Курс на Большую Землю

Ясно, отчетливо встают в сознании труднейшие Дни нашей жизни и работы в арктике, дни, проведенные на необитаемом острове Райнер, на льдине, на мысе Меньшикова. Особенно запечатлелся в памяти полет от мыса Желания до Амдермы. Суровая обстановка, в которой протекал полет, снова возникает перед глазами, и думается толькоо том, каким чудом все мы остались целы и невредимы.

В 1937 году мы совершили второй полёт на полюс и за полюс, — на поиски экипажа Леваневского. Полярная ночь царила в арктике, когда мы получили распоряжение из Москвы — закончить операции и возвращаться на Большую Землю. Мы намеревались лететь с острова Рудольфа до Амдермы. Для полета требовалось большое количество бензина. Тяжелый полетный вес самолетов внушал опасения — сможем ли мы подняться на колесах? Подниматься же надо было именно на колесах, так как в Амдерме и на всех промежуточных аэродромах снега не было. В то же время на острове Рудольфа был глубокий рыхлый снег. Опасения оправдались. Первая попытка взлететь, использовав сравнительно сносную погоду — лунный промежуток, окончилась неудачно. Правда, очень затянулась подготовка кораблей. Луна зашла за горизонт, и погода значительно ухудшилась. Решено было на второй день подготовить корабли к восходу луны и вылетать тотчас, как только позволит метеорологическая обстановка. Так и сделали. Своеобразен был этот взлёт. Перед самолетами расчистили маленькие дорожки для каждого колеса, чтобы оно не тонуло в сугробах. Направление разбега [131] — вниз, под гору, чтобы, стартуя по наклонной плоскости, машина больше увеличивала скорость и быстрее отрывалась в воздух. Такой эксперимент проделывался не впервые. Мы еще весной вылетали, правда, на лыжах, но также под гору, да еще в сплошном тумане. И сейчас самолеты поднялись один за другим и в сиянии луны взяли курс на Амдерму.

Откровенно говоря, погода была мало благоприятной для полета... Едва-едва различались острова архипелага Франца-Иосифа, самолеты шли под облаками, за облаками, между облаков. Во второй половине пути, то есть над Баренцовым морем, которое было тогда свободно ото льда, мы увидели воду, а вскоре и северное побережье Новой Земли. Радио из Амдермы сообщало: погода плохая — туман, снегопад, видимость 500 метров. То же было и на Маточкином шаре, то же было и в заливе Благополучия. Все восточное побережье Новой Земли охватил большой циклон, сунуться туда было опасно. Решили свернуть на мыс Желания, повернули к Баренцову морю, пошли прямым курсом и опустились на знакомую, правда очень плохую, посадочную площадку мыса Желания.

Через два дня, выждав погоду, мы собрались вылететь в Амдерму. Все было готово: моторы прогреты, корабли в порядке, люди на месте. Наш флагманский корабль после пробы моторов начал рулить к месту старта, но в этот момент под самолетом раздался оглушительный взрыв, словно выстрелили из большой пушки. Машина резко накренилась. Лопнула шипа, полет отставили.

Создалось затруднительное положение. Лететь нельзя. Ждать, пока доставят новое колесо на мыс Желания, бессмысленно, потому что ни один пароход в это время года пройти к мысу Желания из-за льдов не смог бы. Оставлять машину на мысе Желания, где, как правило, свирепствуют сильные ветры, доходящие до 11–12 баллов, значило обречь самолет на слом. Этого не хотелось, да и Москва высказалась в том смысле, что машину оставлять нежелательно.

Просили ледокол «Русанов», находящийся в бухте Тихой, доставить нам колесо оттуда. На следующий [132] день выяснилось, что «Русанов» сделать этого не в состоянии.

Некоторые товарищи предлагали вылететь на одном колесе и ободе другого колеса. Это было рискованно. Вопрос остался открытым.

Поздно вечером я задремал от усталости в своей комнате. Меня разбудил Водопьянов.

— Пойдем, обсудим, тут есть предложение наших механиков.

Пошли. Комната полна народу: механики, командиры кораблей. Предлагают обмотать обод колеса хорошим канатом, сделать подобие покрышки и так стартовать.

Вообще я против таких экспериментов. К чему рисковать людьми и ценным кораблем, когда нет особой необходимости? Но что делать? Оставить машину — значит списать ее в расход. Помощи ждать неоткуда.

В эту же ночь был объявлен аврал по изготовлению колеса... с веревочной покрышкой.

При свете маленьких электрических лампочек производится кропотливая, необычная в практике воздушного флота работа. Руководил ею механик Сугробов. Общими усилиями канат натягивали на обод, расстилали в несколько рядов и крепко сцепляли проволокой. Когда на обод колеса было наложено несколько рядов толстого каната, Сугробов заплел его тонкой, но крепкой веревкой сверху, и колесо — готово. Правда, оно было в диаметре меньше, чем исправное колесо, примерно, на три четверти метра, отчего самолет стоял, сильно накренившись на правое крыло. Подниматься было рискованно, так как из-за неравенства колес машина могла пойти с резким разворотом направо и задеть консолью крыла за землю. Тогда самолет встал бы на нос и мог загореться...

Но делать нечего. Улетать надо. В два часа ночи я спросил Сугробова:

— Закончится ли работа к утру? Достаточно ли крепка будет новая покрышка?

— Закончим раньше, Иван Тимофеевич, — отвечал Сугробов. — Идите, отдыхайте и заказывайте погоду по маршруту.

Я ушел с аэродрома с твердой уверенностью, что на рассвете вылетаем. [133]

Еще за час до рассвета синоптик Дзердзеевский доложил, что погода не блестящая, но лететь можно. По всему маршруту облачность не ниже 200–300 метров, возможно, придется пересечь фронт, который характеризуется небольшим снегопадом и несколько уменьшенной видимостью, а вообще видимость по маршруту не менее 10 километров.

Оказалось не совсем так. Бедный наш синоптик, опять его подвела арктика. Но, по существу, он не был виноват. Трудно предсказать более или менее точно погоду на таком большом участке, при небольшом количестве метеорологических станций.

Так как старт на машине с поломанной «ногой» и посадка в Амдерме были рискованными, мы высадили всех пассажиров своей машины, оставив минимально необходимый экипаж. Высадили второго пилота, синоптика и двух бортмехаников. На корабле осталось только пять человек. Все готово.

— Что ж, пойдем... — сказал Водопьянов.

Я уселся за второе управление. Дан полный газ, и накренившаяся машина медленно, неохотно двинулась с места. Мощность моторам дана доотказа. Заранее, еще до полета, мы подкачали в левое крыло свыше тонны бензина и переложили кое-какой груз.

Самолет пробежал около 100 метров, набрал немного скорости, и мы, хотя и с трудом, смогли выразнять крен. С этого момента весь дальнейший разбег, повидимому, совершался на одном колесе. Так или иначе, через несколько секунд машина была в воздухе. Мы вздохнули с большим облегчением, как будто гора свалилась с плеч. Оставалось долететь до Амдермы. Кстати сказать, мы беспокоились не о том, как долететь, а о том, как будем садиться.

Я вышел в штурманскую рубку, чтобы определить направление полета и вычислить все штурманские элементы. Невольно бросив взгляд на больное колесо, я обомлел: канат при разбеге размотался, накрутился на ось и намертво заклинил колесо. Посадка без поломки невозможна.

Взяв управление машиной, я предложил Водопьянову полюбоваться этой картиной... Решили все же итти на Амдерму. Уж если сажать машину с повреждениями, [134] то сажать ближе к Большой Земле, а не здесь, на отлете, в недосягаемой зимой арктике.

Все три машины в воздухе. Взяли курс и вышли по маршруту. На погоду в начале пути жаловаться было нельзя. Мы шли под самыми облаками, на высоте 300 метров, при видимости в 10–15, а иногда даже 20 километров, правда, с небольшим встречным ветром.

Я уже начал радоваться, что погода удивительно сходится с прогнозом. Но скоро пришлось убедиться в обратном. Уже через час, при подходе к заливу Благополучия, видимость начала ухудшаться, и вскоре все вокруг затянул сплошной густой туман.

Мы вошли в него, надеясь, что он простирается не очень широким фронтом, мы быстро пробьем его и выйдем опять в благоприятную погоду.

Но туман густел.

Мы шли вдоль берегов Новой Земли. Эта гористая земля с суровыми, скалистыми, отвесно спускающимися к воде берегами смутно вырисовывалась справа. Впереди видимость была всего метров на полсотни. Двух остальных кораблей мы уже не видели. Часто запрашивали их по радио. Первое время получали очень невнятные ответы с корабля Молокова. Трудно было понять — что с ним и где он? Только одно было ясно, что он летит. От Алексеева никаких сведений не было. Это внушало серьезное беспокойство. Погода становилась все хуже.

Берег, от которого мы шли на расстоянии, примерно, ста метров, временами совсем скрывался. Мы жались ближе к берегу, чтобы не потерять его. А перед нами неожиданно то и дело вставали заливы, мысы, которые надо было осторожно огибать.

В сплошном тумане, примерно через полчаса, справа и совсем близко от нашего самолета я увидел силуэт корабля. Это был Молоков. Корабля же Алексеева мы все еще не видели. Лететь становилось труднее. Я запросил погоду от Амдермы и Маточкина Шара. Эти два пункта имели метеостанции и могли дать погоду. Амдерма давала: ветер — 9–10 баллов, высота облаков — 50 метров, туман, снегопад, видимость — 500 метров. Маточкин Шар давал облачность — 100–200 метров, видимость — 2–4 километра, слабый снегопад. [135]

Надо было пробиваться хотя бы на Маточкин Шар и попытаться сесть в заливе Канкрина. Я дал туда распоряжение, чтобы приготовили аэродром, костры. Но до Маточкина Шара лететь еще далеко, а туман все густел. Высота полета — 100 метров. Неожиданно впереди, совсем рядом, вырисовывается скала, значительно выше нас. Мы шли прямо на нее...

Резкий разворот, и в самый последний момент мы избежали неприятной встречи с ней. Положение становилось серьезным. Управлять приходилось вдвоем. Мы знаками уговорились с Водопьяновым — каждому смотреть в свою сторону, и когда появится какая-либо опасность, реагировать на нее самостоятельно. Другой в это время не препятствует движению рулей и, таким образом, дает самолету возможность маневра.

Наш четырехмоторный корабль не очень юрок. Погода на удивление плохая. Поэтому надо быть готовым к любым эволюциям, чтобы не напороться на скалы, горы и не разбиться вдребезги. К туману прибавился еще резкий порывистый ветер. Машину сильно бросает. Уже утомляются глаза, до боли напряжены мышцы рук, ног, градом катится пот. Но мы полны решимости дотянуть хотя бы до Маточкина Шара.

Оба наши спутника потеряны в тумане. Неожиданно впереди, под самым носом самолета снова встает скала. От нее нам также удается увильнуть в самый последний момент. Едва отошли от берега в море, продолжая лететь прежним курсом, как я заметил впереди, с моей стороны, что-то огромное, белое, неумолимо и грозно надвигающееся на самолет. Привыкнув к черным, голым скалам, я совсем не ожидал встретить огромную гору, покрытую снегом и простирающуюся много выше нас. Свернуть направо — наверняка вмазать в какую-либо гору, свернуть налево — невозможно, так как эта снежная глыба (как мне казалось) несколько загибалась налево. Мы были зажаты в полукольцо. Я все же успел дать полный газ всем четырем моторам и с набором высоты положил машину в левый крен, чтобы развернуться налево. Гора надвигалась... Я еще увеличил крен.

— Что ты делаешь? — крикнул Водопьянов.

Глазами показываю ему на гору. Но он ее не видит: она с моей стороны. Когда казалось, что вот-вот сейчас [136] мы с полной скоростью врежемся в гору, я даю левую ногу доотказа и кладу машину почти вертикально. Удивительно, как наша громадина могла удержаться в воздухе в таком положении. Я с замиранием сердца жду: вот сейчас будет удар — и все кончено...

В этот момент машина резко скользнула на левое крыло. Это увеличило, ускорило разворот и спасло от неминуемого удара о гору.

Почувствовав, что мы падаем вниз, мы оба почти одновременно дали рули в обратную сторону и по приборам привели машину в нормальное положение.

Я заметил совсем близко под крылом самолета воду. До сих пор удивляюсь — как мы не задели (а может быть, слегка и задели, да не почувствовали) поверхность воды.

Впереди опять берег. Совсем низко, осторожно мы пошли вдоль него. Скалы то справа, то слева. Вот промелькнула одна, совсем похожая на двугорбого верблюда.

Спустя некоторое время, когда я собирался точнее поставить машину на курс, вдруг голос Водопьянова:

— Опять эта гора...

Я посмотрел на него. Он недоумевающе разводил руками. Действительно, под нами тот же «двугорбый верблюд». Я сообразил, что это один из островов Крашенинникова, который в сплошном тумане мы обошли кругом два раза. Если будет так продолжаться, то неминуемо напоремся на гору или скалу.

— Пойдем в море! — кричит Водопьянов.

— Подожди, — отвечаю. — пройдем еще немного.

Единственное наше спасение — Маточкин Шар. Туда и надо пробираться. Но через несколько минут я уже согласился с Водопьяновым, что надо итти в море, подальше от этих гор, и пробираться к берегам Большой Земли.

Ломаю курс на 90° влево. Выходим над открытым Карским морем. Отойдя на значительное расстояние, рассчитываю курс, настраиваю радиокомпасы. Идем курсом в Амдерму... Через полчаса начинается сильный снегопад. Попытка пробиться или хотя бы набрать высоту и итти в облаках не увенчалась успехом. Едва вошли в слой облачности, как машина начала обледеневать. Пришлось снова итти низко, над водой. [137]

В Карском море бушевал шторм. Гигантские волны пенились под самым крылом самолета. Я дал распоряжение запрашивать погоду через каждые 15 минут у всех расположенных близ Амдермы населенных пунктов: Юшар, Вайгач, Варнак, Нарьян-Мар. Через каждые 15 минут ко мне подходил Сима Иванов и передавал донесения этих пунктов. Повсюду было одно: сплошной туман, снегопад, видимость от нуля до 50 метров при сильном порывистом ветре. Амдерма же давала ветер — 11–12 баллов, видимость — нуль, туман, сильный снегопад.

Сильным снегом забросало самолет. Внимательно вглядываюсь вперед, силюсь хоть что-нибудь разглядеть. Ничего. Муть, снег и туман... Стараюсь вести самолет на повышенной скорости, но замечаю, что она падает. Это заметил и Водопьянов. То он, то я все прибавляем и прибавляем обороты моторам. Наконец, моторы работают уже на полной мощности, а скорость упала до 140 километров. Залепленные снегом стекла наводят на мысль, что у нас забросало снегом приемники указателя скорости. Этого еще нехватало... Как же лететь дальше? Немедленно включаю обогрев.

— Включи, — кричу Водопьянову.

Когда оба контакта были включены, через минуту или две скорость стала нарастать.

Мы летим уже два с половиной часа в сплошном тумане и снегопаде. Никакого просвета.

— Сколько бензина? — кричу Бассейну.

Он отвечает. Иванов через каждые четверть часа приносит сводки. Погода в Амдерме и во всей округе не улучшается. Вести самолет становится все тяжелее к тяжелее. Наконец, снег повалил так, что даже белую пену волн почти под самым крылом различить невозможно.

Удастся ли добраться до земли? Я высунулся в открытое окно, чтобы увидеть хоть что-нибудь. Ветер сорвал шапку, швырнул ее в море.

«Шапка уже утонула», — подумал я.

Еще час мучительного полета над беснующимся морем, в неистовом снегопаде и проклятом тумане. Наконец, к нашей радости, видимость становится немного лучше. Я уже начинаю определять ее по секундомеру, засекая впереди показывающиеся беляки волн. Вот она — 200–500–1000 метров. Потом видимость стала [138] еще большей и, самое главное, мы могли уже подняться на 150 метров от воды. Изменили курс с намерением подойти к берегам Новой Земли.

Давно уже пролетели Маточкин Шар и подходим к южной оконечности Новой Земли. Выходя к берегу, неожиданно увидели один из наших кораблей. Он нас не видел. Я тщетно вызывал его по радио, но ответа не получил. Позднее выяснилось, — это был корабль Молокова. Еще и еще запрашиваем Амдерму. Амдерма дает: 12-балльный ветер, видимость — нуль. Сильный снегопад, туман. Песочная коса, единственное место для посадки в Амдерме, заливается волнами бушующего моря. Направление ветра — не вдоль этой косы, а поперек ее.

— Куда ж мы пойдем? — спрашиваю Водопьянова.

Действительно, куда итти? Садиться на неисправном самолете с боковым ураганным ветром на заливаемый волнами аэродром, при отсутствии всякой видимости и при сплошном снегопаде — наверняка разбить машину.

— Давай, сядем где-нибудь здесь, — говорит Водопьянов.

Долго советуемся.

— Надо садиться, — говорю я, — где-нибудь около жилья.

— Да где же его найдешь, жилье-то? — возражает Водопьянов.

Я вспомнил, что на самой южной оконечности Новой Земли, на мысе Меньшикова, есть маяк. И когда мы еще летали на остров Рудольфа, я заметил, правда, с большой высоты, маленький домик.

— Сядем на мысе Меньшикова, около маяка, — предлагаю я.

Упорно пробиваемся вперед. Погода снова портится. Наконец, мы приходим к мысу Меньшикова.

— Ну, что же, садимся? — спрашивает Водопьянов.

— Садимся! — решительно отвечаю я.

— Сломаем!.. — кричит он. — Ветер сильный, надо стараться на одно колесо посадить.

— Ничего, сядем!

Да иного нам ничего и не оставалось. Кроме плохой погоды, впереди по маршруту нас в Амдерме ожидала еще и ночь, так как до наступления полной темноты оставалось 20 минут, а полет до Амдермы с таким ветром мог продлиться больше часа. [139]

Прошли бреющим полетом над мысом. Его неровная поверхность совершенно лишена снега. Как-то выйдет посадка? Зашли еще раз. Я бросил дымовую ракету. Строго против ветра заходим на посадку. Земля все ближе и ближе.

— Выключать, что ли? — кричу.

— Выключать, — отвечает Водопьянов.

Нажимаю аварийный контакт, и все четыре мотора останавливаются. Машина с левым креном подходит к земле, бежит на одном колесе, потом упирается на законтренный канатом обод колеса, резко разворачивается направо, мы парируем это рулем направления и элеронами, но заворот продолжается, крен увеличивается, машина чуть не цепляется крылом за землю. Наконец, резкий рывок.

«Капот», — мелькнуло в голове.

Действительно, наш гигант высоко поднял хвост и на мгновение застыл в таком положении. И тут же, обращенный к самолету, зычный крик Водопьянова:

— Что ты делаешь? Встань назад!

Как бы повинуясь этому окрику, машина резко стукнулась хвостом, стала в нормальное положение. Через секунду я сорвался со своего места и в радостном изумлении увидел, что машина невредима.

— Цела, цела! — кричу я.

В самом деле, трудно удержаться от такой радости. [140]