Содержание
«Военная Литература»
Мемуары

Начало

Колхозник Сергей Филиппович Крисковец стал нашим связным. Он знал, где находится наша землянка. Но это на всякий случай. А встречались мы с ним для [147] обмена новостями где-нибудь в чащобе и каждый раз назначали новое место. Было очень важно, чтобы нашего связного никто не выследил, не заподозрил в связи с нами. И вот как-то на очередном нашем свидании он рассказал, что в районном центре Кличеве расположилась на отдых немецкая воинская часть. Теперь через деревню Пересопня каждое утро ходит из Могилева крытый грузовик. Наверное, продукты возит. Сергей лукаво подмигнул:

— Захватить бы его, и на зиму запасетесь продуктами.

— Дело хорошее, — сказал я, — надо подумать. Пришел в землянку и говорю:

— Ну что, партизаны, землянку выстроили и успокоились. Кругом фашисты свирепствуют, а мы любуемся дымком из нашей печурки.

— Не хитри, политрук, — сказал Баранов, — чего задумал?

И как рассказал я о немецком грузовике, у Леньки Баранова глаза разгорелись, вздернулся коротенький нос, и на нем веснушки сильней проступили.

— Давно пора заняться делом! — воскликнул Астафьев. — А то все только устраиваемся да осматриваемся.

— Мы на большое дело нацелились. Не осмотревшись, нельзя, — возразил ему Сычев.

— Да, это верно. Однако теперь уже пора.

— О том и речь. Сегодня ночью Сергей проведет нас в тот лес, где находится эта самая Пересопня, — сказал я.

...Утро было ясное, погожее. Мы сидели в зарослях можжевельника метрах в десяти от дороги и думали только о том, когда же пойдет немецкий грузовик.

Послышался отдаленный гул мотора. Я приготовил гранаты. Сычев поднял свою винтовку. Баранов, Астафьев и Евсеев приросли к кустам. И вдруг разочарование. Шла не та машина, которую мы ждали. Не грузовик, а легковушка. Однако, увидев, что в ней за спиной шофера сидят два офицера, я бросил гранату. Это был сигнал к бою. Полетели гранаты Баранова и Евсеева. Но все они взорвались позади машины. Да и Сычев опоздал. Машина фыркнула и умчалась. Я успел заметить, что сидевшие в ней офицеры повернули головы, пытаясь понять, откуда шла стрельба.

Мы поднялись и смотрели друг на друга в недоумении: [148] как с такого близкого расстояния не сумели подбить машину!

Вдруг совсем близко загудели моторы. Наверное, где-то недалеко стояла автоколонна. Может, была какая-нибудь поломка, ее задержали, и вот она снова двинулась. Гул нарастал, видно, машины быстро набрали скорость и вовсю мчались на выручку легковушке. Как бы там ни было, но, приблизившись к месту, откуда мы только что стреляли, немцы подняли такую стрельбу, что лес шумел как в непогоду. Но мы уже были далеко от дороги и ускоренным шагом уходили прочь.

Километров пять отмахали и только тогда сели отдохнуть.

От разгоряченных лиц валил пар, во рту пересохло. Рубашки прилипли к телу. Спустились к ручью, напились, и стало полегче.

— Верно говорят — дуракам счастье! — сказал Лев Астафьев.

Возбужденные, усталые, мы вернулись в свою землянку и, повалившись на нары, стали обсуждать причины неудачи. Неправильно выбрали место для засады: в мелком кустарнике нас легко можно было обнаружить издалека. Гранаты бросали с большим опозданием. Надо бросать перед идущей машиной, а мы — вслед ей...

— Не беда! — беспечно отмахнулся Леонид Баранов. — Так случилось. У моста-то мы вон как их расчехвостили! Подчистую!

— Победой у моста нечего кичиться, — возразил Петр Евсеев, — там мы напали на пьяных. А были бы немцы трезвыми, еще неизвестно, чем бы все кончилось.

— Петр прав, — поддержал я Евсеева.

Мы были крайне удручены неудачей, хотя потом оказалось, что засада наша не была безрезультатной.

На другой день я встретился с Сергеем Крисковцом, и он, загадочно улыбаясь, спросил меня:

— Михаил, это ваша работа с легковиком?

Но я сделал вид, что не понимаю, о чем он говорит.

— Так ты не знаешь, что вчера подбили немецкую машину?

И стал мне рассказывать, как неведомые партизаны громили врага.

Оказалось, что тот легковик не дотянул даже до деревни. У него были прострелены шины на задних колесах, пробито боковое стекло, а самое главное — ранен офицер. Немцы ругались. Всех в селе называли партизанами. [149] Но расправляться с мирными жителями им было некогда — срочно уезжали на фронт.

Весть о партизанах разнеслась по всему району. Она быстро обрастала легендами...

В деревне Великая Старина многие мужики были мастерами по изготовлению ободьев для колес, дуг, бочек. Одним из таких мастеров был и Евлампий Гавлик. Я его уже знал. Худощавый, среднего роста старик лет шестидесяти, он был не по годам подвижен. В деревне считали, что он знает в лесу каждый пень. И вот как-то Евлан пустил слух, будто видел партизан. В лесу их, по его словам, «темная хмара», и все со станковыми да ручными пулеметами.

Однажды встретились мы, я и говорю ему:

— Дедушка Евлан, вы тут распространяете слухи о партизанах, будто их «темная хмара». Зачем это?

Дед лукаво улыбнулся мне и обычной своей скороговоркой ответил:

— Вишь, мил человек, видел я или не видел, то дела не касаемо. А только пущай те супостаты сатанинские, полицаи да всяческие германские прихлебаи верят, что в лесах народилась новая Красная Армия, да такая, что с нею и не совладать. Так оно и нам, простым людям, спокойней будет. Глядишь, менее беспутствовать будут ироды сатанинские, боязно будет им руки-то распускать. Прав я, аи не прав? — И, приблизившись к самому моему лицу, Евлан тихо добавил: — А касаемо вашей землянки, то ее почти от земли и не видно. Вот только днем в ведрую погоду вы лучше не топите. А то смотрю как-то, а елка дымит в небо, как труба самоварная. Вы больше по ночам обогревайтесь. Ну а если днем, то поманеньку, сухими дровишками, чтоб дыму меньше. А вообще знай, дорогой товарищ командир, случись на деревне какая тревога, враги против вас что удумают, Евлан бросит свою хату, пусть горит или в тартарары провалится, все бросит Евлан и первым побежит упредить вас. Спросишь, почему? Да потому, что все понимаем так: вы тут остались наша единая защита, наша надежа. Без вас мы и вовсе осиротеем. Вот так, мил человек, товарищ красный командир.

* * *

Еще когда мы только построили землянку, Лев Астафьев проник в заброшенный деревенский клуб и в куче хлама нашел старенький радиоприемник. И хотя [150] питания к нему не было, он его забрал. А теперь Евсеев и Сычев принесли ему батареи. «Одолжили» у гитлеровцев, проезжавших по шоссе на легковой машине.

— Ну а сами-то гады где? — первым делом спросил я.

— Кончили воевать, отдыхают в кювете. Не волнуйся, командир, на этот раз мы учли все прежние промахи. Засаду устроили в лесу, где огромные деревья подступают к самой дороге. Каждое дерево — крепость! Гранату я бросил с точным расчетом. Ну да это все теперь позади! — отмахнулся Иван. — Пусть Лев скорее налаживает радио. А мы его заранее премируем. — И он достал из трофейного рюкзака добротные сапоги.

Лев благодарно обнял его. Но сапоги пока отложил, а кинулся к приемнику и стал прилаживать батареи.

Лев Анатольевич Астафьев до войны был начальником радиостанции артиллерийского полка. И вот теперь на него были все наши надежды. Мы окружили его и с нетерпением ждали, что будет, заработает ли наше радио? Затаив дыхание, смотрели мы на радиста, расположившегося на полу нашего жилища. Лев что-то подвинчивал, подкручивал, даже на язык пробовал проводки и ни слова не отвечал на наши нетерпеливые вопросы. И вдруг, словно струна лопнула, — что-то взвизгнуло, зашипело, затрещало. У нас, казалось, остановилось дыхание. Но треск быстро умолк. И это нас бросило в холодный пот. Волнение у всех было такое, будто мы на диком острове, а единственный корабль уплывает, не заметив нас.

Астафьев рукавом выцветшей гимнастерки вытерт взмокший лоб: он-то волновался больше всех. И опять присел над приемником, лизнул один, другой проводок, где-то подкрутил, где-то подстукнул, и вдруг... ударили куранты.

Все, кроме самого радиста, встали, подтянулись, словно выстраивались на какой-то очень торжественный парад.

Бой часов Кремлевской башни кончился, но мы не шевелились, и вот, как бурный водопад, как фронтовая канонада, обрушилась на наши головы дотоле не слышанная нами песня:

Вставай, страна огромная!
Вставай на смертный бой
С фашистской силой темною,
С проклятою ордой! [151]

Лица моих боевых товарищей бледны, сурово сдвинуты брови, а в глазах Баранова слезы.

Музыка и слова этой песни удивили нас, взбудоражили, слили воедино с огромной, поднявшейся на смертный бой Родиной.

Когда песня кончилась, заговорил диктор: «От Советского информбюро! Передаем вечернее сообщение от 11 августа. В течение 11 августа наши войска продолжали бои с противником на Смоленском, Белоцерковском и Уманском направлениях...

За 10 августа уничтожено 39 фашистских самолетов. Наши потери — 25 самолетов. По уточненным данным, во время налета фашистских самолетов на Москву в ночь с 10 на 11 августа сбито не 5 фашистских самолетов, как сообщалось ранее, а 6 самолетов...»

Было ясно, что бои идут жестокие, кровопролитные. Но главным было то, что Москва стоит, что Москва сражается...

Нашей радости не было конца. Мы со слезами на глазах обнимали друг друга, тискали нашего радиста.

Москва наша!

Почти всю ночь не спали, находясь под впечатлением услышанного.

А Льва Астафьева мы прозвали с тех пор «Кренкелем».

* * *

Однажды Иван Павлович Крисковец сообщил мне, что группа партизан из коммунистов Кличевского района хочет установить связь с нашей группой. Мы обрадовались этому сообщению.

Встретились в доме Ивана Павловича. Он стал знакомить нас с местными партизанами, которые пришли всем отрядом.

Командиром Кличевского партизанского отряда был Игнатий Зиновьевич Изох, представительный мужчина лет сорока. И манерой держаться, и речью, и ростом Изох производил впечатление человека солидного, внушительного. Он спокойно и деловито рассказал о жизни его партизанской группы, изложил свое мнение о дальнейшем развертывании партизанского движения в районе. Он считал первостепенным вовлечь в партизанскую деятельность как можно больше людей, активизировать [152] борьбу с оккупантами. На этом же настаивал и комиссар отряда Яков Иванович Заяц.

После недолгих разговоров договорились о совместных действиях.

Через несколько дней отряд Кличевский расположился недалеко от нас, по другую сторону деревни Великая Старина. Теперь мы перестали чувствовать себя одинокими. В случае тревоги можно будет действовать совместно.

Между тем фашисты разворачивали бурную деятельность: забирали хлеб и скот у крестьян.

Объединенными силами двух отрядов мы начали отбивать увозимый в Германию хлеб и возвращать его крестьянам.

Однажды ночью мы с отрядом Изоха вошли в большое село Воевичи. Открыли амбары с зерном, подготовленным для отправки в Германию, и стали раздавать его жителям. Люди всю ночь закапывали зерно в ямы. Старосте мы решили выдать расписку о том, что хлеб реквизирован партизанами. Однако многие крестьяне считали, что староста Харламп Тимоха их предаст. Он пошел на службу к фашистам добровольно.

Группа партизан направилась к его дому. Вызвали ничего не подозревавшего Харлампа на улицу. Скрутили его, объявили приговор партизанского суда. Грянул выстрел, и фашистский холуй получил то, что заработал.

* * *

Однажды я пришел в землянку Изоха и застал у него незнакомого партизана с ручным пулеметом. Это был высокий, красивый боец с доброй веселой улыбкой.

— Леонид Горбачевский, — представил мне гостя Изох, — у него шесть бойцов. Просится в отряд. Его направил сюда Иван Павлович. А у меня видишь, — Игнатий Зиновьевич повел руками по землянке, чуть нес доставая до стены, — сами с трудом втискиваемся на ночь.

Переговорив с Изохом обо всем, за чем шел, я повел Горбачевского к себе.

Когда вышли из землянки, Горбачевский тихо свистнул, и тотчас из заснеженного орешника вышло шестеро так же, как и сам Леонид, тепло одетых бойцов. Они оделись — как он сам сказал — за счет фашистского обоза, увозившего награбленное.

— Ну, у вас просто Петродворец в сравнении с Изоховой [153] землянухой! — громко воскликнул Горбачевский, переступив порог нашей землянки.

По одну сторону землянки тянулись нары. К правой стене было прижато наскоро отесанное бревно, служившее скамьей. У оконца — стол из горбыля на подставке из двух поленьев. В печке как раз жарко пылали дрова, и по всей землянке обильно шло тепло. На столе — разобранный приемник, над которым колдовал наш «Кренкель».

Бойцы из группы Горбачевского быстро нашли общий язык с моими товарищами. Сидя рядком и покуривая, они расспрашивали друг друга о прошлом, искали земляков, знакомых.

Еще по дороге в наш отряд Горбачевский рассказал мне, что война застала его в автобатальоне, расположенном недалеко от границы. Он служил шофером. Тяжело раненный, он долго лечился в лесу, где за ним ухаживали деревенские подростки. А потом ушел с такими же, как и сам, окруженцами к линии фронта. В деревне Березово Болото прожили неделю на чердаке, и Крисковец посоветовал присоединиться к партизанам.

Имея пулемет и пополнение, наш отряд стал сильнее. Нам не терпелось начать активные действия против оккупанто|. Наш порыв горячо одобрял Иван Павлович Крисковец.

Но это оказалось делом не таким уж простым, как мы поначалу думали. Как правило, в больших селах фашисты оставляли хорошо вооруженные гарнизоны.

Только зимой, накопив оружия и хорошо подготовившись, мы решились на длительный рейд по окрестным селам с целью разгрома фашистских гарнизонов.

На рассвете 22 декабря наш отряд, объединившийся с партизанами Изоха, подошел к селу Заполье, которое было центром волости. Но тут дело обошлось без боя. Бургомистр Иван Жлукто был своим человеком. Он ждал нашего прихода и сразу же передал нам четыре винтовки, много патронов и ключи от склада с хлебом. До рассвета жители села разобрали весь хлеб и попрятали по своим ямам.

Ранним морозным утром мы пошли дальше, на Орлино и Лютино. В деревне Орлино жители рассказали, что в Лютине есть полиция, набранная из каких-то бандитов и изуверов.

— Там особо лютуют братья Галацевичи, — сообщил нам самый старый житель села. [154]

В середине дня двумя группами подошли мы к этой деревне. Чтобы не вспугнуть полицаев, командиры групп решили пойти на хитрость. Четверо бойцов во главе с отчаянным партизаном Кучеруком из группы Изоха надели на рукава полицейские повязки и пошли в деревню. А остальные остались на опушке леса.

Наши посланцы незаметно вошли в деревню, спросили, где живет начальник полиции, и зашли в хату к Галацевичу. Тот сидел за бутылкой самогона и жареным гусем.

— Ты начальник полиции? — грозно спросил Кучерук.

— Я, я, я! — дрожащим голосом ответил полицай, поглядывая на висевшую около порога винтовку.

— Не дрожи, вояка! Возьми оружие и не будь разиней, не оставляй его у порога. Партизаны у тебя под носом, а ты самогонку глушишь! — С этими словами Кучерук снял со стены винтовку, передал ее Галацевичу и приказал: — Через десять минут чтобы все твои вояки с оружием были тут. Есть очень важное дело.

— А вы кто же будете? — осмелился спросить фашистский холуй.

— У тебя что, глаза повылезли, не видишь? — и Кучерук показал на полицейскую повязку на рукаве. — С Осипович мы. В вашем лесу напали на партизанский след. Но их много. А нас, сам видишь, четверо. Не одолеем. Позвонили шефу, он приказал привлечь вас в помощь. А у вас и телефона нету. Вот и пришлось тащиться. Шеф требовал к вечеру доставить ему партизан живых или мертвых. А ты знаешь, что если не выполним этот приказ, то мертвыми будем мы сами.

Тон Кучерука подействовал лучше всяких документов. Галацевич быстро собрал свою шайку в одну хату, а тут как раз весь наш отряд вошел в деревню...

Полицаев же судили сами жители деревни и воздали каждому по заслугам.

Утром основная часть объединенного отряда перешла по льду Березину и направилась в Осиповичский район, где решила разогнать и уничтожить другие полицейские гарнизоны. Но мне не повезло — я был ранен случайной пулей одного немецкого холуя.

Вернулись мои товарищи из этого рейда уже в начале января 1942 года. Я радовался их успехам и переживал, что из-за ранения не мог быть вместе с ними.

Этот рейд нас вдохновил, вселил веру в победу. [155]

Но тогда мы еще не могли оценить главного итога его. Мы поняли это лишь к весне, когда везде, где прошел в начале года наш отряд, возникли партизанские отряды, большие и маленькие.

Дальше