Вместо эпилога

Многие годы отделяют нас от незабываемых дней обороны Москвы и разгрома советскими войсками главной группировки немецко-фашистских войск на подступах к нашей славной столице.

Давно залечены раны воины. Всюду кипит созидательная работа.

Подросло молодое поколение советских людей, поколение новых бойцов и строителей коммунизма. Они учатся в вузах, работают на заводах, на колхозных полях, на великих стройках нашей Родины, исследуют необъятные пространства космоса.

Мой юный госпитальный друг, двенадцатилетний пионер Леня Рудаков, тот, что любопытным галчонком торчал когда-то у моей койки, стал капитаном Советской Армии. Второй пионер, Петя Бессмертнов, теперь уважаемый мастер крупного станкостроительного завода. Неугомонная, как ласточка, Маша Бобрикова, читавшая раненым бойцам сказки Андерсена, приобрела одну из почетнейших в нашей стране профессий — профессию народной учительницы.

Армия, которой командовал в подмосковных боях генерал-лейтенант Ефремов, с боями прошла по дорогам Смоленщины, по лесам и полям Белоруссии. Она участвовала в освобождении от оккупантов Вязьмы, Смоленска, Витебска, Вильнюса, Каунаса, боролась за освобождение от гитлеровской тирании братского польского народа и в конце концов дошла до Берлина. [178]

До последнего дня войны сражалась за Родину и наша стрелковая дивизия. В 1943 году ей было присвоено почетное наименование гвардейской. В составе дивизии прошел славный боевой путь и гвардейский стрелковый полк, в котором я был комиссаром.

Мало я знаю о судьбе своих товарищей, с которыми расстался в январе 1942 года после боя за Симбухово. Одни из них дожили до полной победы, другие отдали жизнь, сражаясь за родное Отечество, за свой народ, за коммунизм.

Летом 1942 года пал смертью героя командующий армией генерал-лейтенант Михаил Григорьевич Ефремов, и благодарные соотечественники воздвигли ему на центральной площади города Вязьмы монументальный памятник. Скульптор естественно и очень правдиво запечатлел в этом памятнике последние минуты жизни Михаила Григорьевича: окруженный группой бесстрашных советских воинов, бронзовый генерал бросается в атаку на врага. У памятника разбит сквер, в котором каждый день собирается масса детворы. Играя и резвясь здесь, дети с любовью смотрят на изваяние мужественного человека, погибшего в битве за освобождение их родного города.

Бывший начальник команды разведчиков — лейтенант Китаев, выбывший от нас после тяжелого ранения под Бирюлевом, живет теперь в Сибири и заведует районным отделом социального обеспечения.

Однажды, проездом через Москву, заглянул ко мне полковник Яснов, бызший командир кавалерийского эскадрона, прикомандированного к нашему отряду. Воспользовавшись имевшейся в его распоряжении легковой автомашиной, мы отправились в воскресный день на те места, где сражались вместе зимой 1941/1942 года. Нам предстояло проехать около двухсот пятидесяти километров, и мы выбрались из Москвы очень рано. На улицах только начинал голубеть рассвет.

Машина мчала нас по гладкому, как зеркало, Можайскому шоссе. Мелькали мимо нарядные дачи. Ласкала глаз пышная зелень. Но нам невольно вспомнилось наше Подмосковье таким, каким видели мы его в первую, самую тяжкую осень и зиму Великой Отечественной войны. Перед нашим мысленным взором вставали заснеженные поля, изрытые воронками от авиабомб и снарядов, [179] изрезанные гусеницами своих и вражеских танков, утыканные там и сям железными надолбами. Мы зримо представляли себе глубокие противотанковые рвы, ходы сообщений, щели окопов, доты и дзоты, густую колючую паутину проволочных заграждений. Нам все время мерещились вырубленные парки и рощи, охваченные пламенем деревни и села, черные остовы печей, скорбно стоявшие над пепелищами, и толпы людей на дорогах — измученных, лишенных крова стариков, женщин, детей.

Усилием воли мы отогнали эти горькие воспоминания и возвратили себя в мир чудесной действительности. По отливавшему серебром асфальту навстречу нам неслись темно-зеленые грузовики, легкие «Победы», комфортабельные «ЗИЛы» и «Волги». По сторонам шоссе высились новые заводы и фабрики. Над оставшейся уже далеко позади Москвой виднелось множество подъемных кранов, обозначавших строительные площадки, и упирались в небо шпили высотных зданий.

А на окружающих нас полях созревает богатый урожай. Рощи и леса мирно шумят листвой и ничем не выдают своих увечий, полученных во время войны. Они тоже залечили свои раны. Лишь кое-где угадывались в густой траве осыпавшиеся окопы, провалившиеся блиндажи, оплывшие противотанковые рвы, почерневшие от времени бетонные колпаки огневых точек.

А как изменилось Симбухово!.. Если бы нас привезли сюда с завязанными глазами и спросили, что это за село, — ни я, ни Ясное ответить не сумели бы.

На нас приветливо смотрели светлыми широкими окнами новые дома. Быстро поднялись насаженные после войны молодые тополя, яблони, березки.

Мы с Ясновым оставили машину и пошли вдоль улицы.

Вот памятная нам церковь, где внизу, под откосом берега, рябит и серебрится на солнце Исма. Церковь еще больше постарела, облупилась и будто сделалась меньше среди новых построек возрожденного села. Мы остановились у наглухо заколоченного входа в подвал. Знает ли кто-либо из здешних жителей, что в этом подвале находился командный пункт майора Литягина?..

На берегу Исмы я старательно ищу и нахожу то место, где, укрываясь в сугробах от ураганного огня противника, [180] лежали бойцы второго батальона, откуда они поднялись в атаку. Теперь на этом месте — обрамленная цветами и зеленью площадка для игр колхозной детворы.

Переходим по мосту через речку. Перед нами запомнившийся мне на всю жизнь колодец. Он тоже переделан и выглядит совсем иначе. У колодца стоят две девушки. Они с любопытством смотрят в нашу сторону. Яснов вежливо поздоровался с ними и попросил напиться. Они рассмеялись.

— Вы что же, сырую воду пить будете? Порядочные люди у нас в чайную заходят.

— Спасибо за добрый совет, — улыбнулся Яснов. — Какое в чайных питье бывает — нам известно. Мне вашей водицы отведать хочется.

— Ну, пожалуйста! — весело защебетала одна из них, подвигая Яснову целое ведро студеной воды. — Пейте на здоровье. Если мало будет — еще достану...

Пока Яснов пил, хохотунья повернулась ко мне и бесцеремонно спросила:

— А вы, товарищ, где руку потеряли, на войне?

За меня ответил Яснов:

— На войне... Вот у этого самого колодца.

— Не остроумно, — отрезала девушка. — У колодцев мужчины иногда сердца свои теряют, это факт. Об этом даже в песнях поется, а руки здесь ни при чем...

Я обошел колодец вокруг, вспоминая тот страшный день и рыжего фашиста с красными клешнями. Потом тоже попросил у девушек напиться и еще налил воды в флягу.

Девушки переглянулись. Шустрая снова прыснула смехом, а та, что посмирней, пожала плечами:

— Чудно... Чего диковинного в этом колодце и его воде?

— Милые девушки, — уже другим, серьезным тоном заговорил Яснов. — Знаете ли вы одну хорошую песню, в которой рассказывается, как советский матрос, защищавший Севастополь и тяжело раненный в бою, при отступлении из этого города унес с собою кусочек гранита, и...

— Можете не продолжать! — остановила его шустрая. [181]

Она выпрямилась, гордо подняла голову и с большим подъемом продекламировала:

— Правильно! — сказал Яснов. — Так вот, девчата, для нас этот колодец и эта земля, на которой мы сейчас стоим, вроде того, омытого кровью севастопольского камня. Я и мой товарищ помним бой за освобождение Симбухова четырнадцатого января 1942 года. В тяжелом бою, когда фашистам некуда уже было податься, один из них у этого вот колодца сразил из автомата нескольких наших товарищей. Мы, участники здешних сражений, встретились вчера после долгой разлуки и вспомнили ваше Симбухово... Вспомнили и решили заглянуть сюда хоть на несколько минут: посмотреть, как вы здесь теперь живете. Ну, видим — живете неплохо. Вон как отстроились, каких красавиц вырастили, — подмигнул Яснов. — От всего сердца желаем вам еще лучшей жизни.

Девушки перестали смеяться и даже пригласили погостить в селе. Но воспользоваться этим любезным, сделанным от души приглашением мы, к сожалению, не могли. Наша «Победа» понесла нас дальше, к Субботину.

Не узнали мы и Субботина. Даже не верилось, что перед нами та самая деревня, которую мы не смогли спасти от пожара, но отстояли от немецких танков, заплатив за это жизнями лучших людей нашего полка — пулеметчиков Тюбикова и Зябликова, автоматчика Коваленкова и милого незабвенного Белочки.

На крыльце нового дома с замысловатыми резными наличниками стоял плотный старик с двумя боевыми медалями на груди.

— Вы, папаша, могли бы показать нам братскую могилу советских воинов, павших в бою за Субботино? — поздоровавшись, спросил я.

— А вы что, в бою с ними были?

— Пришлось маленько, папаша, пришлось, — ответил Яснов.

— Знаем мы это «маленько», — подмигнул дед. — Я сам в партизанах был. А товарищей ваших погибших пойдемте разыскивать вместе. Могилки-то я тут все знаю, только какая вас интересует, угадать не могу...

Тропинка привела нас на полянку, к березовому кустарнику, зеленевшему за деревней. На его опушке возвышался [182] невысокий прямоугольный холм, окруженный тесно посаженными молодыми березками.

— Вот тут, наверное, и покоятся ваши боевые товарищи, — тихо сказал старик.

И он не ошибся. Это была именно та могила, которую мы искали.

Теплый ветерок клонил березки к самой земле, и казалось, что кудрявые их ветви ласкают могилу героев. По всему холмику на тонких стебельках покачивались голубые головки незабудок. Мы оставили там от себя скромные букеты полевых цветов и двинулись дальше.

Назарьево проскочили без остановки. В Смолинском лишь замедлили ход. Улицы села, несмотря на воскресный день, были пустынны: стояла пора сенокоса, и люди находились в лугах.

Я узнал крайний дом у околицы, где политрук Шепелев атаковал и уничтожил около взвода фашистов. Тогда этот дом выглядел мрачно, в окнах были выбиты стекла, а сейчас он, чистый, подкрашенный, с новым тесовым крыльцом, казался очень приветливым. На ступеньках крыльца сидела чернобровая молодуха с грудным ребенком на коленях, и оба они улыбались нам.

А вот и другой знакомый дом, в котором располагался штаб нашего полка. Здесь нас посетил командующий армией Михаил Григорьевич Ефремов и вручил Белкину орден Красного Знамени. Теперь на доме вывеска сельского совета.

После Смолинского остановились в Плесенском и разыскали братскую могилу, в которой похоронены герои-разведчики Цветков и Казарин. Как и в Субботине, она обсажена молодыми деревцами. Мы постояли у могилы в торжественном молчании и тоже положили на нее полевые цветы.

Затем проехали Настасьино, миновали Детенково, Новинское, Литвиново. У деревни Любаново пересекли новый мост через Нару, выехали на ее восточный берег и, оставив машину, пошли пешком к лесу, скрывавшему осенью и зимой 1941 года нашу дивизию.

Как жутко было здесь тогда, и как непередаваемо хорошо сегодня! Мы шагаем по высокой траве и неожиданно встречаемся с мальчуганом лет десяти — двенадцати. Он вырос перед нами как из-под земли. Загорелое лицо, умные серьезные глазенки. [183]

— Товарищи командиры! — строго заговорил мальчуган смешным, деланым баском. — Тут ходить нельзя. Это колхозный луг.

— Извините, пожалуйста, — невольно вырвалось у Яснова. — А вы кто же такой будете?

— А я член пионерской бригады по охране урожаев, — с достоинством ответил мальчуган, и тут же, вложив в рот два пальца, пронзительно свистнул.

Из кустов раздался ответный свист, и нас окружило не меньше десятка таких же босоногих мальчуганов, как и первый. Щеки их раскраснелись от бега и возбуждения. Они подозрительно осматривали нас, теряясь в догадках, как поступить с такими нарушителями.

Наконец один нашелся:

— Поведемте их к председателю.

— Вот так влипли, — развел руками Яснов. — Как тебе это нравится? Мы воевали за их деревню, фашистов отсюда гнали, а теперь, когда в гости к ним приехали, нас чуть ли не под арест!

Эти слова произвели на «охранную бригаду» магическое действие. Нам даже пришлось взять под защиту чересчур бдительного свистуна и того другого, который миг назад предложил отвести нас к председателю.

Пионеры стали задавать бесчисленные вопросы и потом безошибочно вывели нас к окопам, в которых некогда размещалось боевое охранение светловского отряда.

Сколько раз в декабре 1941 года я приходил и приползал сюда днем и ночью, в тихую погоду и в метель! Сколько провел здесь с бойцами задушевных бесед! Сколько писем было перечитано и написано в этих ямках! Сколько выкурено солдатских цигарок!..

Мы встали на бруствер бывшего окопа и осмотрелись. Из-за Нары, окруженное зеленой стеной леса, на нас смотрело вновь отстроенное мирное Бирюлево, в другой стороне — Любаново, в километре справа — Мякишево.

— Ребятки, — обратился я к нашим новым друзьям, — а кто из вас мякишевский?

— Я из Мякишева, — откликнулся белоголовый парнишка.

— Ты деда Матвея знаешь?

— А кто же его не знает, деда Матвея-то? Наш дед Матвей тоже фронтовиком был, с фашистами воевал. [184]

У него и медаль есть «За отвагу»! Он сам всегда про войну рассказывает.

— Ну, а как сейчас поживает дедушка?

— Плохой он стал, совсем старенький... Колхоз ему и хлеб, и все дает. Ведь он воевал!

— Недавно дедушку куда-то в санаторий, на море, лечиться отправили, — добавил другой.

— И не на море, а на реку Оку, — поправил третий.

— Значит, деда Матвея сейчас в Мякишеве нет?

— В санатории он, на море!

— Чего ты со своим морем носишься? Говорят тебе — он на Оке в доме отдыха...

Мне хочется точнее узнать о жизни и здоровье Матвея Севастьяношча.

— Может быть, заедем? — спрашиваю Яснова и киваю на Мякишево.

Тот смотрит на часы и отрицательно качает головой.

— Не успеем. Уже восемнадцать с четвертью, а поезд мой отходит в двадцать три ноль-ноль.

Но главную достопримечательность здешних мест — опушку леса, где находился командный пункт боевого участка, мы миновать не могли. Всей нашей ватагой долго разыскивали заветный блиндаж. В дни боев я знал здесь каждое дерево, каждый кустик в лесу, но теперь все выглядело как-то иначе. Вероятно, мы бы так и не нашли штабного блиндажа, если бы не ребята.

— Дяденька, вот он, в кустах! — раздались из чащи звонкие их голоса. — Идите сюда!..

В густых зарослях орешника виднелся узкий проход в подземелье. По углам обнажались прогнившие бревна накатов, доски деревянной обшивки. Сверху блиндаж зарос кустами и трехметровыми деревьями. Войти внутрь было невозможно. Там все оползло и осыпалось.

Мы молча глядели на черную дыру входа.

— Едем, пора, — заторопил Яснов.

— Да, пора...

Почему-то не хотелось расставаться с этими местами.

Наши маленькие спутники толпились вокруг, с любопытством заглядывая нам в глаза. Один из мальчиков попросил:

— Расскажите нам, пожалуйста, про этот блиндаж.

— Почему именно про этот? Разве мало таких на нашей [185] земле после войны осталось? — попытался отговориться Яснов.

Но мальчики не отступали.

— Он, наверно, какой-нибудь особенный... Раз вы его так долго разыскивали!

— Расскажите, дяденьки.

— Расскажите!..

— Ну что ж, видимо, придется рассказывать, — обернулся ко мне Яснов. — Только это уж твое дело, Владимир Константинович. Ты в этом «доме» хозяйничал.

Я коротко рассказал ребятам о днях великой битвы за родную Москву. Рассказал, какими выносливыми и храбрыми были люди, жившие в этом блиндаже, как умели они дружить, как ненавидели иноземных завоевателей и не жалели жизни во имя победы над врагом...

Когда мы тронулись в путь, мальчики долго еще стояли на опушке леса и махали нам вслед. Они были по-настоящему взволнованы неожиданной экскурсией по местам минувших боев. Я подумал: «Хороша и ясна их жизнь, но все же и они должны знать о тяжелых днях своей Родины».

Опускались сумерки. Жаркий день сменила приятная прохлада летнего вечера. Когда мы подъезжали к Москве, великий город играл и сверкал миллионами ярких огней. Машина мягко шуршала по асфальту. Яснов, откинувшись на сиденье, вдруг громко запел:

Я подтянул ему. Шофер с улыбкой обернулся к нам, и мы запели все вместе:

А еще через год у меня случилась новая интересная встреча.

Ясный, по-летнему теплый сентябрьский день дышал ароматом цветов. Тысячи празднично одетых москвичей, экскурсантов и гостей заполнили павильоны, площади, [186] аллеи и скверы волшебного сада Всесоюзной сельскохозяйственной выставки.

Я с женой Ольгой Петровной и дочкой Ирочкой{3} стоял на площади Колхозов у фонтана Дружбы народов и любовался его величественной красотой.

По широкой асфальтовой дорожке, обсаженной яркими цветами, от павильона Украинской ССР к фонтану подошла группа хлеборобов с коричневыми от загара лицами. Среди них мое внимание привлек подвижной старичок с пышными седыми усами. Его голову прикрывала ухарски сдвинутая набекрень армейская фуражка с малиновым околышем. На новенькой гимнастерке поблескивало с десяток орденов и медалей, а выше сверкала золотая звезда Героя Социалистического Труда. Окружавшие старичка товарищи относились к нему с подчеркнутым уважением. Нетрудно было догадаться, что он в этой группе «главнокомандующий».

И вдруг сердце мое забилось непередаваемой радостью: я узнал в старичке Дениса Потапыча Простякова. А тот, оставив позади земляков, с сияющей улыбкой уже бежал навстречу мне. Приблизившись вплотную, он по старой привычке одернул гимнастерку и вскинул ладонь к козырьку:

— Здравия желаю, дорогой товарищ комиссар! Бывший старшина вверенного вам боевого участка Денис Потапыч Простяков. Вот где привел бог свидеться...

Я тут же позвонил по автомату Ивану Матвеевичу Корзунову и попросил его приехать на выставку. Восьмидесятилетний [187] персональный пенсионер, бывший литейщик, не заставил себя долго ждать. Прибыл, как условились, к главному входу на собственном «Москвиче», управляемом младшим сыном — инженером. Денис Потапыч потащил всех в чайхану. Он умел подобрать местечко для хорошего дружеского разговора.

— Люблю товарищей узбеков! — щуря левый глаз и подкручивая поседевшие усы, говорил Денис Потапыч. — Расчудесный народ. Помните, товарищ комиссар, как они в сорок первом году всякой всячиной нас одаривали...

Мне не терпелось поскорее расспросить Потапыча о боевых друзьях, о делах родного полка и дивизии после моего ухода. Заметив мое нетерпение, Простяков широко улыбнулся и сказал, наливая бокалы:

— Понимаю вас, дорогой товарищ комиссар... Сегодня, последний день своего гостевания в Москве, я целиком и полностью отдаю вам, если, конечно, для вас это не будет в тягость. Обо всем поведаю, что сам знаю, да и вас послушать большая у меня охота. А пока не откажите пропустить по маленькой — за встречу, за доброе здоровье всех нас грешных, и за остальное прочее, что, как говорится, согревает и радует наше бытие... Эх, товарищ комиссар! Не знал я, что вы постоянно тут проживаете, я бы давно... Две недели ведь в Москве обретался, а завтра поутру надо домой — билет уже в кармане. Жалко!..

За столом Потапыч чувствовал себя хозяином: всем распоряжался, командовал официантками, произносил тосты.

В беседу активно включился Иван Матвеевич. Он, с первой же встречи «по уши влюбившийся» в Простякова, буквально засыпал его вопросами.

— В каких краях, землячок, воевать продолжаешь? На каком поприще? За что Героя получил? Нравится ли сельхозвыставка? Бывал ли раньше в Москве?

На «мелочи» Денис Потапыч отвечал сразу, а что касалось важного, то тут он деликатно сдерживал Ивана Матвеевича:

— Не все разом, товарищ делегат... Не все разом! Всему свой черед.

Простякову самому не терпелось поделиться со мной дорогими сердцу воспоминаниями о родном полке. Начал он так: [188]

— Боевой наш путь на запад был нелегким, особливо после Вереи, когда мы вас потеряли, дорогой товарищ комиссар. Туговато пришлось под Вязьмой. Долгонько там подзадержались. Вообще родная ваша Смоленщина далась нам трудненько. Силен еще в то время был противник. А вот как освободили мы Смоленск и шагнули на белорусскую землю, дело пошло веселее. На ходу переформировывались, пополнялись, вооружались новой техникой. Правда, под Витебском опять повозиться пришлось. Леса там, болота кругом, и сидели в них фашисты, как «роты в норах, — ни силой их вышибить, «и огнем выкурить.

Денис Потапыч с минуту помолчал, собираясь с мыслями, приподнял свой бокал, приблизил его к лицу и, по привычке прищурив левый глаз, внимательно посмотрел сквозь стекло.

— Мне тоже не довелось дойти до Берлина, — вздохнув, продолжил он прервавшийся рассказ. — А хотелось... Ох, как хотелось! Под Витебском подкосила и меня фашистская мина. Был я тогда уже начпродом полка и звание имел. Какое бы вы думали? Старший лейтенант, и не интендантской какой-нибудь службы, а натуральный строевой старший лейтенант... Ну, после ранения, конечно, в глубокий тыл эвакуировали. Провалялся в разных госпиталях с полгода, а потом медкомиссия, и — под чистую. По здоровью и по старости. Вернулся я домой в родной колхоз, а там — ни кола ни двора, все разгромлено и огню предано. Немцы в наших краях около двух лет хозяйничали... Вскорости односельчане собрались, которые в живых остались, и начали мы судить да рядить, как общественное хозяйство поднять и колхозную жизнь выправить. Опять на меня председательский груз взвалили, и, скажу я вам, не то что легче, а иной раз в этой борьбе на мирном-то поприще и потрудней, чем на настоящей войне, приходилось. А все ж таки, как там, так и тут — победили. Да еще как победили!

Простяков встал, важно выпятил грудь, украшенную Золотой Звездой, и, широко улыбнувшись, подкрутил пышные усы. Потом не спеша достал из висевшей на ремне полевой сумки несколько глянцевых фотографий величиной с тетрадный лист и раскинул их на столе перед нами, словно игральные карты. [189]

На первой фотографии красовалось большое село с широкой чистой улицей, с добротными домами, палисадниками и садами. На второй — двухэтажная каменная школа и рядом клуб. На третьей — универмаг, почта. Затем следовали фотографии животноводческой фермы, теплиц, гаража, длинной вереницы тракторов на необъятной пашне.

— Это идет сев озимых, — пояснил Потапыч. — А вот тут та же местность, только уже во время уборки пшеницы.

Показал нам Денис Потапыч и еще одну фотографию. На ней был запечатлен он сам среди знатных хлеборобов страны в одном из залов Кремлевского дворца, рядом с Председателем Президиума Верховного Совета СССР. Снимок этот был сделан в декабре 1956 года, когда Потапычу вручались грамота о присвоении звания Героя Социалистического Труда, орден Ленина и Золотая Звезда.

Дольше и внимательнее всех рассматривал фотографии Иван Матвеевич.

— Ну что ж, картинки твои, земляк, хороши. Ничего не скажешь. Но ты все ж таки цифры... цифры нам о своем колхозе выкладывай!

Потапыч немного обиделся:

— Я сызмальства, товарищ делегат, не привык хвалиться, а коль хочешь доподлинную правду узнать о колхозе, в котором Простяков председательствует, не поленись наведаться в павильон нашего края. Отсюда — рукой подать. Там ты найдешь и цифры и факты. Этак будет сподручнее. Эй, Василек, — обратился Простяков к здоровенному румяному парню, расположившемуся за соседним столиком. — Проведи-ка в наш павильон вот этого гражданина, покажи ему, как мы живем... А я вас тут подожду.

Иван Матвеевич охотно отправился с Васильком, а Простяков опустился в соломенное кресло и, склонившись ко мне, заговорил снова:

— Вот так-то, товарищ комиссар, после нашего расставанья с вами под Вереей сложилась моя биография... А о боевых товарищах наших я, как и вы, знаю не много. На разных дорогах от Вереи до Витебска геройски головы свои сложили за Родину лейтенант Кленов, старшина Ерхов, военврач Козлов тоже — разрывная пуля в [190] грудь ему угодила. И повар мой Остапчук приказал долго жить...

Тут в левом глазу Потапыча показалась слезинка, и я не удержался, спросил:

— Как же это случилось с Остапчуком-то?

— Около Издешкова случай произошел, есть такая станция на Смоленщине. Рано поутру отправил я из полкового обоза кухни с завтраком в первый батальон, на передовую позицию. Километра три надо было покрыть нашим хлопцам. Три кухни пошло: две с борщом, одна с чаем. Народу с ними — всего ничего: три ездовых, три повара, в том числе и Остапчук, да Фонгав в придачу... Вы не забыли кобелька-то нашего?

— Помню, Потапыч, помню!

— Так вот... Время было осеннее: дождь, туман, слякоть. Не то ребята мои запамятовали, где находится передовая линия, не то просто заблудились в ненастной погоде, а только отклонились они от курса со своими кухнями километра на два левее и нежданно-негаданно натолкнулись на фашистских автоматчиков. Разведка ли это была, или засада какая — трудно сказать. Одним словом, человек двадцать набросилось их на остапчукову компанию. Два пути легло перед нашими товарищами: либо в плен сдаться, либо погибнуть в честном бою. И выбрали они, конечно, второй путь. Завязалась драка не на жизнь, а на смерть. Шестеро против двадцати. Уложили наши гитлеровцев больше половины, но зато и сами все полегли, окромя одного ездового, который чудом уцелел и, прибежав раненным в полк, рассказал в подробностях о случившемся.

— Ну, а остальные товарищи как?

— А остальные так... Под Вязьмой выбыл из строя майор Литягин. Ранили его, и полком командовать поставили капитана Светлова. Комиссаром после вас опять прислали Константина Ивановича Егорова, в подиве он был последнее время. Со Светловым расстались после Смоленска — уехал куда-то по новому назначению. Был он тогда уже в звании майора. Взяли от нас в свое время и Базыкина с Шепелевым. Обещались они писать, но ровно в воду канули. Со мной до Витебска дошли из старых друзей только Калиберный да ваш адъютант Сальников. Бывший старший лейтенант, а потом уже капитан, Калиберный командовал первым батальоном, а Сальникову [191] присвоили звание лейтенанта и сделали начальником полковой разведки. Ох, и лихо ж работал! Прямо можно сказать — геройски работал!.. Ну, а как вы-то поживаете?

Я коротко поведал ему о себе и о прошлогодней экскурсии, предпринятой вместе с Ясновым по местам наших подмосковных боев.

— Будущим летом, товарищ комиссар, я обязательно постараюсь опять приехать на выставку, и тогда мы с вами непременно вместе навестим те места, к Матвею Севастьянычу заглянем, — твердо сказал Простяков.

— Места-то те, Потапыч, мы навестим, а вот Матвея Севастьяныча уже не встретим. Нынешней весной сообщили мне наро-фоминские товарищи, бывшие партизаны, что окончил недавно дед Матвей свой жизненный путь. Схоронили его в деревне Мякишево с большими почестями, так как все знали о добрых делах деда.

...Скоро в чайхану вернулся Иван Матвеевич. Он был в восторге от увиденного.

— Ну, земляк, — тормошил он Простякова, — порадовал ты меня, старого рабочего! Вижу — во всех делах ты настоящий боец.

— Так ведь советский боец завсегда должен всамделишным бойцом оставаться: и на боевом, и на трудовом фронте, — улыбнулся Денис Потапыч.

На другой день мы провожали Простякова домой. Курьерский поезд увозил его вместе со всей делегацией края на юго-восток. Платформа Курского вокзала была полна народу. Тут были представители ВСХВ, Министерства сельского хозяйства и некоторых московских предприятий. С глубоким удовлетворением наблюдал я, какое большое и почетное место занял в жизни бывший наш старшина.

Поезд тронулся. Потапыч, стоя на подножке вагона, поднял руку в прощальном приветствии и громко крикнул:

— До новых встреч, дорогой товарищ комиссар!..

И мне верится, что эти новые наши встречи будут еще более радостными.