Мы не одиноки
Утром мы наткнулись в лесу на шалаш из еловых веток. Осторожно осмотревшись, подошли к нему и заглянули. Никого. Шалаш большой, пол устлан еловыми ветками. В углу на охапке сена — недоплетенная корзинка и заготовленные для нее прутья. Леонид показал кожуру от картошки:
— Свеженькая. Нисколько не присохла. Так что мы помешали человеку обедать.
— Предлагаю расположиться в этом уютном жилье, но выставить посты, — сказал я.
— Правильно, командир, — поддержал меня Баранов. — Я дежурю первым. Хочется высмотреть хозяев шалаша.
За ночь хозяева не появились, и мы отправились в сторону деревни, надеясь кого-то увидеть на дороге и поговорить.
И тут нам повезло. Только вышли из леса, увидели, что люди копают картошку. Картофельное поле тянулось до самой деревни. Но, видимо, оно было разделено на делянки. Люди работали семьями на своих участках. Ближе всех к нам были трое — мужчина, женщина и девушка. К ним можно было подойти по кустарнику так, чтобы нас не увидели другие. Я пошел вдвоем с Иваном. В зарослях трех-четырехлетнего березнячка наткнулись на ямку, до половины заполненную картошкой. Значит, люди выкапывали и сразу ссыпали урожай в яму.
— У нас тоже так зимует картошка, — сказал Иван, [139] чтобы обратить на себя внимание увлеченной работой семьи и не испугать внезапным появлением.
Нас заметили. Все трое разом подняли головы, посмотрели на нас. Ответив на наше приветствие, женщины продолжали работать, а мужчина направился к нам, пояснив своим:
— Покурю, поговорю с людьми.
Это был болезненно худой мужчина лет тридцати пяти. Из-под реденьких светло-русых бровей на нас смотрели умные, пытливые глаза. Подойдя к нам, он каждому пожал руку. Пальцы у него были жесткие от работы, черные, потрескавшиеся.
— Военные люди, а подходите так робко, осторожно, — заметил он, — у нас немцев нету. Чего им в такой глухомани делать? Скот почти весь забрали сразу. Да и хлебушко подмели. Вот теперь, если бульбы удастся сохранить хоть немножко, — он кивнул на яму, — то только и наше.
— А не рано ли копать картошку?
— Да, она еще растет. Но что же делать? — развел руками мужик. — Люди решили спрятать, пока и ее не увезли в Германию. А кому хочется кормить гитлеровцев?..
Он сел на кучу земли возле ямы и нам предложил сесть, чтобы не видели другие.
— Крисковец моя фамилия, Сергей Филиппович, — попросту назвался он, не понуждая нас к ответному знакомству. — Был я бригадиром в колхозе. Председателя сельсовета и нашего, колхозного, немцы расстреляли сразу же, как пришли. А может, и до нас доберутся. Вы по лесу, видимо, к фронту пробираетесь... — не спрашивая, а скорее просто рассуждая, говорил он. — Далеко наши. Совсем далеко. Но, видать, остановились и даже дают фашистам жару. Об этом германское радио само проговаривается: то плетут, что в Москве, а потом вдруг о боях на Смоленщине, или под Харьковом, или еще где поближе. А люди ж недурные, понимают, что далеко от тех городов до Москвы.
Женщины позвали Сергея Филипповича отнести к яме мешок с картошкой. Тот извинился и ушел. А когда вернулся, сказал:
— Жонка хочет сходить домой за хлебом. Вы сможете обождать?
— Что ж делать, — виноватым голосом отвечал [141] Иван, — мы были защитниками народа, а теперь вот стали его иждивенцами...
— Защитниками вы еще будете. На колени мы не станем. Вон в других местах, слышали, что творится? — И сам же ответил: — Партизаны, как в гражданскую, начали действовать. На железных дорогах крушения устраивают. Да и по шоссейкам не все машины доходят до фронта.
— Так оно было, и в войну с Наполеоном, — заметил я, стараясь пока не говорить ничего определенного.
— Вот-вот, это наша давняя тактика — партизанство, — обрадовался Крисковец. — Нам теперь надо дружно держаться, гражданским и военным, оказавшимся на оккупированной земле... Помогать надо друг другу. А идти, догонять фронт? Я и не знаю. Нужно ли это?
Чувствовалось, что он хотел сказать больше. Но пока что не решался: нас он еще не знал как следует...
— Бульбы вечером наберите, сколько вам надо. Ну а решитесь зимовать в нашем лесу, то мы вам и в другом поможем. Наша деревня называется Березово Болото, а дальше Великая Старина. Люди у нас добрые. Никто добровольно в полицию не пошел. И в старосты никто не соглашается. Мы уж сами уговариваем тут одного доброго человека, пока не навязали нам какого-нибудь шкурника...
С Крисковцом мы расстались, ободренные моральной поддержкой.
В шалаше мы только ночевали, а по утрам уходили в разведку по окрестности. Мы уже знали, где находится железная дорога, районный центр Кличев с полицией и прочими представителями оккупационной власти. Если возвращались рано, то отдыхали где-нибудь подальше от шалаша. Вот и сегодня, вернувшись из похода к шоссе, мы устроились на лесной поляне под одинокой березой и оживленно обсуждали данные разведки.
В разгар беседы я вдруг заметил, что в орешнике мелькнуло что-то подозрительное.
— Лев, Иван, быстро обойдите орешник! — приказал я. — Кто там?
Астафьев и Сычев тут же вскочили и с оружием на [142] изготовку побежали в заросли орешника. Но через несколько минут вернулись ни с чем.
Вдруг совсем близко, но уже с другой стороны, мы услышали нарочитое покашливание, словно кто-то предупреждал о своем приближении.
На поляну вышли двое. Один — высокий в сером макинтоше и такого же цвета кепке, в ботинках. Лицо худое, одухотворенное. Другой — среднего роста, с полным румяным лицом, в брезентовом плаще и кирзовых сапогах. За плечами у него туго набитый рюкзак.
Мы все вскочили, держа оружие в руках. А Баранов крикнул:
— Стой! Кто такие?
— Да теперь-то зачем такие строгости? — не обращая внимания на этот окрик, спокойно сказал высокий. — Были бы мы вооружены, из орешника перестреляли бы вас, как глухарей на току.
— И все же кто вы, откуда? — спрашиваю не так строго, как Леонид, но требовательно.
— Из этой вот деревни, колхозники, — ответил высокий. — Мы корзинки плетем. Шли за лозой, да и увидели вас.
— Документы есть?
— Как же без документов. Есть и документы, — все так же спокойно отвечает высокий и показывает мне справку, написанную на имя Каранкевича Ивана Афанасьевича.
Взял я этот документ под сомнение. И подпись неразборчива, и то, что тридцатилетний дядька предъявляет не паспорт, а метрическую справку, наводило на подозрение.
— Документу этому не верю, — возвращая бумажку, заявил я высокому. — Скажите прямо, кто вы такие?
— А вы кто? Это вы пришли в наш лес, а не мы к вам, — ответил высокий.
— Третью ночь занимают наш шалаш и еще спрашивают, кто такие! — с ехидной улыбкой заметил второй.
— Ах, вот они, хозяева, — заулыбался и я. — Вы сами видите, что мы люди военные, бойцы.
— Ну и мы бойцы, только с другого фронта. — Высокий протянул мне руку, представился: — Редактор районной газеты Крисковец Иван Павлович. [143]
— Родственник Сергея Крисковца? — обрадовался Лев. — Ну тогда свои люди.
— Откуда же мы знали бы о вас, если бы не Сергей, — сказал Крисковец. — А мой товарищ — директор МТС Латышев. Ни о нем, ни о себе не говорю «бывшие». Мы были, есть и будем, несмотря на то, что фашистам удалось так вероломно сломать наши ворота. Ну, ворота — это еще не весь двор.
Иван Павлович рассказал нам и о положении на фронте, и о делах в районе. Было ясно: все знает из каких-то неведомых нам первоисточников. «Он, конечно же, слушает радио, — догадался я. — Но что-то есть у него и еще...»
Снова острым стало желание идти к фронту, скорее слиться с родной армией. Крисковец слушал нас и внешне будто одобрял рвение нашей пятерки. А когда страсти улеглись, заговорил вдумчиво и спокойно. Заговорил вроде бы совсем не на тему. Он стал рассказывать об озере в их лесу. Из небольшого ручейка образовалось большое озеро. Пришлось даже плотиной отгораживаться селянам, чтобы в паводок не хлынула вода.
— Весной, бывает, боимся, что прорвет плотину и снесет всю деревню. Сила в нем накопилась огромная, — тихо, словно сам себе, говорил Иван Павлович. — А стремился бы тот ручеек только в море, кто знает, добрался бы до него или нет. Скорее всего затерялся бы в лесных дебрях.
— Ну, если это вы, дорогой товарищ редактор, насчет нас, то мы в пути не затеряемся! — поняв эту притчу, сурово заявил Сычев. — Мы уже кое-где рвали те плотины. Да и еще рванем...
— Вот и хорошо, что верите в свои силы. — Крисковец встал. — Завтра вечером, если в деревне будет тихо, соберем коммунистов и все обсудим. Я приду за вами.
Это было, по сути, партийное собрание. Кроме меня и Крисковца, пришли еще трое. Света в доме не зажигали. Лиц пришедших не было видно. Однако по разговору люди показались мне не деревенскими, как и сам Иван Павлович Крисковец.
— Товарищи, признаюсь, что в первые дни войны [144] я растерялся, как и многие, не знал, что делать, — заговорил в темноте Иван Павлович. — Но теперь кое-что для меня прояснилось. Если бы мне, например, было поручено повести агитационную работу среди населения, я бы начал с информации. Народ не знает, что делается на фронте. Его интересуют вопросы: стоит ли Москва? Держится ли Красная Армия? А главное, когда же погонят фашистов назад? Незнание положения на фронтах ставит в тупик перед вопросом: что делать? Бойцы и командиры, отставшие от своих частей, попавшие в окружение, всеми силами стремятся пробраться к фронту. А некоторые, пока что очень немногие, пытаются бить врага там, где оказались. Вы знаете, что радиоприемники оккупанты приказали сдать. Но не все их послушались. И вот мне повезло, иногда слушаю сводки Совинформбюро. Приведу вам несколько сообщений. И не только для информации. Они подсказывают нам, что делать и как действовать в тылу врага. Вот первое сообщение:
«Отважно действуют бойцы партизанского отряда под командой тов. М. в тылу фашистских войск на северозападном участке фронта. За последнюю неделю отряд совершил несколько смелых налетов на колонну фашистской пехоты и мотомехчасть. В боях с врагом партизаны уничтожили 4 танка, 4 автомобиля, 12 мотоциклов и сожгли 14 автомашин с боеприпасами. Фашисты потеряли до ста солдат убитыми».
Вот другое сообщение: «Партизанский отряд «За Родину» напал на охрану моста через реку У. Пока фашистские солдаты вели перестрелку с партизанами, двое партизан в темноте подплыли к быкам моста и заложили мины.
От взрыва мин мост сильно поврежден».
Далее, — продолжал Крисковец. — В одном районе Брестской области оккупанты решили начать вывозку леса. На узкоколейке местные жители обстреляли поезд из дробовиков. Паровоз взорвался. Немецкие солдаты, ехавшие за лесом, были уничтожены. Люди сожгли свои дома и ушли в лес.
Потом Иван Павлович перечислил еще несколько фактов, свидетельствовавших о зарождении партизанского движения в тылу гитлеровской армии.
— И в гражданскую, да всегда, когда на нашу землю приходили захватчики, русский народ не сидел сложа руки, бил врага и с тыла и с фронта, — заметил [145] чей-то суровый, уравновешенный бас. — Коли мы не пробились к фронту, будем бить врага здесь.
— Все это так, — послышался голос, кажется, Сергея Крисковца. — Но все это стихийно. А где же наше сердце — наш обком, райком?
— Первого июля была директива ЦК КП(б) Белоруссии «О развертывании партизанской войны в тылу врага», — ответил Иван Павлович. — Так что наше сердце, как говорит Сергей, с нами. И уж будьте спокойны, если мы проявим себя, нас найдут.
Я слушал и жалел, что мои товарищи не присутствуют на этом собрании. Впрочем, они были заняты — охраняли село, как и люди Крисковца.
После сообщения о том, что в Белоруссии развертывается партизанское движение, я откровенно рассказал собравшимся, что мы решили делать после того, как прочли листовку с обращением к советским людям, оставшимся на оккупированной территории. Я сказал, что мы последнюю неделю занимались только поисками места для нашей базы.
— Думаю, что лучшего места вам искать не надо, — заявил один из товарищей. — Старост в этих двух деревнях еще нет, а если будут, то из наших людей. Это дело мы подготовили.
— Почему же вы сами не организуетесь и не начнете партизанских действий? — спросил я.
— Действовать мы будем, — ответил Крисковец, — но мы люди гражданские, а хорошо бы иметь в отряде военных, которые обучали бы молодежь владеть оружем. Вы не первые, кого мы пытаемся остановить. Но все окруженцы рвутся к фронту и не хотят понять, что необходимо создавать второй, не менее опасный для врага фронт в его тылу. А коли вы, товарищ политрук, сами пришли к такому выводу, то вот и оставайтесь. Ваша группа будет основой нашего партизанского отряда. Все, что нужно вам для жизни, для постройки жилья, мы дадим.
Долго обсуждали мы это дело, к которому приступали робко, в неведении, но с верой в его правоту. Перед тем как разойтись, Крисковец сказал:
— Так и будем считать, товарищи, этот день днем основания нашего партизанского отряда.
Сказано это было уверенно, торжественно. [146]
Место для строительства землянки мы выбрали в густом запущенном лесу. У Сергея Крисковца взяли, лопату, пилу, топоры и приступили к делу. Уговорились; работать без лишнего шума и треска, чтобы нас не слышали в деревнях. Вырыли котлован. Спилили несколько сосен. Вот тут-то Евсеев и показал свое искусство. Плотник он был отменный. Топор у него играл в руках. Пока мы искали мох для прокладки да камыш для крыши, он сделал сруб. Помощники Петра тоже трудились так, что на гимнастерках выступала соль.
Землянка получилась внутри довольно просторная. А снаружи ее почти не было видно. Только крыша, как огромный гриб, возвышалась над землей, напоминая скорее омшаник пасечника, чем жилье.
Лесу для землянки было вдоволь. А вот где взять кирпичей для печки? И опять все тот же Петр Евсеев проявил свою хозяйскую находчивость.
— Крисковец сказал, чтобы сами приходили в деревню за продуктами, — напомнил он.
— Да, лучше, чтобы жители не протаптывали к нам тропинок, особенно когда выпадает снег, — согласился я.
— Так вот, каждый раз, когда кто-то пойдет в деревню, — развивал свою мысль Петр, — чтобы нес оттуда по кирпичику.
Кирпич, песок и глину собирали целую неделю. Но печку потом Петр сделал всего за день.
И вот мы затопили свою первую печку в первой партизанской землянке. Это было таким событием! Все поочередно выбегали смотреть, как из трубы нашего лесного жилища тянется тонкая струйка голубоватого дыма. Землянка стояла под огромной мохнатой елью, и дымок из трубы, бойко поднимаясь вверх, тут же рассеивался в зеленых лохматых ветвях, словно таял в них. Даже лес был с нами заодно, маскировал наше обиталище. Мне казалось, что этот дымок как-то роднит нас со всеми людьми, которые остались на земле, захваченной гитлеровцами, объединяет в одну дружную непокорную семью.