15. Диспут о страхе

— А кто из вас знает, что такое страх, товарищи? — спросил как-то один из участников нашей экспедиции и этим вопросом положил начало необычайному диспуту, воспоминание о котором надолго осталось в моей памяти. [85]

Это было на Северном полюсе. Мы сидели в просторной кабине флагманского самолета Н-170, служившей нам по вечерам кают-компанией, где по установившемуся обычаю мы проводили свой досуг.

Был поздний вечер четырнадцатых суток нашей жизни на первой дрейфующей льдине «Северный полюс». За тонкими стенами нашего крылатого дома завывал порывистый ветер, а в окна, несмотря на поздний час, ярко светило неугасающее полярное солнце.

В описываемый вечер в кают-компании флагмана было особенно оживленно и шумно. В одном конце «салона» играл патефон, без устали повторявший любимую всеми песенку об отважном капитане. В другом — темпераментно разыгрывался шахматный турнир на звание «Чемпиона Северного полюса». Из штурманской рубки доносились обрывки какого-то громкого литературного спора. На сдвинутых к заднему отсеку мешках и ящиках расположилась группа «королей домино», а рядом с нами вели оживленную беседу любители охоты.

Этот неожиданный вопрос заставил мгновенно смолкнуть говор. «Страх»? Это слово было здесь мало популярно... Его повторяли, как слово из чужого, плохо знакомого языка. На удивленных лицах отразилось живейшее любопытство.

— Очередной розыгрыш, не иначе, — раздался в наступившей тишине чей-то веселый голос.

Товарищ, задавший вопрос, славился неистощимым запасом шуток и каверзных «розыгрышей». Но на этот раз он держался непривычно серьезно. Кают-компания была заинтересована и ждала объяснений. Единственным посвященным в смысл необычайного вопроса был я, — поводом для него послужило мое сегодняшнее приключение, о котором я успел рассказать ему двумя часами раньше. Откровенно говоря, в этом событии не было ничего особо выдающегося, и сам я, возможно, не придал бы ему никакого значения.

Но вопрос был задан, и мне пришлось перед всеми повторить свой рассказ.

Вот как это было.

Наступило утро четырнадцатых суток нашего пребывания на полюсе. Проснулся я раньше обычного. Сверенные с Москвой часы показывали шесть. Рядом, согревшись в своем спальном мешке, мирно похрапывал Водопьянов. Крепко спал и мой второй сосед по палатке — Отто Юльевич [86] Шмидт. Мне спать больше не хотелось. Осторожно, стараясь не разбудить товарищей, я вылез из своего мешка, быстро оделся и вышел из палатки. В небе едва угадывалось скрытое облаками солнце. Утро было похоже на сумерки. Лагерь спал. Бодрствовал лишь дежурный радист Сима Иванов, несший вахту у рации флагманского самолета, и наш общеполюсный любимец — пес Веселый, прилетевший недавно в лагерь с самолетом Мазурука. Я окликнул его и отправился навестить Иванова.

— Ну как дела, Сима? — спросил я, входя в радиорубку. — Есть Москва?

— Утренний выпуск «Последних известий» передают, — ответил радист, сдвигая наушники. — Вот послушайте. Сообщают, что в ближайшие дни мы покинем льдину.

Я надел наушники и услышал далекий голос диктора, читавшего текст радиограммы, которую мы сами несколько часов назад отправили в Москву.

Мы посмеялись этой рикошетом возвращенной нам новости, успевшей за короткое время совершить прогулку в эфире от полюса до столицы и обратно, и, усевшись на ящиках с аккумуляторными батареями, заговорили о всяких предотлетных делах.

— Вот так всю жизнь: не успеешь оглянуться, а уже приходится улетать, — шутливо проворчал Иванов, записывая задания, и принялся торопливо проверять аппаратуру, собираясь сдать вахту и поскорей улечься спать. Я просмотрел поступившие за ночь радиограммы и оставил его одного.

Облака поднялись выше. Ветер прорвал в них круглое, похожее на иллюминатор оконце. Сквозь него проглянул клочок чистого голубого неба. Погода обещала быть хорошей.

Я вспомнил о своем давнишнем желании заняться на досуге фотографией и решил вернуться в палатку за фотоаппаратом.

Проходя по все еще спящему лагерю, я почему-то вспомнил шутливую фразу Иванова: «Не успеешь оглянуться, как уже приходится улетать», и невольно задумался. В самом деле, тринадцать суток жизни на полюсе пролетели незаметно. Казалось, только вчера лыжи нашего краснокрылого флагмана впервые коснулись льдины. Это было где-то здесь, совсем рядом с тем местом, где я теперь проходил. Я вспомнил, каким необычайно острым и волнующим показался нам этот момент. [87]

...Толчок, короткая пробежка по снежному ковру, последний стук как-то сразу замерших винтов и наступившая затем внезапная тишина... Это была необыкновенная, никогда до сих пор неслыханная нами тишина, грозная и величественная. Даже ветра не слышно было. Молчали и мы. В этом всеобщем оцепенении было что-то гнетущее и тревожное. Тысячи мыслей успели пронестись в голове за несколько секунд, которые показались нам тогда вечностью. Каждый из нас ждал тогда, что вот-вот раздастся страшный, оглушительный треск, льды не выдержат тяжести машины, расступятся и... все будет кончено.

Наконец кто-то первый решился шевельнуться и откинул плотно прижатый люк. Внезапный стук сразу вернул нас к действительности, и тотчас же громкие крики, радостные восклицания, громовое «ура» взорвали веками никем ненарушаемую тишину. Что тут началось! Все попрыгали вниз на пушистый снежный ковер, такой белый, что следы наших ног казались на нем очерченными углем впадинами. Снег полюса, еще никогда и никем не тронутый снег! Мы топтали его, мяли в руках, расшвыривали ногами. Все словно превратились в ребят. Объятия, поцелуи, поздравления... Кто-то взобрался на торос и салютовал из винтовки. Кто-то кричал, пытались запеть...

А вокруг, словно насторожась, молчали необозримые, таинственно сверкавшие ледяные просторы. Они уходили куда-то очень далеко, сползая с покатой вершины мира на круглые бока земного шара.

Все это было, кажется, только вчера. А сегодня? Я остановился, огляделся вокруг и невольно рассмеялся.

Бывший «таинственный и загадочный» полюс превратился теперь в самый обыкновенный советский северный поселок, в котором были даже свои «улицы» и «площадь». Что это были за улицы! Мы законно гордились ими. Широкие, просторные, всегда ярко освещенные бесплатным светом полярного солнца, старательно подметаемые ветром, оформленные в архитектурном стиле, которому не было равного на всем земном шаре!

Целый день в сооруженном нами маленьком городке била ключом полнокровная хлопотливая трудовая жизнь, такая шумная, что нас, казалось, должны были слышать на противоположном Южном полюсе. С утра до ночи скрипели нарты, совершавшие бесконечные рейсы от [88] самолетов к складам, где укладывали тяжелые ящики, бочки и тюки — хозяйство запасливой четверки. Звонко стучали о лед топоры и кирки: это рубили прорубь для гидрологических наблюдений.

Ревели, изрыгая синее пламя, огромные примуса, на которых дежурные по лагерю готовили нехитрую пищу.

У радиоаппаратов вели нескончаемые разговоры с Большой землей: служебные и родственные, официальные и самые интимные.

Короче говоря, наш молодой поселок жил самой обычной жизнью, бодрой, хлопотливой и энергичной. Вскоре мы так обжились и привыкли, что расхаживали по нашей льдине, совсем как по коридору собственной квартиры, не обращая внимания на романтическое своеобразие окружавшей нас природы.

Поглощенный этими размышлениями, я незаметно дошел до своей палатки, стараясь не шуметь, взял фотоаппарат и, вооружившись лыжами, отправился снимать. Веселый резво помчался впереди. Я быстро миновал лагерь, намереваясь забраться подальше, туда, где можно было найти «настоящие» кадры. Мне хотелось доказать нашему кинооператору, невыносимо хваставшемуся тем, что в его, мол, кассетах уже давно покоится весь «от края и до края» заснятый полюс, что не он один может делать интересные снимки.

Вскоре я дошел до гряды торосов, окаймлявших лагерь на манер естественного ледяного холма. За ним простирались еще не «цивилизованные» нами просторы. Перевалив через торосы, я сразу же очутился на снежной целине огромной равнины, изборожденной глубокими трещинами разводий. На голубоватом фоне ледяного поля, похожего на кальку гигантского чертежа, они выглядели, как тонкие вычерченные тушью зигзаги, отделявшие одну льдину от другой. Меня поразил дикий и живописный вид соседней небольшой, но какой-то особенно прихотливо изогнутой льдины. Вдоль ее резко отчеркнутого трещиной края высились замечательно красивые торосы самых причудливых размеров и форм. Тут были и плотные кубы, и как будто оструганные треугольники, и величественные пирамиды. Все это было хаотически, словно наспех, нагромождено друг на друга и ослепительно сверкало на солнце.

«Вот это кадр», — подумал я торжествуя и тут же решил, что это как раз то, что мне нужно. До моих [89] торосов, казалось, было не больше километра. Я затянул потуже ремни лыж и пошел вперед. Лагерь скрылся.

Я приближался к цели. Веселый не отставал от меня ни на шаг, оставляя рядом с блестящими колеями лыж ровную цепочку своих следов. Подошли к разводью. На мгновенье перед моими глазами мелькнула, шириной не более трети метра, трещина, — в ней виднелась чистая вода океана. Сделав широкий шаг, я очутился на новой льдине. Теперь очередь была за Веселым. Но, к моему удивлению, собака не решалась перепрыгнуть трещину и бегала по ее краю, жалобно повизгивая. Вид Веселого выражал полную растерянность: уши прижаты, хвост опущен. Он не спускал с меня глаз и следил за каждым моим движением.

Я снова подошел к краю и громко окликнул его. Но обычно очень послушный пес на этот раз отказался повиноваться. Наоборот, эхо, много раз повторившее мой голос, еще больше напугало его. Он присел на задние лапы, тревожно к чему-то прислушался и вдруг, ощетинясь, зло зарычал и стремительно помчался обратно в лагерь.

Я остался один и почувствовал вдруг странное, ничем необъяснимое беспокойство. Что могло так испугать собаку? Но раздумывать и колебаться было некогда. Я был уже вблизи ледяных глыб.

На небольшом расстоянии они выглядели еще живописнее и фантастичней. Зеленоватые льдины были словно вырублены из пластической массы. Кое-где они переливались всеми цветами радуги и отбрасывали на снег огромные зубчатые тени. Передо мной стояли сказочные ледяные сооружения высотой метров в пять.

Внезапно раздался негромкий странный звук — он напоминал замирающий вой сирены: это ветер, врываясь в отверстия между льдами, завывал в узких ледяных лабиринтах. Мне стало как-то не по себе, настроение вдруг испортилось, но все же я начал фотографировать.

Снимал торопливо, что называется без души, да и озябшие руки плохо слушались.

Решил вернуться. Обошел ледяные громады и вдруг очутился перед исполинским ледяным шалашом.

Он был высотою метров семь. Его стены — три льдины, наклоненные друг к другу, — были такой толщины, что казалось, их не пробьешь крупнокалиберным [90] снарядом. Сверху лежала огромная ледяная глыба трехметровой толщины.

Пол «шалаша великанов» был зеленоватого цвета, через толщу льда слабо пробивался свет. Кое-где торчали ледяные валуны, гладко обтесанные морем и ветрами.

С минуту я колебался, потом решительно переступил через ледяной порог, сделал несколько шагов и, отыскав место, удобное для съемки, прислонился к одной из «стен».

И тут я уловил легкий, едва ощутимый толчок. Я отпрянул от стены, посмотрел вверх и замер: стены шалаша шевелились. Толстые края размыкались и медленно отходили друг от друга. Казалось, еще одно резкое движение — и вся эта громада рухнет...

Разумеется, мне было уже не до фотографирования. Осторожно выбрался наружу, стал на лыжи и побежал, торопясь скорее уйти от этого места.

Разводье за это время расширилось: там, где была небольшая трещина, образовалась речка метра в два шириной с отвесными ледяными берегами. Ветер и течение не прекращали своей невидимой работы: льды незаметно двигались — то сплачивались, то расходились. Все дальше относило нашу льдину. Веселый почуял опасность и напрасно я его не послушался.

Я быстро снял лыжи и перебросил их на нашу льдину, перекинул туда лыжные палки и фотоаппарат. Потом отошел от края льдины шагов на двадцать, разбежался и перескочил через разводья.

Несколько минут я стоял, глядя на ледяной шалаш, возвышавшийся против меня на ледяном берегу. Пора было возвращаться домой, и я, подобрав фотоаппарат, встал на лыжи и по своему же следу пошел в наш поселок.

Выслушав мой рассказ, кают-компания долго молчала. Я закурил и встал у окна. Отсюда были лучше видны лица моих товарищей. Они были задумчивы и серьезны.

— Да-а, — протяжно пробасил, наконец, Водопьянов, — действительно страшно. Любой испугался бы. Я, например, честно признаться, повел бы себя так же. А вот почему? Не знаю. Казалось бы, что особенного? Торосы... Разве нам не приходилось, хотя бы в нынешнем полете на полюс, видеть сотни вещей гораздо более страшных, [91] чем этот знаменитый шалаш? А ведь как будто не испугались, назад не повернули?

— Вы забываете, что в полете на полюс участвовал коллектив, — ответил чей-то спокойный голос. — На миру, говорят, и смерть красна...

— Ну, это, знаете ли, пословица, а не правило, — возразил другой. — Сколько было случаев, когда страх охватывал тысячные толпы? При наводнениях, например, обвалах или других катастрофах... Люди бежали без оглядки. А ведь и там был коллектив?

— Масса — еще не есть коллектив, — снова заговорил все тот же уверенный голос. — А вы напрасно не дали мне закончить мою мысль. Под коллективом, — продолжал он, — я разумею не случайную толщу, а группу людей, объединенных одной идеей, одной волей и верой в победу. В этом и заключается сила коллектива, которая помогает побеждать любые опасности. А страх?.. Что же, страх вообще присущ каждому человеку и может возникнуть даже у самых храбрых людей при соприкосновении с опасностью, неважно — реальной или кажущейся. Но если в этот момент человек не один, а в своем испытанном, тесно сплоченном коллективе, если он к тому же чувствует, что за ним, — как это было в нашем нынешнем полете на полюс, — с любовью и тревогой следит вся страна, — может ли он тогда испытывать чувство страха? Я думаю, что нет...

— Верно, — подхватил кто-то из механиков. — Я тоже могу рассказать, как однажды в гражданскую войну...

И он рассказал нам прекрасную героическую повесть об осажденном бронепоезде, застрявшем в тылу у белых. Раненные, без патронов, без пищи, с последней гранатой, сохраняемой для того, чтобы не сдаться живыми в руки врага, — десять часов находились бойцы под непрерывным обстрелом.

— А когда наступила ночь, мы перестали ждать помощи и приготовились достойно умереть. Нам предлагали сдаться, обещали свободу. Но мы и слушать не хотели. Страха ни в ком из нас не было. Каждый знал, что все равно победа за нами, — закончил он свой рассказ.

Несколько минут все молчали. Затем заговорил кто-то еще. Пошли рассказы, веселые и грустные, воспоминания о незабываемых страницах жизни. Каждый из нас находил в своей памяти десятки случаев, перед которыми [92] рассказ о моем пресловутом шалаше казался лепетом ребенка. Но сколько ни старались мы найти в своих былых переживаниях что-либо похожее на обуявшее меня сегодня чувство слепого, безотчетного страха — ничего не находилось. Такого не было, — в один голос говорили все. И это было верно, я знал это по собственному опыту.

— Хорошо, товарищи, — раздался чей-то голос, — коллектив побеждает страх. Это верно. Но бывают и такие случаи, когда человеку приходится встречаться с опасностью один на один. Так, например, было сегодня. Чем же объяснить, что страх перед шалашом заставил без оглядки бежать человека, которого никто из нас не может заподозрить в недостатке храбрости? И в одной ли храбрости здесь дело?

И не дождавшись ответа, он продолжал, обернувшись ко мне:

— Скажите, а если бы вам или любому из нас, очутившемуся на вашем месте, было приказано заснять тот злосчастный шалаш? Если бы от выполнения этого приказа зависела жизнь людей, защита Родины или какая-нибудь научная победа? Бежал бы кто-нибудь из нас тогда?

Мы переглянулись, улыбнувшись нелепости такого предположения.

— Конечно, нет, — решительно ответили сразу несколько голосов.

И наш необычайный диспут разгорелся с новой силой. Перебивая друг друга, волнуясь и торопясь, все с жаром и страстью приводили примеры, один другого ярче, о людях, которые один на один шли на страшную опасность, на верную смерть во имя светлых идей Коммунистической партии, во славу нашей Родины.

На этот раз мы расходились по своим палаткам позже обычного. По времени была ночь, а солнце по-прежнему висело над льдами, высекая из их острых граней снопы разноцветных искр. Откуда-то издалека, быть может, из моих торосов, доносился тихий и заунывный вой ветра. Мы шли молча, все еще поглощенные мыслями, которые всколыхнул в нас недавний разговор. Прощаясь, кто-то вдруг рассмеялся и закричал вдогонку уходящим: [93]

— Так что же такое все-таки страх, товарищи?

Мы ответили ему дружным смехом и шутками, так как излишне было снова повторять то, что каждый из нас твердо знал.

...Через двое суток после этого разговора, несмотря на не вполне благоприятную погоду, мы вылетели с Северного полюса на остров Рудольфа. Оттуда позднее благополучно добрались до Большой земли, до родной Москвы.

Никто из нас не предполагал, что в самое ближайшее время нам предстояло вновь вернуться в Арктику.