В пехоте
Вызвали меня в штаб фронта. Зачем? Что случилось? По пути вспоминал все свои «грехи».
В штабе фронта в особняке командующего стояли удивительная тишина и полумрак, несмотря на яркий, солнечный день. Начальник штаба генерал-лейтенант В. Д. Соколовский, к которому я сунулся в целях разведки, ничего не сказал, а как-то загадочно улыбнулся и направил меня к «самому».
Г. К. Жуков, ответив на мое приветствие, сразу огорошил:
— В пехоту пойдешь! Стрелковой дивизией командовать. Ясно? А если ясно — марш в отдел кадров за предписанием. Желаю удачи и боевых успехов!
Обратный путь ехал в подавленном настроении. Расстаться с конницей, в которой прослужил более двадцати лет, было очень тяжело.
Вскоре я прибыл в 5-ю армию и принял командование 108-й стрелковой дивизией.
Дивизия обороняла рубеж возле автострады Москва — Минск.
В пехоте все было для меня непривычным. Ничего похожего на нашу кавалерийскую походную жизнь, В коннице что рядовой солдат, что командир дивизии — условия одни: оба одинаково мокнут под дождем, рядом идут в атаку, спят на бурке, подложив под голову седло. А здесь совсем другое. Командиры, начиная от ротного, живут в землянках, и, чем старше начальник, тем землянка добротнее и тем дальше она от переднего края. А внутри — печка, стол, топчан или даже кровать.
Правда, такая «роскошь» была возможна только в обороне. В наступлении для отдыха годилась любая яма или траншея под открытым небом, только не немецкая землянка. Из-за клопов и вони мы ими почти не пользовались. Но больше меня удивило и встревожило [145] другое — упущения в организации обороны и несении боевой службы. Система огня перед передним краем была продумана плохо: подступы к позициям не простреливались — попадали в мертвое пространство. Заграждения были в основном минновзрывные, реже колючая проволока (большей частью спираль Бруно). Наблюдение за противником велось кое-как. Солдаты-наблюдатели, с головой закутавшись в плащ-палатки, мало что видели и слышали. Все это приводило к тому, что вражеские автоматчики нередко прорывались в наше расположение, доставляя большие неприятности. Недочеты в организации обороны бросались в глаза даже мне, новичку. С помощью всего коллектива командиров и политработников принялся наводить порядок.
Прежде всего приняли меры к усилению заграждений перед своим передним краем. За десять дней перед всем фронтом дивизии сделали кольевое поле глубиной двадцать пять — пятьдесят метров. Оно состояло из кольев высотой сорок — пятьдесят сантиметров, диаметром четыре — пять сантиметров, вбитых в шахматном порядке на расстоянии двадцати — двадцати пяти сантиметров один от другого. Вершина кола заострялась, и в нее вбивался гвоздь или кусок проволоки.
Нарыли ям-ловушек, усилили проволочные заграждения, провели от них сигнализацию в землянки. Поставили дополнительно несколько тысяч мин. Таким образом, предполье мы настолько «засорили» всякого рода заграждениями и «сюрпризами», что гитлеровцы при каждой попытке пробраться к нашему переднему краю стали нести потери и попадать в плен. Наученные горьким опытом, они вскоре вообще оставили в покое участок 108-й дивизии. Правда, прекратив разведывательные поиски, противник стал чаще прощупывать нас огнем.
Штаб и политотдел дивизии всемерно развивали снайперское движение. Снайперы буквально терроризировали неприятеля. Стоило гитлеровцу днем на секунду высунуться из окопа, как он падал, сраженный меткой пулей. Особенно удачливым был Виктор Беляков, который редкий день не уничтожал двух-трех фашистов. Познакомились мы с ним при весьма любопытных обстоятельствах.
На опушке иссеченного огнем артиллерии леса мне пришлось спешиться: местность простреливалась противником. [146] Впереди, в двухстах метрах, начинался ход сообщения, по которому можно было попасть в первую траншею, занимаемую одним из полков первого эшелона дивизии. Сопровождавшие меня командир полка подполковник Шарапов и командир батальона майор Николин предложили преодолеть открытое место перебежками по одному. Первым двинулся Николин, вторым я и замыкающим Шарапов. Комбат, сделав последнюю перебежку, залег в десяти метрах от хода сообщения и стал пропускать мимо себя нас с командиром полка. Мы спрыгнули в окоп. Сюда же побежал и Николин, но в трех метрах от хода сообщения вдруг закачался. В окоп он упал уже мертвым. Из виска текла тоненькая струйка крови. Пуля немецкого снайпера оборвала жизнь еще одного нашего командира. Потрясенный, я позвонил артиллеристам. Орудия и минометы две минуты молотили участок, с которого стрелял снайпер-фашист. Это была наша месть врагу и в то же время траурный салют в честь погибшего командира. Я все не мог прийти в себя. Накинулся на Шарапова:
— Немцы имеют снайперов, убивают наших людей, а вы молчите? Так, что ли?
— Никак нет, товарищ комдив. У нас есть снайперы. На участке каждого батальона две смены. Дежурят парами.
— Где же они? Их что-то не видно. Покажите хоть одного!
Меня подвели к участку 7-й роты. Из траншеи сделан подземный лаз длиной около пятнадцати метров. Он выводит к поваленному дереву.
— Вот одна из снайперских позиций, которая занимается снайперской парой сегодня, — доложил командир роты.
— Можно вызвать снайпера незаметно для противника?
— Конечно можно. Надо только дернуть за эту веревку.
Через несколько минут в черной дыре показались сапоги, а затем и их обладатель. Вид его, несмотря на наше мрачное настроение, не мог не вызвать улыбки. Низенький солдат в маскировочном халате был весь в грязи. Даже лицо залеплено глиной, и проглядывают [147] на нем только глаза да ослепительно белые зубы.
— Красноармеец Беликов Виктор, снайпер пилка, — четко представился он.
— Сколько лет?
— Девятнадцать.
— Что же ты такой грязный?
Солдат молча переминается с ноги на ногу.
— Да он уже месяц не уходит с передовой, — отвечает за него командир полка. — На его счету полсотни фрицев. Отдыхать не хочет, пока не доведет счет до сотни.
— Вот ты какой? Доброволец?
— Доброволец.
— Родители есть?
— Отца нет. Мать работает в Москве в театре «Ромэн». Я тоже там работал — танцевал.
— Цыган?
— Да, цыган.
— Ну так вот что, Виктор, после смены приходи на командный пункт дивизии. Отмоешься, отдохнешь, а потом опять вернешься сюда — доводить свой счет до ста. Ты матери писал о своих делах?
— Да нет. Напишу, когда сто фрицев уложу.
— Пожалуй, надо написать сейчас. А когда дойдешь до ста, напишем еще раз, и не только матери, но и всему коллективу театра — пусть знают, как их Виктор Беляков воюет, какой он герой. Согласен?
— Согласен, — довольно улыбается солдат.
По пути к себе заехал на КП полка, поинтересовался наградами Белякова. У него две медали — «За боевые заслуги» и «За отвагу».
— Ну, за полсотни гитлеровцев можно бы и орденом наградить. Как ваше мнение? — обращаюсь к [148] командиру и комиссару полка. Они охотно соглашаются. — Тогда сегодня же к вечеру чтобы было представление к награде!
На другой день на КП появился отмытый и переодетый в чистое обмундирование Беляков. О, это был другой Беляков — красивый, стройный молодой цыган. После сытного обеда я подал знак комиссару дивизии бригадному комиссару Герману. Он зачитал письма, адресованные матери снайпера Белякова и коллективу театра «Ромэн».
Беляков от радости вскочил, заулыбался, прищелкнул языком. Когда я ему объявил о награждении орденом Красной Звезды и тут же вручил награду, то вообще парня охватил такой восторг, что трудно описать. Видно, ему хотелось пройтись на руках колесом, да присутствие начальников и теснота землянки не позволяли этого сделать.
Дождавшись моего разрешения, он пулей вылетел из землянки, что-то запел бурное, цыганское и выбросил такое коленце ногами, что мы с комиссаром от души расхохотались.
На КП дивизии были собраны все снайперы дивизии. Сообща обсудили приемы действий, способы маскировки. Лучшие стрелки поделились опытом. В своих выступлениях многие снайперы жаловались, что в последнее время стало труднее работать: фашисты прячутся в траншеях и блиндажах, боятся высунуть нос.
— Ну, а места, где их собирается побольше, вы замечаете? — спрашиваю солдат.
— Не всегда, но бывает, что мы точно знаем, где они едят, играют на аккордеоне, поют.
— А что, если связать вас с командирами минометных батарей? Вы, как заметите, что немцы скопились, сразу укажете место, минометчики их и накроют. Фашисты в страхе и об осторожности забудут, кинутся кто куда, а вы этим воспользуйтесь и вгоняйте их в землю...
Мысль понравилась товарищам. Ухватился за нее и присутствовавший на слете член Военного совета армии генерал-майор П. Ф. Иванов, сказав, что наш опыт обязательно передаст другим дивизиям.
У меня сохранилась небольшая статья В. Кожевникова о слете снайперов. Вот она: [149]
ОНИ БЬЮТ НАВЕРНЯКА
На слете снайперов
За два месяца — август и сентябрь — снайперы части, которой командует тов. Стученко, убили 858 немцев. Иначе говоря, снайперы уничтожили за 60 дней всю активную боевую силу целого немецкого полка.
...Длинный ветхий сарай благодаря усилиям начальника ДКА приобрел посильную видимость зала.
Командир части собрал здесь мастеров огня, чтобы они смогли подвести итоги проделанной работы и посоветоваться, как впредь еще активнее убивать немцев.
Первое слово принадлежало старшему сержанту Угарову. Он застрелил 106 немцев.
— Ударил немца — меняй позицию, — требует Угаров. — Вот мой бывший напарник Абрамов соколиные глаза имел, а пожадничал, задержался на одном месте, немцы и причинили убыток. По-моему, тот сам дурак, кто немца за дурака считает. Маневрируй, хитри. Тогда ты настоящий охотник на немцев. Одной меткости для снайпера мало.
Вопросам тактической подготовки снайпера все выступавшие уделяли самое серьезное внимание. Все случаи ранения снайпера, как правило, были вызваны скверным использованием маскировочных средств или пренебрежением к маневру.
Путем непрерывного наблюдения изучать тактику противника, его обиход — обязанность снайпера. Иначе снайпер не сумеет организовать правильно своей работы — таков был вывод всех участников слета.
— Вот случай, — говорит сержант Плетнев. — Заметил я на немецком блиндаже кустик, и хоть ветра нет — кустик шевелится. Интересно, думаю, почему он шевелится. Час жду, два жду, выползает из кустика немец. Но я его бить воздерживаюсь. Мне повадку врага для дальнейшего изучить надо. Мне важно узнать, почему он в этом кустике сидел. И выяснил. Немцы на кровле блиндажа гнездо для наблюдателя оборудовали. Как выяснил, спокойно немца убил. И потом не позволял в это гнездо другим лазить. А товарищей предупредил: глядите и ждите. Немцы теперь новый наблюдательный пункт оборудовать будут, поскольку я их из одного выселил. [150]
В выступлениях некоторых снайперов прозвучали жалобы, что сейчас немца трудно обнаружить.
Но тут слово взял самый молодой снайпер Виктор Беляков. На его счету 51 немец. Беляков рассказал о том, что ему тоже трудно находить немцев, что на его участке немцы тоже не гуляют во весь рост. Но вот недавно, заметив скопление солдат в траншее, он доложил об этом командиру роты. Командир роты вызвал минометный расчет и приказал открыть огонь. Немцы начали выскакивать из траншей. Беляков, воспользовавшись этим, бил их.
Остановившись на отдельных недочетах в работе снайперов, отметив все практически ценное, командир части тов. Стученко напомнил собравшимся о том, что каждый снайпер является одновременно по существу также и пропагандистом снайперского движения. Каждого бойца нельзя сделать снайпером. Но, рассказывая бойцам о своем опыте, снайперы сделают большое дело, возбуждая у людей вкус к прицельному, хорошему выстрелу. Перед пехотными подразделениями стоит сейчас серьезная задача — поднять как можно выше культуру прицельного, залпового огня. Пропаганда опыта снайперов в этом деле окажет командованию большую помощь.
В. Кожевников.
После слета состоялся концерт самодеятельности. Среди его участников оказался и Виктор Беляков. Бурей восторга восприняли зрители его огненную «цыганочку». Танцор был в ударе. В бешеном ритме носился он по импровизированной сцене, хлопая себя ладонями по ногам, по груди, по губам, выбивая оглушительнейшую дробь каблуками. Бойцы жадно следили за невероятными па, позабыв обо всем на свете. Да, артист Беляков был настоящий! Вечером мы проводили снайперов на передовую. На рассвете они уже заняли свои позиции.
С удовлетворением хочется отметить, что слет снайперов не прошел бесследно. Гитлеровцам вообще житья не стало. Стоило кому-либо из них хоть на мгновение приподнять голову над бруствером, как тут же его валяла пуля нашего снайпера. Слет, широко освещенный в дивизионной газете и боевых листках, привлек [151] к себе интерес всех бойцов. Многие захотели влиться в ряды метких стрелков. Снайперское движение приняло широкий размах.
Взаимодействие снайперов с минометчиками дало неожиданно большой эффект. Немцы стали нести ощутимые потери, даже сидя в укрытиях. Это подтверждали не только наши наблюдатели, но и пленные солдаты немецкого 34-го пехотного полка, взятые нашими разведчиками.
Я опять получил новое назначение — стал командиром 29-й гвардейской стрелковой дивизии. У этой дивизии славные традиции. В свое время она отличилась на Хасане, за что была награждена орденом Красного Знамени. В тяжелые дни боев под Москвой она с Дальнего Востока была переброшена в столицу, дралась на можайском направлении на Бородинском поле, выстояла, а потом погнала противника на запад. За героизм в боях дивизия была преобразована в гвардейскую.
В конце 1942 года 29-я гвардейская, как и другие дивизии 5-й армии Западного фронта, находилась в обороне. Бойцы нервничали. На юге — под Сталинградом и на Кавказе — шли ожесточенные бои, а мы бездействовали. Сидение в обороне осточертело всем. Люди рвались в бой. Казалось, стоит только нам пойти в наступление, как сразу начнется перелом, погоним врага на запад, поможем тем самым нашим войскам на Волге и Кавказе.
Примерно в это же время тяжелые вести получил я из дому. После гибели брата моих родных постигло новое испытание. Фашисты совершили первый налет на Воронеж. В результате бомбежки остались без крова моя мать, жена погибшего брата с пятилетним сынишкой и сестра с маленькой дочерью. Оглушенные, чуть живые от страха женщины с детьми бросились бежать в долину реки Воронеж, куда устремилось все население города. А самолеты врага поливали их из пулеметов. Многие навсегда остались в тот день лежать на земле. Мои родные уцелели, но пережитое не прошло без следа: стал заикаться пятилетний племянник, начала заговариваться и вскоре умерла мать. [152]
Мой личный счет к фашистам увеличился, и нетрудно понять, как я рвался в наступление.
Но нам приказано ждать. Все наши действия сводились к укреплению обороны и к добыванию «языка». Ох, уж это добывание «языка», сколько оно попортило нам нервов! «Языка» требовал командующий армией Яков Тимофеевич Черевиченко (мой старый знакомый, бывший командир 3-го кавалерийского корпуса). «Языка» требовал командующий фронтом. А выполнить эту задачу было просто невозможно. Ведь немцы тоже зря не сидели и сильно укрепили свою оборону. На многих участках они на сто — сто пятьдесят метров оттянули свои подразделения, чтобы лучше использовать для обороны рельеф местности, чего, к сожалению, не могли делать мы. Нам не разрешалось отодвинуть свой передний край хотя бы на метр, как бы ни требовали этого условия организации огня и заграждений.
Отодвинув свой передний край на триста — шестьсот метров от нашего, немцы усеяли все предполье заграждениями и заминировали его с такой плотностью, что и мыши проскочить было невозможно.
Этим и объяснялись трудности добывания «языка». Слишком тяжело было добраться до траншей противника. Мы все свое внимание уделяли проделыванию проходов в минных полях и проволоке. Проводили специальные занятия с разведчиками и саперами на учебном поле, где в точности были воспроизведены заграждения противника.
Упорные тренировки дали результаты. Поисковые группы действовали все более успешно. Особенную удачу принесло применение дымовых гранат. По форме они походили на обычные осколочные ручные гранаты, только были более легкими. Пробравшись к траншеям, разведчики бросали в них «гостинцы», которые, сгорая, давали густое облако дыма. Ослепленные, полузадохнувшиеся, гитлеровцы как очумелые выскакивали из траншеи. Тут их и поджидали наши разведчики.
Прислали нам для пробы еще одну интересную новинку — стальные нагрудники. Мы снабдили ими разведчиков. Вот что рассказал мне командир взвода Климов:
— Я возглавлял группу захвата. Проникнув в расположение противника, мы залегли по обе стороны [153] траншеи. Пролежали минут сорок — никого. Я уже собирался переменить место засады, как вдруг открылась дверь, которую мы раньше не заметили в темноте, и из землянки вышел немецкий офицер — мы это увидели на фоне освещенной двери. Он постоял немного, затем зажег электрический ручной фонарь и двинулся по траншее. Когда он был в двух — трех метрах от меня, я спрыгнул в окоп и вполголоса скомандовал: «Хенде хох!» Офицер выронил фонарь, который, упав на землю, продолжал светить. Я не заметил, как немец выхватил револьвер. По вспышкам вижу, что он стреляет в меня в упор. Он стреляет, а я стою... Наконец я пришел в себя, вторично со злостью крикнул: «Хенде хох!» — и кинулся к нему. Бросив револьвер, офицер поднял руки. Слегка оглушив его, мы начали вытаскивать пленного из траншеи, но дальше события стали развиваться не в нашу пользу. Из землянок выбежали солдаты, стреляя на ходу. В воздух взвились осветительные ракеты. Старший группы прикрытия дал сигнал к отходу. Пришлось пристрелить пленного и бежать к проходу в заграждениях. Группа прикрытия огнем прикрывала наш отход. Возвратились мы все, но многие получили ранения.
Вспотев от рассказа, Климов замолчал. Я спросил:
— А как нагрудники?
— Меня нагрудник спас. Немец в упор стрелял — и ничего. Затрясся он даже от ужаса.
Климову я дал крепкую взбучку, указал на непростительную для разведчика ошибку: в той обстановке не следовало подавать пленному команду «Хенде хох», а надо было сразу оглушить ударом пистолета или автомата, заткнуть рот, связать и тащить к своему переднему краю.
А нагрудники-панцири понравились разведчикам. Не одного бойца уберегли они от пули и ножа.
Пришлись они по душе не только разведчикам. Но внедрить их на вооружение было подчас довольно сложно. Во-первых, не очень-то было приятно таскать на себе в жару такую тяжесть, а во-вторых, не верили бойцы в надежность панциря. Сомнения необходимо было рассеять.
Круто взялся за дело замполит 65-го полка майор Мамаев. Когда панцирники по его приказу разыскали [154] брошенные щиты, майор построил их и обратился к солдатам с такими словами:
— Кто храбрый, выходи! Сами увидите, что пуля отскакивает от щита.
Желающих долго не было. Потом один все же выискался. Раздался выстрел, парень упал как подкошенный. К нему подбежали. Боец лежал бледный, испуганный, но улыбался. Осмотрели щит. На нем оказалась только едва заметная вмятина.
— Падал-то для чего, дурень? — спрашивали «потерпевшего» товарищи.
— Небось упадешь: ударило по груди, как дубиной!
Панцири с тех пор никто не бросал. Люди поверили в них. Но майор Мамаев получил хорошую взбучку от политотдела за слишком «оригинальную» наглядную агитацию{28}.
Наступил 1943 год. Все более очевидными становились признаки перелома в ходе войны. Напряженная организаторская деятельность Коммунистической партии по мобилизации всех сил народа на разгром врага, на перестройку народного хозяйства, на создание новой военно-промышленной базы на Урале, в Сибири, в Средней Азии давала свои результаты. Мы стали получать больше вооружения и боевой техники. С фронтов приходят радостные вести: наши войска успешно наступают под Ленинградом; на Волге окружены и уничтожены войска фельдмаршала Паулюса. Эти вести воодушевляют нас. У всех одно желание — стремительно наступать на врага.
Мы знали, что этого ждет от нас народ. Он ничего не жалеет для победы. Ежедневно, ежечасно мы ощущаем теплую и трогательную заботу тружеников тыла. Это истинные герои. В холоде и голоде, без сна и отдыха они трудятся и дают нам все, что нужно для победы: оружие, боеприпасы, продовольствие, а главное — душевную поддержку, самое нужное для бойца. Нас до слез трогают подарки, идущие на фронт. Откроешь мешочек, в нем шерстяные варежки или носки, связанные [155] руками работницы или школьницы. Здесь же записка: «Носите, родные, на здоровье, только скорей добейте врага!» Прочтешь такое, и от волнения руки задрожат. Не задумываясь, каждый из нас жизнь отдаст за счастье этих людей, незнакомых и в то же время родных, — наших замечательных советских людей.
29-я гвардейская по-прежнему седлает Минскую автостраду в ста семидесяти километрах от столицы. В начале февраля получаем приказ готовиться к наступлению. К этому времени для войск Западного фронта создалась весьма благоприятная обстановка. Войска нашего правого соседа — Калининского фронта — угрожающе нависли с севера над флангом вражеской группировки. С юга так же грозно нависли над противником войска Брянского и Центрального фронтов. Успешное их наступление поставило бы немецко-фашистские войска на ржевско-вяземском плацдарме перед угрозой неминуемого окружения. Правда, фашисты пока не собирались оставлять этот опасный выступ. Три лучшие немецкие дивизии — 342, 35, 252-я — составляли первую линию его обороны. Гитлер заявил, что ржевско-вяземский плацдарм — это «пистолет, направленный на Москву», и требовал удерживать его во что бы то ни стало, до последнего солдата.
Но мы понимали, что немцам на выступе долго не продержаться. Наступление наших соседей неизбежно должно заставить противника оттянуть свои силы. Когда это произойдет? Мысль, что противник уже начал отход, овладела руководством Западного фронта и командующим 5-й армией и, конечно, их штабами настолько, что нам просто не стало житья. Через каждые два — три часа из штаба армии, а то и из штаба фронта слышалось:
— Вы что сидите? Противник давно начал отход, а вы спите... Немедленно переходите в преследование!
Мы давали сигнал передовым частям, те устремлялись вперед и тут же попадали под такой плотный огонь, что двигаться дальше было невозможно. Мы засекали огневые точки и убеждались, что вся огневая система противника осталась без изменений. А раз так, то, значит, у него все на месте и никуда он не собирается отходить. Наоборот, немцы, опасаясь нашего прорыва, стали еще больше укреплять свои позиции. [156]
После донесения о неудавшемся «преследовании» нас оставляли на несколько часов в покое, а потом все повторялось снова. Особенно эти эксперименты были тягостны ночью. За несколько дней нас настолько издергали, что пришлось подумать над тем, как все-таки сохранить силы на случай настоящего наступления.
Выход нашли такой: на всем фронте дивизии организовали и посадили в траншеи небольшие огневые группы с пулеметами, а то и с орудием. Как только из штаба армии или фронта поступал очередной разнос, что противник ушел, а мы спим, дежурный по штабу дивизии подавал сигнал. Все огневые группы тотчас открывали стрельбу. Всполошенные немцы, принимая это за наступление, начинали отвечать всеми своими огневыми средствами, вплоть до тяжелой артиллерии. Через несколько минут такой перепалки специально посаженные наблюдатели, засекая стреляющие огневые точки противника, уже докладывали после краткого анализа прямо в штаб, в разведотдел:
— У противника все на месте.
Тут же давался отбой, и через двадцать — тридцать минут все смолкало. На случай если бы в самом деле было обнаружено изменение в системе огня и появились другие признаки, свидетельствующие о той, что противник начал отход, мы имели небольшие разведгруппы, которые могли немедленно выступить вперед. Позже за ними нетрудно было бы быстро поднять передовые части. А пока огневой переполох никого не беспокоил и девять десятых личного состава отдыхало. Так мы сберегали силы.
Но вот случилось событие, которое опять надолго всех всполошило. На участке соседней, 144-й дивизии добровольно перешел на нашу сторону фельдфебель. На допросе он показал, что в ближайшие день-два на гжатском направлении начнется отход немецко-фашистских войск, а некоторые части якобы уже ушли на Гжатск. Этот перебежчик вообще испортил нам всю жизнь. Стало твориться что-то невообразимое. Каждый час нас, комдивов (корпусов тогда у нас не было, и дивизии непосредственно подчинялись командарму), обвиняли в незнании обстановки, в преступной медлительности и других смертных грехах.
Командующий Западным фронтом генерал-полковник [157] И. С. Конев решил двумя стрелковыми дивизиями, 29-й гвардейской и 352-й, перейти в наступление и захватить город Гжатск. Сдав свой участок обороны 144-й стрелковой дивизии и 175-му запасному полку, мы совершили нелегкий сорокакилометровый марш на север, в район Сашино, Гжатского района, Смоленской области. Шли ночью в суровую февральскую вьюгу. Дороги превратились в сплошные сугробы. Сильный ветер слепил снегом глаза, сбивал с ног. Трудно в такую погоду шагать с полной боевой выкладкой, тянуть за собой санки-лодочки, тяжело нагруженные патронами, минами, пулеметами. И все же дивизия образцово совершила марш, сосредоточившись в новом районе в сроки, установленные командованием.
Крепкий сон и добрые солдатские щи быстро восстановили силы. Весь следующий день, 21 февраля, шла подготовка к бою. Чистилось и приводилось в порядок оружие, подгонялось снаряжение, каждый еще и еще раз уточнял свое место в предстоящем бою.
Во всех частях и подразделениях состоялись партийные и ротные красноармейские собрания, краткие совещания парторгов и агитаторов. Вышли боевые листки, посвященные предстоящей XXV годовщине Красной Армии. В жарком бою готовились мы встретить славный юбилей Вооруженных Сил Советской страны. С подъемом прошли митинги. Я побывал на митинге в 87-м гвардейском стрелковом полку, которому предстояло действовать на главном направлении.
На большой заснеженной лесной поляне четким четырехугольником выстроился полк. Торжественно вынесено гвардейское Знамя. Поднявшись на повозку, я напомнил бойцам и командирам о славных традициях их части, рассказал о Гжатске, о смоленской земле, ждущей освобождения, о линии обороны противника, которую предстоит прорвать могучим гвардейским ударом.
— Стремительность и натиск — в этом успех боя. Вслед за огневым валом артиллерии по первому сигналу командира во весь рост вперед на врага, товарищи гвардейцы! Беги и стреляй! Из винтовки, автомата, ручного пулемета поливай фашистов огнем, не давай поднять голову проклятым! Ворвался в траншею — бей, рази, уничтожай врага штыком и гранатой, прикладом [158] и пулей! Родина ждет, что гвардейцы, как всегда, честно и самоотверженно выполнят свой долг.
Долго не смолкает дружное «ура». Как клятва звучат взволнованные выступления бойцов и командиров. Окончен митинг. В наскоро сделанных шалашах и землянках, у приветливого тепла осторожно разложенных фронтовых костров завязываются простые, но волнующие бойцов рассказы бывалых фронтовиков о Хасане, о славном Бородинском бое 1941 года. И к каждому слову ветеранов особенно жадно прислушиваются молодые бойцы, которые завтра впервые пойдут в бой.
Все эти дни мы не жалели сил, чтобы добыть побольше разведывательных данных о противнике, особенно о его пулеметах, пушках и минометах на переднем крае обороны, чтобы уничтожить их во время артиллерийской подготовки. К утру 20 февраля этих сведений накопилось достаточно, и можно было принимать решение. Оно и было принято. Беспокоило то, что дивизия была слабо усилена артиллерией, а предстояло наступать на сильно укрепленные и хорошо оснащенные огневыми средствами позиции противника в полосе два с половиной километра. Обрадовало решение командарма придать нам 153-ю танковую бригаду. Но когда я увидел, какими машинами была она укомплектована, то радость сменилась разочарованием. Это были «двухэтажные» (так мы их называли) устаревшие американские средние танки М-3. Очутились они на вооружении Красной Армии в порядке помощи, о которой после войны так много начали кричать наши бывшие союзники. Танки были со слабой броней, неуклюжие, неповоротливые; над основным корпусом возвышались орудийные башни. Башня с правой стороны имела цилиндрическую форму, в ней помещалось 75-мм орудие (главное вооружение). Танк высокий — почти четыре метра, видно его было издалека. Даже по неглубокому снегу он проходил с трудом. А вдобавок ко всему его двигатель («Райт») работал на авиационном бензине. Танк легко воспламенялся и сгорал в течение нескольких минут. Если экипаж (семь человек) не успевал выбраться из машины, он весь погибал.
Днем 20 февраля командующий фронтом вызвал меня на командный пункт 352-й стрелковой дивизии, которая должна была наступать правее нас. К моему прибытию [159] здесь уже находились командующий фронтом и командарм. Доложил о прибытии. Конев, ответив на приветствие, приказал:
— Доложите, как вы представляете себе противника в полосе предстоящего наступления дивизии.
Я стал докладывать. Особенно подробно охарактеризовал вражескую огневую систему, вплоть до каждого дзота.
— Хм... вы хотите сказать, что в группировке противника изменений не произошло?
— Так точно. Не произошло.
— А вот генерал Пронин и командарм другого мнения. Видимо, вы в обстановке еще не разобрались. — И. С. Конев качает головой и продолжает настойчиво расспрашивать о траншеях противника, о позициях в глубине обороны, о резервах. — Значит, вы считаете, что противник находится здесь по-прежнему в старой группировке и главных сил не отводил?
— Так точно, — твердо заявляю я, несмотря на укоризненные знаки командарма.
Окинув меня недоумевающим взглядом, Конев повернулся к командиру 352-й дивизии генерал-майору Пронину, бывшему преподавателю академии.
— Ну а вы как, не изменили своего мнения после доклада вашего соседа, генерала Стученко?
Пронин, высокий, худощавый, седой, сутулясь над картой, звучным, хорошо поставленным голосом опытного лектора докладывает, что в полосе наступления обеих наших дивизий противник имеет только слабые части прикрытия, а главные силы он отвел за Гжатск...
События показали, что генерал Пронин был глубоко неправ. Откуда у него появилась такая оценка обстановки? Может, просто хотел «попасть в яблочко», как говорили слушатели академии, когда решение учебной задачи совпадало с решением кафедры?
Командующий фронтом благосклонно выслушал Пронина. Одобрительно закивали головами и остальные присутствовавшие.
— Ну вот, видимо, придется согласиться с выводом штаба армии и старого, опытного генерала, — подытожил Иван Степанович. — А вы генерал молодой, но слишком осторожный. [160]
Молча проглотив эту пилюлю, я в раздумье ехал к себе на командный пункт. Было ясно, что генерал Пронин и некоторые другие товарищи вольно или невольно ввели в заблуждение командующего фронтом. Этому, конечно, немало содействовал бесспорно установленный факт, что немцы в течение января и февраля часть своих сил (четыре пехотные и две танковые дивизии) перебросили с ржевско-вяземского плацдарма против наших Брянского и Центрального фронтов.
Дорого может обойтись нам недооценка сил противника. Оставалась только одна надежда: немцы не выдержат нашей дружной атаки и, деморализованные, не смогут оказать упорного сопротивления. А наши действия будут поддержаны и развиты другими соединениями, особенно тремя лыжными бригадами. Одна из них предназначалась мне, и я рассчитывал ввести ее в бой, как только будет прорван вражеский передний край. А первым двинется в глубину обороны противника лыжный батальон дивизии под командой капитана Костырева — очень храброго и инициативного командира. Под стать ему был и его заместитель по политической части майор Соколов. За этим батальоном должна была пойти оперативно подчиненная мне лыжная бригада.
В ночь на 22 февраля дивизии заняли исходное положение. Атаку предполагалось начать после одночасовой огневой подготовки.
Всю ночь крупными хлопьями валил снег. В 8 часов утра из-за снегопада артиллерийскую подготовку мы начать не смогли и перенесли ее на 9 часов. Снегопад продолжался. Артподготовку перенесли на 9 часов 30 минут. А снежные хлопья все падают и падают. В десяти — пятнадцати метрах ничего не разглядеть. Несмотря на это, командарм подал сигнал: начать артподготовку. И она началась...
Такой артиллерийской подготовки, наверное, никому больше за всю войну видеть не пришлось. Все было скрыто густой пеленой падающего крупными хлопьями снега. Ни о каком наблюдении за результатами огня не могло быть и речи. Звуков разрывов мы почти не слышали, их глушил мягкий пушистый снег. К концу артподготовки стало ясно, что танки атаковать не смогут из-за абсолютного отсутствия видимости. [161]
Дан сигнал пехоте: «Вперед, в атаку!» Бойцы тяжело оторвались от земли, выбрались из траншей и пошли, утопая по пояс в снегу, — лыжи в то время были только в лыжных батальонах и у разведчиков. Проделанные за ночь проходы в минных полях и проволочных заграждениях противника занесло. Обозначавшие их вехи оказались заметенными снегом или поваленными. Пехота, достигнув проходов, не смогла их найти в непроницаемом белом месиве.
Гитлеровцы, почуяв недоброе, открыли заградительный огонь. Начался тяжелый бой. Каждый шаг давался дорогой ценой.
К полудню 87-й гвардейский полк ворвался в первую траншею и на участке около восьмисот метров захватил ее. К этому времени снегопад стих. В атаку были брошены танковая бригада и лыжный батальон капитана Костырева. Батальон насчитывал четыре сотни человек. Это были замечательные лыжники-бойцы. Сердце забилось от восторга, когда они, рослые, стройные, ловкие, проходили на лыжах мимо наблюдательного пункта дивизии. Через несколько минут лыжники внезапно, почти без потерь, прорвались в глубь вражеской обороны и в шести — восьми километрах от переднего края захватили деревню Лескино, откуда еле унес ноги штаб одного из немецких полков. Закрепившись в деревне, лыжники начали вести разведку, донося обо всем в штаб дивизии по радио и поджидая подхода своих частей. Но лыжная бригада не последовала за лыжным батальоном. Командарм отменил ее ввод в прорыв. Пусть это будет на его совести.
Напрасно я, задыхаясь от волнения, уговаривал Черевиченко разрешить ввести в бой приданную мне лыжную бригаду, настаивал двинуть в прорыв и остальные лыжные бригады. Если бы на это решился командарм, исход боя был другой: несомненно, был бы полный успех. Лыжные бригады расширили бы прорыв и позволили использовать его не только двум атакующим дивизиям, но и всей армии. Этот бой мог перерасти в крупную операцию, в результате которой ржевско-вяземская группировка немцев была бы разгромлена, а не улизнула, как это случилось десятью днями позже.
Связавшись с начальником оперативного отдела полковником С. Н. Переверткиным, я умолял его убедить [162] командарма не менять ранее принятого решений и позволить мне использовать бригаду для развития успеха на Лескино и далее на Гжатск, нацелив туда же остальные лыжные бригады. Каждая минута промедления смерти подобна! Разговор шел по телефону. Семен Никифорович Переверткин{29} пользовался у командарма большим доверием. Это и учитывал я, обращаясь к нему со своей просьбой.
— Обстановку понимаю и слежу за ней, но что я могу поделать? — взволнованно ответил он. — «Хозяин» не идет на это решение. Боится, не будет успеха.
— Товарищ генерал! — дергает меня за рукав начальник артиллерии дивизии полковник Н. Н. Великолепов. — Глядите, что делается с нашей танковой бригадой.
Бросив трубку, смотрю в сторону противника... «Американские подарки» идут с черепашьей скоростью, причем больше буксуют, чем движутся. Многие уже застряли в глубоком снегу, и вражеская артиллерия расстреливает эти громоздкие неподвижные цели. Пытаемся своим минометно-артиллерийский огнем подавить пушки противника, но полностью это не удается, и танки один за другим вспыхивают факелами. Застрявшие, лишенные маневра машины с места ведут орудийный огонь до тех пор, пока сами не становятся мишенью и гибнут.
В это время группа бойцов третьего батальона 87-го гвардейского полка, возглавляемая заместителем командира батальона по политической части старшим лейтенантом Веселовым, захватила рощу, которая начиналась за первой траншеей и вдавалась на триста — пятьсот метров в глубину обороны противника. Эта группа храбрецов была немедленно отсечена минометным и артиллерийским огнем, и усилить ее было невозможно. Пытавшиеся продвинуться к ним боевые порядки несли серьезные потери и вынуждены были залечь. Заняв круговую оборону, гвардейцы остаток дня и всю ночь удерживали захваченные позиции. Утром враг перешел в контратаку. Численное превосходство было явно на стороне немцев. Две роты фашистов, ведя непрерывный огонь из автоматов, двигались к роще, обтекая ее со всех сторон. Подпустив врага на близкое расстояние, [163] гвардейцы ударили из станкового и трех ручных пулеметов, из автоматов и винтовок. Потеряв много солдат убитыми и ранеными, немцы дрогнули и залегли. Вскоре они повторили атаку и снова были отброшены. Девять атак отбили в этот день гвардейцы. К вечеру в строю осталось только семь советских бойцов. Но ни у кого не было даже и мысли об отступлении. Делили последний сухарь, бережно подсчитывали и экономно тратили подходившие к концу боеприпасы, трогательно заботились о раненых товарищах. Геройски погиб заместитель командира 2-й роты по политической части лейтенант Попов, до последней минуты не выпускавший рукояток станкового пулемета. Пал смертью храбрых старший лейтенант Кривенко.
Семь героев-гвардейцев — старшие лейтенанты Веселов и Басанов, сержант Орлов, младший сержант Степанов, красноармейцы Дублик, Кузнецов, Нургалиев — решили сражаться до последнего патрона.
К концу второго дня боя их радисту удалось наконец установить связь с командным пунктом полка. Веселое сообщил командиру полка майору Кошелеву о сложившейся обстановке и о местонахождении своей группы. Ночью в рощу все же удалось пробиться старшему лейтенанту Шептунову со своей ротой. Были эвакуированы раненые, доставлены продукты и боеприпасы.
А что произошло с нашими лыжниками?
Преодолевая сильное сопротивление врага, отбивая яростные контратаки гитлеровцев, лыжный батальон с ходу занял населенный пункт Лескино, перебил находившийся там фашистский гарнизон и захватил трофеи. Дерзкий рейд лыжников вызвал переполох во вражеском стане. Немцы приняли самые решительные меры, чтобы обезопасить свои тылы. Из Гжатска и других пунктов они подтянули резервы, в частности перебросили на автомашинах батальон финских лыжников. Создав подавляющее численное превосходство, враг предпринял одну за другой яростные атаки на деревню, где закрепился советский батальон. Действия пехотных и лыжных подразделений поддерживались девятью танками. Долго длился жаркий бой. Был дважды ранен командир батальона капитан Н. И. Костырев. Убит заместитель командира по политической части майор А. И. Соколов. Вышли из строя все командиры рот и их [164] заместители. Погиб заместитель командира батальона по строевой части капитан Тимофеев. Несмотря на потери, гвардейцы мужественно и стойко отражали вражеские атаки. Дрались до последнего патрона, до последней гранаты, дрались врукопашную. Сражались и умирали как герои.
Мы, как могли, выручали лыжников огнем артиллерии. Я сам принимал по радио их заявки и отдавал соответствующие команды артиллеристам. После многих часов боя противнику все же удалось овладеть деревней Лескино. Кольцо окружения немцев прорвала только небольшая группа лыжников во главе с комсоргом батальона гвардии старшим лейтенантом Сафоновым. Этой группе удалось пробиться в расположение наших частей. Скупые записи радиопереговоров ярко повествуют о мужестве лыжников-гвардейцев и об их последних минутах:
— Немедленно откройте огонь прямо на нас! Дайте больше огня! Противник обходит нас со всех сторон.
— Даем. Укажите, где противник.
— До батальона немцев с танками движется из района Кузнечики. Дайте огонь на Лескино, особенно по южной и по западной окраинам.
— Даем огонь. Следите за залпом «катюш». Передайте Костыреву, что он награжден орденом Александра Невского. Товарищи поздравляют его. Где Соколов и Костырев?
— Соколов тут, Костырев ранен, он не с нами. Противник идет в атаку со всех сторон с девятью танками, дайте больше огня на нас! [165]
— Даем. Как ложатся снаряды?
— Дайте больше огня!
— Даем! Даем!
— Танки от нас в ста метрах, загорелись крайние дома.
— Держитесь! Даем огня...
— Немцы ворвались в деревню, идет рукопашный бой... Их очень много...
— Держитесь, герои! Куда дать огонь?
— Дайте огонь на нас... Дайте огня... Дайте больше огня! Соколов требует огня на нас... Снаряды ложатся от нас далеко... Дайте ближе! Хорошо!.. Теперь хорошо!..
— Еще огня!..
В 18 часов 30 минут в эфире раздался шум, выстрелы, крики...
— Товарищи!.. Умираем за Родину!..
Немецкая речь перекрыла голос радиста... Все смолкло...
Не в силах сдержать слезы, приказываю собрать огонь всей артиллерии и обрушить на деревню.
Но не все тогда погибли. Через два дня после этого боя в расположение дивизии с небольшой группой лыжников ценой неимоверных усилий прорвался комсорг батальона Сафонов. Он рассказал о героической гибели батальона. А еще спустя много лет из редакции «Красной звезды» и Воениздата мне переслали два письма, которые очень взволновали меня.
Уважаемая редакция!
В конце апреля 1942 года я был направлен для прохождения дальнейшей службы в 29-ю гвардейскую многоорденоносную стрелковую дивизию, командиром которой [166] был тогда генерал-майор Стученко.
Осенью, примерно в сентябре — октябре 1942 года, в дивизии начал формироваться отдельный лыжный батальон, командиром которого был гвардии капитан Костырев заместителем командира батальона по строевой части гвардии капитан Калянов и заместителем командира батальона по политчасти гвардии майор Соколов.
В ночь на 23 февраля 1943 года батальон перешел передний край и ушел глубоко в тыл противника. На рассвете он достиг одного населенного пункта (названия не знаю, примерно километрах в восьми от города Гжатск), выбил из него неприятеля и занял круговую оборону.
Весь день 23 февраля батальон поистине героически отбивал бесчисленные атаки фашистов, и с наступлением сумерек его не стало. В живых остались около двадцати раненых, которые были захвачены в плен. После гибели батальона автор этих строк долгое время находился в немецком тылу и вернулся в свою регулярную армию из партизанского отряда, но попал уже не в 29-ю дивизию, а в 54-ю.
Уважаемые товарищи! Со дня гибели батальона прошло много времени, но я не могу забыть его подвиг. Я помню многих рядовых и офицеров. О них обязательно нужно рассказать, но мне необходимы дополнительные сведения.
Я был бы искренне рад и благодарен Вам, если бы Вы помогли найти мне хотя бы самое скромное начало, за что бы я мог уцепиться, с чего начать.
Я не сомневаюсь, что где-то хранятся подробные сведения [167] об этих людях, но где они, куда мне обратиться — не знаю.
Быть может, редакция не откажется сообщить мне адрес бывшего командира 29-й гв. стрелковой, дивизии генерала Стученко? Я помню, генерал Стученко до последнего момента, пока не разбита была у нас последняя рация, держал связь с батальоном. Он смог много бы рассказать о гвардейцах-лыжниках. Очень прошу редакцию помочь мне связаться с ним.
С искренним уважением
Черепанов.
С Григорием Ивановичем Черепановым, работником ГРЭС в городе Али-Байрамлы в Азербайджанской ССР, мы сейчас переписываемся. Наша с ним мечта — сделать подвиг лыжного батальона известным всему советскому народу. О нем пишет сейчас сам Черепанов.
В начале 1967 года было получено еще одно письмо:
Здравствуйте, уважаемый Андрей Трофимович!
Много лет прошло, почти четверть века, после нашей совместной борьбы с общим врагом — с гитлеровской Германией, и мне пришлось вспомнить 23 февраля 1943 г. Тогда вы командовали 29-й гвардейской дивизией, которая входила в 5-ю армию. Отдельным лыжным батальоном командовал капитан Костырев. Я в это время был в составе 2-й роты в должности старшины (ротой командовал лейтенант Леонтьев). Нельзя забыть суровых дней и тяжелых испытаний отдельного лыжного батальона в деревне Лескино на подступах к Гжатску. Солдаты клали свои головы за то, чтобы нынешнее поколение жило мирно и счастливо, за это боролись гвардейцы-лыжники, истекая кровью бились до последнего патрона. Это вам хорошо известно. Я в это время был дважды ранен, двое суток ползал по лесу, попал в плен... Жена получила извещение, что я убит, но мне все же довелось вернуться на Родину. Сейчас я работаю, живу по адресу: г. Новохоперск, Воронежской области, ул. Карла Либкнехта, 25.
Мне пришлось побывать на месте сражения у д. Лескино, где беседовал с жителями деревни. Получил два письма: одно из краеведческого музея, другое — от профтехучилища № 8. В письмах меня просили рассказать о героическом подвиге гвардейцев-лыжников, что я и сделал. [168] Мне написали, что лыжникам построят памятник, в этом году, как павшим героям Отечественной войны на подступах к Гжатску.
С приветом к вам Лапунин.
А вот еще письмо, присланное из Гжатска в феврале 1967 года.
Уважаемый Андрей Трофимович, здравствуйте!
К вам обращается преподавательница истории профтехучилища № 8 Гжатска, того самого города, который вы освобождали со своими солдатами. В своей книге вы. пишете о героической гибели лыжного батальона у д. Лескино. Но до сих пор об этих людях не знают.
Мы со своими учащимися к 9 мая этого года установим памятник этим замечательным советским людям-героям. Но мне не хочется, чтобы памятник был безыменным. Очень вас прошу, помогите разыскать фамилии этих людей. Когда я читала в вашей книге о героической борьбе этих славных героев, то учащиеся мои сидели задумчивые: они переживали вместе с вашими героями и присоединялись к вашей мечте — сделать подвиг лыжного батальона известным всему советскому народу.
С уважением к вам Клачкова.
г. Гжатск, Смоленской обл. ГПТУ № 8, клуб «Поиск»
Теперь, читатель, вернемся к боям 23 февраля.
На остальных участках фронта в полосе 29-й гвардейской и соседней 352-й дивизий больше никому не удалось захватить хотя бы небольшой участок траншеи на переднем крае противника.
24 февраля бой затих. На этом наступление двух наших дивизий закончилось. Финалом его явился приезд комиссии из Ставки для расследования причин неудач наступления. Видимо, в результате этой проверки вместо Черевиченко командармом стал генерал-лейтенант Поленов.
Через восемь дней войска 5-й армии под Гжатском вновь перешли в наступление, вернее, в преследование отступающего противника. Но это происходило уже при совершенно других обстоятельствах. [169]