я опять к телефону. Облегченно вздыхаю: связь работает! Попирая всякие правила переговоров, взволнованно зову:
— Василий Иванович! Василий Иванович! Ты жив?
Молчание...
— Василий Иванович!.. Морозов!..
И вдруг... тот же спокойный, невозмутимый голос:
— Слушаю! Кто вызывает?
— Василий Иванович! Ну что у тебя? Как ты сам, как остальные?
— Ничего... Вот немцы лезут, отбиваемся прямо из землянки...
— А остальные ваши как?
— Так же отбиваются...
— Ну держись!! Все будет в порядке, я свою роту автоматчиков послал. Только держись, дорогой!
— Будем держаться, назад ведь некуда отходить.
— Дорогой ты мой медведь сибирский!
Все кончилось благополучно. Благодаря хладнокровию, выдержке комдива вражеские автоматчики были уничтожены настолько быстро, что даже не сумели ворваться ни в одну землянку.
Таким был комдив Морозов. Чудеснейшей души человек. Немного грузный, очень спокойный, несколько медлительный, чем нередко вызывал у меня досаду, но исключительной храбрости полковник{34}.
Столь же прекрасным офицером был и заместитель комдива по политчасти полковник Ширяев.
К вечеру 14 ноября бои затихли. Немцы, понеся во время контратак тяжелые потери, больше не совались к нам. Нам тоже нужна была передышка. Мы ею воспользовались, чтобы пополнить полки людьми, привести в порядок оружие, подвезти боеприпасы и даже попариться в баньках, которые наши смекалистые солдаты успели соорудить тут же на передовой, в землянках. [243]
Устроили разбор проведенных боев. Кое-кому крепко досталось, а больше всего подполковнику Марусняку, который в 1943 году командовал полком в 29-й гвардейской, а в этих боях — полком в 22-й гвардейской дивизии. Его-то полк немцы и сбили с северных скатов высоты 126.5. В этом Марусняк в первое время не хотел признаваться. Он не только не донес о случившемся, но на все запросы отвечал, что надежно удерживает северные скаты высоты. А нам этих скатов не было видно. Считая, что там по-прежнему полк Марусняка, мы были спокойны за этот участок. Этим и воспользовался противник. Захватив северные скаты, скрытые от нашего наблюдения, он накапливал там силы для захвата всей высоты. Таким образом, подполковник Марусняк своим ложным докладом, хотел он того или нет, помог противнику. Поведением его все были возмущены, и он наказан. А урок из этого случая извлекли все.
Получили подарки от сибиряков — несколько вагонов сибирских пельменей. Сколько радости они нам доставили! Надо было видеть лицо солдата, когда он на привале доставал горстку пельменей из своего вещевого мешка, бросал их в котелок с кипятком и с наслаждением вдыхал аромат. Сразу вспоминались родные места, дом, семья, все, что дорого сердцу солдата. Мы, конечно, своим сокровищем поделились с соседями. Всем хватило. Вместе с подарками пришли письма от родных, близких и знакомых. Немало писем было от общественных организаций.
Мы глубоко верим, — читали мы в одном из них, — что карающий меч вы не вложите в ножны до тех пор, пока не будет завершено дело разгрома немецко-фашистской армии, пока не будет добит фашистский зверь в его собственной берлоге, пока не будет водружено над Берлином Знамя Победы. Мы верим, что в грядущих боях славные воины-сибиряки покроют себя неувядаемой славой.
Письмо кончалось стихами:
С врагами за Родину битьсяКомандиры и политработники читали эти письма вслух в землянках на передовой, на партийных и комсомольских собраниях, на митингах перед боем, а иногда и беседуя с бойцом с глазу на глаз.
— Это письмо адресовано и тебе. Видишь, как надеются на тебя земляки. Надо оправдать их надежды.
Такие слова доходили до сердца каждого. Письма напоминали гвардейцам о том, что их помнят и ждут домой с победой. Они вызывали решимость скорее покончить с врагом. Письма из родных мест, дышащие горячей народной любовью, помогали нам, командирам и политработникам, ближе стать к бойцам, поднимать их моральный дух.
И сами мы, читая эти письма, острее чувствовали свою ответственность перед народом, перед партией, перед своими близкими за исход боя, за исход всей войны, за ее скорейшее окончание.
Самым неутомимым агитатором и пропагандистом был начальник политотдела корпуса — мой заместитель по политчасти полковник Петр Васильевич Щербина В свое время он был комиссаром воздушнодесантного корпуса, которым командовал генерал-лейтенант Казанкин. В начале 1942 года на Западном фронте корпус высадился в тылу врага и совместно с 1-м кавалерийским корпусом генерала П. А. Белова образовал целый партизанский край. Петр Васильевич был храбрый человек. Он не отличался ораторским искусством, говорил очень просто, к тому же с сильным украинским акцентом, но всегда задушевно. Солдаты постоянно видели своего комиссара — как по-прежнему они звали его, вкладывая в это слово и уважение и сердечное тепло, — в боевых порядках, что еще больше возвышало политработника в их глазах.
Декабрь в Курляндии не походил на зимний месяц. Снег шел вперемешку с дождем. Только ночью слегка примораживало, лужицы покрывались тонкой ледяной пластинкой. Поутру выйдешь из землянки, и жалко ногой становиться на эти хрупкие корочки. Хочется, чтобы они подольше продержались, напоминая хоть немножко нашу чудесную русскую зиму. Но льдинки скоро исчезали, [245] земля снова раскисала, превращалась то в густую липкую грязь, а то и в противную жижу.
Изменчивая прибалтийская зима с ее распутицей ставила нам подножки на каждом шагу. Только начнем наступление, оно тут же затухает. Пехота кое-как продвигалась, но танки, самоходки, артиллерия, тылы тонули в грязи и отставали от пехоты, не могли поддержать ее, закрепить захваченные ею рубежи. А одной пехотой не навоюешь, успеха крупного не добьешься, только понесешь большие потери.
По этой причине войска армии первые десять дней декабря топтались на месте. Наш корпус стоял южнее города Салдус, был нацелен прямо на него. До города оставалось всего тридцать километров, а преодолеть их мы никак не могли.
Салдус имел большое оперативное значение. Он расположен в центре полуострова, связан железной дорогой с важнейшим портом на Балтийском море Либавой (Лиепая). Поэтому гитлеровцы отстаивали его изо всех сил.
11 декабря меня вызвали на командный пункт армии. У въезда на КП скопление легковых машин, причем чужих.
— Кто это приехал? — спрашиваю встретившего меня начальника штаба армии генерал-майора Николая Павловича Сидельникова.
— Василевский здесь. Будешь докладывать ему. Иди в землянку Михаила Ильича, там уже Кулешов и Хоруженко, ты один остался.
Войдя в землянку командарма, я застал конец разговора маршала Василевского с Казаковым. Здесь же сидели генерал-майор Кулешов, недавно назначенный командиром 7-го гвардейского корпуса, и генерал-лейтенант Хоруженко — командир 15-го гвардейского корпуса нашей армии. Василевский несколько раздраженно указывал на плохие дороги и неудовлетворительную комендантскую службу, по вине которой ему пришлось плутать и где-то сидеть с машиной в грязи.
М. И. Казаков представил меня маршалу Александру Михайловичу Василевскому — представителю Ставки, приехавшему координировать действия фронтов. [246]
Василевский заслушал мое решение, расспросил о том, как будет материально обеспечено наступление.
— Вы уверены в успехе?
— Уверен, что гвардейцы корпуса будут драться, как всегда, отлично.
Сказав это, я выжидательно посмотрел на маршала. С Василевским я встречался впервые. Мой уклончивый ответ он мог расценить как неуверенность в успехе. А я не мог ответить прямо, потому что перед глазами стояли картины непролазной грязи, в которой тонули войска, боевая техника, автомашины, не мог я забыть и о том, что у нас очень мало боеприпасов: нам очень скупо отпускали их, потому что основная масса снарядов отправлялась на запад, на решающее направление. Трудно привести хоть один случай за все бои в Курляндии, когда мы получили бы на операцию достаточное количество снарядов и мин, чтобы могли хорошо подавить огнем оборону противника, прежде чем идти в атаку. Этим и объяснялся мой не совсем определенный ответ.
Маршал внимательно посмотрел на меня и тихо произнес:
— Ну что же, и это хорошо. Желаю успеха. Только помните: Верховный Главнокомандующий настоятельно требует как можно скорее разгромить курляндскую группировку врага, чтобы высвободить войска 2-го Прибалтийского фронта для действия на главном, западном направлении.
В тот же вечер, описывая в своем дневнике эту встречу, я отметил:
От встречи с маршалом Василевским осталось очень приятное впечатление. Это очень грамотный и высокой культуры человек.
* * *
Назначенное на 13 декабря наступление не состоялось. Ждали сильных заморозков, а потеплело еще больше, дороги окончательно развезло. Даже пешком пройти нелегко.
Начало наступления перенесли. А заморозков все не было. И так срок откладывался несколько раз. Только 20 декабря после восьмидесятиминутной артиллерийско-авиационной подготовки гвардейцы 10-й армии перешли в наступление.
Первую позицию прорвали, уничтожив до четырехсот [247] солдат и офицеров 205-й немецкой пехотной дивизии. Пятьдесят человек взяли в плен. Потом продвижение замедлилось, а со второй половины дня 21 декабря начались вражеские контратаки. 23 декабря подошедшие головные части 12-й немецкой танковой дивизии и другие мелкие резервы, которые противник стянул в кулак, даже потеснили части 22-й гвардейской дивизии. Погиб командир 65-го гвардейского полка подполковник Аникин, который не захотел отходить перед врагом. Немцы подтягивали все, что могли, из своих резервов, вплоть до отдельных полков, вырывая их из дивизий, действовавших на других направлениях. Против корпуса появилась новая, 227-я немецкая пехотная дивизия и другие части. За неделю дивизии корпуса смогли продвинуться только на семь — десять километров, овладев населенными пунктами Музикас, Гриэтэни и Светаини. До Салдуса осталось около двадцати километров. Бои становились еще более ожесточенными. Музикас стал нарицательным именем. Он даже попал в сводку Информбюро. Музикас в течение недели раз пять переходил из рук в руки. Пленный унтер-офицер Лянге на допросе показал, что немцы боятся слова «Музикас» и называют этот пункт котлом, что, пожалуй, и было верно.
В боях за Музикас были острые моменты. Гвардейцы совершили здесь немало подвигов. Пулеметчик Звягинцев, оставшись один у пулемета, до последней минуты вел огонь по вражеской пехоте, стремясь отсечь ее от танков. Много вражеских солдат осталось лежать навсегда на заснеженном поле боя. Но герой был обнаружен экипажем одного из фашистских танков. Фашистская машина устремилась прямо на Звягинцева. И погиб еще один патриот — верный сын своей Родины, сражавшийся за нее до последнего вздоха.
К великой досаде, были и иные случаи: командиры двух рот 65-го полка лейтенанты Галиев и Породин не выдержали натиска врага и без приказа стали отходить. Правда, потом они эту вину искупили полностью и сражались отважно, геройски. Сдали нервы у командира батареи 45-миллиметровых орудий младшего лейтенанта Шарапова, который, видя идущую на него громаду танков, сначала принял бой, но когда осталось только одно исправное орудие, вынул из него затвор и покинул [248] огневую позицию. С ним тоже пришлось строго поговорить, напомнить гвардейскую заповедь: «Стоять насмерть!»
Вечером 27 декабря в мою землянку на наблюдательном пункте, расположенном на западной опушке леса в восьмистах метрах севернее деревни Лаздрувас, вошел начальник разведотдела.
— Товарищ генерал! В лесу слышится шум моторов. Наверно, немцы подводят сюда новые танки.
Вышел из землянки в траншею, прислушался. Действительно, с севера доносился шум моторов. Несомненно, танки.
— Немедленно забросить две маленькие разведгруппы в тыл противнику. Не позже трех часов ночи мы должны знать, что там.
Возвратившись в землянку, связываюсь с командармом. Докладываю о предполагаемом сосредоточении танков. У меня была тайная мысль попросить у командарма две-три батареи, а может, и целый полк противотанковой артиллерии.
— Думаю, особых оснований волноваться нет, — как всегда спокойно, отвечает Михаил Ильич. — Может, показалось, померещилось? Но вообще, смотрите сами. Какие меры нужно принять — принимайте.
По спокойному тону командарма было ясно, что ничего у него не выпросишь, а раз так, то нечего и пытаться.
Что делать? Зову командующего артиллерией корпуса полковника Чижика.
— Сколько осталось у нас в резерве противотанковых орудий?
— Ни одного!
— Тогда вытаскивайте на прямую наводку все гаубицы пятьдесят шестой и шестьдесят пятой дивизий. И немедленно!.. Ставьте их так, чтобы ударили во фланг, если немецкие танки пойдут из леса севернее Гобас.
— Слушаюсь! Но успеем ли мы вытянуть их к рассвету? А потом... Если танки прорвутся, то понимаете, что будет? Вся артиллерия двух дивизий останется у противника... Снег-то сейчас глубокий, в случае чего не успеем отвести ни одного орудия.
Поколебавшись минуту, подтверждаю свое решение: [249]
— Вытаскивать! Не позже четырех часов утра чтобы они заняли огневые позиции для стрельбы прямой наводкой во фланг. Выполняйте!
Трудно передать, что было пережито мной после этого приказа. Всю ночь, стоя в траншее и жадно вслушиваясь в шумы, мучительно думал... Ведь если не сумеем задержать танки, гаубицы, выдвинутые на прямую наводку, попадут в руки врага. Тогда меня наверняка ожидает суд за такое беспрецедентное использование гаубиц...
Прошло много лет, а та ночь, тревожная, полная сомнений в правильности принятого решения и оттого мучительная, свежа в памяти до сих пор. Было вдвойне тяжело оттого, что все переживал в одиночку. Я не мог, не имел права никому, даже своим ближайшим заместителям, показать малейшие признаки сомнения.
Но я не ограничился только выводом гаубиц на прямую наводку. Пришлось подумать и о создании противотанковых минных полей на важнейших направлениях возможных контратак противника и о том, чтобы прикрыть противотанковыми минами огневые позиции гаубиц и мой НП.
Но время... Его почти не было.
Своим замыслом я поделился с корпусным инженером Василием Семеновичем Стрельниковым, и этот скромный, тихий по характеру и внешне не очень внушительный человек совершил чудо. Темной ночью по глубокому снежному покрову он сумел подвезти на нужные направления противотанковые мины. Противотанковые [250] поля были созданы. Стрельников сделал невозможное.
К трем часам ночи наступила полная тишина. Темно. Только изредка взлетают осветительные ракеты. Начальник разведотдела доложил, что никаких данных от заброшенной в тыл противника разведки нет.
Еле уловимые признаки рассвета заставили усилить наблюдение. Темные контуры леса, занятого противником, стали выступать из мглы все более и более отчетливо. Рев множества моторов как-то сразу ворвался в предутреннюю тишину.
— Дать сигнал по радио и ракетами о готовности к отражению атаки танков! — приказываю начальнику оперативного отдела...
Когда танки оторвались от опушки леса, мы не заметили. Увидели их уже в поле.
— Множество танков движется на нас, сосчитать трудно, — докладывает стоящий неподалеку от меня разведчик артиллерист старший сержант Ряузов.
Между прочим, у Ряузова был несомненный талант художника. После войны мы направили его учиться в Москву, он стал неплохим живописцем, написал несколько картин, и среди них полотно, отобразившее этот памятный бой.
Танков шло много, но меньше, чем казалось. За танками двигалась пехота на бронетранспортерах, которые мы сначала приняли тоже за танки.
Первыми открыли огонь противотанковые орудия и ружья из боевых порядков пехоты 22-й и 56-й дивизий. Но противник легко прорвался через позиции пехоты. И тогда ударили гаубицы...
Обычно мы считали и сейчас считаем, что из ствольной артиллерии главным противотанковым средством являются пушки. Но то, что мы наблюдали в то памятное утро 28 декабря, опрокинуло все ранее имевшиеся представления о противотанковых способностях гаубиц. Это была потрясающая картина расстрела танков врага.
Гаубицы били прямой наводкой с двухсот — максимум шестисот метров. Эффект был потрясающий. Когда снаряд попадал удачно, раздавался лязг и башня танка, словно игрушечная, срывалась с основания и летела в сторону. Через две — три минуты с десяток вражеских [251] машин пылали факелами. Остальные не выдержали, остановились, повернули бронетранспортеры. Совсем рассвело, и стало хорошо видно, как под огнем немецкая пехота спрыгивает с машин и в панике бежит к лесу. Вот тогда-то мы и разобрались окончательно, где были танки, а где бронетранспортеры.
В радостном возбуждении наблюдали мы за боем.
— Вас вызывает к телефону командующий армией, — докладывает Гриценко.
Беру трубку, слышу:
— Ну, что там такое делается у вас?.. Что за канонада?
Мой доклад Михаил Ильич, чувствую, воспринимает не совсем доверчиво. Предлагаю ему:
— Так вы приезжайте, убедитесь сами.
Минут через пятьдесят М. И. Казаков уже стоял рядом со мной в траншее и наблюдал за догоравшими танками и бронетранспортерами противника. Мы насчитали шестнадцать факелов. Командарм с довольным видом покручивал усы.
Противник переходил в контратаки по два-три раза в день, но уже мелкими группами. Эти вылазки мы отбивали с большими для него потерями. За Музикас по-прежнему шли ожесточенные бои, и он вновь неоднократно переходил из рук в руки.
На этом направлении мы, просто говоря, застряли. Доставалось от командующего фронтом М. И. Казакову, мне и другим, но противник оказывал ожесточенное сопротивление, преодолеть которое было очень трудно. Хочется, отдавая дань объективности, сказать, что А. И. Еременко всегда стремился разобраться в складывавшейся обстановке и сообразно с ней принять решение. После этого он добивался выполнения своего приказа с большой настойчивостью и требовательностью.
Чтобы быть в курсе боевых событий и своевременно оказать влияние на их развитие, он часто появлялся на командных и наблюдательных пунктах дивизий и корпусов, особенно действовавших на главном направлении. Так было и на этот раз. Несмотря на близость боя от моего наблюдательного пункта, на нем появился [252] Андрей Иванович. Он был очень озабочен ходом наступления, но, требуя правильно организовать бой, разговор вел в умеренном, довольно спокойном тоне.
Разобравшись в обстановке и дав указания, он вышел из моей землянки. Я сопровождал командующего фронтом. Однако добраться до «виллиса», на котором приехал Андрей Иванович, нам не удалось.
Противник буквально прижал нас к земле огнем из минометов и стрелкового оружия. После нескольких попыток добраться до автомашины командующий махнул рукой и решил вернуться в землянку, чтобы дождаться момента, когда шквальный огонь противника несколько утихнет. В блиндаже усталость взяла свое, через одну-две минуты он уже крепко спал, склонив голову на бревенчатое изголовье топчана.
Наступил 1945 год. Советские войска все сильнее прижимали фашистского зверя к его берлоге. Приближалась развязка четырехлетней кровопролитной войны.
В январе группа немецких армий «Север» была переименована в группу армий «Курляндия», куда входили те же 16-я и 18-я немецкие армии. Командовал группой генерал-полковник Шернер. Перед ним была поставлена задача: приковать 1-й и 2-й Прибалтийские фронты к Курляндскому полуострову и этим лишить советское командование возможности перебросить войска на другие направления, в частности на берлинское.
У многих попавших к нам пленных на левом рукаве была нашита лента с надписью: «Курляндия». Выяснилось, что это почетный отличительный знак. Всем защитникам Курляндского полуострова фюрер пообещал по окончании войны дать во владение большие земельные участки и даже усадьбы. Угрозы и посулы действовали: гитлеровцы дрались крепко, почти не отступали, правда, и отходить им было некуда — позади море.
Войскам нашего 2-го Прибалтийского фронта, как и соседнего — 1-го Прибалтийского, директивой Ставки от 13 января предписывалось блокировать группу армий «Курляндия» и воспретить ей переброску дивизий на другие участки советско-германского фронта.
Активные действия наших войск держали фашистов в постоянном напряжении. [253]
Особенно жестокие бои разгорелись во второй половине марта юго-западнее города Салдус. Гитлеровцы хорошо укрепились. Даже на болотах построили дзоты. В дополнение к ним поставили танки и самоходки, соорудив для них специальные капониры. Между огневыми точками курсировали самоходные орудия. Такие полосы оборонительных рубежей повторялись через каждые полтора — два километра и были очень устойчивы.
Нам приходилось учитывать особенности обороны противника, основанной на опорных броневых пунктах, и создавать новые тактические приемы для борьбы с ней (штурмовые и блокирующие группы, группы прорыва, боевого обеспечения).
Нельзя не отметить, что курляндская группировка немцев располагала большим количеством боеприпасов, в том числе артиллерийских снарядов и мин, в которых мы испытывали большую нужду. Но наш солдат и тут выходил из положения. Стали использовать трофейные боеприпасы и оружие. Нам, конечно, требовалось не вооружение, его было достаточно. Но, к сожалению, боеприпасы противника не подходили к нашему оружию, потому и приходилось использовать трофейное. Били врага его же оружием.
Мартовские бои не принесли нам особого успеха. Посыпались неприятности. Фронт и Ставка искали виновных. В нашей армии были заменены начальник штаба армии и два (из трех) командира корпуса, что вряд ли принесло пользу. Это, видимо, было осознано и теми, кто принимал решение о замене руководства, ибо через месяц, если не раньше, нам вернули старого начальника штаба армии и одного командира корпуса.
К концу марта противник особенно активизировал свои действия и беспрерывными контратаками создал очень тяжелое положение для моего соседа — 7-го стрелкового корпуса. Полторы его дивизии к 27 марта оказались почти в полном окружении.
В тот же день на участке 7-го стрелкового корпуса гитлеровцы перешли в наступление с целью завершить окружение 8-й Панфиловской дивизии, что им и удалось сделать. События развивались так. 26 марта комкор 7-го [254] генерал А. Д. Кулешов связался со мной и попросил приехать на его КП. Через час я был у Кулешова. Он показал на карте положение 8-й Панфиловской дивизии и одного полка 47-й стрелковой дивизии, которые оказались как бы в кувшине с открытым горлом (ширина горла не более восьмисот метров).
— Я очень встревожен, — говорит Кулешов, — раздвинуть горло у меня нечем. Прошу командарма помочь, иначе немцы могут закрыть горло и панфиловцы вместе с полком другой дивизии окажутся в окружении.
— Ну, а что Казаков?
— Советует не паниковать...
Во время нашего разговора в блиндаж вошел неожиданно приехавший командарм. Удивился, увидев меня. Я объяснил, что меня привело сюда беспокойство за соседа, и попросил разрешения оказать помощь Кулешову своей 22-й гвардейской стрелковой дивизией, которая находилась в резерве в пятнадцати километрах от КП Кулешова. Порекомендовав мне не беспокоиться и готовить 22-ю для своих дел, командарм уехал.
— Помоги! — снова просит Кулешов.
— Вводить в бой я ничего не имею права, а вот подтянуть поближе к твоему кувшину часть двадцать второй и штрафной батальон, видимо, надо. Сделаю это сегодня же ночью.
Приехав на свой НП, я немедленно отдал соответствующее распоряжение. На рассвете 27 марта немцы ударили с флангов и перекрыли горло кувшина. Вслед за тем по окруженным был открыт сильный минометный огонь.
Через несколько часов по указанию командарма я вводил в бой 65-й гвардейский стрелковый полк под командованием полковника Коваленко и штрафной батальон. Окружение удалось ликвидировать.
Вскоре после этих событий по распоряжению Ставки совершилось слияние двух фронтов — Ленинградского и 2-го Прибалтийского — в один, Ленинградский, под командованием Маршала Советского Союза Леонида Александровича Говорова. [255]