Последний бой

Как уже говорилось раньше, район Симбухова имел особенно важное значение для удержания Вереи. Противник стянул в этот район до двух пехотных дивизий с большим количеством артиллерии и минометов.

Село Симбухово, расположенное на возвышенности, прикрытой овражистой долиной речки Исма, представляло собой превосходную позицию для обороны.

Едва мы выступили из Субботина, противник открыл ожесточенный артиллерийский и минометный огонь. Наше продвижение вперед застопорилось на первом же километре. Полк рассредоточился и стал окапываться.

Не имела успеха и механизированная бригада. Оставив Кураново, она застряла на лесной опушке, в километре южнее этой деревни.

Около полуночи в Субботино переместился командный пункт полковника Борзова, а утром туда прибыл для координирования действий нашей и соседней дивизий заместитель командующего армией.

Мы, в который уже раз, пытались возобновить атаку, но не тут-то было. Такого испытания, какое выпало нам на трехкилометровом отрезке пути от Субботина до Симбухова, мы еще не переживали. С обеих сторон ни на минуту не затихал артиллерийский и минометный огонь. Морозный ветер перехватывал дыхание. Люди коченели в сугробах снега.

Противник словно задался целью — перепахать снарядами и минами все поле, перемешать в сплошное месиво снег, людей и замерзшую землю. Но и в этом бою, [160] в обстановке нечеловеческого напряжения, бойцы находили возможность разговаривать и даже шутить... В полдень я приполз в первую роту.

— Ну, как живем, товарищи? — спрашиваю у бойцов. — Погодка не беспокоит?

— Погодка, товарищ комиссар, подходящая, — кричит в ответ щупленький красноармеец Рыжиков, закопавшийся в сугроб по самые уши.

Он потер рукавицей побелевший кончик носа и, высунувшись из сугроба, продолжал:

— Я думаю так, товарищ комиссар: если переживу сегодняшнюю заваруху, то поеду после войны прямо в Москву и женюсь там на самой что ни на есть красивой стахановке с квартирой, разумеется, и с козой в придачу... Не побрезгуй, скажу, душенька, воином, прошедшим через огни, воды и медные трубы.

Услышав хвастовство товарища, саженного роста детина с громовым голосом, по прозвищу Басистый, загудел:

— Слыхали, ребята? Рыжик-то наш как расхорохорился, жениться собирается.

— На ком? — полюбопытствовали из соседнего сугроба.

— На какой-то козе!

— Это как же понимать — на козе? Фамилия, что ли, такая?

— Да нет. Он натуральную козу облюбовал. Потому и просит у товарища комиссара разрешения, что невеста особенная.

— Дура та коза, которая за него замуж пойдет, — съязвил кто-то.

— Ты, Рыжик, брось, погоди малость, — послышался тонкий голосок справа. — Вот закончим войну, тогда мы всей ротой тебя на блохе женим! Она как раз под стать тебе будет. Из самой Тулы привезем для тебя специальную, брюнетку, на высоких каблучках с подковками. Будешь жить с ней, как в сказке.

Я давно убедился, что шутки, даже подобные этой, при всей своей невзыскательности всегда бодрят русского человека. Так было и теперь. «Почесав» языки, люди сразу как-то ожили, и мне невольно подумалось, что уже для одного этого стоило ползти сюда через все заснеженное поле под градом пуль и осколков. [161]

К вечеру подошли армейские резервы: еще два полка — стрелковый и артиллерийский. Они начали тревожить противника с правого фланга, и наше положение заметно изменилось в лучшую сторону: мы получили возможность продвигаться.

Перед решительной атакой Симбухова следовало обезвредить минные поля противника, сделать в них и опоясывающих село проволочных заграждениях проходы. На выполнение этой нелегкой задачи полковых саперов повел Калиберный, прихватив с собой пять станковых пулеметов. Скоро он донес, что путь к селу открыт, проходы готовы.

Под прикрытием артиллерийского огня около полуночи тринадцатого января подразделения нашего полка, механизированной бригады и соседней, левофланговой дивизии штурмом ворвались в восточную часть Симбухова.

Гитлеровцы спешно отступили за речку Исму, на второй рубеж обороны. В занятой нами восточной части села застряли только мелкие группы автоматчиков-поджигателей. Нам удалось всех их переловить и частично уничтожить.

Кругом все горело — дома, заборы, надворные постройки. Каким-то чудом уцелел единственный сарай, который мы тут же заняли под медицинский пункт, да кирпичное здание сельской церкви с глубоким, надежным подвалом. Всех жителей из Симбухова фашисты успели угнать в свой тыл.

Майор Литягин распорядился, чтобы на церковной колокольне все время дежурили наблюдатели, а командный пункт полка разместил в подвале.

Остаток ночи прошел спокойно. За трое суток боя противник, должно быть, здорово выдохся, да и мы едва волочили ноги. У нас не хватило сил даже на то, чтобы потушить пожары. В воздухе стоял зной, как в жаркий июльский день. По улицам бежали ручейки от таявшего снега.

Подразделения расположились кое-как, и, несмотря на запрещение, почти все люди сразу же уснули. Спали лежа, сидя на снегу, спиной друг к другу и даже стоя. Вопреки обыкновению, у прибывших походных кухонь совсем не оказалось очередей. Повара бегали по подразделениям, созывали людей, но охотников поужинать [162] почти не было. Так и простояли котлы до утра почти нетронутыми. Ужин превратили в завтрак.

Обходя с Сальниковым батальоны, часа в три ночи я разыскал командный пункт капитана Светлова. Он располагался под самым носом у противника, на берегу реки, в открытом, но хорошо замаскированном окопе. Вместе со Светловым находились новый комиссар батальона старший политрук Устинцев, Калиберный, Шепелев и старшина Простяков.

За последние три дня мы почти не виделись и поэтому несказанно обрадовались встрече. Меня всегда тянуло в батальон Светлова. Все здесь казалось дорогим и близким.

Сидя в тесной яме окопа, разговаривать приходилось шепотом. Курили в рукав, прикрываясь полами маскхалатов.

— Вот и снова все собрались, как в Бирюлеве, — сказал Светлов. — Нет только нашего Белочки.

То, что нет Белочки, мы чувствовали все. Уйдя от нас, он как будто унес с собою частицу нашего тепла...

Часам к шести утра я вернулся к себе — на командный пункт полка. Туда прибыли из Субботина в сопровождении взвода кавалеристов заместитель командующего армией и командир нашей дивизии. По их вызову к нам на КП явились все командиры частей, участвовавших в бою за Симбухово.

В грязном и сыром церковном подвале, освещенном двумя «летучими мышами», началось совещание. Командиры расположились на поломанных ящиках, чурбанах, а кое-кто и просто на полу. Развернули карты.

— Верею нужно взять не позднее утра пятнадцатого января, — раздельно произнося слова, говорил заместитель командующего. — Село должно быть полностью очищено от противника сегодня к двенадцати ноль-ноль. Противник парализован. Сильного сопротивления гитлеровцы оказать не смогут. Симбухово атакуют: с фронта — стрелковый полк Литягина, при поддержке противотанкового дивизиона; с правого фланга — полк Шапкина. Мехбригада остается в резерве. Артполкам в восемь ноль-ноль открыть прицельный огонь по немецким позициям в западной части села и вести его до десяти ноль-ноль. Стрелковым полкам начать штурм в десять ноль-ноль... [163]

Медленно исчезали последние тени уходящей ночи. Началось утро, морозное, ясное. Наступал новый боевой день — четырнадцатое января 1942 года.

Как ни усердно работала наша артиллерия, а всех огневых точек противника ей подавить не удалось. Наши атакующие подразделения встретили упорное сопротивление. Казалось, каждый куст, каждый бугорок, который мог бы заслонить собой бойцов, противник брал на прицел и сек длинными очередями из пулеметов и автоматов.

Я спустился в церковный подвал. Грязный, всклокоченный Литягин метался там от одного телефона к другому. Потом взглянул на часы и схватился за голову.

— Ба-атюшки-и!.. Время-то! Двенадцатый час! Мы ведь давно должны быть на той стороне...

В этот момент в подвал, запыхавшись, вбежал комиссар второго батальона политрук Туркин. Обычно выдержанный и дисциплинированный политработник, сейчас он не был похож на себя. Туркин подбежал ко мне и, уставившись куда-то в угол немигающими глазами, закричал так, будто перед ним был целый батальон:

— Людей поднять не могу!.. До речки доползли, а дальше ни шагу! Будто вросли в землю. Лежат и не откликаются. Понадавали мне стариков! Им бы на печке греться, а не в атаку ходить...

Я молчал. Восприняв это как недобрый знак, политрук сразу осекся и заговорил тише:

— Трудное положение, товарищ комиссар: штыков мало, из винтовок стрелять невозможно. Патрон в патронник не загонишь. Затворы не открываются. Ведь целую неделю в боях и оружейного масла — ни капли... А фашист, гад, кроет так, что спасу нет. Как прикажете поступить? Я прямо...

— Комбат Юрченко где? Какие потери? — прервал Туркина Литягин.

— Юрченко убит... Коноплев, Мозайниченко, Трусов — тоже убиты. Потери у нас большие... Точно, правда, не подсчитывали, сейчас не до этого. Вперед надо!..

Второй батальон был у нас не из лучших. Укомплектованный запасниками пожилых возрастов, он нелегко переносил длительные переходы в морозы без отдыха, беспрерывные изматывающие бои. Командовал им тоже пожилой человек — капитан запаса Юрченко, участник [164] гражданской войны, работавший до призыва в армию главным бухгалтером какого-то треста. Человек он был честный, горячо любящий Родину, но для роли комбата в тяжелых боевых условиях подготовленный недостаточно.

А комиссар батальона — молодой кадровый политработник Туркин только перед войной окончил военно-политическое училище и никак не мог взять в руки бразды правления. Ему мешали неопытность и какая-то детская стыдливость перед пожилыми солдатами.

Солдаты любили своего комиссара, но относились к нему скорее как к сыну или доброму товарищу — не воспринимая его как руководителя. С Туркиным все обращались запросто и нередко, пользуясь мягкостью характера комиссара, отлынивали от дела, не всегда выполняли его приказы.

— Ну чего ты, сынок, петушишься? — с улыбкой говорил порой этакий папаша с бородою. — Сказал бы тихо, мирно, я бы все и сделал, что требуется... А то шумишь, кипятишься, как горячий самовар. Ты помни старую пословицу: «Тише едешь — дальше будешь!» Не дураки ведь ее сочинили.

Туркин был смелым человеком, и бывали случаи, когда «отцы» хватали его в бою за полы маскхалата:

— Сыно-ок!.. Куда тебя понесла нелегкая? Жизнь, что ли, надоела? Ложи-и-ись!

Он не раз принимал решение поставить перед стариками «вопрос ребром», все перевернуть в батальоне вверх дном, но быстро остывал, и все оставалось по-прежнему.

В бою за освобождение Симбухова второму батальону отводилась второстепенная роль, но по нему пришелся основной удар противника. Батальон прикрывал обходное движение других подразделений, отвлекая на себя внимание врага. Задерживаться ему на этом берегу было нельзя. Следовало любой ценой поднять подразделение в атаку и перейти Исму.

— Ну, комиссар, командуй тут телефонными трубками, а я к ним пойду! — выслушав Туркина, решительно заявил Литягин.

— Образумься, Алексей Павлович! — сказал я, удерживая командира за локоть. — Ты должен не батальоном, а полком командовать. С Туркиным пойду я. [165]

Литягин недовольно поморщился, но возражать не стал.

— Смотри там, поосторожнее, — пробурчал он мне вдогонку. — Ты ведь тоже — комиссар полка, а не батальона...

Мы с Туркиным вышли из подвала и, скрываясь в дыму не потухших еще пожарищ, где пригибаясь, где ползком, под ураганным огнем противника добрались до берега Исмы.

Батальон занимал позицию не то в кустарнике, не то в каком-то иссеченном артиллерией саду слева от тракта. Он буквально врос в землю. С первого взгляда трудно было даже определить, кто жив, а кто мертв.

Мы проползли в самый центр расположения батальона — на позиции пятой роты. Наталкиваюсь в снегу на бойца, окликаю — ответа нет... Рядом второй; этот поднимает голову. Спрашиваю:

— Как самочувствие, землячок? Жарко?

Лицо бойца сурово:

— Да как сказать... Все тут... и жарко, и холодно. А в общем — дрянь дело, товарищ комиссар.

— Что ж будем делать? Может, приказать отступить?

В глазах солдата осуждение.

— Зачем же отступать? Вперед надо!..

К нам подползают еще двое. Они тоже против отхода:

— Что вы, товарищ комиссар, как же так... назад? Сколько выстрадано — и вдруг назад?..

— И то правда, — соглашаюсь я. — Если нынче назад вернемся, завтра опять все сызнова начинать надо. Чтобы сюда вернуться, сколько еще людей положим...

— Вперед, вперед надо, — настаивают бойцы.

— А коли так, — говорю я, — то в добрый час... Вперед!

Поднимаюсь первым. За мной сразу же вскакивает Туркин. Потом те трое. А за ними и вся рота! А за ротой батальон!!

По берегу прокатывается дружное «ура». В ушах отдается топот сотен ног. И вдруг с противоположного берега тоже раздается громкое «ура!». Это наши части обошли фашистов с флангов.

Стрелковые полки, одновременно подошедшие к Симбухову с южной и северной сторон, завязали бой на [166] его окраинах и отрезали врагу путь отступления на запад. Поняв свою обреченность, гитлеровцы заметались по селу.

От волнения и быстрого бега у меня перехватило дыхание. Я сорвал с себя остатки истрепавшегося за последние дни маскхалата и расстегнул полушубок.

Неудержимой лавиной, развернувшись во всю ширь сельской улицы, батальон пробивался вперед. Мы ввязались в жаркий уличный бой. Рядом замелькали знакомые, родные лица бойцов и офицеров первого батальона.

Вот политрук Шепелев. Он направляет огонь своего максима в окно чердака, где засели гитлеровские автоматчики.

Впереди бежит командир третьей роты лейтенант Кленов. Размахивая пистолетом, он увлекает бойцов в переулок и что-то надрывно кричит. Там, соорудив подобие баррикады, обороняется большая группа фашистов. Бойцы Кленова бросаются на них со штыками. После короткой рукопашной схватки оставшиеся в живых гитлеровские солдаты бросают оружие и поднимают руки.

А вот и Василий Спиридонович Светлов. Он, видимо, попал в какую-то «кашу»: крутится с десятком автоматчиков возле маленькой хатки, забрасывая ее гранатами.

Тут же, неподалеку, отделение наших стрелков атакует до взвода вражеской пехоты, обороняющей какую-то легковую автомашину. Напрягаю остаток сил и тороплюсь к своим на подмогу.

На пути вырастает колодец с высоким деревянным срубом. Над срубом, задрав вверх тонкую «шею», стоит «журавль», а рядом высокая, сухопарая фигура фашиста с автоматом в руках. Я увидел серое, безжизненное, как у мертвеца, длинное худое лицо, обросшую рыжей щетиной голову. Из коротких рукавов шинели торчали красные клешни голых рук. На спине — то ли горб, то ли спрятанный под шинелью мешок. Таким навсегда запечатлелся в моей памяти этот гитлеровец.

Он, откинувшись назад, упал на колено и выпустил по нашей группе весь магазин своего автомата...

Упали Туркин, Евграфов, двое связных. И меня будто железным ломом толкнули в правое плечо. Потом какая-то невидимая сила со всего размаху бросила на дорогу, головою об лед. Из горла, носа, ушей хлынула кровь.

В груди полыхал огонь. Казалось, он сжигает во мне [167] все. Тусклая желтая дымка затянула дневной свет. Дома, улицы, люди — все поднялось с земли и поплыло куда-то ввысь, становясь все меньше и меньше, пока не исчезло совсем.

Теряя сознание, в самое последнее мгновение я услышал громкий тревожный крик:

— Товарищи-и, комиссара убили-и-и!..

В тот же миг десятки рук подняли меня, подбросили вверх, и я тоже унесся туда, куда ушло все Симбухово со всеми своими домами, улицами и людьми. [168]