Если завтра война...
Возвращение
Грузовое судно миновало Кронштадт. Впереди, в туманной дымке на редкость погожего осеннего дня, уже маячили знакомые контуры Адмиралтейства и Петропавловской крепости.
Вместе с несколькими товарищами я возвращался из Испании. Счастливые и взволнованные, смотрели мы на темную с прозеленью воду родного Финского залива, на золотую иглу знакомого шпиля.
Дорогая моя Родина, мы вернулись!
Позади остался трудный год в далекой и до боли близкой Испании. Там мы похоронили немало соотечественников. Там нашли верных друзей. Там земля впитала капли и нашей крови.
И все, что сделано нами, сделано во имя светлой Отчизны. Разве не она послала нас к испанским братьям? Разве наша любовь к Испании была не ее любовью?..
Ленинград!
Каким прекрасным предстал ты передо мной в погожий осенний день 1937 года! Я повидал Мадрид, Барселону, Париж, Антверпен, Брюссель. Спору нет, и они были красивы по-своему. Я даже изменил первоначальное мнение о Париже, увидев его на обратном пути из Испании ранним утром, когда трудовой люд спешил на работу, а крикливые гамены, шныряя в толпе, совали в руки прохожих "Юма".
Но ты, Ленинград, прекраснее всех столиц! Я шел по улицам, с трудом удерживай от искушения прижаться щекой к шершавой известке любой стены, и, не удержавшись, касался ладони то перил моста, то мокрой коры деревца, то холодного чугуна уличных фонарей.
— Надолго? — спросила меня дежурная гостинице.
— На сутки.
Я не сказал, что и эти сутки повиснут на моей совести, что и за них придется давать объяснение. Но я не мог покинуть Ленинград, едва ступив и его землю.
Репрессии
В Ленинграде я узнал страшную весть. Начальник штаба советников — полковник Иван — как мы его знали, приехав в Ленинград бросился с моста и погиб. Как позднее я узнал, поводом послужило вступление Сталина на совещании командного состава в июле месяце.
Все началось с телефонных звонков. Может быть, это покажется странным, но в моей памяти отлично сохранились номера многих домашних и служебных телефонов знакомых и сослуживцев.
Поэтому, оставшись один, я буквально повис на телефоне. Но вот досада! Куда бы я ни звонил отвечали совсем незнакомые люди. Не мог же я перепутать все номера? Ничего похожего раньше не бывало...
Неуверенно набрал номер управления военного коменданта станции "Ленинград-Московский".
— Дежурный помощник коменданта Чернюгов слушает...
Наконец-то хоть один знакомый голос! Он, правда, стал каким-то другим. В бытность Писарев Чернюгов отвечал громко, бодро, а став помощником коменданта, вроде бы оробел. Но сейчас не до этого...
— Здравствуйте, товарищ Чернюгов! Старинов говорит!
Трубка некоторое время молчит. Потом Чернюгов неуверенно осведомляется:
— Какой Старинов? Товарищ военинженер третьего ранга?
— Ну да, он самый! Не узнали?
Трубка молчит.
— Вы слышите меня, товарищ Чернюгов?
— Да, слышу... Вы откуда, товарищ военинженер?
— Сейчас — из гостиницы, — смеюсь я, узнавая характерные нотки в чернюговском голосе и потешаясь его недоумением. Может быть, писарь считал меня погибшим? И я спешу успокоить его: — Со мной все в порядке! Жив-здоров! А как вы там?
— Все нормально, товарищ военинженер...
— Послушайте, товарищ Чернюгов, я, собственно, вот зачем звоню... хочу узнать, где сейчас Борис Иванович Филиппов.
Ответа нет.
— Слышите вы меня?!
Да, Чернюгов слышит.
— Он теперь... на курорте... — В голосе Чернюгова то ли пренебрежение, то ли снисходительность.
Я слышу, как звонит на столе дежурного другой телефон.
— Извините, меня вызывают...
Подержав в руке замолчавшую трубку, тяжело опускаю ее на рычаг.
Конечно, Борис Иванович выбрал неподходящее время для курортных разъездов. Здравомыслящие люди в конце октября на юг не едут. Но все равно тон Чернюгова слишком неуважителен. Или у бедняги голова закружилась от повышения по службе?
Пожав плечами, звоню опять. На сей раз в Управление военно-транспортной службы Октябрьской железной дороги, своему однополчанину Коле Васильеву. Этот все растолкует!
И впервые слышу в ответ короткое страшное слово: "Взяли".
Взяли? Арестовали Бориса Ивановича? Милейшего Бориса Ивановича Филиппова, всегда трепетавшего перед начальством? Душевного, простецкого Бориса Ивановича?
Непостижимо! Значит, его дружелюбие, заботливость, простота — все это было страшной маскировкой?..
Я вдруг стал противен самому себе. Да что же такое происходит? Или я чего-то трушу? Как посмел я усомниться в Филиппове?!
А беспощадный голос совести тут же спросил: "Но в Якире, которого ты тоже знал, все-таки усомнился? Филиппов арестован теми же органами. Почему теперь ты не веришь? Или опять думаешь, что тут ошибка? Оставь! Точно так же ты думал, услыхав первый раз об аресте Якира! "
Окончательно растерявшись, решил позвонить еще одному другу — Н. С. Фрумкину. Он встречал меня на пристани и показался почему-то очень грустным. Фрумкин ответил, что зайдет ко мне сам, а от телефонного разговора уклонился.
Больше я не подходил к аппарату.
Теперь догадался, почему по знакомым телефонам отвечали чужие люди.
Значит, правдой оказались темные слухи о массовых арестах на моей родине. Слухи, доходившие даже до Испании!
Я вышел из гостиницы и долго бродил по городу, пытаясь осмыслить происходящее.
Мозг сверлила неотступная мысль: "Завтра надо ехать в Москву. Какие новости ожидают там?"
В номер вернулся поздно ночью: не хотелось оставаться один на один с черным телефонным аппаратом.
Земля вновь уходила у меня из-под ног...
... На следующий день, ожидая поезда, я все же не выдержал и заглянул в комендатуру Московского вокзала. Чернюгов запер за мною дверь и шепотом сообщил, что летом арестованы начальник военных сообщений Красной Армии Аппого и начальник военных сообщений Ленинградского округа комбриг Картаев.
— Враги народа! — испуганно поведал Чернюгов. — А Филиппов был пособником Картаева.
Я видел — Чернюгов горит желанием сообщить еще какие-то детали, но почувствовал, что с меня довольно...
В поезде не смог уснуть до самого Калинина.
Невыспавшийся, разбитый физически и нравственно, докладывал я московскому начальству о своем возвращении.
Меня поместили в гостиницу, сказали, что вызовут. Я принял пирамидон и завалился спать.
Проснулся под вечер. В гостиничных коридорах стояла гнетущая тишина. И вдруг меня осенило: надо немедленно пойти к моему бывшему киевскому начальнику, близкому другу Ивану Григорьевичу Захарову. Вот с кем можно поделиться тревогой, вот кто разрешит сомнения!
Но в доме друга застал горе. Жена его встретила меня заплаканная и в трауре. Страшную историю рассказала она. Последние недели Иван Георгиевич жил в бесконечной тревоге, ожидая самого дурного. Арестовали двух его прямых начальников, с которыми он и жена были дружны семьями. Захаров пугался каждого шороха, стал замкнутым и раздражительным.
Однажды под утро раздался торопливый и настойчивый стук в дверь. Иван Георгиевич привстал, но тут же, охнув, потерял сознание. Умер он от разрыва сердца. А как оказалось, приходил всего-навсего дежурный по части со срочной служебной телефонограммой...
Не помню, сколько часов бесцельно бродил я по городу. Очнулся, увидев, что стою перед домом еще одного давнишнего товарища, с которым мы прослужили в одном полку восемь лет.
С трудом поднимался на пятый этаж старого дома, опасаясь, что и здесь застану слезы, страстно желая, чтобы мой друг оказался жив и здоров.
Позвонил. В квартире послышались тихие шаги. Они замерли у двери. Минуту спустя донесся приглушенный голос:
— Кто там?
— Свои! — радостно крикнул я.
— Кто свои?
— Да это я, Старинов!
— Старинов? Вы! Подожди, Илья, сейчас открою.
Залязгали замки. Один. Другой. Третий. Дверь наконец приотворилась.
— Входи, — сказал товарищ, опасливо заглядывая за мою спину.
Закрыв дверь, он облегченно вздохнул, протянул руку, улыбнулся. Но лицо его тут же вытянулось.
— Ты?.. Ты откуда?
— Из спецкомандировки.
— А почему во всем заграничном?
— Да ведь я за границей и был. Еще не успел переодеться.
— Вот оно что!.. За границей?!
Мы топтались в передней. Мне не предлагали раздеться.
— Я что — не вовремя?
Мой товарищ внимательно разглядывал кончики своих комнатных туфель.
— Ты извини, Илья... Но знаешь, время такое... Между прочим, недавно арестовали наших однополчан. Ювко взяли, Лермонтова. А они в оппозициях не состояли... Всегда генеральную линию партии признавали...
Он опустил голову так, что почти уперся в грудь подбородком.
— Ясно, — сказал я. — В оппозиции не состояли, никуда не ездили... Извини!
Меня не удерживали. Дверь затворилась без стука. Спускаясь по лестнице, я чувствовал, что задыхаюсь. Вышел на тротуар.
— Илья! Подожди!
Застегивая на ходу шинель, товарищ догонял меня. У него было виноватое, несчастное лицо.
— Илья! — он судорожно схватил меня за руку. — Не сердись! Пойми!.. Если бы ты приехал с Дальнего Востока... А то бог знает откуда... Ведь я работаю с секретными документами... У меня во всех анкетах написано, что из близких никто за границей не был и не живет!.. Ты пойми!..
— Иди домой. Могут заметить, что мы разговариваем..
— Ты понимаешь?
— Иди!..
К ночи сильно похолодало. Улицы быстро пустели. Только в центре, возле кино и ресторанов, еще продолжалась обычная толчея. С рекламы, приложив руку к капитанской фуражке, весело улыбалась Любовь Орлова: в "Метрополе" шла "Волга-Волга".
Погиб Иван Георгиевич Захаров.
Лучший друг не пустил меня к себе...
Надо мной сгущаются тучи
Через три дня я был принят Маршалом Советского Союза К. Е. Ворошиловым. Пришел на прием вместе со старшим майором госбезопасности С. Г. Гендиным. Выслушав рассказ о своих делах в Испании, Ворошилов поблагодарил меня.
— Вы достойны высокой награды, — сказал маршал. — Я считаю, товарищ комдив (так он называл Гендина), что Старинов заслужил и повышения в звании. Надо дать ему соответствующую большую работу по специальности.
Выйдя из-за стола, Ворошилов твердо пожал мне руку:
— Ждите назначения, товарищ Старинов!...
Прием у Народного комиссара обороны на первых порах успокоил и ободрил меня. Ведь вот нет за мной никаких грехов, никто мне их и не приписывает, даже благодарят за службу!
Однако получалось, что, успокаивая себя подобным образом, я как бы отрекался от старых товарищей, предавал память погибших, которые, возможно, не совершали приписываемых им чудовищных злодеяний.
И опять приходила тоска. Опять росло душевное смятение. Время шло. Меня никто и никуда не вызывал и никакой "большой работы" не предлагал.
Зато каждый новый день приносил нерадостные для меня известия. Вскоре арестовали Гендина.
Я навестил семью Константина Шинкаренко, бывшего командира полка легендарной бригады Котовского. Шинкаренко — один из моих друзей по партизанской школе в Киеве — в числе первых в республике был удостоен ордена Боевого Красного Знамени и награжден Почетным оружием. Оказалось, и Шинкаренко взяли.
От жены его узнал, что арестовано много друзей Кости — известных мне партизанских командиров, с которыми мы вместе закладывали скрытые базы на случай войны.
— Костя — честный человек. Ни с какими врагами народа он не был связан. Я написала товарищу Сталину. Добьюсь приема у товарища Ворошилова, — всхлипывая твердила жена Шинкаренко.
Она ничего не добилась. Константина Шинкаренко освободили и полностью реабилитировали только после смерти Сталина. Он вышел из лагерей в тяжелом состоянии. Сил хватило лишь на то, чтобы добраться до родной Молдавии. Здесь он скоропостижно скончался...
Между тем надо мной тоже сгущались тучи. Я получил наконец вызов. Но не к наркому обороны. Меня вызывали в НКВД. В НКВД
Свет, как положено, бьет мне в глаза, а лицо следователя остается в тени.
— Не волнуйтесь, — слышу я. — Мы вызвали вас в качестве свидетеля. От вас требуется одно — дать чистосердечные показания. Это в интересах государства и в ваших собственных.
— Но что я должен показывать?
— Не догадываетесь?
— Нет.
— Хорошо. Мы вам поможем...
Я не помню точной последовательности допроса, "Мы" все время выпытывал, где я служил, насколько был близок с тем или иным человеком, часто ли встречался с М. П. Железняковым, А. И. Бааром.
Отвечал я без обиняков. Да, названных людей знал. Да, задания их выполнял. Как же иначе? Это были приказы прямых начальников.
— Так. А для чего вы закладывали тайные партизанские базы в тридцати — ста километрах от границы? Для чего готовили вдали от границы диверсантов — так называемые партизанские отряды?
Я понял, куда клонит следователь. Ответь я сбивчиво, уклончиво, и сразу из "свидетеля" превращусь в обвиняемого. Он хочет, чтобы я сам признал преступность проводившихся в тридцатые годы мероприятий, чтобы опорочил бывших начальников.
Из рассказов жен арестованных товарищей я уже знал, что подготовленных нами партизан обвиняют в двух вещах: "в неверие в мощь социалистического государства" и "в подготовке к враждебной деятельности в тылу советских армий".
Следователь смотрел на меня почти ласково. Щука, наверное, тоже не испытывает особой злобы к карасю, которого считает обреченным...
— Базы действительно закладывались и в ста километрах от границы. Но ведь укрепленные районы строились тоже в ста и более километрах, а стоят они сотни миллионов или миллиарды рублей!
— Укрепрайоны вы оставьте! Они ни при чем.
— Как ни при чем? Если затрачиваются такие средства на строительство, стало быть, допускается выход противника на эти рубежи. А коли так, логично готовить и все необходимое для развертывания партизанской борьбы между границей и укрепрайонами... Я готовил партизан для борьбы с врагом. Мероприятия, о которых идет речь, проводились в интересах защиты Родины.
Я коротко рассказываю о допросе, длившемся часа три. И вспоминать о нем противно, и не так уж важны подробности. Следователь, видимо, не имел санкции на мой арест. Отодвинув бумаги и подписывая мне пропуск, он сказал:
— На сегодня мы расстаемся. Учитывая ваши боевые заслуги, мы вас не тронем. Но... возможно, мы еще встретимся. И вы подумайте. Советую вам написать все, что знаете об участниках дел Якира, Баара, Железнякова и прочей компании. Ничего не скрывайте. Этим вы упростите свое положение...
Меня охватил такой страх, какого я не испытывал ни на фронте, ни в тылу врага. На войне я рисковал собой, а тут под удар ставились все близкие люди, все святое.
Я видел только один выход — обратиться к наркому обороны, рассказать о своих сомнениях, просить защиты от необоснованных обвинений.
Ворошилов принял меня. Но на этот раз, он держался сурово и замкнуто.
— В чем дело? О чем вы хотели сообщить?
Волнуясь, сбиваясь, рассказал маршалу о своих переживаниях.
— Товарищ Народный комиссар, ведь я выполнял задание Центрального Комитета по подготовке к партизанской борьбе, а склады оружия готовились по вашему указанию.
Нарком обороны смутился:
— Вы не волнуйтесь...
Потом, помешкав, взял телефонную трубку:
— Здравствуйте, Николай Иванович... Да вот... У меня сидит недавно прибывший из Испании некий Старинов. Его допрашивали о выполнении заданий Якира и Берзина по подготовке банд и закладке для них оружия...
Пауза. В трубке слышится неестественно тонкий голосок.
Снова говорит Ворошилов:
— Конечно, он выполнял задания врагов народа. Но он был маленьким человеком, мог и не знать сути дела.
Опять пауза. И опять отвечает маршал:
— Но он отличился в Испании и в значительной мере искупил свою вину. Оставьте его в покое. Сами примем соответствующие меры...
Начальник полигона
Буквально на третий день после посещения К. Е. Ворошилова меня вызвал начальник военных сообщений Красной Армии комбриг А. Е. Крюков.
Предстоящая встреча волновала.
С Александром Евдокимовичем Крюковым нас связывала долголетняя совместная служба в 4-м Коростенском Краснознаменном железнодорожном полку.
Как встретит он меня? Обрадуется ли моему возвращению в железнодорожные войска после столь длительного перерыва? Вряд ли!
Волнуясь, я предполагал многое. Но того, что случилось, предвидеть никак не мог. Комбриг принял меня в присутствии комиссара управления товарища Баринова.
— Очень хорошо! — широко улыбаясь, сказал Крюков. — Блудный сын вернулся. Что ж? Будем решать вопрос о вашем назначении.
Выдержав паузу и многозначительно поглядев на комиссара, Крюков уже без тени улыбки сказал:
— Мы посоветовались с товарищем Бариновым и решили предложить вам должность начальника военных сообщений округа.
На минуту я онемел и только шевелил губами. Наконец речь вернулась ко мне:
— Разрешите, товарищ комбриг. Какой же из меня начальник военных сообщений округа?! Я командир железнодорожных войск, подрывник, готовил партизан, а в органы военных сообщений после академии попал не по своей воле... Не по силам мне работа, которую вы предлагаете.
— Это не ответ, товарищ военинженер третьего ранга! — вмешался Баринов. — Вот товарищ комбриг (он наклонил голову в сторону Крюкова), он всего полгода назад командовал железнодорожным полком, а теперь — начальник военных сообщений всей Красной Армии. И ничего, справляется! Кадров не хватает, и мы обязаны выдвигать на руководящую работу молодых командиров.
Последнюю фразу Баринов произнес торжественно, как бы упрекая меня в малодушии.
Я оказался в глупейшем положении. С одной стороны, должность начальника военных сообщений округа — невероятное, головокружительное повышение. С другой — мне было абсолютно ясно — не справлюсь я с такой работой, не отвечает она ни моим интересам, ни склонностям. А что может быть хуже и для подчиненных и для самого командира, когда он не на месте?!
— О чем задумались? — озабоченно спросил комбриг. — В вашем подчинении будут два железнодорожных полка. Руководя службой военных сообщений на двух дорогах, вы сможете жить в большом городе.
— Если уж нельзя иначе, прошу — назначьте меня лучше командиром одного из железнодорожных полков! — взмолился я.
— Хватит скромничать.. Илья Григорьевич! покачал головой Крюков. — Многие ваши однокашники уже начальники дорог, начальники военных сообщений округов, а вы — "полк"! Полками у нас командуют выпускники училищ не двадцать второго, а тридцатого года. Они были командирами взводов в ту пору, как мы с вами ротами командовали.
— Да поймите, не гожусь я на такую роль!
— И что вы заладили "не гожусь, не гожусь"... Хорошо. Раз так упрямитесь, не станем говорить об округе. Но и полк не пройдет! Самое меньшее, что мы можем вам предложить, — должность начальника Центрального научно-испытательного полигона. Устраивает? Но учтите — полигон вдали от больших городов, в лесах...
Из двух зол следует выбирать меньшее. Подумав, я согласился стать начальником полигона.
— Так и запишем, — обрадовался Крюков.
Мы с Бариновым встали и направились к двери.
— Да, минуточку, товарищ Старинов! — позвал Крюков. — Задержитесь. Мы остались одни.
— Зайди вечером ко мне домой, — по старинке на "ты" предложил Александр Евдокимович. — Я ж тебя сто лет не видел. И супруга моя обрадуется, и сыновья... Ты-то еще не женился?
— Да как тебе сказать... почти...
Глаза Крюкова округлились:
— Это событие! Кто же она, что тебя приручила?
— Познакомлю, Александр Евдокимович.
Крюков махнул рукой:
— Знаю тебя. В последний миг сбежишь от невесты, как Подколесин. Ладно... Приходи, ждем!..
Вечером за семейным столом у Крюковых мы с Александром Евдокимовичем разговорились по душам. Сначала речь шла об Испании. Но незаметно перешли на другое. Выпив несколько рюмок, Крюков напрямик сказал:
— Ты что думаешь? Легко мне в роли начальника военных сообщений Красной Армии? Эх, Илья! Ты же знаешь, я войсковик и никакого опыта работы в органах военных сообщений не имею. Кругом сплошные подводные камни — того и гляди, разобьешься. А тут то один, то другой оказывается врагом народа, кадры редеют. Вот и кручусь как белка в колесе. Пожалуй, ты хорошо сделал, что выбрал полигон. Мы туда направляем группу выпускников академии: мостовиков, механизаторов. Можно будет развернуться.
— Но полигон — это целый город в лесу со своим большим хозяйством. Боюсь, это хозяйство заест меня! — признался я.
Невесело говорил все это Крюков. Явное беспокойство, горечь, недоумение и, как мне казалось, тревога звучали в его голосе, читались в глазах.
Не столько слова, сколько тон, каким они были сказаны, толкнули меня на откровенность. В тот вечер мучительные сомнения с небывалой силой навалились на меня. Я отодвинул рюмку.
— Александр Евдокимович! Как так случилось, что двадцать лет люди служили Советской власти и вдруг продались? И — какие люди! Те, кому государство дало все, абсолютно все! И вот они — враги народа. А кто они? Буржуи? Ан нет. Первые красногвардейцы, краскомы. На что они надеялись, когда продавались? Ну на что?.. Да что нам с тобой хитрить? Многих из них мы знали по фронту, по работе...
Александр Евдокимович тяжело вздохнул:
— Молчи, Илья! Товарищ Сталин сам занимается кадрами, он взял на себя эту заботу, и он не даст в обиду невиновных. Не случайно он выдвинул руководителем НКВД Ежова... Разве не так? Что ты молчишь, как каменный? Давай лучше выпьем! — все так же невесело предложил Александр Евдокимович и добавил: — Ведь мы с тобой никого не хороним...
Крюков наклонился над столом, и я заметил на его лице слезы. Он взял меня за руку:
— В свое время ты спас моего сына... Тебе я доверю одну семейную тайну. В конце прошлого года уволили из Красной Армии моего брата подполковника Андрея Крюкова. Я уверен, это ошибка. Он честный человек. Убежден, что разберутся и его восстановят... А каково сейчас мне?..
Я был поражен откровенностью Александра Евдокимовича и не смог сразу ответить.
Крюков первым пришел в себя.
— Выпьем, Илья, за здоровье товарища Сталина. Он не даст в обиду невинных!
Я получаю звание полковника
... Семнадцатого февраля 1938 года мне присвоили звание полковника, а двадцатого марта того же года, то есть три месяца спустя после возвращения из Испании, назначили начальником Центрального научно-испытательного железнодорожного полигона РККА.
Первым человеком, которому я сообщил о переменах в судьбе, была мой верный друг Анна Обручева.
На полигон я попал не сразу. Прежде чем отправляться к новому месту службы, мне предстояло побывать на лечении в Кисловодске.
Перед отъездом (я все еще жил в гостинице) решил занести вещи к старинному знакомому Евсевию Карповичу Афонько, с которым еще в 1926-1930 годах мы готовили к заграждению пограничные участки Украины.
Начиная с 1932 года Евсевий Карпович работал на Метрострое. Он по-прежнему был таким же бодрым силачом, каким я знал его по армии.
— Оставляй, оставляй свое барахло! — согласился Афонько. — Приедешь — заберешь. Только, чур! Даром хранить не стану. С тебя бутылка сухого кавказского вина.
Вернувшись с курорта, я первым делом помчался к Евсевию Карповичу.
Уронив руки вдоль исхудавшего тела, жена Афонько молча стояла в открытой двери.
— Неужели? — только и выговорил я.
С Евсевием Карповичем мы свиделись только спустя двадцать лет.
— Пережито, Илья, столько, что лучше не вспоминать... Но я вспоминаю; Такое забыть нельзя!
Многое вытерпел в заключении Евсевий Карпович.
Первому негодяю-следователю, который занес на него руку, Афонько дал сдачи по-партизански, одним ударом сбив его с ног.
За это получил двадцать суток одиночного карцера. Но он вынес и ледяной карцер и последующие допросы. Сидя в Лефортовской тюрьме, где следственной частью НКВД официально разрешались истязания арестованных, Евсевий Карпович каждые десять дней (что тоже было разрешено) писал:
"Дорогой Иосиф Виссарионович, арестованных пытают, они не выдерживают, клевещут на себя, потом от них требуют назвать сообщников и не выдержавшие клевещут на своих знакомых. Последние арестовываются и тоже не выдерживают и "все подтверждают. Кому это нужно?.."
И за такие письма его не наказывали!
Никакие пытки и издевательства не вырвали у Афонько ложных признаний. И хотя полностью отсутствовало даже подобие состава преступления, его бросили без суда" на восемь лет в лагеря "за шпионаж в пользу неизвестного государства".
— А потом, брат, перестал я писать "великому вождю", — с горечью признался Евсевий Карпович. — Перестал, потому что убедился: Сталину обо всем известно...