Разведчики

Павел Иванович Левин сидел за картой. Он считал сведения о противнике в значительной мере раздутыми.

— Уточнять, уточнять и уточнять, — сказал полковник.

Решили собрать разведчиков, чтобы все проверить. И вот уже комната Левина наполнилась офицерами.

Первым докладывает начальник разведывательного отдела армии полковник Старов, хороший организатор и знаток разведки.

— Есть все основания полагать, — начал он, встав у стола, — что генерал Конрад, обороняющий северную часть Крыма, сумел значительно усилить свою оборону.

— Стоп, перебью, — сказал Левин. — Вчера я был на Турецком валу, беседовал с командирами дивизий. Кое-кто считает, что большого сопротивления в Крыму мы не встретим. По ходу действий Третьего Украинского фронта видно, что Одесса будет освобождена недели через две-три, то есть к началу нашего наступления. «Какой, мол, тогда смысл Гитлеру удерживать Крым?» — думают некоторые командиры частей. Да и у нас в штабе об этом же поговаривают. Надо разобраться.

Старов заметно оживился:

— Разрешите по этому поводу дать несколько справок? Не далее как сегодня мы получили через штаб фронта самое свежее донесение крымских партизан. Они [162] сообщают, что в Симферополе появились представители новой немецкой пехотной дивизии. Несмотря на наступление Третьего Украинского фронта, ее выводят из Одессы в Крым. Там же, в Одессе, готовятся к погрузке для отправки сюда эсэсовские части. Есть и еще любопытные данные: маршал Антонеску, некоронованный король боярской Румынии, в приказе от четырнадцатого ноября сорок третьего года писал: «Крым — это щит нашей страны. Оберегайте этот щит, который бережет нашу родину от угрозы врага с воздуха, моря и суши». Однако, — усмехнулся докладчик, — в начале февраля, когда войска Третьего Украинского фронта стали приближаться к Днестру, Антонеску завопил о выводе из Крыма третьей румынской армии. Он так приставал к Гитлеру, что тот в конце концов пообещал выполнить просьбу. Обеспокоенный этим, командующий семнадцатой немецкой армией генерал Еннеке запросил фюрера: «Как понимать ваше согласие на эвакуацию румын из Крыма?» Гитлер ответил: «Ни одной румынской дивизии из Крыма не выпускать. Крым же, по словам Антонеску, щит Румынии, так пусть они и защищают его вместе с нами. Эвакуируйте штаб третьей армии, и больше ничего». Мы знаем, что численность немецких войск в Крыму увеличивается и, вероятно, скоро составит двести тысяч человек. Это немногим меньше, чем у нас на Четвертом Украинском фронте и в Приморской армии.

Старов раскрыл папку и, перелистав бумаги, вынул из нее желтый лист.

— Вот совсем, можно сказать, горячий материал, — продолжал он. — Только что перехвачен доклад видного фашистского генерала по интересующему нас вопросу. Здесь сказано: «...оставление Крыма повлечет за собой такие политические последствия, размеры и значение которых нельзя заранее предугадать как в отношении позиции Румынии и Болгарии, так и в отношении всей обстановки партизанской войны на Балканах... Очень важно упорно защищать каждую пядь земли, нанося как можно больше потерь противнику и делая невозможным его существенное влияние на союзников и нейтральные страны, особенно на Турцию».

Все внимательно слушают Старова. Он убедительно опровергает мнение тех, кто считает, что в сложившихся [163] условиях, когда наши штурмуют Одессу, фашистам нет смысла цепляться за Крым.

— Это неверно, — предупреждает Старов. — Данные нашей разведки и показания пленных сводятся к следующему. На Перекопе фашисты создали мощные оборонительные полосы. Первую — непосредственно перед нами, глубиной до шести километров, вторую — в межозерном дефиле у села Ишунь. Первая наиболее развита в инженерном отношении. Ее основа — железобетонные доты в сочетании с легкими железобетонными огневыми точками из сборных конструкций. Кстати, немцы использовали часть дотов и дзотов, построенных нами в сорок первом году. Инженерное оборудование полос ведется с августа сорок третьего года. За это время вырыто и укреплено свыше семидесяти пяти километров траншей полного профиля, сооружены прочные блиндажи. По данным всех видов разведки, их теперь более двух тысяч. На минных полях заложено до миллиона мин. Главными центрами сопротивления надо считать опорные пункты Армянск, Кула и Джулга. Сведения о количестве батарей, отдельных орудий, минометов, пулеметов разноречивы, и в ближайшее время необходимо их уточнить.

Вторая оборонительная полоса — Ишуньская. Состоит из двух позиций, протянувшихся от Каркинитского залива до озера Красное. Между ними большой противотанковый ров. Последний рубеж — река Чатырлык. Ее можно считать третьей полосой обороны. На южном берегу — траншеи, дзоты. Пока еще они не заняты войсками.

Заунывный вой сирены заставил нас насторожиться. Появились немецкие бомбардировщики.

— Ничего, — успокоил Левин. — Неприятель считает, что штаб армии на старом месте... Впрочем, имейте в виду: по следующему сигналу надо выходить.

— Почему? — спросил Брынзов.

— Возвращаться они будут на малой высоте, а тут сегодня утром зенитки стали на позиции.

И действительно, через полчаса снова протяжно завыла сирена.

Дежурный с поста ВНОС доложил:

— С севера восемь самолетов возвращаются в Крым на высоте около двух тысяч метров. [164]

Мы вышли из дома. Зенитчики открыли огонь. В синеве неба один за другим возникли белые комочки разрывов. Один самолет задымил. Блекло вспыхнуло под солнцем пламя, и бомбардировщик врезался в землю за селом. Другой самолет прошел зону огня. Но, миновав село, стал разворачиваться, набирая высоту.

С высоты двух тысяч метров гитлеровец начал пикировать на батарею.

Зенитки снова заговорили. Летчик, очевидно израсходовав бомбы, поливал их из пулемета. С уважением смотрели мы на зенитчиков. Кругом свистели пули, а солдаты непрерывно били из орудий. Пройдя батарею, самолет почти вертикально взмыл кверху. Казалось, он снова начнет атаку, но сверкнуло пламя, из-под крыла вырвался черный густой дым, и «хейнкель» круто пошел книзу. От него отделились два человека и, вскинув над собой зонты парашютов, плавно опустились на землю.

После вынужденного перерыва мы вновь собрались в блиндаже у Левина. Слово было предоставлено начальнику разведки штаба артиллерии подполковнику Дмитриеву. Он остановился на новых особенностях обороны, выявленных визуальной и инструментальной артиллерийской разведкой и почерпнутых из показаний пленных.

В главной полосе обороны на Перекопе, докладывал Дмитриев, имеется три позиции. Первая включает две траншеи. В отличие от Миуса и Молочной, они зигзагообразны, более глубоки — до двух с лишним метров — и в то же время очень широкие. Перед каждой траншеей «спирали Бруно», а перед второй еще и малозаметные проволочные заграждения. Дальше много небольших окопов для батальонных минометов. Расстояние между траншеями от двухсот до четырехсот метров. Обращают на себя внимание единодушные показания пленных о прочности глубоких блиндажей с перекрытиями, выдерживающими попадание стопятидесятидвухмиллиметрового гаубичного снаряда.

Вторая позиция проходит в семистах — тысяче метрах от первой. Она состоит из сплошной траншеи и многих отдельных окопов. Такова же и третья позиция, удаленная от первой на четыре километра. Все эти траншеи и окопы вплетены в систему опорных пунктов с узлами [165] сопротивления и мощными огневыми сооружениями. Это дает возможность при атаке обрушить на нашу пехоту фланговый косоприцельный огонь с соседних участков, а также из глубины обороны. Главная масса автоматического оружия сосредоточена в опорных пунктах, которые прикрыты сплошным многослойным заградительным огнем из пулеметов, минометов и орудий. Большого внимания заслуживают огневые сооружения на самом Турецком валу. Чтобы сохранить доты от разрушения и ввести нас в заблуждение, немцы создали много ложных сооружений, по два-три на каждый истинный.

Минометов у них в среднем около шестнадцати на километр фронта. Минометчики вместе с пулеметчиками смогут создать такой заградительный огонь, через который и мышь не проскочит. Но достоверно мы знаем не более чем о трети действительных минометных позиций.

А что нам известно об артиллерии противника? По показаниям пленных, у гитлеровцев должно быть не более пятидесяти батарей, а на разведывательной схеме числится не менее ста. Распознать, какие из них ложные, сейчас трудно.

Дмитриев предложил организовать разведку по единому плану. Левин поддержал его и посоветовал увеличить количество вылетов разведывательных самолетов для аэрофотографирования артиллерийских позиций неприятеля.

— Разведчикам штаба артиллерии надо чаще советоваться со Старовым, — порекомендовал он. — Можно также совместно ежедневно обобщать итоговые данные о противнике.

Мне казалось, что мы мало обнаружили вражеских батарей в районе Караджаная, откуда неприятель мог вести фланговый огонь. Я указал также на необходимость уточнить как основные, так и запасные огневые позиции в полосе наступления армии.

* * *

Через несколько дней с группой офицеров нам вновь пришлось побывать на Турецком валу. Только что прошел проливной дождь. В ходах сообщения полно воды, и вереницы солдат идут по тропинке рядом с траншеей. [166]

В блиндаже Утина встретил начальника политотдела армии генерал-майора Сергеева, начальников политотделов дивизий, а также группу участников гражданской войны, среди них был и полковник Костицын, преподаватель военного училища, прибывший на стажировку.

— Не возражаешь, Иван Семенович, — сказал Сергеев, — если я здесь небольшой инструктаж проведу? Надо ознакомить людей с тем, как красноармейцы сражались за Крым в двадцатом году.

— Рад послушать. Ведь мне тоже пришлось тогда воевать в этих местах.

— Тогда начнем. Итак, товарищи, мы собрали семнадцать ветеранов исторического штурма Перекопа. Нужно, чтобы они побывали во всех батальонах и провели там беседы.

— Позвольте, — перебил Костицын, — а как же батальон собрать, если он на передовых позициях?

— Вот и видно, что вы к нашему фронтовому быту еще не привыкли, — улыбнулся Сергеев, — не представляете себе, что «солдатский вестник» действует лучше радиосвязи. Не обязательно собирать батальон. Чаще всего этого сделать нельзя. Достаточно побеседовать с агитаторами — и через полчаса об этом будут знать все роты... Ну, а теперь вас послушаем, товарищ полковник.

Костицын окинул взором присутствующих и начал свой рассказ о былом:

— Так вот, в двадцатом был я командиром трехдюймовой батареи и поддерживал сто пятьдесят вторую бригаду пятьдесят первой стрелковой дивизии. Замечательные были в ней люди. Сибиряки. Многие прошли через всю империалистическую войну и с первого же дня Октябрьской революции дрались за Советскую власть. Командовал дивизией Василий Константинович Блюхер. Пытались мы с ходу взять Перекоп. В конце октября на плечах отступающих белогвардейцев атаковали их позиции у Турецкого вала. Нас остановили сильным пулеметным и артиллерийским огнем. В ночь на тридцатое октября дивизия вновь поднялась в атаку и с большими потерями овладела первой и второй траншеями. И снова сильнейший огонь с Турецкого вала не дал нам развить наступление. Необходимо было подтянуть артиллерию и получше подготовиться к штурму. [167]

Костицын оперся спиной о стенку блиндажа, побарабанил пальцами по столу, задумался, видимо вспоминая что-то из далекого прошлого.

— Пехоты у нас было в три раза больше, чем у врангелевцев, — продолжал ветеран. — Но вот с артиллерией — плохо. Врангель имел на Перекопе больше ста сорока орудий. А Михаил Васильевич Фрунзе с трудом собрал всего пятьдесят пять пушек и гаубиц. В среднем приходилось на километр фронта шесть орудий.

Потом пришла другая неприятность — начались ранние и необычные для этих мест морозы. А обмундирование у нас было неважное. Даже шинель и ту не каждый имел. Зато радовало главное — боевое настроение красноармейцев. Большевистская партия, комиссары, армейские партийные организации вдохновляли нас на защиту революции. Бойцы хорошо понимали, что здесь, на Перекопе, надо нанести последний удар контрреволюции... Да, люди хорошо сознавали свой долг и потому неудержимо рвались в бой.

Костицын задумчиво посмотрел вдаль, на синеющие горы Крыма, очевидно вспоминая походы и сражения, о которых народ успел сложить легенды и песни.

— Михаил Васильевич Фрунзе, — нарушил молчание полковник, — правильно оценивал обстановку. Он понимал, что нельзя терять времени: с каждым днем будет крепнуть врангелевская оборона.

Это и подтвердилось впоследствии, когда освободили Севастополь: на железнодорожных платформах стояло много морских и сухопутных орудий, предназначенных для отправки на Перекоп и Чонгар. Потому-то Фрунзе и не согласился со своими военными специалистами, которые предлагали отложить штурм на несколько недель, чтобы подвезти артиллерию, боеприпасы, обмундирование. Он совершенно справедливо решил немедленно прорвать оборону на Перекопе и Чонгаре, используя мелководный Сиваш для переброски войск в тыл к белым.

Поистине изумителен был героизм красноармейцев, дравшихся за освобождение Крыма. Первым начал переправу через Сиваш у Чонгарского моста двести шестьдесят шестой полк тридцатой стрелковой дивизии. Белые не жалели снарядов. Свинцовый дождь из пулеметов не прекращался ни на минуту. Бойцы падали, [168] поднимались и снова бежали вперед, пока не достигли первой траншеи. С яростью набросились они на белогвардейцев. Лишь немногие из них спаслись и успели добежать до следующей траншеи. Там поднялась паника, и красноармейцы без особого труда заняли окопы второй линии. Но полка, по существу, уже не было. Осталась лишь горстка храбрецов.

У Чонгарского моста к нам в плен попал французский инженер, руководивший у белогвардейцев строительством укреплений. Он был совершенно поражен всем, что пришлось увидеть. «Двадцать лет служу в армии, — говорил он, сидя на поломанном стуле в полуразрушенном домике штаба дивизии, — командовал под Верденом саперным батальоном, видел много атак, смелых атак. Видел пьяный немецкий полк, наступавший на один из Верденских фортов, но то, что я встретил на Чонгаре, меня потрясло. Ваши солдаты гибли сотнями под пулеметным огнем, а живые не останавливаясь бежали вперед. Я видел раненых, зажимавших руками свои раны и продолжавших атаковать. Русских солдат ничто не может остановить...»

* * *

В этот день я жил под впечатлением рассказа полковника Костицына. С волнением думал о друзьях-товарищах, вместе с которыми участвовал в освобождении Крыма от Врангеля. О героях легендарных боев хотелось поведать другим. При встрече с командующим артиллерией корпуса полковником Петюшкиным я поинтересовался:

— Сколько выделяете орудии и минометов на километр фронта при наступлении?

Федор Иванович посмотрел в записную книжку:

— Двести тридцать.

— А в двадцатом году здесь же, при штурме Перекопа, у нас на километр фронта имелось всего шесть орудий, из них четыре легкие пушки... И все-таки красноармейцы разгромили белогвардейцев, — сказал я с гордостью.

— Это удивительно, — тихо произнес Петюшкин. — Расскажу своим артиллеристам. Пусть знают, как воевали их отцы и деды! Полезно будет перед наступлением. [169]

— Согласен с вами, Федор Иванович, — послышался глуховатый басок генерал-лейтенанта И. Д. Векилова, начальника управления боевой подготовки артиллерии Советской Армии. — Рассказать о славных героях гражданской войны необходимо. Под стать им и ваши бойцы. Несколько дней назад Векилов приехал к нам в армию из Москвы. За короткое время генерал успел побывать на многих батареях, поговорить с людьми, проверить степень их подготовки. А сейчас он неожиданно заглянул на наблюдательный пункт. Генерал хорошо знал и любил артиллерию, он еще в старой русской армии командовал батареей.

— Золотые люди у вас, — продолжал Векилов свою мысль. — Возьми хотя звукометристов. Они быстро и точно засекают цели по звукам. Да и звукометрические станции у нас хорошие.

Кто-то из присутствующих неуверенно заметил, что первыми применили звукометрические станции французы еще в 1915 году.

— Ай нет, приоритет-то за нами, — возразил Иван Давыдович. И, придвинувшись к столу, поведал нам любопытную историю из далекого прошлого.

...В старой русской армии служил поручик Бенуа, предки которого более ста лет назад переселились к нам из Франции. В 1910 году поручик изобрел звукометрическую станцию. Передовые офицеры понимали, что необходимы какие-то приборы, помогающие обнаруживать батареи на закрытых позициях. По их настоянию в 1913 году и была опробована первая в мире русская звукометрическая станция.

Испытание проходило под Петербургом, на Лужском полигоне. Верховное наблюдение осуществлял родственник царя великий князь Сергей, инспектор артиллерии русской армии. И. Д. Векилов, тогда молодой офицер, присутствовал при испытании.

Несмотря на удачный исход стрельбы по звучащей цели, князь Сергей с брезгливой миной заявил: «Ерунда! Затея ничего не стоит. Нам не к лицу прятаться! Наша артиллерия будет бить врага с открытых позиций».

Начальник полигона попросил князя хотя бы сказать ласковое слово поручику Бенуа, ободрить офицера, вложившего все свои скудные средства в изобретение. [170]

В ответ князь изрек: «Всякие изобретатели такого рода вызывают у меня сомнение в пригодности их к службе царю и отечеству».

Об изобретении узнали немцы и французы. Они обратились в главное артиллерийское управление с просьбой продать им патент. Запросили Бенуа. Тот ответил: «Хотя изобретение у нас и не принято, но продавать его возможному врагу отказываюсь».

— А ведь Бенуа беден был, как церковная крыса, — уважительно заметил И. Д. Векилов. — Я его знал.

Однако иностранцы были настойчивы и вновь обратились к князю. Тот принял их, вызвал Бенуа и, пренебрежительно посмеиваясь, заявил тоном, не допускающим возражений: «Что ж, покупайте, выбрасывайте деньги, если вам так хочется. Вы, поручик, пользуйтесь случаем и не зевайте».

А через четыре года, в разгар первой мировой войны, русским артиллеристам пришлось создавать новые такие аппараты, но они так и не успели прибыть на фронт.

— Теперь, — заключил Иван Давыдович, — никто и не представляет себе, как это можно вести борьбу с артиллерией без звукометрической разведки. И надо отдать должное советским конструкторам: они создали лучшие звукометрические станции.

Генерал замолчал. Прислушался к шуму:

— Заговорили немецкие гаубицы.

Высоко над нашим наблюдательным пунктом с прерывистым шелестом пронеслись тяжелые немецкие снаряды. Почти одновременно послышались отдаленные орудийные выстрелы и близкие резкие разрывы снарядов. А уже через несколько минут командир 25-го отдельного разведывательного артиллерийского дивизиона доложил, что ведет огонь 150-миллиметровая батарея противника с временной позиции. Мы ее быстро нашли на фотоснимке.

— Молодцы звукометристы! — воскликнул Иван Давыдович.

Снова прогремели разрывы. Тотчас звукометристы донесли: немецкий дивизион перешел на огневой налет по району нашей дежурной 152-миллиметровой батареи, тоже стрелявшей с временной позиции.

Мы вышли из блиндажа, чтобы наблюдать за разрывами. [171] Офицер не оговорился, сказав «по району». Немецкие артиллеристы, видимо, не имели точных данных о целях. Их снаряды падали в стороне от наших гаубиц.

— Ну а сейчас, — сказал Петюшкин, — можно проверить качество работы наших звукометристов. Разрешите, товарищ генерал? Наверняка гитлеровцы еще не успели сняться с позиций.

— Если у вас лимит не израсходован, можете бить.

Через пять минут несколько наших батарей нанесли удар по немецким орудиям, и те немедленно замолчали.

— Цели подавлены, — доложил по телефону командир разведывательного дивизиона.

* * *

Вот уже скоро и середина марта. Все ближе день штурма. Надо встретить его во всеоружии. На позициях 55-го стрелкового корпуса, которым командует генерал Ловягин, мы проверяем и уточняем планирование артиллерийского огня. После этого по ходам сообщения отправляемся на передовые наблюдательные пункты командиров батарей.

Надо отдать должное видавшему виды генералу Ловягину — порядок у него образцовый. Телефонные провода подвешены, у развилок — указки с обозначением командиров рот и батарей. При обстреле солдаты могут укрыться в глубоких нишах и «лисьих порах».

Левый фланг 87-й стрелковой дивизии занимает южную оконечность перекопского плацдарма. С боков, а частью даже и сзади — противник. Ходы сообщения и траншеи на некоторых участках интенсивно обстреливаются. Мы убедились в этом сами, вступив в траншею: пули тут же запели над головами.

Войдя во вторую траншею и свернув, как указывала табличка, налево, мы заметили небольшое углубление. Здесь одиноко торчала хорошо замаскированная стереотруба. Командир батареи, разведчики и телефонист обедали, с аппетитом уплетая жирные щи.

Подошел рыжеусый сержант и доложил:

— Командир второго отделения сержант Максимов. Отделение после дежурства отдыхает!

В подбрустверных нишах, завешенных плащ-палатками, спали его подчиненные. [172]

— А вы почему не отдыхаете?

— Сегодня у нас в отделении один убит и двое ранены. Друзья мои, жалко. Потому и сон на ум нейдет.

— А сколько вам лет, сержант? — заинтересовался сопровождавший нас офицер штаба дивизии.

— Пятьдесят годков подошло. Двенадцать из них воюю — на германской четыре, в гражданскую около пяти да в этой три. Семь раз ранен. Пора бы с фашистом кончать... Надоело метаться по фронтам.

— Надое-ело, — послышался голос из ниши. — Тебе ж ротный объявлял: по случаю пятидесятилетия разрешается уйти в хозчасть. Как дома там: тепло и не дует. Чего ж ты отказался?

Сержант не успел ответить.

— А вон и ротный идет, — шепотом сказал он.

Подошел молодой лейтенант. Румяные щеки, пушок на верхней губе, какая-то детская, застенчивая улыбка. Это не вязалось с моим представлением о ротном командире, у которого к тому же в подчинении такие бывалые люди, как Максимов. После доклада о состоянии роты лейтенант попросил разрешения идти по срочному вызову к командиру батальона. Он ушел, а мы присели в нише на выступ.

Сержант, скрутив цигарку, спросил, служил ли я в царской армии.

— Не пришлось.

Ответ, видимо, удовлетворил его, и, чувствуя свое превосходство, он стал сравнивать прежнюю службу в старой армии с теперешней:

— Взять, к примеру, офицеров. Боялись они нас и гнушались нами. Ну, не все, конечно, встречались и хорошие, но редко. А вообще, ненавидели мы их. Иному стервецу и пулю в спину пошлет, бывало, неизвестно кто во время атаки. Теперь совсем другое дело. Видали нашего ротного? Хоть и молод — двадцать один год, — а рассудительный, дисциплину требует. Зато к солдатам уважительный, не уснет, ежели в роту пища запоздает. В бою смелый, горячий, сдерживать приходится.

Сидевший перед нами на корточках боец улыбнулся, — видимо, вспомнил что-то:

— А ты, Максимов, расскажи, как он сегодня утром кричал на тебя.

— Так это сгоряча, — усмехнувшись, сказал сержант. [173] — На рассвете он уснул, и вижу, никак согреться не может под коротким полушубком. Ну, я снял свой и накрыл его, а сам лег промежду солдат. Просыпаюсь, а он кричит: «Что за безобразие! Маленький я, что ли? Чей это полушубок?» А как дознался, так и начал меня пушить. — Сержант покрутил головой, глубоко затянулся. — Что и говорить, другие стали командиры, свои, можно сказать. Я вот нашего ротного за сына родного считаю.

Сержант затянулся еще несколько раз и, бросив наземь цигарку, притоптал ее.

— А взять дисциплину, порядок. Вот воюем мы, почитай, уже три года. Не буду греха таить — плохо у нас в этих смыслах получилось вначале, в сорок первом. А после с каждым годом все лучше. Я шесть месяцев пролежал в госпитале. Вернулся — прямо-таки не узнал ни полка своего, ни дивизии. Мы, конечно, не гвардейцы, а такой крепкой дивизии, как наша, не было во всей царской армии.

У нас в роте в первую мировую на двести солдат двое грамотных считалось, в очередь перед ними становились, кому прочесть письмо, кому написать. А теперь что деется? Что все грамотные, так этим никого не удивишь. А вон завелись и писатели свои, и поэты, и даже музыканты...

Максимов совсем расчувствовался и собирался еще попотчевать нас рассказами о былом и настоящем, но времени у нас не было. Пожелав бойцам доброго здоровья, удачи в бою, мы отправились дальше.

В этой же дивизии, около солдатской землянки, мне довелось услышать и другой интересный рассказ бывалого сержанта. Коренастый, небольшого роста, пожилой фронтовик вел речь о партизанском отряде Федоренко.

— Храбрости он непомерной, — говорил бывалый воин своим товарищам по оружию. — Силищей его бог тоже не обидел. Однажды командир обратился к своим партизанам с таким вопросом: «Как же мы с вами отметим славную годовщину Октября?» Много было всяких предложений, но в конце концов порешили провести митинги в оккупированных деревнях.

— Ну и что у них получилось? — послышались нетерпеливые голоса. [174]

— А вот о том и пойдет речь, — отозвался сержант. — Едва забрезжил рассвет, как Федоренко со своими хлопцами наскочил на деревню, в которой стояла автомобильная рота. Фашистов мгновенно обезоружили. Партизаны переоделись в немецкое обмундирование, а командир подобрал себе костюм майора. Затем посадили в кабины пленных шоферов и поехали по деревням митинговать.

Я уже было направился в штаб, но рассказ о митинге вновь вернул меня к землянке.

— И вот представляете такую картину: въезжает в село немецкая колонна, — продолжал сержант, — а староста и полицаи уже тут как тут: докладывают, что, дескать, никаких происшествий не произошло. Майор с важным видом проронил пару немецких слов и указал стеком на площадь. Партизан в гражданской одежде, изображая переводчика, приказал старосте немедленно созвать всех жителей.

Когда все собрались, Федоренко вдруг снял немецкую фуражку, скинул с плеч майорский китель. Народ недоумевал: что, мол, это немец затевает. Гадать, правда, долго не пришлось. Улыбаясь во всю щеку, майор уже по-русски пояснил: «Так-то лучше будет». Командир поздравил колхозников с 26-й годовщиной Великого Октября, рассказал о жизни и борьбе советского народа и нашей армии. Сколько было радости у людей!

Я кратко записал рассказ сержанта. Однако не решился использовать эти записи, когда несколько лет тому назад готовил первое издание своих воспоминаний. Опасался, что сержант мог приукрасить факты, вычитанные из газет. Но вот в 1964 году, в Симферополе, во время встречи с участниками освобождения Крыма, я познакомился с одним бывшим партизаном. Передо мной стоял красивый, лет сорока пяти, в высшей степени скромный, добродушный полковник.

— Федор Иванович Федоренко, — представился он.

И тут мне припомнился фронтовой рассказ.

— Не о вас ли это шла хорошая молва в Крыму в годы войны?

— Было такое, да, впрочем, порой лишнее говорили.

Здесь же мне удалось приобрести книгу партизанского командира Н. Д. Лугового. В ней я нашел теплые страницы о вожаке славного отряда. Да и участники [175] встречи часто добрым еловом вспоминали о нем.

Выходит, прав был старый сержант.

Странное ощущение испытываешь, когда бываешь в передовой траншее. Впереди, в 200–250 метрах, заклятые враги. Ветер в секунду затишья доносит оттуда чужую речь, звуки баяна, смех. «Однако, — подумал я, — гитлеровцы не унывают». Тут же пришли на память показания ефрейтора Фонехта и рядового Фоккта, захваченных в плен нашими разведчиками. Они говорили о непреодолимости Перекопа, считая себя в полной безопасности, и даже собирались в отпуск в Германию.

С наблюдательного пункта командира гаубичной батареи я заметил три тщательно замаскированных кургана.

— Это доты, один из них настоящий, а два ложных, — доложил офицер. — Замаскированы хорошо. Поэтому определить истинный дот до сих пор не удалось.

— Значит, требуется огневое вскрытие маскировки, — резюмировал Ханадьян.

В это время к нам подошел генерал Краснопевцев. Большую часть времени он проводил в 51-й армии, где было особенно трудно с размещением батарей на плацдарме. А теперь вот выкроил часок и заглянул к нам.

— Как же вы думаете проводить вскрытие маскировки? — заинтересовался он.

— Это сделают заранее пристрелявшиеся гаубичные батареи, конечно, с временных огневых позиций, — доложил я. — В ответ, безусловно, заговорит артиллерия противника. Наши звукометрические станции воспользуются этим и засекут немецкие батареи. Таким образом, [176] мы одновременно вскрываем маскировку и определяем точки стояния молчавших до сих пор батарей.

Краснопевцев одобрил наш замысел:

— Буду рекомендовать такой же способ штабу артиллерии пятьдесят первой армии.

С утра 14 марта мы приступили к вскрытию маскировки с дотов противника. Ударили сразу двадцать пять гаубичных батарей. С наблюдательного пункта я следил, как молодой, двадцатитрехлегннй командир батареи И. В. Семенов уверенно управляет огнем. На двадцатом выстреле взрыв поднял глыбу земли с одного из курганов и открыл серый бетон.

Новые выстрелы «раздели» дот. Характерные вспышки пламени при встрече снаряда с бетоном подтвердили, что это истинный дот, а не фальшивый.

Противник не заставил себя долго ждать. Две немецкие батареи открыли интенсивный огонь, большинство снарядов ложилось в стороне. Однако наши орудия немедленно прекратили огонь, чтобы неприятель тешил себя мыслью, будто позиции батарей обстреляны точно.