Безумству храбрых поем мы славу

Атака вражеских позиций в районе Назарьева намечалась на утро девятого января. Мы знали, что противник хорошо укрепился там, но точных сведений о его силах не имели.

Наш полк выступил из Смолинского в двенадцать часов ночи тремя батальонными колоннами. До рубежа атаки предстояло пройти всего два километра по той самой дороге, на которой мы сутки назад уничтожили вражескую автоколонну. Ночь стояла светлая, морозная. Высоко в небе мигали звезды. Над Назарьевом висело багряное зарево пожара и часто взлетали осветительные ракеты. Потом оттуда же неожиданно ударил ослепительный луч прожектора и стал метр за метром ощупывать тракт.

Полк остановился. Все упали в снег и замерли. Противник, видимо, нас не заметил: наши белые маскхалаты совершенно сливались с местностью. Луч прожектора скоро ушел с тракта, потом вдруг выпрямился во весь свой исполинский рост и застыл на месте, упершись в белесое облако.

Наступление нашего полка затруднялось тем, что и шоссе, и прилегающее к нему с обеих сторон открытое поле далеко просматривались и простреливались противником. На поле лежал глубокий снег. Это изматывало силы и замедляло наше продвижение вперед. А тут еще проклятый прожектор. Он то гас, то снова загорался и заставлял людей валиться в снег.

За полкилометра до Назарьева начался лес, который почти вплотную подходил к деревне. Теперь мы могли продвигаться более спокойно. [147]

В центре наступающих подразделений находился батальон Светлова. Я шел вместе с этим батальоном, бок о бок с Василием Спиридоновичем. Нас окружали бойцы первой роты, а несколько впереди, с интервалами метров в пятьдесят, двигались вторая и третья роты. Там находился Белкин. Я встретился с ним при выходе из Смолинского.

Никогда не куривший и не переносивший табачного запаха, Белочка теперь не выпускал папиросу изо рта и даже угощал «Беломором» окружавших его товарищей.

— Что это ты — для большей солидности, что ли? — спросил я, кивнув на папиросу.

— Да нет, товарищ комиссар, всерьез потянуло... Видно, время подошло.

— От куренья, говорят, голос грубеет, — заметил оказавшийся рядом пулеметчик Зябликов. — Петь плохо станете.

— Чепуха! — махнул рукой Белкин. — Пропадет тенор — перейду на баритон. Бойцы не взыщут. Была бы песня хорошая. Я оперным артистом быть не собираюсь...

С приближением к рубежу атаки мы попали под ураганный огонь противника. Очевидно, гитлеровцы заметили нас. Но в тот же момент начался артиллерийский и минометный обстрел позиций противника с северо-востока, откуда должен был наступать полк капитана Шапкина. Это несколько облегчило наше положение.

Почуяв неладное, гитлеровцы начали отводить свои части и вывозить боевую технику на Симбухово. В Назарьеве противник оставил лишь заслон из нескольких легких минометов, десятка станковых пулеметов и роты автоматчиков.

Атака Назарьева была дружной и стремительной. Когда мы ворвались в деревню, почти всю ее охватывало пламя. Ни на улицах, ни в уцелевших домах не оказалось ни одного жителя. Свои только что оставленные позиции противник обстреливал артиллерией и минометами из района Симбухова.

Нам не было смысла долго оставаться здесь. Полк сразу же взял направление на деревню Субботино, раскинувшуюся вдоль тракта в двух километрах к западу от Назарьева.

Но на ближние подступы к Субботину мы вышли только к вечеру. За двенадцать часов полк продвинулся [148] лишь километра на полтора. Такой низкий темп продвижения объяснялся прежде всего тем, что наступать нам пришлось по открытой местности, под беспрерывным огневым воздействием со стороны противника.

День стоял морозный и ветреный. Ветер летел навстречу, кружил над нами колючую поземку, слепил глаза. В снежном вихре зло свистели пули, завывали мины и снаряды. От близких разрывов содрогалась земля. Все чаще и чаще падали наши люди.

Василий Спиридонович сердито ворчал:

— Черт знает что творится. Не поймешь — где земля, где небо...

Полк Шапкина оказался в несколько лучшем положении. Свернув в лес, он прошагал километров пять и, незаметно приблизившись к Субботину с северной стороны, нацелил свой удар по левому флангу оборонявшейся здесь фашистской группировки.

Удачно действовала и механизированная бригада. В половине дня мы узнали, что она совместно с наро-фоминскими партизанами разгромила вражескую группировку в районе Варварино, освободила от фашистов эту деревню и взяла курс по лесным тропам на Симбухово.

А нас по-прежнему противник поливал из минометов. На улицах лежавшего перед нами Субботина было как-то зловеще темно: ни пожаров, ни ракет. Подразделения залегли в сугробы и притаились в ожидании сигнала атаки.

Часов в десять вечера на правом фланге полка взвилась наконец долгожданная красная ракета. В ту же минуту из дальнего леска взметнулась другая такая же. Первая ракета была сигналом к атаке для батальонов и рот Литягина. Вторая подымала в атаку полк Шапкина.

Тихая до того окраина деревни огласилась вдруг громким красноармейским «ура». Оно прокатилось из края в край по полю, многоголосым эхом отозвалось на опушке леса, и, казалось, ничто уже не смогло бы заглушить его.

Бой за овладение деревней был коротким. Прижатые к постройкам, гитлеровцы сначала отстреливались из автоматов, бросали ручные гранаты, но потом, увидев безнадежность сопротивления, побросали оружие и в беспорядке бежали одни на автомашинах, другие «на своих [149] двоих», группами и в одиночку, по дороге и прямиком по снежному полю.

В Субботине противник оставил свыше двухсот трупов своих солдат и офицеров, десятка два автомашин, нагруженных военным имуществом, много минометов и пулеметов, штабеля ящиков с боеприпасами и даже два закопанных в землю тяжелых танка.

Артиллерийского и минометного обстрела этой деревни гитлеровцы не вели. Наступила тишина. Знакомая тишина фронтовой ночи, предвестница новых боев.

Подозрительным казалось и то, что, покинув деревню, враг на этот раз не поджег ни одной постройки. То же самое произошло и в селе Симбухове — последнем опорном пункте гитлеровцев на подступах к Верее.

Первоначальные наши подозрения по этому поводу рассеяла саперная разведка. Все дома и надворные постройки оказались сплошь заминированными. Тут же появился приказ, запрещавший бойцам и командирам входить в какие бы то ни было помещения.

Подразделения расположились на отдых прямо на улицах и огородах. Отдыхали сидя, тесно прижавшись друг к другу. Старались не спать. Студеный ветер обжигал лица, проникал под полушубки, колол тело ледяными иглами. Бойцы согревались по-разному: одни хлопали и махали руками, другие затевали борьбу, третьи совали голову в колени товарища.

Чтобы не дать людям заснуть, командиры, политработники, коммунисты-агитаторы переходили от одной группы бойцов к другой и заводили разговоры о героях последних боев, о партизанах, которые вот так же, как мы сейчас, неделями и месяцами живут на морозе, под открытым небом.

За последние сутки в полку много говорили о Простякове. «Солдатский вестник» уже успел разнести по всей дивизии легенду о встрече старшины с командующим армией генералом Ефремовым. Разговоры об этой встрече обрастали все новыми подробностями. Особенно постарался в этом отношении очевидец встречи — повар Остапчук. На всех привалах, когда у кухни выстраивалась очередь бойцов с котелками за супом и кашей, он, орудуя черпаком, рассказывал:

— Командующий, стало быть, протянул старшине руку и говорит: «Ты, Денис Потапыч, первый герой [150] в моей армии». Истинная правда, братцы, не сойти мне с этого места! Я же тут, рядом стоял. «Если бы, говорит, были у нас все солдаты такими, как ты, в неделю разбили бы Гитлера. О геройстве твоем я самому товарищу Сталину лично докладывал, и приказал он мне наградить тебя, Денис Потапыч, орденом Красного Знамени...» Потом командующий всех из штаба выпроводил, а сам с глазу на глаз со старшиной целую ночь пробеседовал. Об чем шла у них речь, сказать не могу. Чего не знаю — того не знаю, а врать зря не буду... Пробовал выведать у самого старшины, но тот только отшучивается: «Это, мол, не твоего ума дело — строгая военная тайна!» Бойцы слушали Остапчука по-разному. Молодые доверчиво ловили каждое слово, принимая все за чистую монету, а которые постарше да похитрее, лукаво перемигивались и прерывали не в меру завравшегося «очевидца» ядовитыми репликами:

— Ну, а тебя командующий по лысой голове не погладил?

— Погладить — не погладил, — не смущаясь, отвечал Остапчук, — а вот когда я поставил ему на стол ужин, он попробовал, да и говорит: «Вам бы, товарищ Остапчук, с вашим талантом не с солдатской кухней по позициям мотаться, а где-нибудь на курорте под Сочами кафе-ресторанами командовать. Я, — говорит, — с тысяча девятьсот тридцать пятого года такого ужина нигде не вкушал...» Ей-богу, так вот и сказал.

— А орден он тебе не обещал?

— Жаль нас при этом разговоре не было. Мы бы постарались, чтоб влепил тебе генерал суток двадцать гауптвахты, с отбытием после войны за холодный суп, которым ты нас частенько потчуешь.

Повар делал вид, что такой разговор его обижает, и резко обрывал своих оппонентов:

— А ну вас к чертовой матери.... Чего пристали? Получайте живее положенное и откатывайтесь!

...Сейчас продрогшие, усталые бойцы невольно вспоминали об этом. Каждый с нетерпением ждал появления Спеся. И он, конечно, явился.

Было уже за полночь, когда от околицы деревни донеслось пофыркивание лошадей и скрип снега под двигавшимися походными кухнями. Из-под крышек котлов [151] валили облака пара, а под их днищами, бросая отсветы на дорогу, искрились красные угольки.

Сразу повеселели солдаты. Исчезли в одну минуту и усталость, и мучительная тяга ко сну. В воздухе вкусно запахло жирным борщом и густой заваркой ароматного грузинского чая.

Вместе с кухнями появился и старшина Простяков.

— Ну, здорово, сынки-товарищи! — приветствовал он бойцов. — Небось не ожидали? Думали, что мы с Остапчуком где-нибудь на теплой печке валяемся да разные приятные сны разглядываем, а в пустых кухнях ветер гуляет? Не-ет, сынки! Не таковские мы люди. Меню мы вам сегодня привезли такую: перво-наперво для аппетиту за хорошую работу по сто граммов водки, потом натуральный украинский борщ из свежих концентратов на свиной тушенке с жареным лучком и с перчиком до отвала. А на третье — горяченького чайку по фляжке... Помкомвзводы, стройте людей!

Зашевелились, задвигались бойцы, загремели котелки и фляжки, заработал поварской черпак.

А в это же время на южной окраине деревни в холодной прокопченной бане совещались командиры, комиссары и начальники штабов двух стрелковых полков, механизированной бригады и отдельного противотанкового дивизиона. Совещание проводил майор Потапов. Обсуждался вопрос об отражении предполагавшегося танкового тарана противника в направлении Субботино — Назарьево и о штурме села Симбухова.

Еще задолго до падения Смолинского противник создал в районе Симбухова крепкую оборону. На восточной окраине села полукольцом было вырыто несколько линий окопов, ходов сообщения, построены блиндажи и дзоты. На точках, удобных для ведения огня, гитлеровцы врыли в землю до двух десятков танков и самоходных орудий, установили крупнокалиберные минометы и легкие полевые орудия. Почти вкруговую, за исключением узкого прохода по тракту на Верею, Симбухово опоясалось рядами колючей проволоки и минными заграждениями.

Обо всем этом, равно как и о подготовляемой противником танковой контратаке, нас уведомили партизаны.

Командир дивизии приказал литягинскому полку и противотанковому дивизиону закрепиться в Субботине, [152] механизированной бригаде — преградить путь танкам противника со стороны Куранова, а полку Шапкина — перекрыть тракт Симбухово — Дорохово.

— Теперь за дело, товарищи, — сказал, заканчивая совещание, майор Потапов.

* * *

К рассвету деревенские улицы опустели. Со стороны могло показаться, что в деревне не осталось ни одного живого человека. Но это было не так. За ночь наши саперы немало поработали, чтобы обезопасить от мин постройки. За каждым кустом, бугорком, в огородах, под крышами домов и сараев скрывались бойцы. С пулеметами, противотанковыми ружьями, со связками гранат и бутылками горючей жидкости они поджидали врага.

Время близилось к полудню, когда с наблюдательных пунктов передали сигнал — «воздух!». В небе показалась девятка «юнкерсов». Они шли низко, словно ощупывая землю.

Послышался взрыв авиабомб... За первым заходом последовали второй, третий...

Мы старались ничем себя не обнаружить, несмотря на то, что гром, треск, рушившиеся на наши головы дома и начавшиеся пожары создавали вокруг обстановку кромешного ада.

После воздушного налета, как и следовало ожидать, противник начал танковую атаку. Со стороны Симбухова донесся рев моторов. С каждой минутой он становился все отчетливее и ближе.

Мы с Литягиным успели перед тем обойти подразделения полка, чтобы проверить их состояние после бомбежки, подбодрить бойцов и еще раз напомнить им, как надо бороться с танками врага, если они появятся.

— Главное, товарищи, — говорил майор, — соблюдайте спокойствие и выдержку. Старайтесь строго рассчитывать свои действия. Ни шагу с места, пока не убедишься, что танку конец...

Танки появились на западной окраине деревни. Шли они с опаской, используя все естественные укрытия. Было ясно — гитлеровцы знают, что в Субботине находятся советские войска.

Литягин выпустил красную ракету. Первым открыл огонь противотанковый дивизион. Его орудия, расположенные [153] на выгодных позициях, били настолько метко, что противник в первые же минуты пришел в замешательство. Вот разом споткнулись и окутались клубами черного дыма два танка, за ними третий, четвертый! Боевые порядки у врага заметно перепутались, однако контратака продолжалась. Мы встретили танки мужественно: под них летели связки гранат, по ним били из противотанковых ружей, их забрасывали бутылками с горючей жидкостью.

В пылу боя никто из нас не обратил внимания на гул моторов, приближавшийся слева, со стороны Кураново. И когда, ломая кустарник и разметая сугробы снега, двумя большими группами на поле выползли новые танки, я почувствовал, как у меня похолодело сердце. То же испытал и Литягин. Широко раскрытыми глазами смотрел он на эти стальные чудовища. Потом резким движением поднес к глазам бинокль, и лицо его вдруг просияло.

— Да то ж наши!.. Смотри, комиссар!.. Красные звездочки, видишь?.. Сейчас они дадут фашистам жару по всем правилам. Во фланг, во фланг метят! Вот здорово!

Он тормошил меня за плечи, совал в руки бинокль, но теперь и без бинокля можно было различить на танковых башнях и лобовой броне красные звезды.

Появление наших танков решило исход боя. Контратака противника была отбита с большими для него потерями.

Не обошлись без потерь и мы... Теперь, много лет спустя, когда я пишу эти строки, передо мной, как живые, встают светлые образы боевых товарищей, многие из которых отдали свою жизнь за Родину, за нашу Москву в тот незабываемый день десятого января 1942 года.

Вспоминается пулеметчик Зябликов, восемнадцатилетний доброволец Красной Армии, маленький и очень скромный юноша. Он всегда краснел от смущения, когда к нему обращались старшие, но в схватке с фашистскими танками проявил себя истинным героем. Зябликов сидел за ветхим сарайчиком, обложенный кучей ручных гранат, вставлял в них запалы и связывал по три штуки. Потом в полах маскхалата ползком разносил эти связки стрелкам и пулеметчикам.

На огневой позиции одного из пулеметов, скрытой за углом дома, вместе с расчетом находился политрук Шепелев. [154] Разнося гранаты, Зябликов увидел, как немецкий танк, выползший из соседнего проулка, обошел этот дом и полез с тыла прямо на пулеметчиков.

— Товарищ политрук, берегитесь! — закричал боец и, прижав к сердцу две связки гранат, бросился под гусеницы танка.

Такую же самоотверженность проявил в этом бою и другой боец, кандидат партии Тюбиков. Он уложил из своего пулемета около сотни фашистских автоматчиков, а когда кончились патроны, схватил связку гранат и, поднявшись во весь рост, смело пошел навстречу немецкому танку. Почти одновременно раздались взрыв и короткая очередь из танкового пулемета. Танк замер на месте, а боец Тюбиков упал на снег с разорванной пулями грудью.

За два дня до этого боя комсомолец Коваленков получил скорбное письмо, в котором сообщалось, что отец его геройски погиб в бою под Тихвином. Двое суток не находил он себе места от горя. В бой пошел с твердым намерением — отомстить за отца. И отомстил! Молодой боец залил вражеский танк горючей смесью, а потом пустил в ход противотанковую гранату. Взрывом сорвало у танка обе гусеницы, огнем выгнало наружу экипаж. Три гитлеровца кинулись на Коваленкова, и он принял этот неравный бой. Одного гитлеровца удалось сразить очередью из автомата, второго уложил прикладом, но третий увернулся и сам выстрелил в Коваленкова из пистолета. Получив смертельное ранение, Коваленков сумел, однако, схватить врага за горло. Завязалась борьба, исход которой не сулил спасения ни тому, ни другому. Оба упали в кусты, и их подмял под себя другой вражеский танк...

Победа нашего полка в бою под Субботином десятого января, обеспечившая нам возможность успешного наступления в последующие дни, омрачилась и еще одним горьким событием: погиб наш общий любимец Белочка.

При подходе к Субботину вражеских танков он наскоро снарядил запасный диск автомата, прихватил несколько ручных гранат и побежал в боевые порядки батальона.

Во время боя я видел его то за станковым пулеметом в роте Шепелева, то бегущим с гранатой на танки, то дерущимся среди бойцов третьей роты с гитлеровскими [155] автоматчиками. Он поспевал везде. И, наблюдая за ним, нельзя было не поверить словам его любимой песни: «Смелого пуля боится, смелого штык не берет...»

Смерть настигла Белкина уже на исходе боя, когда разбитый враг бежал от Субботина. Человек десять вражеских автоматчиков с двумя офицерами во главе пробирались к лесу задворками и случайно натолкнулись на старшего лейтенанта Калиберного, старшину Простякова и двух бойцов из первой роты — Серебрякова и Сидоркина. Наши бросились врукопашную. Завязалась смертельная схватка четырех против десяти.

Выстрелом из пистолета Калиберный уложил одного из офицеров, но был атакован сразу двумя автоматчиками. Его заслонили бойцы. Автоматная очередь, предназначавшаяся Калиберному, вывела из строя Серебрякова и Сидоркина.

Стали драться вдвоем против девяти. У Калиберного быстро пустел пистолет, у Простякова иссякли патроны в диске автомата.

— Ну, товарищ старший лейтенант, помирать так с музыкой! — во всю силу легких прокричал Денис Потапыч и высоко взмахнул над головою разряженным автоматом.

— Э-эх, прощай, белый свет! — крикнул он, снова изо всех сил ударив прикладом по голове целившегося в него фашистского солдата. Тот упал замертво. Калиберный выпустил последний патрон в другого автоматчика и с пустым пистолетом медведем пошел на остальных. Денис Потапыч присоединился к нему, выхватив из-за пояса финский нож, с которым, как начхоз, никогда не расставался.

Ни Простяков, ни Калиберный в эти минуты совсем не надеялись остаться в живых. Они готовились к одному: как можно дороже отдать свою жизнь. Но, на их счастье, потасовку на огородах заметил Белкин и с группой бойцов поспешил на помощь товарищам.

Увидев приближающихся советских солдат, гитлеровский офицер опустился на одно колено и дал навстречу им длинную очередь из автомата. Бежавшие рядом с Белкиным бойцы рухнули наземь. Белкин споткнулся, но не упал; он продолжал бежать вперед, размахивая маузером. [156]

Денис Потапыч подскочил к только что стрелявшему офицеру и сильным ударом ножа свалил его с ног. После этого автоматчики, словно по команде, подняли вверх руки.

Подбежали наши бойцы и офицеры — запыхавшиеся, возбужденные. Калиберного и Простякова обнимали, жали им руки. Не разделял общей радости только Белкин. Он почему-то стоял в стороне, очень бледный и пошатывающийся. Необычное поведение Белочки первым заметил Калиберный. Начались расспросы.

— Что с тобой?..

— В чем дело?..

— Ты что — ранен?

Белкин едва ворочал языком:

— Видно, крепко меня царапнуло... душно... не могу больше стоять...

Его подхватили под руки.

Осторожно расстегнули маскхалат, полушубок. Открылась насквозь пропитанная кровью гимнастерка и нательная рубашка...

Бойцы и офицеры словно окаменели. Старшина Простяков склонился над впавшим в беспамятство любимцем полка и зарыдал, словно над сыном:

— Родимый ты мой, Сереженька! Да как же это с тобой получилося? Как же это?..

Калиберный разослал во все концы полвзвода бойцов, чтобы они немедленно разыскали военврача Козлова.

Силы Белкина слабели с каждой минутой. Он начинал бредить:

— Потапыч, дорогой!.. Ничего мне не надо... Полежать бы... Это пройдет... А дорог-то еще сколько... Все надо предугадать... Разве ж ему легко?.. Э, да что там!.. Перестаньте вы топить печку. Это же пекло какое-то... а не помещение...

Белкин действительно обливался потом. Ему прикладывали к голове снег. Он ненадолго приходил в сознание и снова забывался.

Я в это время был на командном пункте у Светлова. Сообщение бойцов, бежавших за доктором, о том, что «Белка жутко ранен», ударило, как ножом по сердцу. Мы с Василием Спиридоновичем сразу кинулись к месту происшествия, но Белкина уже унесли с огородов. Он лежал [157] в небольшом сарайчике на куче мягкого сена, покрытого плащ-палаткой. У его ног, опустив голову, сидел Простяков. Тут же находился Калиберный. Он то и дело нетерпеливо поглядывал на ворота в ожидании врача. Несколько бойцов стояли в стороне и не сводили скорбных глаз с дорогого им лица разудалого старшего лейтенанта.

Теперь лицо это осунулось, стало мертвенно бледным. Из уголков смешливого рта стекали тоненькие струйки крови. Дышал Белкин тяжело, с глухими клокочущими хрипами.

Узнав меня и Светлова, он улыбнулся и часто-часто зашевелил окровавленными губами, желая, видимо, что-то сказать, но не издал ни единого звука.

Почти следом за нами вбежал врач Козлов с фельдшером и санитарами. Все покинули сарай, чтобы не мешать медикам, но остались тут же за воротами в томительном ожидании чего-то неотвратимого. Ждать пришлось недолго. Козлов вышел из сарая, нахмурив брови и покусывая губы. Поглядел на нас, помолчал с минуту и объявил:

— Все... Ранение смертельное. Двумя пулями в грудь, навылет. Рассечено левое легкое, кровоизлияние в область сердца... В лучшем случае протянет еще минут десять... Трогать его с места нет смысла.

Мы все молчали, будто ошеломленные. Только Простяков опять стал всхлипывать. Потом заговорил Светлов:

— Если бы я узнал, что немцы убили моего брата, мне и тогда бы, кажется, не было так больно. Очень дорог стал для меня этот Белка... А ты, Потапыч, — Светлов покосился на старшину, — чего ревешь, как старуха над разбитыми горшками?.. Черт тебя знает, что ты за человек. Мужик как будто крепкий, боевой, а вот иногда как рассопливишься — глядеть противно.

— Тяжко на душе очень, товарищ капитан, — стал оправдываться Простяков. — Ведь за меня он головушку положил.

— Не за тебя, Потапыч, а за Родину, — заметил я старшине. — Наше дело — не плакать, а беспощадно мстить врагу за гибель товарищей.

— Это мне ясно, а все ж таки...

Белкин прожил еще полчаса. Я и Светлов сидели у его изголовья. Перед самой кончиной к нему на мгновенье [158] вернулось сознание, и он нашел в себе силы сказать нам несколько слов:

— Самое главное — победа без меня... Не увижу ее... Хоть вспомните тогда... Я сделал все, что мог... Прощайте...

Неожиданно на лице раненого появилась светлая детская улыбка. Он вздохнул и закрыл глаза. Дыхание стало реже и наконец затихло совсем. Старший лейтенант Сережа Белкин, всегда веселый, жизнерадостный, славный наш Белочка — скончался.

Через час, в вечерних сумерках, полк прощался с ним и другими боевыми товарищами, погибшими при отражении танковой атаки врага. В большом просторном сарае длинным рядком лежали они на плащ-палатках в своих боевых маскхалатах, увитые свежими еловыми ветками. Белкин был в центре. На его груди, поверх маскхалата, сиял орден Боевого Красного Знамени. Над головой низко склонялся красный флаг. Час, прошедший с минуты смерти, уже сильно изменил привычный облик нашего Белочки. Сейчас он казался совсем мальчиком.

Сарай имел двое ворот — с той и другой стороны. Бойцы и офицеры входили в одни из них, снимали шапки и молча следовали в другие.

Все знали, что через час — два полк снова тронется в свой трудный путь, а погибшие близкие люди навсегда уйдут в могилу, и никто не услышит больше задушевных песен Белки, дивных звуков его баяна, захватывающих сердце стихов, не увидят новых геройских дел старшего лейтенанта. Люди шли в боевом снаряжении, с лицами, обожженными ветрами и морозом, пропитанные потом и пороховым дымом, суровые и непреклонные. В почетном карауле стояли лучшие воины полка, близкие друзья и товарищи погибших...

* * *

С наступлением темноты полк двинулся на штурм Симбухова. Для похорон погибших мы оставили команду в двадцать пять человек во главе с Простяковым и Сальниковым. Команде приказали соблюсти весь положенный в таких случаях ритуал, отдать боевым друзьям последние почести и немедленно догонять полк. [159]