Испытание верности

Дождь лил пятые сутки. Студеный, совсем не августовский ветер насквозь пронизывал промокшую одежду. Нас пятеро. Я, политрук, и четыре сержанта. Все мы вышли из окружения. Ни плащей, ни накидок. И потому замерзли до немоты. Но все же шли и шли, упрямо пробираясь по густому болотистому лесу. Никто уже не знал, где какая сторона света. В те дни, когда светило солнце, мы были уверены, что движемся на восток, к линии фронта. А теперь вот поди разберись... Не стало и другого, самого верного ориентира — стрельбы с передовой. Канонада мало-помалу затихла, не слышно было даже дальнобоек.

Ночь наступила еще более безнадежная, чем день, — ни сарайчика, ни стожка, где можно было бы укрыться и обогреться. Пробираться по лесу во тьме становилось все трудней. Особенно доставалось шедшему всегда впереди Ивану Сычеву, прозванному Скороходом. Роста он среднего, чуть повыше меня. И такой же суховатый, но крепкий, жилистый, в ходьбе неустанный, словно заведенный. А главное, он в лесу чувствовал себя как дома, ходил быстро и смело. Вот и сейчас, другой останавливался бы, осматривался. А он пробирается напролом через чащобу, руками раздвигает ветви и заботливо предупреждает нас всякий раз, когда встречается какая-нибудь неожиданность. Но вот он остановился и радостно воскликнул:

— Огонек!

Так на корабле, затерявшемся в безбрежном океане, раздается долгожданное: «Земля!»

Все остановились. [125]

— Показалось... — пробурчал самый осторожный Евсеев.

— Нет, светится! — возразил Астафьев.

— Если даже просто костер, идемте узнаем, кто такие. Может, хоть обогреемся, — сказал я, уловив тускло пробивающийся в темноте желтоватый свет.

— Товарищ командир, я разведаю, — попросился Лев Астафьев, который, как и Сычев, старался все узнавать первым.

— Иди, да осторожней, — отпустил я его.

Командиром этой группы я, по сути, не был. Собрались четверо младших командиров из разных воинских частей, попавших в начале войны в окружение, и уговорились вместе пробираться к своим, к линии фронта. Ну а поскольку я был политруком роты, то есть старшим по званию, ко мне и стали обращаться как к командиру.

Астафьев вернулся очень скоро.

— Ну и живут люди! Все у них на виду. Ни занавески, ни ставен, — еще издали услышали мы его голос. — По-моему, уже поужинали и собираются спать.

— Да ты толком скажи, что это: хутор, село... — потребовал Баранов, который всегда докладывал точно и четко.

— Село, конечно! А свет только в самом крайнем доме. Постучимся, покажемся в окно, увидят, какие мы, небось не прогонят.

Но пока мы пробирались по чащобе, заветный огонек в окошке погас. Видимо, хозяева легли спать. Мы подошли к старой, покосившейся хате. Но долго пришлось нам потихоньку стучать то в дверь, то в окно, пока наконец в сенях не звякнула щеколда и послышалось испуганное:

— Кто такие?

Мы вполголоса, чтобы не услышали соседи, объяснились как могли.

Дверь со скрипом открылась, хозяин чиркнул спичкой и при слабом свете сразу понял, кто мы такие. Спичка погасла, и в кромешной тьме мы вошли за хозяином в хату. Он тут же приказал:

— Марфа, завесь окна, да поплотней.

И только когда хозяйка выполнила это приказание, зажег лампу.

— Не буду сильно фитиль выкручивать, керосин на исходе, где его теперь возьмешь... — с горечью заметил [126] хозяин, черными заскорузлыми пальцами убавляя огонь пятилинейной лампы так, чтобы она светила не ярче лампадки..

— Ах, зозюлечки вы мои! — пожалела нас дородная улыбчивая хозяйка. — Да ниточки ж сухой на вас нету! Зараз печку затоплю, обсушитесь. Да вы, наверно, голодные. Юхим, чего ж ты стоишь, неси что там у тебя осталось.

Хозяин вышел и, судя по топоту ног, направился за дом. Видя, что мы настороженно прислушиваемся к шагам хозяина, Марфа успокоила нас, пояснила, куда ушел он.

— За сараем пришлось выкопать ямку и всю еду там прятать, да и одежонку что поновей, — говорила она, нарезая свежевыпеченный еще теплый черный хлеб. — Тащут немцы-ироды все — и сало, и масло, и яйка. А курочка на глаза попадется, сразу пристрелят. Вот и приходится то в ямках, то в бурьяне ховать все, что ни на есть.

Юхим вернулся с большим куском сала и кринкой молока. Сам щедро нарезал сало и, оставив нож на столе, предложил дальше резать по мере надобности.

Огромный черный каравай с хрустящей корочкой быстро уменьшался, да и сало таяло, как на сковородке. А хозяин все расспрашивал нас про фронт, как будто мы могли знать больше, чем он сам. И когда убедился, что ничего нового от нас не услышит, поскреб в затылке и высказал, наверное, самое заветное:

— Может, сразу растерялись наши от неожиданности, а уперлись бы да дружно бросились на врага, то и не пришлось бы вот так, в одиночку, по лесам пробираться?

— Упирались, батя. Еще как упирались! — горячо и напористо возразил Астафьев.

Задетый за живое упреком Юхима, Астафьев рассказывал о первых боях. Он не оправдывался перед этими добрыми людьми, а просто вспоминал и как бы сам себя проверял, так ли вел себя в трудные минуты.

Служил он неподалеку от границы связистом. Его радиостанцию разбомбило, а его самого взрывной волной отбросило в канаву. Когда очнулся, никого своих уже не было, мимо проходила наша артиллерия на конной тяге. Пришлось из радиста превратиться в артиллериста. Целую неделю пробирались по болотам, хотели вырваться из окружения. Но наткнулись на фашистскую [127] автоколонну. Дали по вражине из трех сорокапяток. Уцелел только генеральский «опель», потому что шел позади колонны...

— На середине села, на углу школы, новая власть громкоговоритель приладила, — не унимался старик. — День и ночь хвалятся, как они чай пьют в Москве. А мы же не знаем, где у них кончается брехня.

— Нет, дорогой, до Москвы у них руки коротки! — убежденно сказал Лева. — Пять дней назад мы на одном хуторе слышали голос Москвы. Наши силы собираются в кулак, и скоро фашисты получат свое. Ведь в самом начале почему они прорвались? Просторы у нас огромные. А враг неожиданно навалился железной громадой на наши приграничные части. Подмял и углубился. Но дальше-то уже не катит таким маршем. Скоро наши упрутся, как вы говорите, и дело пойдет по-другому...

— Да я-то что, я не сумлеваюсь. А только у людей руки опускаются. Даже готовый урожай не хотят убирать. Для кого?

— Для себя! — не задумываясь, ответил я. — Надо молотить и прятать зерно, как это сало.

В большой русской печи с веселым треском горели дрова. Хотелось, конечно, обсушиться, обогреться. Но я спросил, кто в селе теперь хозяйничает.

— Да два мироеда, — ответил Юхим. — Один бывший кулак, а другой вор, освобожденный немцами из барановичской тюрьмы, дерутся за место старосты в селе.

— Вот их вам и надо бояться прежде всего. Узнает кто из них, что вы дали нам приют, и донесет завтра же, чтобы выслужиться. Так что мы лучше пойдем. Спасибо вам, что накормили и обогрели.

— Ах, зозюлечки мои, и куда ж вы в такую мокроту! — чуть не со слезами взмолилась хозяйка. — Да в такую погоду добрый хозяин собаку из дому не выпустит!..

Хозяйка вдруг остановила Евсеева, который вперевалку, медвежьей походкой шел к двери.

— Куда ж вы пойдете в такой рваной гимнастерке? Коли сушиться некогда, то я вам дам Юхимову рубаху.

Грузный, на голову выше всех нас ростом, сержант Евсеев остановился перед женщиной и, виновато улыбаясь своей добродушной улыбкой, сказал тихо: [128]

— Рубашку нельзя мне надевать, я военный, пойду в гимнастерке уж какая есть.

— Да что ж то за гимнастерка! Все плечо голое! На сучок чи на чо напоролись?

— На штык фашистский, — коротко ответил Петр.

Хозяйка только руками всплеснула и потребовала еще задержаться, пока заштопает гимнастерку.

— О-о, нас если начать штопать, то хватит на целые сутки, — воскликнул я, однако посоветовал Петру снять гимнастерку и отдать в ремонт. А Баранова послал постоять за дверью на всякий случай.

Хозяйка скомандовала Евсееву:

— Раздевайтесь!

Тот неловко протянул свои огромные плотничьи руки:

— Дайте мне что-нибудь прикрыть спину на то время.

— Да что она у вас, такая мерзлячая? — удивилась хозяйка.

— Не то... — уклончиво ответил Петр и, сняв гимнастерку, под которой больше ничего не было, подал ее хозяйке.

— Бож-же мой! Что это у тебя? — испуганно вскрикнул хозяин, когда увидел спину сержанта.

— Это гитлеровцы правду выколачивали из меня шомполами, — криво ухмыляясь, ответил Петр.

— Да вы смотрите, люди добрые, живого места нету на этой спине! — продолжал возмущаться Юхим. — Рубец на рубце.

Мы-то знали, какая у Петра спина...

Попал Евсеев в нашу группу так. Несколько дней мотались мы по лесу в надежде найти своих. Однажды Лева Астафьев, возвратившись из деревни, в которую ходил, чтобы расспросить дорогу, доложил, что немцы в этом районе прочесывают леса, ловят оказавшихся в окружении бойцов и отправляют в лагеря военнопленных. Вскоре мы услышали стрельбу в разных местах и направились в глубь леса, чтобы выйти из опасной зоны. Вдруг на небольшой полянке в кустах увидели человека. Он сидел полусогнувшись, глубоко задумавшись, на плечах его была рваная, окровавленная гимнастерка, на голове выцветшая фуражка, на ногах кирзовые сапоги. Я подал знак окружить незнакомца.

— Кто такой? — спросил я строго.

— Не стреляйте, братцы, я свой. Убежал от немцев.

Я внимательно посмотрел на него. Мне показалось, [129] что этот человек пережил что-то страшное, и стало даже неловко перед ним. Мы опустили винтовки.

Он рассказал, что родом из Оренбургской области, до войны работал плотником. С начала войны служил артиллеристом, был заряжающим. Их конный артдивизион отступал с боями. А в последнем бою артдивизион был разбит, Петра ранило, он попал в плен. Фашисты били шомполами, потом повели всех пленных в лесок на расстрел. Когда начали расстреливать, Петр рванулся в сторону и побежал по лесу. Немцы подняли стрельбу, но он то изворачивался между деревьями, то бросался в сторону, то падал и снова бежал, и ни одна пуля в него не попала.

Стали советоваться, как быть. Ленька Баранов, как всегда, горячился, кричал:

— Кто его знает, зачем он здесь, может, послали в разведку.

Астафьев и Сычев, более рассудительные, высказались за то, чтоб поверить человеку.

Выслушав товарищей, я сказал:

— Давайте поверим Евсееву, пусть он побудет с нами. Время покажет, кто он такой...

А вечером Петр тайно от всех показал мне свою спину. Я глянул и не меньше, чем теперь Юхим, испугался. Сплошные черные полосы с красными и синими волдырями пересекали всю его спину. Прежде всего я указал на этот наглядный документ Баранову, который не доверял новичку. И Ленька тут же побежал в село, чтобы достать лекарство. Вернулся на рассвете с подвязанной рукой и мазью. Его обстреляли немцы, когда он, не зная, что творится в селе, сунулся в первый попавшийся дом. Сам Леонид и лечил Петра, к которому привязался больше всех.

Через несколько дней, когда спина еще кровоточила, Евсеев добыл себе немецкий «шмайсер». Тут уж мы окончательно поняли, на что способен этот человек.

...Заштопав гимнастерку, хозяйка достала из сундука белую нижнюю сорочку мужа и дала ее Петру.

— На такую спину надо чистое надевать, — наставительно сказала она, видимо боясь, что Петр откажется от такого дорогого в то время подарка, — помыться б вам в баньке, да что ж поделаешь, раз такое время...

На прощанье хозяева отдали нам последнюю буханку хлеба и хороший шмат сала. [130]

Остановившись за сараем и в темноте крепко пожимая мне руку, Юхим сказал:

— Вам лучше перебраться через Березину. Там леса поглуше. Только подальше от Кличева держитесь — немцев в нем много, да и полиция появилась.

— Спасибо, дорогой товарищ! — ответил я, стараясь увидеть в темноте его глаза. Но и не видя их выражения, верил, что они полны искреннего участия.

Уходили мы от добрых стариков, словно родной дом покидали.

Неподалеку от села мы увидели стожки сена. В одном из них решили заночевать. Каждый выскреб из стожка по охапке сена, сделал себе нору и забрался, спрятался в душистое тепло от дождя и холода. Все, по-моему, сразу же уснули, а мне что-то не спалось. Мучили досада, недовольство всем, что я сделал и делаю сейчас. Стыдно было перед этими добрыми людьми, поделившимися с нами последним.

В памяти всплыло пережитое в первые дни войны. Служил я на границе, севернее Бреста, поэтому наша часть в первый же день войны вступила в схватку с фашистами. Комиссар наш погиб под бомбежкой. Несколько дней мы сражались в своем городке. А потом с кровопролитными боями стали отходить в глубь страны. В сотне километров от границы в небольшом лесу фашисты окружили нас. Двое суток пытались мы вырваться из кольца, не получилось. Группа средних и высших командиров организовалась в ударный батальон. И вот этот батальон из полковников, майоров, капитанов бросился на прорыв. А за ними и мы, рядовые бойцы и младший комсостав.

...Задремал я только под утро. Когда проснулся, одежда на мне высохла. Но только вылез я из стожка, как передернуло от сырости и холода. Дождик все еще моросил. Хотелось снова зарыться в душистое сено и отлеживаться. Но мы только теперь поняли, в какой опасной близости к селу так беспечно заночевали. Надо было уходить, пока не поздно.

Едва мы отошли от нашего ночлега, в кустарнике заметили женщину. Увидев, что мы идем по открытому лугу, она замахала руками и закричала:

— Тикайте скорей в лес, фашисты в селе!

Мы остановились, чтобы сообразить, куда же направиться. Как вдруг над нашими головами засвистели пули, [131] донеслись звуки автоматных и винтовочных выстрелов.

Пригнувшись, мы побежали в ольховый кустарник, переходивший в смешанный лес. В лесу остановились, прислушались, нет ли погони.

Стрелять немцы перестали. Но до нашего слуха доносились какие-то их выкрики и гул автомобиля, то усиливавшийся, то утихавший.

«Что они там делают? — хотелось нам знать. — Не разнюхали ль о нашем ночном визите?»

Но вот раздался выстрел и вслед за тем душераздирающий женский вопль. Астафьев нахмурился, крепко сжал винтовку в руках. А в селе уже заголосили несколько женщин, кричали дети, старики.

— Что они там творят, супостаты? — злобно процедил сквозь зубы Баранов.

— Я разведаю! — рванулся Лев.

— Пройдем вдоль опушки к речке, оттуда все увидим, — сказал я, тоже сгорая от нетерпения узнать, что творят фашисты.

К речке пробирались быстрыми перебежками. Увидели дым над селом и поняли, что это горит «наш» дом.

— Ах, зозюлечка! — имея в виду нашу гостеприимную хозяйку, горестно воскликнул обычно молчавший Петр Евсеев. — Что же с тобою и твоим Юхимом теперь будет?

Мы смотрели на разгоравшийся дом и думали о его добрых хозяевах и горькой их участи...

— Неужели это им за нас? — словно сам себя спрашивал Иван Сычев.

Ему не ответили.

— Что ж, так и будем любоваться? — сердито заговорил Астафьев.

— А что мы можем? — повел рукой Сычев.

— У нас оружие!

— А ты знаешь, сколько их, раз приехали на грузовике?

И опять молчание. Но я чувствовал, что у всех накапливается злоба и решимость.

— А что, если этих душегубов подкараулить на обратном пути? — подаю мысль. — Если ударить внезапно из пяти стволов, кое-что можно сделать...

— Кто знает, когда они поедут обратно? — пробасил Сычев.

— Когда-нибудь да поедут! — сердито покосился на [132] него Астафьев. — Михаил прав, — кивнул он в мою сторону. — За эту добрую советскую семью нельзя не отомстить душегубам!

— У моста видите березняк? — указал рукой Баранов. — Устроим там засаду.

— Жаль, граната одна, — заметил Евсеев.

— Я не промахнусь, — пообещал Баранов. Грузовик взревел и стал удаляться в другой конец села.

— Вот тебе и засада у моста! — с досадой сказал Лев. — Они уедут в другую сторону.

— Да ведь хозяин говорил, что дорога в город здесь только в одну сторону, за речку, — возразил Сычев.

Вдруг на другом конце села тоже задымилось. Видимо, подпалили еще один дом. И там послышались, крики и плач.

Мы бегом направились к небольшому деревянному мосту через речку, с обеих сторон обросшую лозняком. У моста среди березок оказались окопы, видимо, отрытые еще в начале войны и уже немного заросшие травой.

— Спасибо, ребята! — сказал Астафьев, спускаясь в крайний глубокий окоп. Это он благодарил неведомых красноармейцев, когда-то здесь потрудившихся.

— Думаешь, гады не посмотрят в эту сторону? — спросил я Льва.

— А я вот еще березку сюда перенесу, и ничего не увидят, — ответил Лев, и я почувствовал в его голосе уверенность и боевитость.

Дождь перестал. Пожар в селе разгорался. Теперь горело уже три дома. Но гула автомобиля больше не было слышно. Мотор заглох где-то в середине села. Нам из засады не было видно домов. Видели мы только три огромных столба дыма. Да слышали мало-помалу утихавшие крики. И вдруг опять стрельба и громкое пьяное пение.

— Вот, вот! — обрадовался Лев. — Это хорошо, что они пьяные: с такими проще будет разговаривать. Пейте, жрите, гады! Это будет вашим последним кутежом! — И вдруг он нетерпеливо обратился ко мне: — Командир, а чего их ждать, стемнеет, и сами к ним пожалуем!

— Там будет видно. До темноты еще далеко, — ответил я, прислушиваясь к звукам, доносившимся из села. Чувствовалось, что уже полдень. Ветер быстро гнал [133] по небу лохматые тучи, казалось, расшвыривал их. Наконец выглянуло солнце, оно осветило всю дорогу от моста до села. Настроение сразу поднялось — теперь хоть мокнуть не будем.

Загудел мотор, и автомобиль выкатился из села. Быстро набирая скорость, он приближался к мосту. Мы приготовились. Иван Сычев, наш самый меткий стрелок, хладнокровно целился из винтовки. А Баранов как-то задиристо, по-мальчишески посматривал на меня, словно хотел спросить: вижу ли я его? Когда вражеская машина скрылась за небольшим кустарничком, который был от нас всего в полукилометре, Баранов с гранатой в руке и винтовкой через плечо быстро, словно кошка, выскочил из окопа и, низко пригнувшись, перенесся к кусту у самой дороги.

— Ленька! — закричали мы ему.

Но он уже сидел на корточках за низенькой ольшинкой. Теперь его ничто не защитило бы, если бы немцам вздумалось, как это они любили делать, обстрелять кустарники, бегущие навстречу машине. Моя задача теперь усложнилась — нужно было еще зорче следить за каждым движением едущих в машине фашистов и посматривать на отчаюгу Баранова.

Грузовик был крытым. Значит, стрелять перед машиной могут только из кабины. Даю приказ Сычеву зорко следить не только за шофером, но и за тем, кто сидит рядом с ним. Это скорее всего офицер, и уничтожить его надо первым. Теперь все будет зависеть от Баранова, когда тот бросит гранату.

Вот машина уже в ста метрах. Да, рядом с шофером сидит офицер. Теперь я это вижу хорошо. Вот он шевельнулся, приподнял пистолет. Сейчас выстрелит. Машина уже совсем рядом с Ленькиным укрытием. И вдруг навстречу машине из-за куста стремительно вылетела граната. В тот же момент фашист выстрелил. Но Сычев послал свою пулю чуть раньше, и офицер сник за окном кабины. Граната разметала брезент над кузовом, и мы увидели пьяных немцев, бросившихся к заднему борту кузова. Три винтовки ударили из окопов. Машина остановилась. Один фашист выпал за борт убитым. Остальные, как огромные серо-зеленые крысы, бросились в кювет. Баранов привстал и выстрелил. Первый беглец опрокинулся на дорогу. Рядом с ним улеглись еще двое. А четвертого пуля Сычева догнала уже в кустарнике. Машина загорелась. [134]

— Сбивайте огонь! Может, в кузове боеприпасы! — кричу товарищам и первым нагребаю в фуражку земли с бруствера.

Увлекшись тушением огня, мы не заметили, что один из гитлеровцев, видимо, только притворившись убитым, быстро вскочил и побежал в кусты.

— Эй, куда ж ты! — как-то попросту крикнул ему вслед Астафьев и метким выстрелом тут же уложил его.

Из кузова мы достали два ящика патронов, несколько гранат, собрали оружие убитых и бросились в лес.

Пробежав по лесу с полкилометра, остановились под развесистой кроной дуба перевести дух. И как-то, не сговариваясь, ребята окружили Леньку Баранова, как герою дня пожимали руки, тискали, хлопали по плечу.

Только я воздержался от бурного проявления чувств, потому что не знал, как расценивать его перебежку почти на виду у врага — как геройство или как ухарство, которое в нашем положении ни к чему.

— Скажи Сычеву спасибо, что вовремя офицера стукнул, а то бы ты так и остался с гранатой в руках.

— Могло быть и такое! — согласился Баранов. Но у меня на этих бандюг столько злости, что и убитый сумел бы кинуть гранату!

— Что-то теперь с нашей зозюлечкой? — печально спросил Евсеев.

И в этот момент совсем рядом послышался треск сушняка под ногами.

— Стой! Кто идет! — вскинул винтовку Астафьев.

— То мы, хлопцы из села, — раздался почти детский голос. — Мы свои. Не стреляйте, дяденьки!

— Если свои, то чего же стрелять, — задорно ответил Астафьев. — Сколько вас, своих-то?

— Да туточки четверо. А там еще идуть, — из кустарников вышел подросток в отцовском пиджаке, подпоясанном сыромятным ремешком, и в новенькой пилотке с пуговицей от красноармейской гимнастерки вместо звездочки. За ним, как за разведкой, вышли два парня и мужчина лет сорока. Старший, сняв серенькую рваную кепку, вытер взмокший лоб и сказал виновато:

— Бежали, думали, не успеем.

— Куда ж вы так торопились? — спрашиваю, внимательно осматривая каждого.

— Так то ж, когда мы услышали стрельбу около моста, поняли, что кто-то приютил тех супостатов окаянных. Подумали, допомога будет нужна, вот и побежали. [135]

— Кому вы хотели помочь, им или нам? — спросил Баранов.

Мужик зло сверкнул черными глазами из-под нахмуренных бровей:

— Кому ж мы теперь можем помогать после того, как те супостаты перестреляли три семьи и хаты спалили.

— Пере-стреля-ли?

— А эти, что в крайнем доме, Юхим да Марфа? — подступил к нему Баранов. — С ними что?

— С них все и началось, — угрюмо ответил мужик. — Ночью у них были наши хлопцы, окруженцы, а утром об том уже стало в городе известно. Тут у нас двое таких, что стараются на фашистов. Вор Федот Закута, выпущенный немцами из тюрьмы, да Захар Тяжкий, такой, что не успели вовремя в тюрьму упаковать. Кто-то из них и донес. Машина так и остановилась возле дома Юхима. Там обоих сразу застрелили, а хату подпалили... — Он умолк, будто все рассказал, и вдруг поднял на меня покрасневшие глаза и устало добавил: — Сегодня и меня разыскивали. Сидор Савчук я, бывший колхозный завхоз. Я знал, что Закута будет сводить со мной счеты за то, что воровство его вывел когда-то на чистую воду, так я жену и детей отправил к родне, на Смоленщину, а сам остался присмотреть за колхозным добром. Да лучше бы не оставался...

— Может, вам и самому податься на Смоленщину? — заметил я. — Идемте с нами.

— Нет, тут вся моя бригада, вместе работали, вместе бедовать будем. — И вдруг робко попросил: — Вы бы вот дали нам немного оружия.

— Но зачем вам оружие? — спросил Лев. — Вы люди невоенные. Не станете же вы вступать в бой с фашистами.

— А то уже как придется. — И, снова утерев пот со лба, мужик с упреком добавил: — Вы же вот все уходите, а нам тут беззащитными оставаться с такими душегубами!

Больно мне стало от этих горьких, но справедливых слов.

— Садитесь, товарищи, — предложил я своим и селянам. — Дело это надо серьезно обмозговать.

— А чего тут судить да рядить! — отмахнулся Сидор. — За нас уже подумали и порешили. — И, положив свою засаленную кепчонку на колено, он отвернул подкладку [136] возле козырька, достал сложенный вчетверо лист бумаги. — Вот читайте. Тут все ясно сказано, что надо нам делать. Да не только нам, а и всем тем, кто попал в окружение.

Я с некоторым предубеждением взял бумажку из рук Савчука. Но только развернул ее, невольно, как перед большим начальством, встал.

— Что там, командир? — спросил самый нетерпеливый в нашей группе Леонид Баранов и тоже встал.

Это была листовка, видимо, сброшенная с самолета, с обращением партии к советскому народу. Но, передавая Баранову эту листовку, я сказал:

— Приказ всем, кто попал в окружение.

— Приказ? — вскочили Астафьев и Евсеев. — Да читай ты вслух! — потребовал Евсеев.

— «...В занятых врагом районах нужно создавать партизанские отряды, конные и пешие, создавать диверсионные группы для борьбы с частями вражеских армий, для разжигания партизанской войны повсюду и везде...»

— Политрук! Ты прав, это приказ нам! — горячо воскликнул Баранов. — Нам, чтобы попусту не тратили время и силы на выход из окружения, а начинали действовать в тылу врага.

— Да ты читай, читай! — прервал его Астафьев. — Или дай я.

Но тут послышался гул автомобиля.

— Неужели уже узнали? — прислушавшись к нараставшему реву моторов на дороге, удивился Евсеев.

— Так мы ж, как только бабахнула ваша бомба, побежали сюда, а ворюга Захар — на мотоцикл и в город! — пояснил Савчук. — Сам видел, какой он был белый от страха.

— Вот сука. С ним бы надо, как и с теми гитлеровцами! — зло проговорил Астафьев. — А мы-то ушли в лес и мотоцикл пропустили...

— Вам лучше отсюда уйти подальше, — забеспокоился Савчук. — Так вы, того, если можете, дайте нам что из трофеев...

Я посоветовался с товарищами. И решили весь трофей отдать этим людям. У каждого из нас была своя, русская, винтовка и боеприпасы к ней, а лишнее оружие нам ни к чему.

— Отдадим вам все, что добыли сегодня, кроме гранат, — сказал я, обращаясь к Савчуку, — но дайте слово, [137] что вы это оружие надежно спрячете до поры до времени.

— Мы не дети, не для игры берем, — ответил Савчук.

— А мне! — чуть не со слезами бросился ко мне подросток. — Товарищ командир, дайте и мне винтовку!

— Ну что ты, — положил ему руку на плечо Сычев, — война — это не детское дело.

— Я уже не маленький! — И подросток нахмурился, отвернулся обиженный.

— Федя мой племянник, сын председателя колхоза, — пояснил Савчук. — Отца его фашисты повесили, как только вошли в наше село. А он теперь за главу семьи, на его иждивении мать и две сестренки.

— Значит, кончилось твое детство, — горько сказал Сычев. — Я тебе обещаю отомстить за твоего отца.

Но Федя ничего не хотел слушать, требовал свое.

— Товарищ командир, — вскричал он, — пусть они дадут и мне! Ну, не даете так, то поменяйте. — И он вынул из-за пазухи маленький вороненый пистолет, такие называют «дамскими». — Возьмите это, а мне винтовку, она дальше бьет.

— О, да ты, я вижу, не дремал. Где ж ты раздобыл эту штуку?

— За Березиной, там, где был большой бой, гитлеряку нашел в канаве. Сам убитый, а пистолет в руке держит, гад!

— Сколько тебе лет?

— Четырнадцать.

Пулеметная очередь, раздавшаяся на месте нашей недавней стычки с фашистами, оборвала наш разговор.

— Могут прочесать лес, — предположил рассудительный Евсеев. — Надо уходить, особенно вам, — кивнул он на деревенских.

— Нет, им теперь отрываться от нас опасно, — заметил Баранов, — мы одной ниточкой повязаны. Если немцы пустят собаку, она возьмет сперва наш след, а потом и тех, кому мы передали оружие.

Пришлось задуматься.

— Как же нам быть? — спросил Савчук. — Выходит, я тех собак сам приведу до своего дома.

— Всем уходить за Березину, чтобы оборвать след, — ответил Баранов.

— Да у нас тут есть небольшая речушка. По ней мы в свой лес можем уплыть, — сказал Савчук, видимо, боясь [138] удаляться от дома. — Там и лодка у меня стоит. Может, и вы пойдете вместе с нами? Был бы командир, отряд организовали бы.

— Нет, мы пойдем на восток, за Березину. Надо подальше уйти, чтоб не навлечь на село новой беды, — сказал я, и мои товарищи согласились.

— Ну, то вы себе идите через тот соснячок прямо до берега Березины, — указал путь Савчук. — А мы повернем направо, переберемся через Гнилую речку и вернемся в село с другой стороны.

Мы расставались как давние друзья, как родные. Что будет с этими людьми? Встретимся ли когда-нибудь?..