Мы еще вернемся

Волны глухо рокотали у бортов. Белопенные всплески косо стегали по— корабельным надстройкам, обдавая брызгами тесно прижавшихся друг к другу людей.

Бойцы в истрепанных гимнастерках, матросы в давно потерявших свой первоначальный вид форменках сгрудились в узких проходах между леерами и составленными на палубе тюками и ящиками. Почти все полулежали, стараясь уберечь от соленой воды повязки, пропитанные кровью и покрытые пороховой гарью. Нераненых тут не было. Шаткая палуба "морского охотника" походила на жуткий фантастический набросок свирепого художника, который не пожалел мазков для воссоздания мрачной картины страданий и боли. Да, все это действительно напоминало темное полотно картины. Неподвижные, словно окаменевшие, фигуры людей, сосредоточенные, устремленные в одну точку взоры. И — бинты, бинты...

Все молчат. Лишь удары волн в деревянные борты суденышка наполняют зябкий морской воздух непрерывным гулом.

Но что это? Возник новый звук. Он стремительно нарастает и неожиданно обрывается тяжелым рокочущим ударом об воду.

— Заметили, — зло процедил сквозь зубы широкоплечий старшина с туго забинтованной головой. — Сейчас накроют. Запросто.

— Черт с ним, — безразлично откликнулся пожилой солдат. — Теперь все едино жизни нам нет.

— Почему же? — спросил кто-то сиплым голосом.

— Сам гляди, почему, — клюшкой ткнул в темноту солдат. — Севастополь... Вон он где остался.

Огненная вспышка полоснула по переполненной палубе, на мгновение озарив лица собеседников. Такие с виду разные, они чем-то удивительно походили друг на друга. Чем же? Конечно, глазами. В них словно застыла солдатская боль, которую не выразить словами.

— Севастополь... — голос старшины дрогнул, будто он не нашел, что сказать дальше.

Но его поняли все. Изможденные раненые люди смотрели туда, где в отдалении над волнами полыхало высокое зарево. Сколько невзгод и лишений вынесли они на том небольшом, но предельно твердом во всех отношениях клочке родной земли! Бомбежки, ураганные артиллерийские и минометные обстрелы, непрекращающиеся атаки озверевших гитлеровцев... Враг огнем и сталью терзал севастопольскую землю, стараясь выбить из блиндажей и дзотов защитников города. Но они стояли! А когда от ран уже не могли стоять, то все равно не выпускали из рук оружия и дрались, дрались не на жизнь, а насмерть. И вот теперь земля Севастополя словно выскользнула, ушла из-под ног. Волны зыбко трясут корпус небольшого судна. Кажется, нет этим волнам ни конца, ни края. Лишь где-то там, в ночной дали, над ними маячит багровое зарево. Горит родной Севастополь. Пылают подожженные вражескими фугасами последние рубежи обороны.

Каждый думал о своем. И все вместе — об одном и том же.

Немного раскосые глаза Филиппа Рубахо смотрят с прищуром в ночную темень. Кажется, и сейчас прославленный севастопольский снайпер целится во врага из своей боевой винтовки, на прикладе которой много-много зарубок. Каждая зарубка — десять уничтоженных гитлеровцев.

Еще один снаряд ухнул у самого борта, обдав людей на палубе каскадом тяжелой, будто свинец воды. Рядом раздался короткий мучительный стон.

— Не дожил парень до берега, — хмуро промолвил старшина и по привычке потянулся к головному убору. Пальцы наткнулись на влажный бинт. — Ух, гады, сбили с меня бескозырку!

— Нашел, о чем горевать, — укоризненно заметил обладатель сиплого голоса. — Люди головы кладут...

— Кому они теперь нужны, эти самые головы? — отозвался пожилой солдат. — Почитай, кругом теперь германец.

— Брось, папаша, — не оборачиваясь, прервал его Филипп. — Нужны наши головы! Даже очень нужны... Какой, скажи, из тебя боец, ежели ты без головы? Нет, папаша, в нашем деле голова ой как еще потребуется! Ведь вернемся мы сюда. Все равно вернемся. Недолго ходить поганым гитлеровцам по нашей родной, политой кровью дорогих товарищей земле.

— Верно, Филипп! — сказал, как отрубил, сидящий рядом Иван Прохоров. — Мы еще придем в Севастополь.

А вражеские батареи все палили и палили. Снаряд за снарядом посылал захваченный гитлеровцами берег вслед уходящему судну с ранеными защитниками земли севастопольской.

— Перекурим, — предложил Рубахо с явным намерением прекратить трудный для всех разговор.

— Давай.

Филипп откинул полу маскировочного халата и достал висящий на тонком ремешке фотоаппарат. На него с недоумением и любопытством смотрело несколько пар глаз. Между тем снайпер ловко перевернул лакированную камеру, открыл нижнюю крышку.

— Прошу. Табачок, правда, дрянь, но в такую пору сойдет.

— Ишь ты, — покачал головой пожилой солдат, — какую себе табакерку смастерил.

— Фрицы ее мастерили, — поправил Иван Прохоров, — а Филипп в обмен на один снайперский выстрел получил.

Удивительная табакерка пошла по рукам. В другое время Рубахо охотно рассказал бы ее историю, но сейчас эта история казалась ему самому пустой и ничего не значащей в сравнении с тем, что Севастополь теперь в руках врага.

Когда-то сам мичман Борис Шейнин — вездесущий, отчаянный флотский фотокорреспондент, — с завистью и удивлением заметил на груди у снайпера этот немецкий аппарат. Дело было в холодный январский день 1942 года.

— Откуда такая чудесная "лейка"? — полюбопытствовал Шейнин. — Где удалось достать?

— Я достал не аппарат, а его хозяина, — со смешинкой в голосе ответил Филипп Рубахо и поведал, как охотился со снайперской винтовкой за немецким офицером, который фотографировал укрепления на переднем крае нашей обороны. Стрелять было очень неудобно — немец ловко прятался за выступами камней. Но Рубахо все же изловчился, послал пулю. Документы, обнаруженные при убитом офицере, очень пригодились нашей разведке, а фотоаппарат оказался безнадежно испорченным пулей. С той поры у Филиппа Рубахо появилась эта необычная табакерка. И вот теперь она передавалась из рук в руки. Сосредоточенные печальные лица на короткий миг будто теплели. Солдаты и матросы сворачивали тоненькие цигарки, передавали Филиппову табакерку дальше. Вот она дошла до лежащего на палубе бойца. С первого взгляда, по одежде было трудно определить, к какому роду войск он относится. Солдатские сапоги и флотские брюки, голова не покрыта. Из-под разорванной на груди гимнастерки виднеется матросская тельняшка.

Он приподнялся. Сделал это как-то странно, напряженно, не опираясь на руки. Впрочем, опереться он и не мог — рук по самые плечи не было.

Сосед перехватил взгляд лежащего. Скрутил ему цигарку.

— Держи, браток. Прихвати зубами... Сейчас огонька дам.

— Спасибо, друг.

Немногословно переговаривались о куреве, а думали все о том же, что до боли волновало каждого.

Приуныл и Николай Кириллов. Еще недавно казалось — не сыскать человека веселее. С шуточками да прибауточками отправлялся он на смелые вылазки в тыл врага за "языками", беззлобно подтрунивал над друзьями во время жестоких артиллерийских налетов, если те хоть на секунду медлили встать после очередного близкого разрыва. Думалось, ничто этого человека не страшит. А тут...

Все отдаленней и отдаленней становилось багровое зарево над Севастополем. Вот уже и вражеские снаряды не долетают. Лишь волны по-прежнему монотонно стегают по низко осевшим бортам переполненного сверх всякой меры маленького судна.

Люди курят, пряча цигарки в рукава, заслоняя светлячки их огоньков от пенистых брызг прохладной воды.

Люди курят и молчат.

Строг и сосредоточен отважный снайпер Филипп Рубахо. Угрюм и задумчив недавний весельчак и беззаветной храбрости воин Николай Кириллов. Грустен и молчалив Иван Прохоров. В Севастополе они привыкли жить выполнением очередного боевого задания. Далеко не загадывали. Вокруг бушевала смерть, но никто не думал о ней в ожесточенной свистопляске огня и металла. Все жили одним стремлением: уничтожить как можно больше гитлеровцев, даже ценой собственной жизни.

Теперь же хотелось жить. Пусть не так уж долго, только обязательно до того заветного дня, когда настанет черед расквитаться с жестоким врагом, отплатить ему за смерть друзей по оружию, за горе и страдания, принесенные гитлеровцами на нашу счастливую, бесконечно родную землю.

— Вернемся! — чеканя каждый слог, проговорил Филипп Рубахо, будто отвечая этим словом на все мысли, обуревающие его угрюмых спутников.

В ту пору никто из них, разумеется, не знал, что еще доведется повоевать вместе под прославленным знаменем 393-го отдельного батальона морской пехоты, который впоследствии стал Краснознаменным, за ратные подвиги бойцов обрел почетное наименование Новороссийского.

И уж, конечно, отважные севастопольцы не подозревали, что многие из них заслужат высокое звание Героя Советского Союза, Родина наградит их самыми почетными боевыми орденами и медалями.

Да, все это впереди.

Но в ту трудную ночь ухода из Севастополя жизнь казалась беспросветной.

Далекое зарево над волнами все уменьшалось, тускнело в непроглядной завесе мрака. Впереди не видно ничего. Лишь звезды неверно мерцали на огромном холодном небосводе. С палубы суденышка казалось, что звездная россыпь спустилась к самой воде.

Волны ожесточенно бились в деревянную обшивку бортов. Изредка слышались короткие отчетливые команды рулевому.

"Морской охотник" держал курс на кавказское побережье.