Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Ради жизни на Земле

Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой!.. [79]

Снова обнажаем клинки

Утро 22 июня 1941 года застало многих из нас в Москве, куда мы приехали из Серпухова на выходной день. Всей семьей сидим за утренним завтраком в квартире моего двоюродного брата Александра Брагина.

— Внимание! Внимание! — четкий, как-то по-особому суровый голос диктора предупреждает, что сейчас будет передаваться важное правительственное сообщение.

И в эфире прозвучало страшное, отдавшееся острой болью в сердце каждого человека слово «война!».

Через несколько часов я уже был в Серпухове. У входа в общежитие собралась почти вся наша группа. Настроение одно: драться не на жизнь, а на смерть. Так думал в эти часы каждый советский человек.

На следующий день в первом военном номере «Правды» было напечатано стихотворение Алексея Суркова «Присягаем победой». Там были такие строки:

В нашу дверь постучался прикладом непрошеный гость.
Над Отчизной дыханье грозы пронеслось.
Слушай, Родина!
В грозное время войны
Присягают победой твои боевые сыны...

Это стихотворение произвело на нас большое впечатление. Началась дружная атака на кадровиков с требованием немедленно отправить на фронт. И конечно, каждый хотел вернуться в родную стихию, в свой старый род войск. Все мы, как один, бурно протестовали против назначения в авиацию, в которой так и не успели прижиться. Еще несколько дней мы полетали, а потом начали разъезжаться на новые места назначения. Большая часть группы попала в воздушнодесантные войска. Стали десантниками Родимцев, Гурьев, Коссенюк, Онуфриев. Некоторым удалось вернуться в свой род войск. Таких мы считали счастливчиками. [80]

Меня вызвали в Наркомат обороны. Вхожу в большой кабинет. За столом сидит К. Е. Ворошилов, рядом Е. А. Щаденко, слева на диване Б. М. Шапошников, который выглядит очень усталым — пергаментно-желтое лицо, дрожащие руки.

— Ну, чонгарец, изменил коннице? Вон как вырядился, совсем летчиком стал! — такими возгласами встретил меня Климент Ефремович.

— Это не по своей воле, — отвечаю я.

— Сам-то он все просит дать ему умереть в коннице, — вставил Е. А. Щаденко.

— Ну а если так, пусть идет в конницу. Только не умирать, а воевать и побеждать.

— Я думаю, — тихо сказал Б. М. Шапошников, — вам надо работать в большом кавалерийском штабе.

— Только не это! — взмолился я. — Готов идти хоть на эскадрон, только на командную должность. Или забрасывайте меня во вражеский тыл — организую партизанский отряд.

Борис Михайлович, внимательно взглянув на меня, промолчал. До конца беседы он не проронил больше ни слова. А Климент Ефремович рассказал, как хорошо дралась конница, в частности родная мне 6-я Чонгарская кавалерийская дивизия. Столкнувшись в первые часы войны с немецко-фашистскими войсками, она показала чудеса храбрости и героизма.

— Даже с шашками на танки бросались, понимаете? Видимо, поторопились мы, расформировав конницу.

(Дело в том, что перед самой войной многие кавалерийские дивизии и даже корпуса решили переформировать в мотомеханизированные. Война застала большинство из них в небоеспособном состоянии: лошади были сданы, а автомашины и танки еще не поступили, да и люди не успели пройти переподготовку.)

— Теперь будем исправлять ошибку, — сказал К. Е. Ворошилов. — Есть решение Политбюро ЦК и правительства о формировании кавалерийских корпусов и дивизий. Вы теперь тоже пойдете в конницу. Кем вас назначим, скажем позже. А пока погуляйте.

В приемной я столкнулся с генералом Николаем Михайловичем Дрейером: его вызывали в этот же кабинет. Через четверть часа он вышел оттуда и, направившись прямо ко мне, спросил: [81]

— Ты согласен идти ко мне в дивизию командиром полка?

— С радостью! — отвечаю. И облегченно вздыхаю: вариант назначения на штабную должность, по-видимому, теперь отпал.

Так я стал командиром 58-го кавалерийского полка отдельной 45-й кавалерийской дивизии, командовать которой предстояло Н. М. Дрейеру. Мы должны были сформировать эту дивизию и в конце июля уже повести ее на фронт.

Формирование проходило быстро. Прибывающих людей, коней, снаряжение мы едва успевали принимать. Бойцы поступали из запаса, в основном обученные. Командиры были разные — молодые и старые, воевавшие еще в гражданскую войну. Все горят желанием сражаться с врагом, не жалея своей жизни.

Принимали мы людей, тут же сколачивали эскадроны, начинали обучение. Я стоял за то, чтобы учиться драться не только в пешем, но и в конном строю. Дивизионное руководство не очень поддерживало меня в этом, но и не мешало. Между тем вскоре сама жизнь показала, что мои старания не напрасны.

Не было отбоя от добровольцев. В основном это были горьковчане. Адъютантом ко мне попал лейтенант запаса директор ипподрома города Чебоксары, столицы Чувашской АССР, Игнатий Леонардович Сакович. Ему было уже за пятьдесят. В сентябре 1941 года газета «Правда» поместила его портрет, рассказала о сыне Аркадии и дочери Елене, которые вместе с отцом пошли на фронт защищать Родину. Дети Саковича воевали в других частях. (После войны я разыскал их. Аркадий [82] Сакович работает на заводе в Чебоксарах бригадиром бригады коммунистического труда, в 1960 году за образцовую работу удостоен правительственной награды. Елена работает инженером где-то под Москвой.) Однажды, приехав с учебного поля, я застал у штаба женщину с двумя сыновьями. Младшему, Павлу, шестнадцать с половиной лет, Николаю восемнадцать.

— Ничего не могу сделать с ними. Отца нет, а они твердят одно: если не отпустишь, сами уйдем на фронт, — сказала мать. — Возьмите их, пожалуйста, я хоть буду знать, в какой они части воюют.

И тут же всплакнула под укоризненными взглядами сыновей.

— Зачислите их в комендантский взвод, — приказал я начальнику штаба и, как мог, успокоив мать, проводил ее до дороги.

Однажды Сакович попросил меня отпустить его на денек в Чебоксары:

— Хороших лошадей приведу.

Не поверил ему. Подумал: «Захотел домой, соскучился, решил проведать семью перед отправкой на фронт». Все же отпустил его.

Каково же было мое удивление, когда за два дня до нашей погрузки в эшелоны Сакович приехал и привез восемь чудесных полукровных лошадей — выпросил у правительства своей республики. Самую красивую — золотисто-рыжую Зою я взял сразу себе под седло, двух лошадей приказал вести «в заводу» (в запасе), остальных отдал своим заместителям и комиссару И. И. Шаповалову. [83]

Батальонный комиссар Иван Ильич Шаповалов прибыл к нам после прохождения курсов политсостава в Перхушково. Родом с Кубани, он был настоящим удалым казаком-рубакой и в то же время душевным, чутким воспитателем. Бойцы и командиры быстро полюбили Шаповалова. Это был умелый, принципиальный партийный руководитель, отличный организатор, страстный пропагандист.

В первых числах августа мы отправились на фронт. Ночью наш эшелон подошел к Москве. Начался вражеский авиационный налет. Взрывы бомб, стрельба зениток, вой сирен угнетающе действовали на людей. В вагонах ржали и метались лошади. Они били задними ногами в стенки вагонов, кое-где уже проломили доски. Пришлось отдать распоряжение всем пойти к коням и успокоить их. Это помогло. Лошади стали спокойнее. Моя Зоя, положив голову мне на плечо, жевала корку хлеба и косила на меня умным встревоженным глазом.

Ясный солнечный день. Эшелоны продолжают свой путь. Бойцы сидят у открытых дверей теплушек. Кто разговаривает, кто задумчиво смотрит вдаль, некоторые поют песни. В штабном вагоне тоже открыты двери. Мы с начальником штаба и комиссаром изучаем район выгрузки у Гжатска.

Вдруг в вагон влетает несколько листовок. Поднимаем их с пола, читаем, с недоумением смотрим друг на друга. Листовки вражеские. Они призывают красноармейцев убивать своих командиров, комиссаров и всех коммунистов, разоружаться и помогать немецким завоевателям устанавливать новый порядок.

Схватив телефонную трубку, даю команду на паровоз остановить эшелон. Дежурный эскадрон в пешем строю отправился прочесывать местность.

Трубач играет общий сбор. Люди сбегаются к штабному вагону. Я обращаюсь к ним, говорю о коварстве врага, разъясняю лживость его пропаганды, призываю к бдительности. Конники реагируют бурно. Многие кричат: «Смерть фашистам!» Раздается сигнал трубы, и все снова в вагонах. Эшелон трогается. На одной из остановок, сгрузив коня из вагона прямо на полотно, я поскакал в разместившийся на станции штаб Резервного фронта. Доложил о листовках. Мне ответили, что это не первый случай и принимаются необходимые меры. [84]

Ночью мы выгрузились и походным порядком двинулись в район боевых действий. Шли только в темное время. В колоннах царила тишина, слышался лишь приглушенный стук лошадиных копыт да изредка доносилась произнесенная вполголоса команда. А с запада уже долетал гул канонады, кровавое зарево пожаров поднималось над горизонтом. В голову лезли мрачные мысли. В сводках Совинформбюро мало утешительного. Наши войска отходят, враг занимает город за городом...

Днем укрываемся в лесах. Особенно прячем лошадей. Немцы ищут нас. С рассвета в воздухе «рамы» — немецкие двухфюзеляжные самолеты «Фокке-Вульф-109». Обстреливаем их из автоматов и пулеметов, но проку от этого мало. Мы тогда не знали, что нижняя часть кабины летчика у этого самолета бронированная. Стоит «раме» обнаружить лошадей, как с запада появляются бомбардировщики и начинается ад. Нас засыпают бомбами, обстреливают из пулеметов и пушек, бросают куски рельсов, которые с противным воем летят вниз. От этого дикого воя лошади пугаются, подымаются на дыбы.

Однажды врагу удалось засечь наш обоз — на рассвете он не успел втянуться в лес. «Юнкерсы» обрушили на дорогу свой бомбовый груз. В предсмертных судорогах забились раненые лошади, задымились разбитые повозки. Осатанело хлопали зенитки, видимо установленные заранее для прикрытия нашей дивизии. Один из самолетов, оставляя длинный черный хвост, рухнул невдалеке от нас. В воздухе болтался выпрыгнувший с парашютом летчик.

Я приказал первому эскадрону в пешем строю прочесать лес и взять летчика живым. Вскоре его доставили ко мне. Это был высокий белокурый детина. На короткой тужурке несколько орденов. На допросе вел себя вызывающе, на все вопросы отвечал с наглой усмешкой: «Руссиш капут, капут!»

Ночью конники поймали вражеских лазутчиков, которые сигналили ракетами, пытаясь навести немецкие самолеты на нашу дивизию.

Дивизия уже больше недели на фронте, но в бою еще не была, хотя и имеет потери.

17 августа мы сосредоточились в лесах в районе Канютино. На следующий день предстояло идти в бой. [85]

Враг рвался к Москве. На витебско-московском направлении наступали его 9-я армия и 3-я танковая группа. Войска Западного фронта получили задачу преградить путь врагу. По приказу Ставки 30-я армия, в которую вошла и наша 45-я кавдивизия, должна была нанести удар на Духовщину. Мы, кавалеристы, вместе со 107-й танковой дивизией получили задачу обойти город с запада и действовать по тылам группировки противника.

Но 18 августа у нас ничего не получилось. Авиация и артиллерия гитлеровцев нанесли нам большие потерн еще на подступах к линии фронта. Мы только вызвали раздражение пехоты, через боевые порядки которой проходили в конном строю: завидя нас, враг открывал бешеный огонь, от которого доставалось и пехотинцам.

На рассвете следующего дня дивизия вновь двинулась к линии фронта.

— Ваш полк головной. Надо уничтожить с ходу прикрытие немцев в роще и овладеть ею как исходным рубежом для атаки дивизии. — Генерал Дрейер ткнул пальцем в карту.

— Задача ясна, — отвечаю, — сейчас выброшу разъезды.

— Никаких разъездов: потеряем внезапность.

Я пытался возразить, но, видя, что это не поможет, скомандовал:

— Полк, рысью за мной, марш!

На всякий случай все же приказал головному взводу первого эскадрона опередить полк и первым ворваться в рощу.

Вскоре эскадроны в конном строю приблизились к опушке. И тут началось...

Бешеный пулеметный и автоматный огонь стегал из-за деревьев, с деревьев, с земли. Сзади рвались мины, отрезая нас от остальных полков дивизии и выводя из строя лошадей, тащивших пушки и пулеметные тачанки. «Кукушки», замаскированные в листве, били на выбор.

Так мы были наказаны за пренебрежение к разведке.

По сигналу эскадроны спешились и повели наступление в пешем строю. Артиллерия их поддержать не могла: лошади были перебиты в упряжках. Пушки попытались тащить на руках, но «кукушки» перестреляли орудийную прислугу. Положение создалось отчаянное. [86]

Управляя боем, я не заметил, что стал объектом для одной из «кукушек». Почувствовал это только тогда, когда мой адъютант лейтенант Сакович, заметив прицелившегося гитлеровца, оттолкнул меня, и пули пролетели мимо, пробив только околыш фуражки. В тот же миг стрелявший по мне фашист свалился с дерева, снятый меткой очередью автомата Саковича. Этот случай навел на мысль «прочесать» верхушки деревьев. В каждом эскадроне выделили взвод, который вел стрельбу по кронам. Результаты оказались превосходными: свалилось сразу несколько «кукушек», огонь стих. Удалось подтянуть пушки. Только мы прошли рощу и оказались на противоположной опушке, как напоролись на такой плотный огонь, что вынуждены были залечь, а потом и отползти назад, под укрытие деревьев.

Жара невыносимая, в горле пересохло, а фляги пусты — всю воду отдали раненым. Ползу мимо глубокой воронки, наполовину заполненной водой. Свесив в нее голову и руки, лежит мертвый, вспухший от жары фашист. Стараясь не смотреть на него, пью теплую вонючую воду. Ползу дальше. Навстречу офицер связи. Доставил приказ: выйти из боя и вернуться в исходное положение. Даю эскадронам команду на отход. Поочередно прикрывая друг друга, они начинают выходить из боя. Следуя с последним эскадроном, задерживаю его на опушке. На дороге стоят пушки, вокруг убитые лошади.

— Вывезти пушки вручную! — приказываю командиру прикрывающего эскадрона.

Люди бросились к орудиям. Но они не успели впрячься в лямки: на нас обрушился очередной минометный налет. Падают люди. Уцелевшие все же вытягивают пушки. Как потом выяснилось, две сорокапятимиллиметровые пушки мы все-таки оставили, не заметив их между деревьями.

Подобрав раненых, эскадроны стали отходить к своим коноводам и разбирать лошадей. Вижу бьющуюся в предсмертных судорогах мою красавицу Зою, рядом с нею лежит убитый коновод. Ищу заводного, запасного, коня. Иду, шатаясь как пьяный. Слишком много потрясений в один день — первый день боя.

Ушедший вперед адъютант подводит запасных лошадей. Даю команду: «По коням, садись!» Рядом со мной комиссар. Не успели мы сдвинуться с места, как его конь [87] прыгает в сторону и грохается на бок. Раненое, с вывалившимися внутренностями животное катается по земле, а под ним запутавшийся в стременах Шаповалов. Выбрав момент, сую в ухо коню пистолет и стреляю. Комиссара мы подняли полумертвым. Срочно отправляем его в тыл. Бедняге не пришлось больше воевать: из госпиталя вышел инвалидом{20}.

Так в первый же день боя расстался я с замечательным человеком, с которым успел крепко подружиться.

К вечеру, отойдя на несколько километров в тыл, стали приводить себя в порядок. Командиры докладывали о потерях. Многих мы недосчитались. Убиты и самые юные наши бойцы — братья Павел и Николай, которых привела ко мне их мать перед выездом на фронт. Это известие потрясло меня. Что скажет теперь эта женщина? Не сберегли мы ее сыновей!

Да, страшный выдался день...

Мы снова в резерве фронта. Приводим дивизию в порядок. Командиры и политработники неотлучно с бойцами: надо помочь людям оправиться от первого потрясения, вернуть им бодрость, веру в свои силы.

По приказу командующего Западным фронтом наша 45-я кавдивизия была передана 19-й армии и сосредоточена в новом районе. Командующий армией генерал-лейтенант Иван Степанович Конев принял кавалеристов с охотой и подтвердил прежнюю нашу задачу: прорваться во вражеский тыл и выйти в район Духовщины.

В ночь на 24 августа командиров ознакомили с приказом Конева. Командарм отмечал недостаточно решительные действия некоторых дивизий и требовал с рассветом принять самые энергичные меры для разгрома врага.

Благодаря исключительной настойчивости и твердости И. С. Конева армия делала героические усилия, чтобы выполнить поставленную фронтом задачу, и предпринимала энергичные попытки к наступлению.

Мы пытались прорваться в тыл врага в полосе то одной, то другой стрелковой дивизии. Но сделать это никак не удавалось: напарывались на плотный огонь противника и, неся потери, вынуждены были отходить. [88]

В ночь на 26 августа утомленная боями дивизия сосредоточилась в лесах в районе Касталиново. Командование было недовольно нашими действиями и грозило Дрейеру снятием с должности, хотя в неудачах и не было вины конников. Дивизия не располагала достаточным количеством артиллерии, не имела ни одного танка. А без них прорваться с боем, конечно, немыслимо. Оставалось надеяться только на внезапность нападения: ночью ударить где-нибудь на лесисто-болотистом участке, где противник не ждет нас и не имеет подготовленных позиций. Я говорю о позициях противника потому, что активные действия 19, 30 и 16-й армий Западного фронта заставили фашистов временно приостановить наступление на Москву и местами даже перейти к обороне.

Наконец мы получили задачу, о которой мечтали. Нам разрешили самим избрать участок для внезапного прорыва. Стали искать слабые места у противника. Интенсивно заработала разведка.

В шалаше из ветвей, расстелив бурку, лежим с начальником штаба над картой. Уточняем порядок действий во вражеском тылу. Думаем над тем, как быть с ранеными, как перевозить их. Чтобы облегчить себе движение, повозок решили не брать. Соорудим носилки и прикрепим их концами к седлам верховых лошадей.

— Товарищ командир, почта прибыла. Вам письмо! — спешит порадовать меня адъютант Сакович.

Удивленно смотрю на незнакомый почерк на конверте. Вскрываю. И в глазах потемнело, тяжелый ком подступил к горлу.

«Ваш брат пал в бою смертью героя...»

Выйдя из шалаша, падаю лицом на траву. Пролежал долго. Все вспомнилось: наша дружба, жизнь со всеми невзгодами. У него остались жена и сын... А что будет с матерью, когда узнает? Укоряю себя: почему не настоял, чтобы он приехал ко мне, — воевали бы вместе. Попытку такую я сделал еще в июле, послал письмо воронежскому военкому. Но, когда военком вызвал брата и сказал о моей просьбе, он ответил: «Нет, назначайте в другую часть. Родину везде можно защищать. Брат будет меня оберегать, а я хочу воевать, как все». Он и не подозревал, что мы — конница — воюем в таких условиях, когда особой заботы о близком человеке не проявишь, [89] комфорт у нас для всех одинаков: одну полу бурки под себя, другую на себя, а под голову седло...

Безмерна моя ненависть к врагу. Он должен заплатить за все горе, которое причинил семье нашей, всему народу нашему. Ради этого можно не пожалеть жизни.

С тяжелым сердцем я поднялся с земли и снова склонился над картой.

— Товарищ командир! — снова отрывает меня от карты адъютант.

— Ну, что еще?

— К вам какой-то полковник. Хочет повидаться. Знакомый, видимо.

— Приглашай, раз хочет повидаться, — безразлично отвечаю ему. И тут же слышу знакомый голос Льва Доватора.

Обнялись, расцеловались, пошли взаимные расспросы. — Куда же ты направляешься? — спрашиваю.

— Да вот, послал меня маршал Тимошенко разобраться с обстановкой у командующего кавалерийской казачьей группой Селиванова. Топчется на месте, а прорваться в тыл противника не может.

— Селиванов, говоришь. Старый знакомый... Он и не прорвется! Прорыв организовать надо. Сделать это Селиванов не способен, да и штабу своему только мешать будет.

Расстался я со своим другом. Это была наша последняя встреча. Выполнив свою миссию, Доватор был назначен вместо Селиванова и совершил знаменитый августовский рейд по тылам врага, который вошел славной страницей в историю Великой Отечественной войны...

Ночь тихая и темная. Небо закрыто тучами. Дышится тяжело: воздух перенасыщен влагой. Вот-вот брызнет дождь. Да он уже идет — мелкий, почти незаметный, но въедливый, проникающий во все поры. В полночь втянулись в болотистый лес. Бесшумно перешли линию фронта.

Рассвет застал нас в густом лесу уже в тылу противника. Остановились. Выставили охранение, организовали засады. Через час появились первые пленные. Они с ужасом смотрели на нас:

— Казакен... Казакен... Майн гот!

Полученные разведывательные данные доложены генералу Дрейеру. Он приказывает 58-му и 52-му кавалерийским полкам выйти на опушку и атаковать с тыла [90] расположенный в обороне 35-й немецкий пехотный полк, чтобы облегчить нашей пехоте прорыв фронта.

Часам к восьми утра мы изготовились к атаке, развернувшись в две шеренги вдоль опушки леса. Дождь перестал. Выглянуло солнце. На листьях деревьев бриллиантами сверкают светлые капли. С дерева в бинокль слежу за немцами. Они ничего не подозревают, ходят во весь рост по траншеям. Хотел уже подать сигнал ракетой, как вдруг наблюдатели заметили оживление у противника. Гитлеровцы стали выходить из траншей и стекаться в лощину к приближавшимся кухням. «Надо подождать: ударим, когда начнут завтрак», — решил я и сигнала к атаке не подал. Через несколько минут начальник штаба Шубин доложил:

— Товарищ командир! Радиограмма генерала Дрейера: требует немедленно атаковать.

— Хорошо, — буркнул я и продолжал наблюдать за противником.

— Товарищ командир! Опять радиограмма. Дрейер передает требование фронта — атаковать немедленно.

— Товарищ командир! — Слышу взволнованный голос Саковича. — Смотрите влево.

Взглянул и вздрогнул. Из-за выступа леса появилась колонна мотоциклистов. Пойди мы в атаку — как раз попали бы под ее фланговый удар...

— Товарищ командир! Опять радиограмма. Грозят отдать под суд за промедление.

— Да пошли вы все!.. — не выдержал я. — Молчать и наблюдать.

Выжидаю еще двадцать — тридцать минут. И только когда мотоциклисты втянулись в лощину, поставили мотоциклы и тоже принялись за завтрак, я выпустил сигнальную ракету.

Эскадроны с мощным «ура» вылетели из лесу. Грозно сверкнули клинки. Прыгнув с дерева прямо в седло и выхватив из ножен свою «кубанку», вырываюсь вперед, занимаю свое место в строю и веду полк в атаку. Немцы, попав под шквал огня с тыла, на секунду онемели, а потом заметались в панике — кто бросился в траншеи, кто побежал к лесу, навстречу нам, кто к позициям нашей пехоты. Всюду их поджидала смерть. Рубили беспощадно. Но многие гитлеровцы уже опомнились и начали отстреливаться. Приближаясь к траншее, отчетливо вижу [91] немца, поворачивающего пулемет в нашу сторону. Скачу на него. Сверлит мысль: успеть бы до того, как он даст очередь... Безжалостно шпорю коня, замахиваюсь шашкой... но пулеметная очередь упредила мой удар на доли секунды. Конь по инерции прыгает через траншею. Успеваю нанести сильный удар гитлеровцу и вместе со смертельно раненным конем падаю на землю.

— Товарищ командир! — Слышу почти плачущий голос Саковича. — Вы ранены?

— Коня давай!.. Коня! — выдавливаю с хрипом.

Я опять на коне, на запасном, и мчусь к группе немцев возле куста. Туда же скачут еще несколько всадников.

— Заходи слева! — кричу им, а сам решаю обойти куст с другой стороны. Рядом мой помощник по тылу Зенцов. Он яростно машет шашкой.

— Зенцов! Ты что же бросил тыл? — сердито кричу ему. Он хотел что-то ответить, но не успел: из-за куста вынырнул огромного роста рыжий фельдфебель, двумя выстрелами в упор снял Зенцова с коня, а сам — в сторону.

Безумная ярость охватила меня. Ах ты гад! Поворачиваю на него коня. Фашист на миг останавливается, стреляет, снова бежит, снова стреляет. Но вот слышится только сухой щелчок: патронов у врага больше нет. Он бросает револьвер, становится на колени и с поднятыми руками кричит:

— Рус! Их бин арбайтер!

— Ах ты гад, сразу в рабочие записался!

Конь мой встает на дыбы и валится на бок. Едва успеваю освободить ногу из стремени, чтобы не придавило. Конь бьется в предсмертных судорогах. Видимо, последние пули фельдфебеля все-таки достались ему. Итак, за четверть часа — два убитых коня. Невеселый итог. Заводного коня больше не оказалось, пришлось спешить Саковича и сесть на его лошадь.

Группы пленных, подгоняемые всадниками, направляются к лесу. На поле много убитых и раненых вражеских солдат. Потери есть и у нас, но совсем незначительные. Специально выделенные команды подбирают раненых и убитых. Вижу, пора кончать. Даю сигнал отхода. Все бросаются в лес. Жадно всматриваюсь в позиции своей пехоты, но никакого движения ее в нашу сторону не замечаю. Очень досадно, что пехота не использовала нашу [92] атаку с тыла, хотя бы в целях улучшения своих позиций. Почти у самого леса конь, на которого я только что сел, прошитый не то автоматной, не то пулеметной очередью, рухнул на землю, увлекая меня за собой. Пришлось добывать четвертого коня. Да, не везет мне что-то на лошадей, хотя самому повезло — живым остался.

С помощью офицеров штаба быстро собрали людей в заранее намеченном районе леса. Подсчитали потери. Десять — двенадцать убитых, человек сорок раненых. Противнику же досталось изрядно. Вырубили мы почти целиком 4-ю и 7-ю роты 14-го немецкого пехотного полка 35-й стрелковой дивизии. Взяли в плен около тридцати солдат и унтер-офицеров. Захватили Знамя полка и другие трофеи.

Наш успешный набег был подробно описан в «Правде» 14 сентября 1941 года в корреспонденции Л. Перевозкина. Писал о наших делах и Вадим Кожевников. В статье Перевозкина рассказывалось об отваге бойцов эскадрона лейтенанта Гавриила Андреевича Демидова, о том, как ночью конники Комиссаров, Баканин, Каинов, Гусев, Дулепов и Шульпин разыскали секретаря партбюро полка политрука Захарова и заявили, что хотят идти в бой коммунистами. Газета с уважением назвала имя Михаила Богушевского, в прошлом инженера из Минска, а ныне отважного кавалериста.

Успешные действия нашего полка подняли боевой дух не только у нас, но и во всей дивизии. Однако на войне редко бывает все гладко. Не обошлось без неудач и жертв. Когда полки дивизии собрались в назначенный район, чтобы ночью перейти линию фронта, гитлеровцы подняли разведывательную авиацию. Нас обнаружили. Район сбора несколько часов подвергался минометному обстрелу. От огня минометов мы потеряли гораздо больше людей и лошадей, чем во время самого набега.

К ночи вновь пошел мелкий дождь. Нам давно уже пора было прорываться к своим, но мы не трогались и все ждали возвращения двух эскадронов 52-го кавалерийского полка. Этот полк постигла неудача. Атака была подготовлена плохо и начата преждевременно (атаковал он не вместе с нами, а в другом направлении, самостоятельно). В результате не вернулись два эскадрона, вырвавшиеся вперед. Напрасно мы их ждали в районе сбора. [93] Судьба пропавших конников неизвестна по сей день. В оперативной сводке штаба Западного фронта № 132 на 20.00 31.8 было сказано: «45 кд по уточненным данным за период 27–28.8: убито и ранено 100 человек и 100 лошадей. 157 человек с конским составом пропало без вести».

Эти пропавшие без вести 157 человек с конским составом и были двумя эскадронами 52-го кавалерийского полка.

29 августа перед рассветом мы с пленными и трофеями перешли линию фронта. Командование встретило нас тепло и очень высоко оценило действия в тылу врага.

* * *

В 1966 году на XXIII съезде КПСС я неожиданно встретил писателя В. Кожевникова. Разговорились и, конечно, вспомнили события памятных дней 1941 года.

— Как же вы, Вадим Михайлович, не поговорив со мной, написали тогда статью в «Правду»? — спросил я и вот что услышал в ответ:

— Время было тяжелое. Красная Армия отходила. Кто оставался в тылу врага, стремился немедленно вырваться. А вы сами пошли в тыл немцам и доставили им немало хлопот. Действия ваших конников были оценены очень высоко. О них нужно было рассказать войскам. Вот мне и поручили срочно дать корреспонденцию по материалам боевых сводок и политдонесений...

Вскоре после этого разговора, просматривая «Красную звезду»{21}, я с удовольствием прочитал очерк В. Кожевникова «Слово о газетчике». И был сердечно тронут, найдя в нем строки о нашей встрече на съезде, о незабываемых для меня военных эпизодах, которые мы оба вспомнили спустя двадцать пять лет.

* * *

К 3 сентября наша 19-я армия вынуждена была правым флангом перейти к обороне. Левым флангом она во взаимодействии с левым соседом, 16-й армией, продолжала наступать в общем направлении на Духовщину.

45-я кавалерийская дивизия получила задачу быть готовой войти в прорыв на участке одной из стрелковых [94] дивизий. Ранним утром 3 сентября мы начали выдвижение к линии фронта.

— Ну, Андрей Трофимович, — сказал мне Дрейер, — тебе опять быть в голове. Прорывайся с ходу. Пятьдесят пятый кавполк развернется вслед за тобой. Пехота должна сделать для нас дырку, а расширять ее придется нам самим.

Я ввел полк в лощину. До переднего края противника оставалось километра полтора. Слева от нас на большом бугре стояли несколько командиров и в бинокль наблюдали за боем.

— Кто ведет конницу? — послышался голос с бугра. — Быстро к командарму!

Передаю командование начальнику штаба и, пришпорив коня, галопом взлетаю по склону холма. Ищу глазами командарма.

— Я Конев, — сказал один из командиров.

Представляюсь, докладываю полученную задачу.

— Правильно, — подтвердил он, — коридор вам пехота сделала, овладев вон тем хутором и рощей левее, — показал рукой командарм. — Дело теперь за вами. Прорывайтесь.

А я, слыша оживленную автоматную и пулеметную стрельбу в том направлении, замечаю:

— Но там все еще идет бой. Значит, проход не сделан...

— Повторяю: дырку вам пробили. Можете встретить только разрозненные группы противника. Вот командир стрелковой дивизии подтвердит.

— Так точно! Пехота прорвала передний край немцев и вышла на указанный вами рубеж, товарищ командарм, — отчеканил стоявший рядом с И. С. Коневым командир дивизии.

— Вот видите, — сказал командарм. — Не теряйте времени, смелее прорывайтесь. — И неожиданно отрывисто, резко, со свойственной ему решительностью, добавил: — Назад пути нет, только вперед!

Отдав честь, я галопом догнал свой полк. До переднего края оставалось метров пятьсот, когда на нас обрушились мины. Послышались стоны раненых.

Надо развертываться для атаки. Но как? Лощина узкая, с крутыми, почти отвесными берегами. Здесь не развернуться даже и одному эскадрону. Что ж, будем [95] атаковать поэскадронно. Командую построиться в четыре эшелона.

— Шашки к бою! За мной в атаку... За Родину... марш, ма-аррш!

Эскадроны уже шли галопом, когда с «прорванного» переднего края обороны противника застрочили пулеметы. Все смешалось. Передние лошади падали, переворачиваясь через голову. На них налетали те, кто скакал сзади, и тоже падали. Уцелевших всадников вражеский огонь прижал к обрывистым берегам лощины. Такая картина представилась моим глазам, когда я оглянулся. Видя, что за мной уже никого нет, перевожу коня на рысь, на шаг и поворачиваю назад. Пытаюсь восстановить строй. Вдали показался головной эскадрон следовавшего за нами 55-го кавалерийского полка. Он тоже уже начал нести потери. Хочу предупредить командира 55-го кавполка подполковника Токаева, который должен быть впереди и вести полк в атаку, чтобы остановил своих конников. Но Токаева нет.

В 1961 году я получил письмо от бывшего комсорга 58-го кавполка Фабрикантова. В письме рассказывалось, что произошло с ним самим и с командиром 55-го кавполка. Привожу выдержки из этого письма.

«Это было под Духовщиной. Мы атаковали противника, находившегося на высотке и занимавшего выгодные позиции, при этом противник там давно укрепился и пристрелялся. Эта наша атака была отбита, и у нас были потери. Моего коня подбили, и я оказался в лощине на берегу речушки под обстрелом противника (в этой атаке у вас тоже подбили коня). В это время ползком к речке двигался раненый командир 55-го полка. Я взвалил его на спину и по речке по пояс в воде понес в безопасное место и передал его бойцам, а сам пошел на поиски полка. Отойдя буквально на 40–50 метров, не успев опомниться от всего происшедшего, я оказался на поляне возле вас. Вы сидите на коне, за вами стоит в боевом порядке полк, готовый ко второй атаке. Я подошел к вам вплотную, но сказать ничего не смог, да и не успел. Вы на меня посмотрели с высоты коня как-то сочувствующе и сказали: «Приведи себя в порядок и пристраивайся». Я взял коня и каску у моего коновода (Бесчастный Кузьма) и пристроился сзади вас...»

Но возвращаю читателя к рассказу о той злополучной [96] атаке. Мои команды никто не выполняет. Видимо, люди просто не слышат их в грохоте стрельбы. Слева от меня сгрудилось сорок — пятьдесят всадников. Спешившись, они пытаются укрыться от пуль. Подскакиваю к ним:

— Садись!

Возле меня весь в глине пеший стоит комсорг полка Фабрикантов. Под ним убило коня. Приказываю комсоргу садиться на свободного. Под огнем кое-как собираем людей. Их уже больше сотни. Нельзя терять ни секунды — пули градом продолжают осыпать нас. Подняв над головой шашки, скачем в новую атаку. Вот и вражеская траншея, но не пустая. В лицо снова полыхнуло жаром от автоматных и пулеметных очередей. Несколько взмахов шашками — и мы по ту сторону траншеи. Топот сзади ослабевает, чувствую, что за мной следует совсем мало всадников. Дрожь охватила меня. С кем атаковать дальше? Оглядываться не хочу — боюсь. Боюсь увидеть то, о чем уже догадался по слабому топоту сзади. Скачу, помня слова командарма: «Только вперед!» Метрах в трехстах от траншеи все же оглядываюсь. За мной скачут лишь несколько всадников, видимо, остальные вышли из строя уже за передним краем противника. Все... Конец... Перевожу коня в рысь, а затем, повернув кругом, возвращаюсь в лощину. Мимо, поддерживая друг друга, идут раненые. Кругом видны трупы людей и лошадей.

«Кто же виноват? — жжет мысль. — Я, как командир, или кто другой? Зачем мы пошли в атаку в конном строю на непрорванную оборону противника?»

Глухой шлепок прерывает раздумья. Конь мой падает на колени, а потом валится на бок.

— Товарищ командир! — Слышу взволнованный голос Саковича. — У меня коня убили, я, пока другого достал, вас из виду потерял... Товарищ командир...

— Дай коня! — обрываю его.

Приказываю отводить остатки эскадронов за бугор, на котором стоит командарм. Вложив шашку в ножны, поднимаюсь на холм. Конева окружают те же командиры. Здесь же теперь и генерал Дрейер.

Слова официального доклада не идут на ум. Показываю рукой на лощину, на проклятую траншею:

— Видели?..

Командарм посмотрел на меня и ничего не ответил. [97]

Устало вздохнув, я повернул коня. Уже спускаясь с бугра, услышал, как Иван Степанович обрушился на командира стрелковой дивизии:

— За это расстреливать надо!

* * *

Прошло несколько дней после нашей неудачной попытки прорваться в район Духовщины.

Пополнения мы не получили, если не считать тех, кто возвратился после излечения во фронтовых госпиталях. Пришлось переформировать эскадроны, и они теперь насчитывали по пятьдесят — шестьдесят сабель. Неудача не сломила боевого духа кавалеристов. Командиры и политработники вели большую работу среди бойцов. Прошли партийные собрания, на которых обсуждался вопрос о передовой роли коммунистов в бою. Энергичный, непримиримый к недостаткам секретарь партбюро полка Захаров настоял, чтобы собрания были открытыми, с участием беспартийных. Это еще больше поднимало у коммунистов чувство ответственности за свое поведение и способствовало росту авторитета партийной организации. Десятки беспартийных бойцов выразили желание вступить в партию. Большую роль в воспитании бойцов играли письма родных и знакомых. В них было главное — призыв беспощадно бить фашистов, остановить врага во что бы то ни стало. Такие простые и до боли трогательные слова, как: «Папочка, бей лучше фашистов да поскорей приезжай домой, мы с мамой очень скучаем без тебя» — вызывали бурю в душе каждого, смертельную ненависть к тем, кто оторвал нас от семей, от счастливой жизни...

Враг сосредоточивает силы для решительного наступления на Москву через Вязьму. Наш Западный фронт вынужден перейти к обороне. Правый его фланг, где сражается 22-я армия генерала Юшкевича, только что вырвавшаяся из окружения, подвергается особенно сильным атакам — здесь наступает до девяти немецких дивизий группы армий «Север». Ставка и командование фронта принимают меры для усиления этого фланга. Сюда перебрасывается и наша 45-я кавалерийская дивизия. В ночь на 11 сентября мы трогаемся на север. Утром 12 сентября подходим к городу Белому. Уже издали видим густые тучи дыма. А подошли поближе, перед нами открылась [98] леденящая кровь картина. Вот что я записал тогда в своем дневнике:

«Город лежит в развалинах и догорает. Ни одного целого дома. Удушливый дым, запах горелого мяса. Из-под груд щебня торчат руки, ноги, полуобгоревшие тела женщин и детей.

Видя такое, можно потерять рассудок. Находим двух полуживых от страха и горя стариков. С трудом выясняем у них, что произошло. На город налетела фашистская авиация. Бомбила его не один день, пока не осталось ни одного целого дома. Я смотрю на бойцов. На их лицах — гнев и решимость».

И когда нам под Андрианополем нужно было идти в атаку, я обратился к бойцам и напомнил им город Белый. Конники рубили врага беспощадно.

Неделю наша кавалерийская дивизия металась с одного участка фронта 22-й армии на другой, помогая пехоте, которая вела изнурительные и кровопролитные бои. В серьезных схватках нам побывать не привелось, но от постоянных переходов люди и кони очень устали.

А на вяземско-московском направлении положение становилось угрожающим. Немцы готовили операцию «Тайфун». В районе севернее Духовщины они сосредоточили основные силы своей 9-й армии и 3-й танковой группы, а в ста километрах южнее, неподалеку от Рославля, готовились к броску 4-я армия и 4-я танковая группа. Обе группировки должны были нанести удар на Вязьму, окружить основные силы Западного фронта и тем создать условия для беспрепятственного наступления на Москву. Это направление защищали 19-я армия генерал-лейтенанта М. Ф. Лукина, 16-я армия генерал-майора К. К. Рокоссовского и 20-я армия генерал-лейтенанта Ф. А. Ершакова. Сюда в последних числах сентября была переброшена наша 45-я кавдивизия, составлявшая резерв фронта.

Переброска совершалась по железной дороге. Во время погрузки на станциях Селижарово и Кувшиново пришлось отбивать воздушные налеты врага. Путь же был относительно спокойным, выгрузка тоже. На станции Новодугинская, не успев еще сосредоточиться после выгрузки, мы получили приказание командующего фронтом немедленно выйти к Соловьевской переправе через Днепр и прикрыть ее, остановив немцев, которые сбили пехотные [99] части и теперь двигались вдоль берега реки с севера. Если гитлеровцы захватят переправу, будет сорван план отхода наших войск за Днепр, в руки противника попадет вся техника.

Дивизия с ходу ввязалась в бой. Начался он не очень организованно. У нас не было достаточно разведывательных данных — не имели времени их добыть. Не успели мы и подтянуть свою хоть и слабую артиллерию. А самое главное — кавалерийские полки вошли в столкновение с противником, пройдя боевые порядки отходивших частей пехоты. Это не способствовало укреплению боевого духа конников. И случилось то, чего мы больше всего опасались. Масса отступающих захлестнула кавалерийские полки и увлекла их за собой. Исключение составил лишь наш 58-й полк, но и то, пожалуй, лишь потому, что находился в резерве комдива.

Мы — генерал Дрейер, начальник штаба и я — стояли на песчаном холме, поросшем лесом, и в бинокль наблюдали безотрадную картину отхода пехоты вперемежку с кавалерийскими полками. Генерал Дрейер, сгорбившись на своем огромном коне, в отчаянии схватился за голову.

В это время ему подали радиограмму. Дрейер прочитал ее и с повеселевшим лицом протянул мне. Читаю:

«По распоряжению командующего фронтом дивизию передать тов. Стученко. Вам явиться в штаб фронта. Лукин».

— Сдавать нечего, дивизия-то вот она... ты все знаешь, — сказал Дрейер. — Желаю успеха.

Генерал пожал нам руки, повернул коня и галопом ускакал.

Итак, на меня вдруг неожиданно свалилась вся ответственность за дела на этом участке. А обстановка такая, что действительно остается только за голову схватиться. Принимаю решение: 58-му кавполку занять опушку леса и, пропустив через свои боевые порядки отходящие части, остановить наступление фашистов. Дополнительно приказываю вновь назначенному командиру полка Шубину организовать службу завесы для сбора полков своей дивизии и отступающей пехоты. К вечеру порядок был наведен. Оправившиеся пехотные части сменили 58-й кавполк. Вся наша дивизия, собравшись и приведя себя в порядок, тоже была готова к бою. Много поработали офицеры штаба и политотдела дивизии. Они действовали [100] весьма решительно, смело, проявляя разумную инициативу. Останавливали, собирали, ободряли людей, на ходу разъясняли им задачу. Особенно хорошо справлялись с этим начальник разведки дивизии майор Гавронский и инструктор политотдела Бутко, назначенный комиссаром 58-го кавполка вместо выбывшего из строя Шаповалова. Напоровшись на организованный огонь с опушки леса, гитлеровцы остановились, а потом, оставив здесь небольшие силы, повернули влево, видимо пытаясь нас обойти. Данные разведки, проведенной штабом, подтвердили эту догадку. Надо было помешать противнику обойти наш фланг. В этих целях буквально на ходу был разработан план действий, который позволял нам внезапно с тыла атаковать гитлеровцев, совершавших обход. Полки, получив задачу, на рысях стали выходить на исходное положение для атаки. Вышли в самый нужный момент, когда под давлением превосходящих сил противника начался отход наших разрозненных подразделений. Следом за ними, беспорядочно стреляя из автоматов и оглашая окрестность пьяными криками, густо валили немцы. Они настолько были уверены в победе, что двигались без всякой разведки и охранения, не придерживаясь никакого боевого порядка. Этой беспечностью мы и воспользовались. Почти на глазах у гитлеровцев, в полукилометре от них за небольшой высоткой, развернулись для атаки в конном строю два наших кавалерийских полка. Заняли огневые позиции артиллерийские батареи. Ко мне подошел незнакомый командир с артиллерийскими петлицами и предложил дать по немцам залп из «катюш». До этого я только слышал, [101] что есть какие-то «катюши», но ни разу их не видел. Я спросил, когда смогут дать залп. Командир — это был капитан И. А. Флеров — сказал: через пять — шесть минут. Я ответил согласием, а сам не поверил, что так быстро подготовят установки, да и сильно сомневался в действенности их стрельбы. Поэтому, не дожидаясь «катюш», приказал своим батареям открыть беглый огонь по немцам и, выхватив шашку, подал команду для атаки.

Проскакав метров двести, мы очутились на открытом месте, откуда было видно, как немцы, попав под огонь наших орудий, пытаются восстановить цепи, принять боевой порядок. И тут послышался непривычный для слуха шелестяще-свистящий звук. Над толпой гитлеровцев выросли столбы огня, дыма и взметенной взрывами земли. Заговорили наши «катюши». Фашисты попадали в ужасе и лежали, пока над их головами не перестала бушевать огненная буря. Потом вскочили и заметались по полю, как безумные. А многие так и остались лежать. Видя все это, наши бойцы грянули такое «ура», что у немцев и вовсе кровь застыла в жилах. А всадники уже налетели на них. Через несколько минут пьяная толпа гитлеровцев почти полностью была уничтожена. В живых остались только пленные и те, кто успел убежать в ближайший лес.

Ныне находятся люди, которые пытаются утверждать, будто в годы Великой Отечественной войны наша кавалерия не применяла атак в конном строю и таких атак вообще не было. Не знаю, как могло возникнуть такое несправедливое, неверное и даже обидное для советской конницы мнение. Конные атаки у нас были. В этой книге я пишу о них как непосредственный участник. Не берусь обобщать способы боевых действий, применявшиеся во всей нашей коннице. Говорю только о тех частях и соединениях, которыми командовал сам в 1941–1942 годах. Об этих конных атаках могут рассказать согни, тысячи бойцов и командиров, которые в них участвовали. Больше того, я убедился, что в пешем строю наши кавалерийские соединения и части решали задачи с меньшим боевым эффектом и с большими потерями. Это же подтверждает в своих воспоминаниях «Через три войны» и генерал армии Иван Владимирович Тюленев.

С утра 2 октября немецко-фашистские войска возобновили [102] общее наступление, нанося главный удар севернее магистрали Ярцево — Москва в общем направлении на город Холм-Жирковский. Они раскололи фронт нашей обороны и вклинились в стык между 30-й и 19-й армиями. Управление войсками начало нарушаться. Вражеские разведывательные и диверсионные группы обнаглели настолько, что стали появляться в расположении наших частей днем.

Вскоре меня вызвал по радио командующий армией генерал-лейтенант Лукин. Захватив автомат, я сел в легковую машину.

Через полчаса командарм очень взволнованно встретил меня и объяснил цель вызова: пропал член Военного совета Шекланов. Вчера он поехал в какую-то часть и не вернулся. Розыски пока ни к чему не привели. Все на КП были этим обеспокоены. Для розыска Шекланова Лукин приказал мне выслать несколько разъездов.

С командного пункта командарма связываюсь со штабом дивизии и приказываю готовить четыре разъезда силой по пятнадцать — двадцать сабель, каждый с пулеметом. Спешу к машине: задачи разъездам хочу поставить сам.

На всякий случай приподнял ветровое стекло и выставил вперед ствол автомата. Предосторожность оказалась не лишней.

В деревне Митино из-за домов выскочили на дорогу немцы и, направив автоматы на машину, закричали:

— Хальт! Хальт!

Крикнув шоферу: «Гони!», ударил длинной очередью. Несколько гитлеровцев упало, другие бросились в стороны, беспорядочно стреляя.

Мы выскочили из деревни. Я облегченно вздохнул и оглянулся. Но успокаиваться было рано. На окраине деревни немцы устанавливали пулемет. Мелькнула мысль: скорее бы поворот! До него метров четыреста. Не успели. Пули прошили кузов машины, одна из них впилась шоферу в левую лопатку. Стиснув зубы, солдат не бросил баранку, хотя у него уже не хватало сил поворачивать ее. Кое-как вдвоем довели машину. Разъезды уже были готовы. Получив задачу, они отправились ее выполнять. Возвратились к вечеру ни с чем: следов Шекланова не нашли. Вероятно, он погиб, попав в такую же засаду, из какой чудом удалось вырваться мне самому. [103]

В течение первой недели октября враг двумя группировками севернее и южнее Ярцево продолжал наступать на Вязьму, охватывая 19, 20, 24, 32-ю армии и группу генерала Болдина, в состав которой были включены резервные соединения Западного фронта. Попытки группы Болдина контрударом задержать продвижение северной группировки противника успеха не дали, и к утру 7 октября кольцо окружения замкнулось восточнее Вязьмы. С запада, форсировав Днепр, наступали 5, 8 и 20-й армейские корпуса немцев, сжимая кольцо вокруг наших войск.

8 октября мы получили приказ командующего фронтом пробиваться из окружения. Войска сделали несколько попыток — ничего не получилось. 45-й кавалерийской дивизии приказано находиться в резерве командующего армией. Разместили нас в кустарнике к северу от Шутово. Расположив там дивизию, я прибыл утром 9 октября на хутор у Шутово. В крайней просторной избе за столом сидели генералы Лукин, Вишневский, Болдин и группа штабных командиров. Выслушав мой доклад, генерал Лукин приказал быть при нем. Сев на скамью и вслушавшись в разговор, я понял, что идет выработка решения на выход из окружения. Командармы решили в 18.00 после артиллерийской подготовки поднять дивизии в атаку. Прорываться будем на северо-запад на участке 56-го моторизованного корпуса. Наша 45-я кавалерийская дивизия будет замыкать и прикрывать войска с тыла.

Вечером после короткой артиллерийской подготовки над перелесками прозвучало мощное «ура», но продвинуться наши части не смогли. Повторили попытку на [104] следующий день — результат тот же. Люди были измотаны, боеприпасы подходили к концу.

Автомашины, тягачи и танки остались без горючего. Чтобы боевая техника не досталась врагу, много машин и орудий пришлось уничтожить. Подрывая их, бойцы не могли удержать слез.

В те тяжелые дни нам самим пришлось уничтожить и батарею «катюш», при этом погиб ее командир И. А. Флеров. Люди должны знать, как это произошло.

Появление «катюш» сначала под Оршей в июле 1941 года, потом на других участках Западного фронта ошеломило врага. Немецко-фашистское командование приняло все меры, чтобы уничтожить таинственную батарею и захватить хотя бы одну установку. Но капитан Флеров искусно маневрировал, и многочисленные удары вражеской авиации, охотившейся за его «катюшами», приходились по пустому месту.

В дни, когда 19-я армия пыталась прорваться из окружения, батарея Флерова расстреляла последние снаряды. А противник все наседал, сжимая кольцо окружения.

По приказу командарма М. Ф. Лукина капитан Флеров подготовил установки к подрыву. Но случилось так, что на батарею неожиданно напали немцы. Несмотря на губительный пулеметный и автоматный огонь, капитан Флеров с группой артиллеристов успел выполнить приказ. Так закончилось существование легендарной батареи. Жизнь ее героя-командира оборвалась в момент подрыва последней установки...

В 19-й армии полностью сохранила высокую боеспособность, пожалуй, только 45-я кавалерийская дивизия. Я убедительно просил командарма Лукина разрешить атаковать противника, чтобы пробить путь для всей армии. Но он не согласился:

— Твоя дивизия — последняя наша надежда. Без нее мы погибли. Верю, ты прорвешься, но мы не успеем пройти за тобой — немцы снова замкнут кольцо.

Этот довод, возможно, был справедлив, но нам, кавалеристам, трудно было с ним согласиться. Мы считали, что можно было организовать движение оставшихся боеспособными частей армии за конницей. А в крайнем случае даже если бы это не удалось, то хотя бы сохранилась боеспособная дивизия для защиты Москвы. [105]

Мысль о спасении дивизии не давала мне покоя. На свой страх и риск решил действовать самостоятельно. Так как северо-восточное направление уже было скомпрометировано неудачными атаками армии, мы наметили другое — на Жебрики, почти на запад. К рассвету, расположившись вдоль опушки леса возле Горнова, дивизия была готова к атаке. Впереди конных полков стояли артиллерия и пулеметные тачанки.

План был прост и рассчитан на внезапность: по сигналу трубы «В карьер» пушки и пулеметные тачанки должны были галопом выйти на гребень высоты, скрывавшей нас от противника, и открыть огонь прямой наводкой. Под прикрытием этого огня сабельные эскадроны налетят на врага и пробьют дорогу. Штаб дивизии, командиры, политработники разъезжали по полкам, проверяли их готовность, беседовали с бойцами, поднимая их боевой дух. Нужно было в каждого вселить твердую решимость прорваться или умереть — только в этом случае можно было надеяться на успех. Объехав строй дивизии, я обратился к конникам:

— Товарищи! Через несколько минут мы ринемся на врага. Нет смысла скрывать от вас, что не все мы пробьемся. Кое-кто погибнет в этом бою. Но остальные вырвутся из кольца и смогут сражаться за нашу родную Москву. Это лучше, чем погибнуть здесь всем, не принеся пользы Родине. Вперед, и только вперед! Вихрем ударим по врагу!

По лицам всадников было видно, что они понимают меня и пойдут на все. Подан сигнал «Пушкам и пулеметам к бою». Они взяли с места галопом и помчались вперед, на огневую позицию. После первых наших залпов у врага началось смятение. В бинокль можно было наблюдать, как отдельные небольшие группы немцев побежали назад к лесу. По команде, сверкая клинками, дивизия перешла в атаку. До наших пушек оставалось всего метров двести, когда мы увидели, что наперерез скачут М. Ф. Лукин, его адъютант и почему-то командир танковой бригады Корчагин (тоже на коне). Командарм что-то кричал и грозил кулаком в мою сторону. Я придержал коня. Полки, начавшие переходить уже в галоп, тоже придержали коней. Ко мне приближался Лукин.

— Стой! Именем революции, именем Военного совета приказываю остановить дивизию! — закричал он. [106]

Много мыслей с молниеносной быстротой пронеслось в голове.

Остановить дивизию, когда она начала уже успешную атаку, — безумие: понесем потери и не пробьемся к Москве. Не остановить, продолжать атаку — значит прорваться через кольцо окружения с небольшими потерями и через несколько дней лесами выйти на подступы к столице. Но ведь мне отдает приказ командарм!

Чувство дисциплины побороло. Я не мог ослушаться командарма. А он боялся лишиться последней своей надежды и данной ему властью хотел удержать дивизию, которая армии уже не поможет, ибо армии уже нет... С тяжелым сердцем приказываю трубачу играть сигнал «Кругом». А немцы оправились от первого испуга и начали бить по нашим батареям и пулеметам, которые все еще стояли на открытой позиции и стреляли по врагу. От первых же снарядов и мин врага мы потеряли несколько орудий и тачанок. Снаряды и мины обрушились и на полки, выполнявшие команду «Кругом». Много всадников было убито и искалечено, так как, выполняя команды и сигналы, они невольно сбились в плотные группы.

Я с раздражением посмотрел на командарма и стал себя клясть, что выполнил его приказ. Не останови он дивизию, мы не понесли бы таких страшных потерь и, безусловно, прорвали бы вражеское кольцо.

Полки на рысях уходили в лес, за ними тронулись и мы с командармом. М. Ф. Лукин продолжал доказывать, что так было надо, что он не мог лишиться нашей дивизии.

Подбираем раненых, хороним убитых. Надо скорее покидать этот лес, по которому уже пристрелялся противник. Дивизия «под конвоем» командарма Лукина и его группы перешла на старое место — к хутору у Шутово. Вечером на командном пункте Лукина собрались работники штаба, политотдела, трибунала, прокуратуры, тыла 19-й армии и штабов других армий. Здесь же были командарм Вишневский и Болдин.

Командный пункт, по существу, уже ничем не управлял. Связи с частями не было, хотя кое-где действовали переносные радиостанции (мощные радиостанции пришлось уничтожить).

Лукин не отпускал меня ни на шаг. Собрали скудные запасы, принялись за ужин. В это время в хату с шумом [107] ворвался какой-то подполковник и доложил, что стрелковый полк, прикрывавший район Шутово с запада, атакован противником. Полк отходит. А следом идут немцы. Сюда, в направлении хутора. Все вскочили. Лукин приказал мне остановить гитлеровцев, не допустить их продвижения к командному пункту.

Вскочив на коня, я помчался к дивизии. Полки сели на коней и на ходу стали развертываться для атаки.

Став перед 58-м кавалерийским полком (он был в центре), я подал команду «Шашки к бою!» и, не видя еще противника, повел дивизию рысью, выбросив вперед разъезды. Километра через два мы встретились с нашими отходящими стрелковыми подразделениями. Приказываю командиру резервного 52-го полка разомкнуть один эскадрон в одну шеренгу, остановить и собрать пехотинцев. В полукилометре от нас горел хутор. Особенно ярко пылал сарай, по-видимому, с сеном. Высокий столб пламени зловеще озарял окрестность. И тут мы увидели гитлеровцев. Шли они беспорядочной толпой, горланили что-то и не целясь палили из автоматов.

При виде наглого, самоуверенного врага, поганящего нашу землю, убивающего наших людей, нас охватило законное чувство лютой ненависти. Командую полкам: «В атаку!» Конники ринулись навстречу фашистам. Те заметили нас, но было уже поздно. Мы врезались в их толпу: удар был настолько неожиданный, что гитлеровцы, не отстреливаясь, кинулись к лесу. Спастись посчастливилось немногим.

В лес мы углубляться не стали: темно, да и конница в лесу не атакует в конном строю. Надо было как можно скорее организовать оборону. Сигналами «Стой» и «Сбор» приостанавливаю атаку. Командир резервного полка доложил, что собралось около двухсот пехотинцев. Пехотинцев накормили из запасов пулеметчиков (в тачанках у пулеметчиков всегда кое-что припрятано на черный день) и помогли им закрепиться, организовав оборону.

В 23.00 дивизия получила приказ командующего армией: держать фронт до четырех часов утра, после чего отходить на юг, прикрывая группу командармов со штабами и остатками войск, которые будут с рассветом пробиваться в район Стогово (южнее Вязьмы) на соединение с 20-й армией генерал-лейтенанта Ершакова. [108]

Дальше