21. Самолеты летят в бой

Уже по одному виду начальника штаба я понял, что произошло необычайное. Всегда невозмутимо спокойный, подчеркнуто сдержанный, полковник был на этот раз возбужден до крайности.

— Что случилось? — спросил я, принимая из его рук бланк шифровки. Но, едва прочитав первые слова, понял все.

Итак, свершилось. Приказом из Москвы наша Высшая школа с сегодняшнего дня превращалась в боевую часть действующей армии. Весь личный летно-подъемный состав — слушатели, инструкторы и преподаватели — призывался на выполнение боевых заданий. Действовать приказывалось непосредственно с места, то есть с аэродромов школы.

Не выпуская из рук шифровки, я стоял в глубоком радостном волнении. В скупых словах приказа заключался огромный смысл, отражались события большой важности.

Враг у Смоленска. Используя преимущества внезапного нападения, сосредоточив огромное количество войск, фашисты рвутся к сердцу нашей страны — Москве. Сегодня по радио опять было сообщение: «Отступили перед [125] численно превосходящими силами противника». Ударами клинка по сердцу отозвались эти слова. «Значит, очень тяжело там, на фронте. Не хватает авиации. Вот что означает этот приказ. Вот в чем его истинный смысл».

Забыв о присутствии начальника штаба, я почти громко произношу последние слова. Потом спохватываюсь и оборачиваюсь к нему. Встречаю проницательный, серьезный взгляд. Полковник, видимо, наблюдал за мной, и я по его глазам вижу, что он отлично все понимает, что в его душе такая же боль за Родину. Но мы не говорим об этом ни слова.

Так начинается новый этап в жизни Высшей школы штурманов и летчиков.

* * *

Лунная летняя ночь... Полная тепла, соловьиных трелей, мерцающих звезд. Сколько воспоминаний юности связано с этим!

Но в этот грозный год мы восхищались лунными ночами по-иному. Прозрачные, ясные, они были нашей удачей, союзничали с нами, помогали в суровой боевой страде.

И все же, как ни отсутствовало для нас сейчас многое, без чего, казалось, немыслимо было обойтись еще совсем недавно, как ни ожесточились наши сердца, мы поддавались иной раз волшебству этих ночей, невольно любовались ими.

Бывало в передышку между полетами отойдешь на край летного поля, посмотришь вокруг и только вздохнешь от восторга.

Красавица-ночь! Лес будто залит серебром, вековые сосны тихо колышутся, каждую ветку видно, хоть сосчитай, а под ногами — зеленый ковер... Кажется, так бы и припал грудью и все позабыл. Но не время теперь...

Вновь вспыхивают погасшие было ненадолго прожектора, рассекают темноту полосами слепящего света. Снова рокот моторов, неистовый гул, вихри пыли из-под винтов, предостерегающие, хриплые сигналы заправщиков, снующих позади самолетов.

Без суеты, сосредоточенно, четко движутся в этом хаосе звуков люди. Механики, техники, оружейники готовят новую группу самолетов к вылету. Боевые экипажи тут же. Летчики, штурманы, стрелки, радисты. [126]

В ярком свете прожекторов лица выглядят призрачно-бледными, как на экране. Меховое обмундирование — шлемы, комбинезоны, мохнатые унты — делают фигуры причудливыми. Будто в эту ночь пришли неожиданно обитатели ледяных просторов Арктики. Но там, на высоте, куда сейчас пойдут машины, пожалуй, будет не теплее.

Я стою несколько поодаль с группой командиров, слушаю их последние наставления и смотрю на лица людей, уходящих в полет. Вот сейчас они взлетят и уйдут в ночь, в бой. Сколько раз уже провожали мы своих питомцев! Трудно счесть. Но всякий раз, напутствуя, я смотрел в их лица, стараясь проникнуть в сокровенное. С тайной опаской искал я в их глазах тени малодушия, страха. А вдруг человеку не по себе? Вдруг слаб он духом для испытания? Ведь только здесь, в эту последнюю минуту перед полетом в опасность и может выдать себя человек. Но ни разу не было, чтоб так случилось. Всякий раз глаза мои встречались со взглядом твердым, уверенным, полным решимости. И было радостно, и грудь наполняла гордость за чудесное крылатое племя, выросшее в нашей стране.

Но вот сказаны последние нужные слова, закончены все приготовления. Экипажи расходятся по кораблям.

Могучие машины, бороздя землю, идут к линии старта.

Взмахом фонаря стартер дает разрешение на взлет — и стальные птицы взмывают в воздух.

Спящая земля сотрясается от грозного гула. Пологий разворот, и, тая в прозрачной дали, боевые эскадрильи уходят на запад.

Сейчас затишье. Можно часок отдохнуть. Но куда девался сон? Казалось, ляжешь — и тотчас заснешь. Но взгляд все время возвращается к стрелкам часов. Время тянется нескончаемо долго. Два часа ночи. Значит, скоро у цели. Как-то будет там? Все ли удастся, как намечалось? Сумеют ли пройти вслепую самый ответственный участок пути? Ведь там сплошная облачность. Это и хорошо, и плохо. Выскочить внезапно из облаков на врага — удачный маневр. Но тут нужна предельная точность...

Чем ближе к часу возвращения, тем больше напряжение и тревога. Под конец не хватает терпенья оставаться на командном пункте, и мы возвращаемся на аэродром. [127]

Здесь также царит нетерпение и тревога. Техники, механики, бойцы наземной службы — все, кто готовил и отправлял машины, — ждут. Иные лежат в траве и переговариваются шепотом. Другие заняты делом, чтоб время шло скорей. У всех одна мысль: «Как там? Все ли удачно?»

Наибольший накал на радиостанции. Склонившись над аппаратурой, радисты усиленно ищут в эфире свои самолеты.

«Та-а, та-а, та-та-та», — выстукивают ключи по Морзе. Это посылаются во все стороны условные позывные. На них ориентируются штурманы самолетов, по этой звуковой дорожке машины должны придти домой.

Лица радистов хмуры и упорно-сосредоточенны. Приема нет. На позывные никто не откликается.

Вдруг кто-то из них дергает плечом, будто от электрической искры. Кивнув торопливо соседу, он шепчет в азарте: «Стой, слышу». В тот же миг замирают все кругом. «Слышно, слышно, слышно», — переходит из уст в уста.

Весть мгновенно облетает всех. На аэродроме движение, суета. Пущены в ход бинокли, козырьки ладоней у глаз. Все ищут в уже совсем светлом, нежнорозовом от восходящего солнца небе заветную точку — далекий силуэт самолета.

Но вот кто-то первым улавливает смутный отдаленный гул. Он все ясней и ближе. Все громче и грозней. Общее нетерпение достигает предела. Наконец вдали показывается черная точка. За ней еще и еще.

— Летят... Топают... — слышны громкие восклицания. В них нотки азарта, ликования. Это техники, мотористы, оружейники — все, кто оснащал для боя грозные машины, — встречают свои детища.

Один за другим приземляются самолеты. Во что превращены их стройные, совсем недавно нарядно сверкавшие свежей краской крылья, фюзеляжи! Иные принесли свыше двух сотен пробоин. Среди них осколочные, бронебойные — различного калибра. Есть и зияющие рваные дыры от прямых попаданий зениток.

Глядишь и просто диву даешься, как живуча эта чудесная машина, как могла она выдержать такой удар. Снова на летном поле людно, шумно, оживленно. Возле кораблей, вновь ставших на свои стоянки, хлопочут бойцы аэродромной службы. [128]

Один за другим выходят из боевых машин летчики, Штурманы, стрелки, разминают отекшие ноги, жмут любовно протянутые руки встречающих друзей, торопливо затягиваются долгожданной папиросой.

Быстрый подсчет, еще до рапорта командира группы, радует. Завтра в сводке Информбюро прозвучит на всю страну лаконическое: после удачного выполнения боевого задания самолеты Н-ской авиачасти вернулись на свою базу. Как много будут значить для нас эти скупые слова... Невольно режет по сердцу ворвавшийся в эту многоголосую оживленную суету мрачный, всем знакомый сигнал «санитарки». Она остановилась около «семерки». Кто был на седьмом? Быстро припоминаю состав боевого экипажа: летчик Буданцев, штурман Корин, стрелок-радист Морозов.

«Кто же из них? Жив ли?» — проносится в голове. Через короткое время начальник санитарной службы докладывает: тяжело ранен штурман Корин.

Корин? Весельчак, всегда жизнерадостный красавец Корин... Тяжелое известие омрачает настроение. Как это случилось?

И хотя понимаешь, что в такой большой и серьезной операции, какой был этот вылет, трудно обойтись без потерь и жертв, в сердце с новой силой вспыхивает ненависть и злоба к врагу.

Подъезжаю к самолету Корина. Его самого уже нет, увезли в госпиталь. Возле самолета, сплошь зияющего пробоинами, в группе товарищей нервно курит командир корабля летчик Буданцев. Лицо его бледно, покрыто копотью, рукав комбинезона разорван, пальцы левой руки замотаны шарфом, на котором запеклись пятна крови.

Увлеченный рассказом, он не сразу увидел меня, потом смолкает, принимает положение «смирно». Лицо совсем юное, худощавое. Из-под шлема, сдвинутого на затылок, виднеются слипшиеся от пота льняные, как у детей, волосы.

Я прошу повторить рассказ. Стараясь говорить сжато, по уставу, Буданцев в нескольких фразах рисует картину боевого вылета «семерки». Все скромно, скупо в его рассказе. И как привычно стало уже восприниматься подлинное геройство! Слушаю Буданцева и ловлю себя на этой мысли.

Почему это так? Да потому, отвечаю сам себе, что героизм наших летчиков, сражающихся за честь и независимость [129] своей Родины, стал массовым явлением, что поступок Корина, достойный памяти потомков, сегодня, на фоне массового героизма наших войск, выглядит обычным эпизодом. Выпестованный Родиной, воспитанный Коммунистической партией и ленинским комсомолом, питомец героической армии советского народа — мог ли он поступить иначе?