Ворота в Крым

К середине сентября 1943 года передовые отряды 2-й гвардейской армии, ломая сопротивление арьергардов противника, овладели городом Большой Токмак и оседлали железную дорогу в трех-четырех километрах восточнее реки Молочной.

Еще во время боев в Донбассе авиационная разведка и партизаны предупредили штаб о больших оборонительных работах, ведущихся противником на Молочной.

Попытки 3-й гвардейской стрелковой дивизии с ходу прорваться на передний край противника успеха не имели. Оставалось тщательно готовиться к планомерному прорыву линии «Вотан», как немцы называли рубеж по рекам Чингул и Молочная.

На долю 2-й армии, как и на Миусе, выпала ответственная задача — нанести главный удар.

С рассвета и дотемна офицеры штаба ползали вдоль переднего края обороны, занимаясь рекогносцировкой местности.

Вечером офицеры разведывательного отделения штаба артиллерии уточняли на своих схемах расположение огневых средств противника. Операторы рассчитывали и подготавливали различные варианты артиллерийского обеспечения на направлении главного удара. Снабженцы, сидя за огромными таблицами, которые командующий фронтом генерал Толбухин не случайно назвал «артиллерийскими простынями», подсчитывали итоги подвоза боеприпасов на позиции за каждый истекший день.

Нельзя сказать, что все у нас шло гладко. На беду, новый начальник штаба артиллерии полковник Бордюков с трудом выполнял свои обязанности. Его тянуло «в строй». С этими просьбами он обращался и к командующему, и ко мне. Полковник имел хорошую академическую подготовку, но по складу характера не подходил к нервной, кропотливой и напряжённой штабной работе. [99]

Позже, после прорыва на Молочной, исполнилась его мечта: Бордюков стал командовать артиллерией корпуса. И надо сказать, отлично справлялся с этим делом.

Не повезло нам также и с начальником артиллерийского снабжения штаба армии. Еще на Миусе уехал от нас опытный начальник этой службы. Вместо него назначили военного инженера, специалиста по вооружению. И ошиблись. Он оказался беспомощным снабженцем.

В разгар подготовки к предстоящей операции меня вызвал командующий.

— Ну-ка, «бог войны», поведай, как лучше открыть ворота в Крым? — с ходу потребовал Захаров.

— Попытаюсь, если дадите несколько минут на размышление.

Мы с офицером-разведчиком сели за стол, на котором лежали аэрофотоснимки, присланные из штаба 8-й воздушной армии. Быстро сличив новые схемы со старыми, сразу же отметили одну деталь: траншей и дзотов на линии обороны по реке Молочной стало гораздо больше. Отчетливо просматривались инженерные укрепления севернее Мелитополя. Однако орудий на позициях было мало.

— Судя по новой аэрофотосъемке, — доложил я командарму, — противник решил укрепить подступы к полуострову и повесить на воротах в Крым новые замки. Чтобы их открыть, придется сосредоточить не менее двухсот орудий и минометов на километр фронта. Поэтому участок прорыва должен быть минимальным, еще меньше, чем на Миусе.

— Пленный штабной офицер, — многозначительно заметил Захаров, — заявил, что немцы имеют специальную директиву Гитлера о Крыме. С особым упорством они будут оборонять рубеж Запорожье — Молочная — Мелитополь.

— Это вполне понятно, — сказал я. — Сохраняя этот рубеж, можно держать в своих руках Крым, никопольский марганец, криворожскую руду. Тем более что местность там сильно пересеченная, поэтому оборонять рубеж легко. Барон Врангель двадцать три года назад тоже придавал большое значение этому району, как выгодному рубежу для прикрытия Крыма с востока. Он приказал генералу Слащеву создать на Молочной «неприступные позиции», что и было выполнено с помощью английских. [100] и французских инженеров. И все же Красная Армия разгромила эти «неприступные позиции».

Выслушав мои предложения о создании группировки артиллерии и расчеты на подавление огневых средств противника, командарм объявил свое решение: в течение 26 и 27 сентября прорвать главную полосу обороны, а 28-го обеспечить ввод в прорыв конно-механизированной группы.

Решение Захарова поразило нас: два дня на прорыв главной полосы. Мало, очень мало! «Справимся ли?» — с тревогой думал я.

* * *

Возвращаясь от командарма в штаб артиллерии, я встретил майора П. К. Бойко. Он был, как всегда, подтянутый, аккуратно одетый, с блестящими новыми золотыми погонами. Представившись, майор доложил, что вместе с ним прибыли восемь выпускников вверенного ему артиллерийского отделения армейских курсов младших лейтенантов. На курсы отбирали лучших боевых командиров орудий. В течение четырех месяцев они получали минимум теоретических знаний и назначались командирами взводов. Как правило, младшие лейтенанты великолепно справлялись со своими обязанностями.

Вот и сейчас в штабе артиллерии стояли подтянутые, физически крепкие воспитанники армейских фронтовых курсов, закаленные во многих боях и походах. Поздравив их с присвоением офицерских званий и пожелав дальнейших успехов в борьбе с врагом, я спросил об их желаниях и просьбах.

— У нас одно желание — поскорее попасть в свои части и участвовать в боях на Молочной, — хором ответили младшие лейтенанты.

Майор Бойко доложил, что все выпускники, кроме одного, направляются в свои части.

— А младший лейтенант Распоркин?

— Прошу назначить его ко мне курсовым командиром, — ответил майор. — Он самый подготовленный. Я видел его в боях под Громославкой, Нижне-Кумским, Верхне-Кумским, когда отражали натиск танковой группировки Манштейна. Распоркин показал себя молодцом.

Да, то были тяжелые дни. Бойко рассказал о них перед строем. Вот как все произошло. [101]

Манштейн спешил на выручку к окруженной в Сталинграде группировке фон Паулюса. Впереди могучей лавиной шли танки. На направлении главного удара врага нашу артиллерию поставили на прямую наводку. Развернулся и 1095-й армейский пушечный артиллерийский полк под командованием подполковника А. С. Ярошенко. Едва забрезжил рассвет, как с наблюдательного пункта подали команду «К бою по танкам!». Семь раз танки неприятеля атаковали пехотинцев, постепенно приближаясь к позициям тяжелой артиллерии. Но ни один расчет не отошел. Темп огня нарастал: вместо двух выстрелов в минуту хорошо слаженные расчеты давали по три. Метко било по танкам и орудие Распоркина, выводя из строя одну машину за другой.

Но выбывали и наши артиллеристы. Ранен заряжающий. Упал наводчик, сраженный осколком. Орудие замолкло. Распоркин кинулся к панораме, заменил наводчика, и пушка вновь заговорила. И вот вдали взметнулось пламя над танком. Снаряд угодил в цель.

Противник, взбешенный большими потерями, бросил в атаку на артиллерийские позиции свою пехоту. Гитлеровцы двигались с трех сторон, стараясь наверняка и окончательно разделаться с батареей. Пришлось на время прекратить стрельбу из орудий и переключиться на пулеметы. Распоркин давно уже возил на прицепе «максим», прихватив его где-то на обочине фронтовой дороги на всякий случай. И вот этот случай наступил. Укрывшись за бруствером, сержант стал поливать вражескую пехоту свинцовым огнем. Атака неприятеля была отбита...

Молодые офицеры с интересом слушали Бойко. А Распоркин нервничал: он не любил, когда его хвалили. Вот и теперь не вытерпел:

— Товарищ майор, извините, не один я так действовал. Хорошо тогда дрались Ишутин, Еременко, Рыбак, Зайцев. Вот здесь стоят бывшие командиры орудий Иван Гонтарь, Григорий Пономарев. У них гораздо лучше получалось. О них и расскажите.

Слушая младшего лейтенанта Ф. П. Распоркина, я с радостью смотрел на этого коренастого крепыша. Его красивое загорелое лицо нисколько не портили шрамы на виске и щеке. [102]

— А как вы смотрите на то, чтобы вернуться на курсы? — спросил я Распоркина. — Будете там помогать майору Бойко учить людей.

— Что вы, товарищ генерал, какой из меня помощник по учебной части. Очень прошу отпустить в полк. К пушкам тянет.

В словах младшего лейтенанта звучала такая страстная просьба, что я не мог отказать ему.

Позже мы не раз встречались с Распоркиным во время горячих боев за Донбасс и Крым. Помню ночь на 9 апреля. Шла подготовка к прорыву третьей позиции противника за Турецким валом. Командование рискнуло выдвинуть 152-мм пушки-гаубицы ближе к пехоте, чтобы сопровождать ее, как говорят, огнем и колесами. Переброска к переднему краю громоздких орудий с помощью тихоходных тракторов не сулила нам ничего хорошего. По ним даже ночью можно бить без промаха. А что же будет утром? Эти мысли не давали мне покоя. Оставалось рассчитывать на находчивость и смекалку артиллеристов. И они не подвели. Распоркин нашел надежные пути подъезда, а глубокую воронку превратил в хороший орудийный окоп. На рассвете взвод младшего лейтенанта удачными попаданиями уничтожил несколько дзотов, блиндажей и других укреплений противника. Пехота, чувствуя действенную поддержку артиллеристов, устремилась вперед к Ишуни.

Взвод Распоркина отличался не только меткостью стрельбы и отличной выучкой расчетов. Солдаты с полуслова понимали замысел своего командира и быстро выполняли его смелые маневры. В районе Ишуни, у озера, на башне Бромзавода гитлеровцы установили несколько пулеметов, которые преградили путь нашей пехоте. После бомбежки и короткого артиллерийского налета немцы [103] перешли в контратаку и потеснили наши стрелковые подразделения. Взвод Распоркина в это время перемещался на новые позиции. Командир не растерялся. Под огнем неприятеля Распоркин приказал снять орудия с передков, быстро изготовил их к бою и обстрелял башню. Наблюдательный пункт, пулеметные точки, обосновавшиеся там, были уничтожены. Благодаря этому наши подразделения восстановили положение.

* * *

Геббельсовская пропаганда с весны 1943 года внушала немецким солдатам веру в непреодолимость сверхмощного «Днепровского вала» с твердынями-крепостями, якобы созданными на западном берегу. Приказ Гитлера подкреплял эту ложь требованием: «Ни шагу назад. Любой ценой удержать «Днепровский вал»!» И многие оккупанты верили, что за Днепром они отсидятся, получат передышку, а там, может, с новыми силами вновь двинутся на восток.

Широчайший Днепр, с высоким западным берегом, с низким, а местами и заболоченным восточным, был могучей естественной преградой для наступающих войск. Невыгодные подступы с востока усиливали оборону, а в сочетании с инженерными укреплениями «Днепровский вал» действительно казался неприступным. К югу от Запорожья он проходил по реке Молочной, заканчивающейся ниже Мелитополя мелководным, но широким озером Молочное, которое примыкало к Черному морю. Таким образом, на юге получалась сплошная линия естественных препятствий, наглухо закрывавших подступы к Крыму.

Манштейн и Холлидт решили создать на Молочной небывало плотную группировку войск. Десять пехотных дивизий и три горнострелковые были вытянуты в одну линию. Михайловское направление — участок в сорок четыре километра — защищали шесть дивизий. Штаб 6-й немецкой армии рассчитывал, что именно здесь наши войска будут наносить главный удар.

Вторым по плотности живой силы и огня было мелитопольское направление. На обоих участках гитлеровцы сосредоточили много тяжелой артиллерии.

Но самое, пожалуй, сильное впечатление производил [104] на нас западный берег Молочной, обрывистый, высокий, без дорог.

Помню, как-то приехали мы в колонию Лихтенау, где размещался передовой наблюдательный пункт командующего артиллерией 2-го гвардейского механизированного корпуса. Посмотрели вперед и поразились: перед нами западный берег реки — громада в девяносто метров высоты, изрезанная окопами. Гитлеровцы хорошо видели отсюда наши артиллерийские позиции.

Всю местность на Молочной, как будто специально созданную природой для обороны, противник неутомимо насыщал укреплениями и огневыми средствами. Еще в дни боев за Донбасс мы знали об этом по фотосхемам воздушной разведки. Однако действительность превзошла все наши ожидания. Недаром пожилые пленные сравнивали Молочную с Верденом.

В полосе действий нашей армии гитлеровцы создали наиболее глубокую оборону — до двадцати километров. Здесь проходило четыре мощных рубежа с противотанковыми рвами. Особенно много внимания уделяли оккупанты минированию подступов к позициям, не исключая даже брустверов окопов и дна противотанковых рвов.

Гитлеровцы всерьез и надолго устраивались на Молочной. Это стало особенно ясным после прорыва. Наши инженеры обнаружили до двух с половиной тысяч блиндажей, способных выдержать попадание 122-миллиметровых гаубичных снарядов.

Много можно говорить об инженерном оборудовании «Днепровского вала», но я укажу еще лишь на некоторые особенности.

Прежде всего надо сказать о кинжальном пулеметном огне на переднем крае. В крутых скатах по западному берегу реки Молочной, равных по высоте двадцатипятиэтажным зданиям, гитлеровцы устроили замаскированные «сотки» (скрытые огневые пулеметные точки). Другая, и самая важная, особенность — очаговое построение обороны. Не говоря уже о поселках, каждая высотка или группа курганов представляла собой опорные пункты, изолированные друг от Друга; отсутствовали сплошные траншеи и ходы сообщения в тыл. Делалось это с той целью, чтобы солдаты не смогли покинуть позиции. И наконец, фланкирующий, многослойный огонь пулеметов. На нем была основана система обороны: все, [105] что находилось между опорными пунктами, простреливались.

Противник создал значительную плотность артиллерии и минометов — десятки стволов на километр фронта, что в его практике не часто бывало.

Все это, вместе взятое, представляло собой весьма внушительную силу и вселяло в гитлеровцев уверенность в непоколебимой прочности их позиций.

С 20 сентября 1943 года наши части, преодолевая упорное, все возрастающее сопротивление, вышли на рубеж Тифенбрун — западная окраина Большого Токмака — станция Молочанск — колонии Фишау, Лихтенау, Альтенау и село Ново-Филипповка. Этот рубеж — своеобразное предполье у главной полосы обороны — проходил в двух — четырех километрах от рек Чингул и Молочная. Надо было еще приблизиться к противнику, окопаться и занять исходные позиции для штурма. Завязались кровопролитные бои.

В первые десять дней нашей пехоте удавалось врываться на передний край или захватывать узел сопротивления в полутора-двух километрах от него, но каждый раз противник яростными контратаками и бомбежками с воздуха пытался, и зачастую небезуспешно, восстанавливать положение.

Трудно нам было на Миусе прорывать оборону, но здесь, на Молочной, еще труднее. Оккупанты сопротивлялись с непонятным вначале для нас яростным ожесточением.

Однажды во время этих боев мне привелось быть на наблюдательном пункте командующего артиллерией 295-й стрелковой дивизии. Артиллеристы поддерживали наступление 1038-го стрелкового полка этой дивизии, входившей в состав 13-го гвардейского корпуса. Боевая задача полка заключалась в том, чтобы ворваться в оборону противника и овладеть высотой 115,0 в двух километрах северо-западнее колонии Альт-Мунталь.

Альт-Мунтальская высота имела очень важное значение для нашей армии: с нее на главном направлении прорыва просматривалась вся местность в глубине обороны.

После артиллерийской обработки полк стремительным натиском опрокинул врага и занял первую линию траншей в районе высоты. Гитлеровцы откатились, но в [106] тот же момент на наших бойцов обрушились снаряды по крайней мере целой сотни орудий. Потом оккупанты пошли в контратаку. Впереди их пехоты грозно двигались танки. Бой длился около часа. Не выдержав, враг отхлынул, оставив на месте четыре горящих танка, много убитых и раненых.

Отразив контратаку, наши бойцы во главе с командиром полка майором В. Н. Любко ворвались на плечах противника в соседние окопы. Закрепившись на новом рубеже, 1038-й полк перешел к обороне.

От всех расположенных поблизости артиллерийских частей на высоту немедленно протянулись телефонные провода для связи с передовыми наблюдательными пунктами.

Первая контратака гитлеровцев захлебнулась, но они не отказались от мысли сбить полк с высоты. За шесть часов фашисты пять раз бросались на высоту, но артиллеристы шквальным огнем опрокидывали их. Был такой момент, когда сотня вражеских автоматчиков почти достигла окопов, но тут поднялись две наши роты и стремительным штыковым ударом отогнали атакующих.

С наблюдательного пункта нам представилась потрясающая картина: никогда еще не приходилось на таком небольшом пространстве видеть столько человеческих жертв. Обращенный к неприятелю склон высоты был усеян трупами и медленно ползущими ранеными; горело восемь танков, и густой черный дым плавно распространялся в нашу сторону.

Особенно большие потери гитлеровцы понесли в пятой контратаке, когда попали под заградительный огонь 1095-го армейского артиллерийского полка. Командир полка подполковник А. Д. Кузнецов рассчитывал накрыть огнем пятнадцать вражеских танков, шедших, как [107] на параде, развернутым строем впереди автоматчиков. Однако командир полка допустил просчет на одну-две минуты, и залп двадцати четырех орудий, миновав танки, всей массой огня обрушился на две роты автоматчиков. Мы, признаться, были очень довольны этой ошибкой. С танками потом справились, а вот пехоту так поразить не всегда удается.

1038-й стрелковый полк, стойко отражая контратаки противника, понес большие потери: из его окопов вереницей спускались наспех забинтованные бойцы, на носилках переправляли в медсанбат тяжелораненых.

Наступила пауза. Смолкла немецкая артиллерия. Командир 295-й стрелковой дивизии полковник А. П. Дорофеев выслал подкрепление отважному полку. На высоту стали подниматься подносчики с пищей и патронами. Пригибаясь под тяжестью сумок и свертков, потянулись медицинские сестры и санитары с носилками.

Ко мне подошел командующий артиллерией дивизии полковник А. Н. Самохин.

— Ваше приказание готовиться к новой контратаке выполнено. Отданы необходимые распоряжения. Через четверть часа проверю, — доложил он.

Самохин опустил руку и, посмотрев на часы, уже неофициальным тоном озабоченно добавил:

— Эта тишина неспроста. Противник что-то замышляет. До темноты осталось еще три часа.

Артиллеристы двинулись на помощь полку. Мимо нас протащили на руках несколько противотанковых орудий. Немецкие минометчики заметили их и тотчас же открыли огонь.

— Эх, ч-черт! — скрипнул зубами Самохин, подбросив бинокль к глазам.

У орудий разорвалась мина. Несколько человек упало, остальные еще быстрее покатили пушки.

Полковник ушел проверять, как выполнены его распоряжения. На наблюдательном пункте остались офицер штаба артиллерии армии капитан Сапожников, адъютант и солдат Митюхин, дежуривший у стереотрубы.

Внезапно со стороны колоний Фридрихсфельд и Октоберфельд загремели частые орудийные выстрелы. Высота покрылась темно-коричневыми облачками разрывов. Наше внимание привлекла группа медицинских сестер и санитаров, которые залегли под разрывами в тридцати — [108] сорока метрах от окопов. Но некоторые, очевидно более опытные, продолжали ползти вперед, стараясь поскорее добраться до спасительных укрытий. Вдруг несколько человек из лежавших, не выдержав, поднялись и побежали назад. И через несколько секунд их снова повалило наземь очередными разрывами. Кому-то из них уже никогда не подняться, а кто-то ранен, и, конечно, тяжело...

— Вот так всегда бывает, — тихо, сожалеюще сказал Митюхин, глядя в стереотрубу. — Оно, конечно, страшно лежать под этаким огнем, но бежать — последнее дело. Верная гибель!

Наша артиллерия открыла ответный огонь. На этот раз он не достиг цели. Снаряды рвались вдали от вражеских батарей. Они стояли в глубоких оврагах, а звукометрические станции еще не успели их засечь.

Через полчаса гитлеровцы так же внезапно, как и начали, прекратили обстрел. Мы ожидали контратаки, но они готовили другой сюрприз. На горизонте правильными треугольниками обозначились черные точки. Вскоре донесся нарастающий рокот моторов. Над высотой разворачивалась эскадрилья за эскадрильей.

— Девяносто, — сосчитал солдат.

Три раза заходили они на позиции полка. Для нас, артиллеристов, привыкших к подсчетам, это означало, что на каждые сорок — пятьдесят квадратных метров площади пришлось по бомбе. Бурый дым закрыл высоту.

Когда дым рассеялся и открылись склоны, я приник к стереотрубе. Высоту усеяли воронки с обуглившейся землей. Видимо, удар большой плотности пришелся точно по позициям полка. Там было тихо, безжизненно.

Вот с неприятельской стороны выползли десять тяжелых танков, покачиваясь на ухабах и ямах, они пошли на высоту. Мгновенно сзади них возникла стена наших разрывов. Артиллеристы отсекли пехоту, а танки продолжали идти. Среди них рвались тяжелые снаряды, но машины упрямо ползли. На наших позициях гнетущее безмолвие, никакого движения.

— Погиб полк! — тихо, сквозь зубы бросил Самохин, только что вернувшийся на наблюдательный пункт.

Я смотрю на высоту и невольно вспоминаю другой тяжелый эпизод войны.

...1941 год, конец июня. Бои за Минск. После сокрушительного налета немецкой авиации я — тогда командир [109] артиллерийской бригады — с солдатом отправился проверить состояние наших позиций. Шли полем, сквозь начинавшую созревать рожь, вдыхая ее слабый медовый аромат. Солдат, всегда внимательный к окружающему, показал в сторону:

— Танки!

Они шли колонной по лощине километрах в двух от нас.

Ближайшая батарея — метрах в полутораста, в небольшом перелеске. Почему она не стреляет? Подпускает на короткое расстояние?

— Бежим на батарею, — говорю солдату.

Приминая сухо шелестящую рожь, выскакиваем на проселочную дорогу, несемся по ней. Вот мы и на огневой. У орудий ни одного человека. Две глубокие воронки, в них трупы бойцов. Рядом перевернутая сорокапятимиллиметровая пушка. Остальные орудия засыпаны землей.

— Товарищ полковник, — говорит солдат, — танки подходят! Скорее в лес!

— Лес далеко, не успеем.

Торопливо осматриваем орудия. Одно исправно. Очищаем его от земли. Солдат молча помогает, искоса поглядывая на меня.

— Снаряды!

Боец подает осколочный.

— Не тот! Бронебойный!

Заряжаю. Навожу. Выстрел! Танки идут. Еще выстрел! Идут. Стреляю третий раз.

— Дьявол их забери! Идут!

Осталось метров семьсот. Холодок пробегает по спине. Почему промахиваюсь? Волнуюсь, что ли? Да нет как будто. Голова ясна, руки тверды, прицел точный.

— Ниже, полковник! Ниже наводи! Снаряды рикошетируют от лобовой брони, — кричит кто-то сзади.

Я оторопело оборачиваюсь. На меня смотрит заместитель командующего Западным особым военным округом генерал-лейтенант И. В. Болдин. Проходя мимо, он «завернул на огонек».

Быстро меняю наводку. Теперь уже волнуюсь, чувствую себя, как на экзамене. Один за другим даю три выстрела. Никакого впечатления!.. Танки идут себе как ни в чем не бывало. Стреляю еще. [110]

— Попали, попали! — радостно кричит солдат.

Один танк загорелся. Совсем другое ощущение. Появилась уверенность. Посылаю еще два снаряда. Попадание.

Танки повернули назад. Для острастки пустил им вдогонку несколько снарядов. Еще один танк задымился.

...Все это в один миг промелькнуло передо мной, когда я напряженно наблюдал за танками, ползущими к высоте. Вот они уже у склона. Неуклюже переваливаясь через воронки, ползут вверх.

— Ну что же, — вздохнул Самохин. — Видно, встретить их там некому.

Телефонист передает мне трубку. Командир 1095-го подполковник Кузнецов докладывает:

— Через минуту открывало заградительный огонь перед высотой.

— Быстрее! — успел я скомандовать, когда Самохин радостно воскликнул:

— Жив полк!

У самого кургана дымились три танка. Значит, одно-два орудия у полка в исправности и есть кому стрелять. Высота окуталась дымом; артполк открыл заградительный огонь.

Когда через пять-шесть минут дым рассеялся, стало видно, что горят уже пять танков. Пехота противника так и не вышла: ее отсек огонь Самохина и Кузнецова.

Полк блестяще выполнил свою задачу. Высота была прочно занята нами. В результате шестичасового боя удалось добыть ценные разведывательные данные: артиллерийские наблюдательные пункты успели обнаружить немецкие дзоты, орудия, пулеметы и определить их топографические координаты; звукометрические станции уже к вечеру дали в штаб сведения о пятнадцати вновь обнаруженных батареях.

Все это было необходимо для генерального штурма обороны противника.

В уничтожении немецких танков особенно отличились батареи, которыми командовали капитаны Безбородов и Полинский, а также старшие лейтенанты Оленник и Шевцов из 819-го артиллерийского полка.

Мимо нас брели захваченные на высоте пленные. В их походке было что-то необычное. Решительно все почему-то [111] держали одну руку на животе, и от этого фигуры были неестественно изогнуты.

— В чем дело? — спросил я у конвоира, пожилого старшины, с усами цвета спелой пшеницы.

Он хитро и немного смущенно улыбнулся:

— Штаны боятся потерять, товарищ генерал.

— То есть?

— Разрешите доложить?

— Докладывайте.

Старшина повернулся к пленным.

— Колонна, стой! — скомандовал он, стукнув автоматом о землю.

Пленные остановились, все так же не снимая рук с животов.

У старшины мелькнул в глазах лукавый огонек, и он охотно начал рассказывать:

— Ежели по порядку, товарищ генерал-майор, то дело было так. Взять-то мы их взяли, а отправить в тыл нет никакой возможности. Сами небось видели — фашисты передыху нам не давали. Как тут их поведешь? Вот и сидят они, значит, с нами, в траншее. Командир роты мне говорит: «Смотри, Васильевич, как бы они у нас за пятую колонну не сыграли, тогда нам туго придется. Возьми, говорит, две гранаты и, если заметишь что, кидай с маху. А то, гляди, во время контратаки похватают оружие — вишь его сколько валяется — да и чесанут нас с тылу». Ну я решил иначе — взял да и собственноручно поотрезал им пуговицы на штанах и подштанниках, чтобы руки были заняты. Так они, голубчики, весь бой и просидели на месте. Без штанов-то не разойдешься.

Мы с Самохиным весело слушали забавный рассказ. Старшина улыбался, довольный произведенным впечатлением. Пленных собирались уводить; я велел адъютанту оставить двоих, махнув рукой старшине:

— Потом пришлю их в штаб!

Привели толстого фельдфебеля и сухопарого, длинношеего лейтенанта Валлера, конфузливо подтягивавшего брюки.

— Хуже было б, если бы при малейшем подозрении он угостил вас гранатами, — сказал я, указывая на старшину.

Офицер криво улыбнулся.

— Остроумный способ, — буркнул он. [112]

Пленных привели ко мне в блиндаж. Ободренный незлобивым приемом, лейтенант охотно поведал, что он командир роты. До войны имел небольшой продовольственный магазин. Жил со своей Мартой счастливо, воспитывая двух детей.

Я осторожно спросил, чем объясняется такое ожесточенное сопротивление, какое оказывают последнее время немецкие солдаты.

У лейтенанта сразу вытянулось лицо. Он встал и, поддерживая брюки, начал:

— Доблесть германского солдата общеизвестна...

Потом, посмотрев на котелок и хлеб, устало махнул рукой и сел.

Я кивнул ему на еду.

— Дело очень простое, — проговорил офицер, взял вилку и, осторожно поддевая на нее мясо, продолжал: — Наши генералы тоже любят шутить вроде вашего, как это — ста-аршины! Только шутки у них жестокие и стоят жизни тысячам немецких солдат.

Дальше он рассказал об инструкции Холлидта, одобренной Манштейном. Холлидт считал, что солдаты в критические минуты думали не о защите отечества на Миусе, как приказал фюрер, а о том; как бы спастись от «катюш».

— Вот он и придумал... злую шутку — «мышеловки», — продолжал рассказывать лейтенант, жадно поглощая гречневую кашу, невольно разделяя свою речь короткими паузами. — Оборона на Молочной... была уже построена по другой системе — ротных и батальонных опорных пунктов... без ходов сообщения между ними... Уйти с таких позиций, когда все живое вокруг скашивается огнем, совершенно невозможно... Поэтому нашим солдатам и приходится обороняться до последнего... Даже раненых нельзя вынести.

Фельдфебель, плотный и рыжий, уже расправился с едой и, закурив с видимым наслаждением, подтвердил:

— Верно говорит господин лейтенант. В нашей роте осталось семь человек. Раненых было около восьмидесяти. По ходам сообщения их можно было бы переправить на перевязочный пункт, а тут без медицинской помощи почти все погибли.

О тяжелых потерях неприятеля на Молочной в один голос говорили все пленные. И во многом здесь повинна [113] пресловутая «инструкция». В боях перемалывались и целые пехотные дивизии, и отдельные полки и батальоны. Этими «отдельными» частями Манштейн пытался поддержать оборону. Очевидно, он и здесь проявил «заботу о душах немецких солдат», посылая в самое пекло совершенно необстрелянных людей.

Так, лейтенант Вагнер, командир роты немецкой пехотной дивизии, показал, что 27 сентября в районе Октоберфельда был введен в бой 500-й отдельный батальон. Уже через шесть суток в его пяти ротах осталось не более пятнадцати процентов личного состава. 30 сентября прибыл на Молочную 4-й отдельный велосипедный полк 403-й пехотной дивизии. Всю войну он охранял мосты во Франции, а позже в Крыму. За пятнадцать дней велосипедный полк лишился почти всего своего состава. Большие потери понесла прибывшая с Тамани на Молочную 79-я пехотная дивизия. За десять дней она уменьшилась вдвое.

* * *

На наблюдательном пункте командующего артиллерией армии во время наступления всегда много представителей. Здесь можно узнать самую точную обстановку и переговорить по телефону с любой воинской частью. Вот и сейчас, когда мы только что закончили допрос немецких пленных-артиллеристов, в наш блиндаж пришли начальник политуправления фронта генерал-майор М. М. Пронин, начальник политотдела армии генерал-майор А. Я. Сергеев. Михаила Михайловича беспокоили причины наших неудач на Молочной, и он старался на месте разобраться, в чем корень зла.

— Артиллеристы наши стреляют, стреляют, а толку мало, — прямо с порога бросил он упрек в мой адрес. — Только поднимется пехота в атаку, как тут же ее встречает шквал вражеского огня. Куда, братцы, это годится? Вы хоть и «боги войны», но спуску и вам не будет.

Кое-кто из присутствующих артиллеристов пытался оправдываться, ссылаться на превосходство противника в силах и средствах. Однако генерал был неумолим, требуя точнее и эффективнее бить по огневым позициям и укреплениям фашистов, с толком расходовать каждый снаряд. Начальник политуправления не только критиковал, [114] но и подсказывал, с кого надо брать пример, кому подражать.

— То ли дело у вас снайперы, — с увлечением заговорил он на любимую тему, — тихо, бесшумно работают, а как хорошо у них получается! Наверное, не меньше сотни фрицев за сутки наколачивают?

— Иногда и того больше, — доложил Сергеев. — Возьмите хотя бы Бочарова. Двести тридцать фашистов истребил... Между прочим, до него отсюда рукой подать.

— Хотелось бы повидать солдата, — сказал Пронин.

Генерал Сергеев позвонил в штаб дивизии, и ему сообщили, что снайпер сейчас свободен от дежурства. Через час на наш наблюдательный пункт пришел рядовой А. А. Бочаров, высокий, стройный, светловолосый молодой боец со снайперской винтовкой. На его груди сверкал новенький орден Красного» Знамени, недавно врученный командующим фронтом Ф. И. Толбухиным. На просьбу генерала Пронина рассказать об опыте успешной охоты на оккупантов Бочаров скромно ответил:

— Работа моя обыкновенная, как и у всех снайперов. Часами внимательно наблюдаю, выжидаю появления цели. Появилась — бью. Вот, пожалуй, и все... Правда, последнее время трудновато стало выслеживать противника. Немец зарывается в землю, траншеи у него глубокие делают.

— Ну и что же, без дела сидите теперь? — подзадорил Пронин.

— Нет, что вы, товарищ генерал, как можно без дела отсиживаться? Выходим из положения.

— Вот и расскажите об этом.

— Пришлось нам, снайперам, пристраиваться к артиллеристам. С утра, значит, узнаем, по каким участкам переднего края будут они стрелять. Мы перекочевываем туда поближе, присматриваемся. Попадет снаряд по брустверу — окоп делается шире и мельче. Глядишь, в этой выбоине промелькнет то полкаски, то полпилотки. А много ли снайперу надо? Свой участок пристрелян, глаз наметан, палец постоянно на спусковом крючке. Выстрел — и фрицу капут. Вчера вот минометчики несколько мин уложили прямо в стык траншеи и хода сообщения. Фашисты забегали, забыли о всякой осторожности. Мои товарищи сразу воспользовались их оплошностью. Сделали всего несколько выстрелов, а гитлеровцы [115] не досчитались двух офицеров и нескольких солдат. Вот так и воюют наши снайперы.

— Вы все о товарищах говорите, а сами-то как охотитесь за этой живностью? — не унимался Михаил Михайлович, вникая во все тонкости работы снайпера.

— Обо мне что говорить: я снайпер молодой, у нас в команде получше есть.

— Ну а все же, сколько у вас прибавилось вчера на счету?

— Всего два фрица, те, что выскочили из траншеи.

— А по каскам стреляли?

— Стрелять-то стрелял, но, кто его знает, убил или промазал. Раз не уверен, не заношу их в свой список. Тут точность нужна... и честность.

Пронин задумался, ушел в себя.

— Честность, говорите? — раздумчиво отозвался Михаил Михайлович. — И точность? Это хорошо, по-комсомольски, товарищ Бочаров. Будьте всегда таким, да и товарищам напоминайте о честности. Честный солдат всегда достойно выполнит свой долг перед Родиной.

Я с интересом смотрел на Бочарова. Он сидел спокойный, невозмутимый, и только едва заметная улыбка на его обветренных губах, казалось, говорила о том, что он-то уверен в точности своих выстрелов по каскам, но хвастаться не хочет.

Генералы Пронин и Сергеев были энтузиастами снайперского движения, они всячески поощряли метких стрелков, на совещаниях и с помощью солдатских газет активно пропагандировали их опыт. Вот почему политработники вникали во все секреты работы комсомольца А. А. Бочарова.

— А ночью охотитесь? — продолжал выпытывать Пронин.

— Всяко бывает. Иногда ночью «улов» случается побольше, чем днем. Прошлую ночь против нашей пятой роты появился какой-то нахальный немецкий пулеметчик. Выкатит пулемет на бруствер, мгновенно даст очередь и сразу скатывается в окоп. Хитрый, гад, но и мы, как говорится, не лыком шиты. В конце концов убрали его. Выследили по вспышкам, а когда темное небо вспарывали немецкие осветительные ракеты, мы засекли площадку, на которой размещался пулемет. И вот когда гитлеровец вновь открыл огонь, мы его и сняли. [116]

— Уверены в этом?

— Дружки мои говорят, что убит. Ведь пулемет-то после выстрела остался на месте, но замолк. Тут уж точно.

Начальник политуправления посоветовал Бочарову о своем опыте и успехах товарищей написать во фронтовую газету.

— Пусть знают и учатся другие вот так же, как вы, истреблять врага.

Генерал Пронин крепко пожал руку Бочарову и пожелал ему новых успехов.

Через несколько дней в газете была напечатана статья снайпера. Читая ее, я узнал, что А. А. Бочаров вырос на Кавказе, в семье отличного охотника. Отец частенько брал сына в лес, терпеливо рассказывал и показывал, как нужно добиваться меткого выстрела. Уроки старого охотника пригодились сыну на войне.