Штурм Смоленского

К вечеру стало известно, что с наступлением темноты немецко-фашистское командование намеревается отвести из Смолинского некоторые свои части, эвакуировать складское имущество и раненых, угнать в неволю советских людей, томившихся в застенках гестапо.

Нашему отряду было приказано: в девятнадцать ноль-ноль перекрыть дорогу из Смолинского на Верею — главный и наиболее удобный путь отступления противника.

Из Смолинского на Верею имелась и еще одна дорога — южнее, через деревню Грибановку, но она тянулась лесом и контролировалась сильным отрядом нарофоминских партизан. Руководили этим отрядом секретари райкома партии — Федор Михайлович Пономарев и Николай Алексеевич Чечин да старый рабочий-большевик Василий Андреевич Дегтярев.

Нам предстояло пройти около двух километров по снежной целине широкой низиной, переправиться через овраг у речки Березовки и, обойдя Смолинское, выбраться на опушку леса между Смолинским и деревней Назарьево. В путь двинулись с наступлением сумерек, оставив тылы отряда в Семидворье. Бойцы, выбиваясь из сил, тащили на себе три противотанковые пушки. Глубокий снег не давал нам возможности воспользоваться ни конной, ни механической тягой.

Но как бы то ни было, к 22 часам отряд достиг места, облюбованного для засады. Подразделения расположились скрытно по обеим сторонам широкого тракта. Старший сержант Волченков сразу же расставил своих «слухачей» по всей дороге вплоть до Смолинского, а сам вместе с разведчиками Сумрачевым и Ведерниковым пробрался даже на западную окраину села. [129]

Надо сказать, что нашим разведчикам очень помогали оставшиеся в захваченных гитлеровцами селах и деревнях советские люди. С опасностью для жизни они следили за действиями фашистов и передавали нам добытые сведения. В каждом населенном пункте были свои деды Матвеи. Да и не только деды. Разведку в нашу пользу вели и женщины, и подростки, и даже дети. Мы всегда знали, что происходит в лагере противника, нам хорошо было известно расположение его сил, оборонительных сооружений.

Ночь на седьмое января 1942 года навсегда сохранится в моей памяти. Свыше пятисот трупов фашистских солдат и офицеров и около полутораста взорванных и сожженных машин остались на полукилометровом отрезке дороги, где действовал наш отряд.

Еще с вечера, когда подразделения занимали свои места, мне позвонил комиссар второго батальона Устинцев.

— Что ж это такое? Заперли наш батальон позади всех. Что мы тут сделаем? Светлов, известно, к Калиберному благоволит. Тому всегда почет, а мы вечно в хвосте. Нельзя ли передвинуть нас поближе к Смолинскому?

Подобные разговоры возникали не редко. Светлов таких жалобщиков не любил, резко обрывал их, но жалобы все же продолжались.

Узнав, о чем говорил со мною Устинцев, командир отряда и на этот раз рассердился не на шутку. Он подбежал к телефону:

— «Звезда», «Орел», «Ракета», «Роза», «Саратов», — перечислял он позывные командиров подразделений. — К аппарату, живо! Слушайте все, говорит «Маяк»! Прекратить болтовню насчет участков. Занимать позиции согласно приказу. В бою все места хороши. В пять часов утра я посмотрю вашу прыть на деле!

К пяти часам мы должны были снять засаду и атаковать Смолинское с тыла. На это же время планировался удар по засевшему в селе противнику силами механизированной бригады и полка Литягина. Но уже с полуночи из Смолинского началось массовое бегство гитлеровцев. Они мчались на автомашинах, шли пешком, передвигались на лыжах.

«Парад» открыла автоколонна. Она следовала без света, но Волченков успел своевременно предупредить [130] нас, и мы хорошо подготовились к встрече. Из донесения Волченкова нам стало известно, что на половине автомашин вывозится личный состав какой-то технической части и чины службы безопасности СС. Остальные 25–30 машин были загружены военным имуществом.

Голова колонны подошла к месту засады и остановилась. Гитлеровцев поразило множество трупов их соотечественников и нагромождение машин, разбитых нами поодиночке. Из-под брезентовых покрытий грузовиков высыпали солдаты, столпились, загалдели. По колонне разнеслась хрипловатая команда, и солдаты начали поспешно расчищать путь, сбрасывая на обочины тракта трупы убитых и обломки машин. По мере освобождения дороги за солдатами тихим ходом продвигались автомобили.

Наши подразделения затаились, терпеливо ожидая сигнала с командного пункта отряда. Такой сигнал последовал, когда вражеская колонна втянулась в подготовленную для нее западню. Светлов вызвал к телефону «всех» и подал короткую команду: «Ого-онь!»

Разделенная на две части пулеметная рота одновременно ударила по голове и хвосту колонны. Батальон лыжников вторил пулеметчикам автоматными очередями, а стрелковые подразделения откликнулись дружными залпами из винтовок.

Вражеская колонна уже не могла двигаться ни вперед, ни назад: на дороге образовалась пробка. Возле машин в панике метались солдаты и офицеры противника. Прошло всего несколько минут, и вся автоколонна превратилась в один пылающий костер. Окрестность потрясли сильные взрывы: это огонь добрался до ящиков с боеприпасами. Взрывы сметали с тракта живых и мертвых...

Не успели мы покончить с автоколонной, как появились новые подразделения фашистов, бегущих из Смолинского на Верею. Их мы встретили так же организованно, и дорога вскорости обезлюдела. В очередном донесении, переданном по эстафете, Волченков сообщал:

«Отступавшие из села фашисты возвращаются обратно. Они мечутся по улицам, ищут укрытия от артогня, который и нас самих в жуть приводит. Позиции противника в Смолинском обрабатывают, как видно, не только артиллеристы дивизии, но и вся артиллерия мехбригады». [131]

Волченков указывал места скопления гитлеровцев, расположение их огневых точек и рекомендовал ввести в дело отрядные минометы. «За нас не волнуйтесь, — успокаивал он. — Мы обосновались надежно».

Часы показывали четыре. До начала штурма оставался один час. Нам предстояло пройти еще два километра по совершенно открытому полю. Гитлеровцы теперь уже знали о нас и наверняка предугадывали дальнейшие намерения отряда. Нельзя было рассчитывать на то, что нам удастся подойти к селу скрытно.

Мы поднялись с места и двинулись к Смолинскому, по возможности рассредоточившись. Некоторые подразделения шли по пояс в снегу, и, несмотря на сильный мороз, по лицам бойцов бежали струи пота. Тяжелее всех опять пришлось нашим батарейцам. Они, кряхтя, тащили тяжеленные минометные стволы, плиты, зарядные ящики, проваливались в сугробы, падали, поднимались, стреляли и снова шли вперед.

— Поднажмем, товарищи, поднатужимся! — хрипел сам изнемогавший от усталости старший политрук Базыкин, перебегая от одного расчета к другому. — Где наша не брала? Еще ход, а там и в дамки!.. Ты что, Перепелкин, нос повесил, или просватали? Не кручинься, милок, не дадим женить на немилой. Всей батареей выручим!..

На изможденных лицах бойцов появлялись улыбки. Солдаты подтягивались. А голос Базыкина слышался уже в другом месте:

— Не задерживайтесь, братцы! Вперед! Вперед!!.

Гитлеровцы встретили нас довольно сильным, но беспорядочным огнем. Били из пулеметов, минометов, из легких полевых орудий. В небо непрерывно взвивались ракеты, освещая подступы к селу. Пришлось еще больше рассредоточиться и продвигаться короткими перебежками. В подразделениях появились убитые и раненые. Тяжело было видеть, как окровавленные люди барахтаются в снегу. Но обстановка боя не позволяла задержаться ни на минуту. Утешало только то, что позади нас шел самоотверженный коллектив медработников во главе с военврачом Козловым.

Вот упал кто-то совсем рядом со мною. Я оглянулся и узнал Белкина. Он ответил на этот мой взгляд какой-то болезненной улыбкой. В пылу боя лейтенант потерял каску, и теперь его голову покрывал только сбившийся на [132] затылок, потемневший от пота серый подшлемник, похожий на чепчик ребенка.

— Наверное, подумали, что меня ранило? — заговорил Белкин. — Ни черта! Только споткнулся... Капитан там о вас беспокоился. Он — у дороги, с батальоном Калиберного... Ну и жарко! Нет ли у вас, товарищ комиссар, чем горло промочить? Все горит у меня внутри, а фляжки как не бывало — оборвалась где-то...

Я окликнул забежавшего немного вперед Сальникова и протянул лейтенанту фляжку. Белкин жадно прильнул к ней воспаленными губами.

В это время рядом разорвалась крупная мина. Меня словно кто-то ударил молотом в правый висок. Острая боль прошила голову, изо рта потекла кровь, в ушах зазвенело, перед глазами вспыхнуло ослепительное пламя. Но сознания я не потерял и, переждав очередную волну пулеметного огня, поднялся вместе с цепью бойцов второго батальона.

— Товарищ комиссар! — услышал я рядом голос политрука роты, с которой двигался. — Сейчас передали, что убит комбат Свиридов.

Свиридов?.. Почему-то вспомнилось, как отозвался о нем Светлов вчера перед штурмом Семидворья. И я почувствовал неловкость, точно провинился в чем перед погибшим товарищем. Но копаться в своих чувствах было не время.

— Белочка! — крикнул я немного оглохшему начальнику штаба. — Свиридов приказал долго жить. Принимай командование вторым батальоном да пошли связного уведомить об этом Светлова.

Это поручение будто прибавило сил Белкину. Он решительно повел батальон на штурм Смолинского.

Когда стрелка часов подходила к пяти и до села нам оставалось преодолеть каких-нибудь метров триста, с противоположной окраины Смолинского донеслось дружное «ура». Это поднялись в атаку овладевшие восточными и южными подступами к Смолинскому батальоны майора Литягина и ринулась вперед механизированная бригада.

Огонь противника сразу ослаб. На левом фланге отряда, где продвигались цепи первого батальона, взвилась ввысь красная ракета. Отряд тоже закричал «ура» и неудержимо понесся вперед. [133]

Обгоняя стрелковые роты, точно стая белых птиц, промелькнул батальон лыжников.

От меня ни на шаг не отставал Сальников. Кажется, он жил одной мыслью — как сделать так, чтобы я остался невредимым. Но это была нелегкая задача. Уцелеть в такой заварухе — дело мудреное. Каждый из нас потерял в тот миг ощущение отдельной личности, растаял в общей массе, забыл, что такое «я», мыслил и жил только понятием «мы», стремясь во что бы то ни стало достигнуть поставленной цели. Первыми ворвались в село лыжники, следам за ними — третья рота лейтенанта Кленов а. Разгорелись уличные бои. Гитлеровцы засели на чердаках домов, в сараях, за изгородями, укрылись за сугробами.

Наши бойцы были к этому подготовлены. Тактике уличных боев мы учили их еще будучи в обороне. Каждый знал, что в таком бою главными средствами являются штык, меткий выстрел и ручная граната.

В одном из домов на главной улице отчаянно оборонялась группа фашистских автоматчиков. Но вот сюда подоспел со своими пулеметчиками Шепелев. Приказав командиру первого взвода — лейтенанту Сидоркину подготовить к открытию огня по дому два максима, Шепелев вскочил на крыльцо и скрылся в темноте широких сеней. Все, кто видел это, всполошились. Гибель Шепелева казалась неизбежной. Сидоркин с несколькими бойцами стремглав кинулся на выручку. Но стрельба из окон дома вдруг прекратилась, и поспешившие на помощь Шепелеву пулеметчики ясно услышали его яростный крик, сопровождаемый длинной автоматной очередью.

Мы с Сальниковым вбежали в этот же дом, когда там уже водворилась тишина, и нашим глазам представилась незабываемая картина. В большой комнате со сломанными перегородками в разных позах валялись на полу фашисты. Восемнадцать человек! Тут же стоял Шепелев — бледный, до крайности возбужденный. А Сидоркин и прибежавшие с ним пулеметчики собирали и складывали в кучу трофейные автоматы.

Увидев живого и невредимого Шепелева, я кинулся его обнимать.

— Жив, орел?

— Жив, товарищ комиссар, — ответил он, сам, по-видимому, удивляясь, что и на этот раз все обошлось для него благополучно. [134]

Отличился в этом бою и Белкин. Приняв командование вторым батальоном, он вырвался с одной ротой далеко вперед и оказался в окружении противника. Но вместо того, чтобы пробиваться обратно к отряду, Белкин повел роту дальше, к церковной площади в центре села. Площадь оказалась забитой гружеными автомашинами. Возле машин панически метались гитлеровцы. Число их намного превосходило численность роты, с которой шел Белкин, и все же он решил атаковать противника. Атака удалась. Мы застали ликующего Белкина на площади, заваленной трупами противника. Он с радушием гостеприимного хозяина встречал стекавшиеся со всех сторон передовые подразделения литягинского полка, мехбригады и нашего отряда.

На улицах стали появляться скрывавшиеся в погребах и подвалах жители: старики, женщины, дети. Одна из рот освободила большую группу советских людей, запертых фашистами в темный колхозный амбар. Их намеревались то ли угнать при отступлении, то ли уничтожить. Истощенные, оборванные люди, плача от радости, обнимали своих освободителей. Красноармейцы подхватывали ребят, гладили шершавыми ладонями их немытые, лохматые головенки и, как всегда, совали им в руки хлеб и сахар.

Над зданием школы заполыхал большой красный флаг. По площади торжественно проследовали конники Яснова с дружной песней:

Скоро подошли и наши верные заботливые спутницы — походные кухни. Навстречу улыбающимся поварам полетели веселые шутки:

— Гляди, братцы, политико-моральное состояние подъезжает!

— Эй, Лукин! Сколько за ночь гитлеровцев утопил в пшенной каше?

— Да ты что, очумел, что ли? — обиделся повар из [135] Литягинского полка. — Стану я такой падалью солдатскую кашу портить. Она у меня русским маслом сдобрена.

Особый восторг у бойцов отряда вызвало появление наших кухонь. Картина была достойна кисти художника. Впереди процессии важно шагал старшина Простяков, обвешанный гранатами и с неизменным автоматом на груди. Усы его молодецки подкручены вверх, что свидетельствовало о хорошем настроении. За старшиной, подняв хвост, выступал пес Фонгав с железным крестом на шее. На первом котле восседал старший повар Остапчук, маленький, толстый человек с прозвищем Спесь. Неизвестно, почему бойцы дали ему такое прозвище, — характер у него был вовсе не спесивый.

Остапчук держал в руках поварской черпак, как держат «на кра-ул» винтовку, и улыбался во весь свой широкий рот.

Начались обычные шутки по адресу Фонгава:

— Ребята, гляньте-ка, фашист бежит! Да еще с орденом. Откуда он тут взялся?

— Это, видать, сынок Геббельса псом обернулся.

— Ну, товарищи, просто диво, фашисты в кобелей превращаться стали.

— А может, это, братцы, самый всамделишный замаскированный шпион? Высмотрит, вынюхает, что у нас тут делается, да и айда к своим, с информацией!

— Перво-наперво, это не фашист, а наш русский, колхозный кобель, — заступился за собаку Простяков. — Довольно, стыдно вам, сынки, порядочного кобеля всякими гадкими словами обзывать. А что на нем крест фашистский, так это неважно. Собаке такая награда вполне подходит.

Досталось и Остапчуку.

— Много, видать, каши потребляешь? — спросил его первый литягинский балагур, долго и внимательно разглядывая толстого повара.

— А чего ж мне теряться. Она в моей власти, — отпарировал Остапчук.

— Повар, он и есть повар, — опять вступился Простяков. — Не зря же в священном писании сказано, что господь бог сотворил для человека пищу, а черт — повара.

Кругом снова все захохотали...

Сразу же вслед за кухнями появились и санитарные машины, пришедшие из Наро-Фоминска. Они останавливались [136] у помещения, где разместился наш медпункт, принимали раненых и, осторожно объезжая неровности, увозили их в тыл. Вокруг домов и построек сновали саперы с миноискателями, громыхали кабельными катушками связисты. Маскируясь за деревьями и постройками, поднимали к небу длинные стволы зенитные орудия, готовые в любую минуту отразить нападение с воздуха.

В бою за Смолинское смертью героев пали наши разведчики — старший сержант Волченков и ефрейтор Сумрачев. До последней минуты они не оставляли своего поста. Об их подвиге мы узнали от Ведерникова, которого раненным подобрали бойцы роты лейтенанта Кленова.

— Все шло у нас как по маслу, — рассказывал он. — Засели мы в сарае и в щелки наблюдаем за фашистами. Я и Сумрачев по очереди бегали к своим с информацией. Гитлеровцы нас не замечали и не тревожили. Но едва вы стали наступать, а фашисты бить по вас из пулеметов, Волченков поднялся и говорит: «Кончай, братцы, курортничать, айда гитлеровские пулеметные точки сшибать». Мы выползли из сарая. Штук десять точек посшибали гранатами, а вот на этой, что с двумя пулеметами, засыпались... Первыми гитлеровцы Сумрачева заметили и сразили очередью из автомата. Увидев такое, товарищ Волченков не выдержал: выскочил из-за сарая да как пустит в них противотанковой! И про самого себя от ярости забыл — даже не прилег... Спасу нет, как рвануло! Меня шагов на десять отбросило. Но я очухался быстро. Приподнялся, вижу, рядом новый пулемет кудахтает. Саданул я по нему последней гранатой и сознание потерял. А тут и вы подоспели...

* * *

В обед мы получили приказ командира дивизии о слиянии нашего отряда с литягинским полком. Это диктовалось многими обстоятельствами, но главной причиной слияния было, пожалуй, то, что за последнюю неделю боев и мы и литягинцы понесли чувствительные потери.

Я вступил в исполнение обязанностей военного комиссара полка. Светлову предложили должность начальника штаба в соседнем полку, но он не захотел и слушать об этом. Его больше устраивала прежняя должность командира батальона. И командование уважило эту просьбу. В батальон Светлова после переформирования вошли [137] лучшие подразделения отряда, в том числе и рота Кленова.

Калиберный также пожелал оставаться на прежнем месте — заместителем у Светлова. Остались с ним и Белкин, и старшина Простяков.

Едва покончили с переформированием, как разведка сообщила, что на стороне противника наблюдается оживление: из Вереи через Симбухово спешно перебрасывались навстречу нам танки, бронетранспортеры, автомашины с живой силой и боеприпасами. Все это сосредоточивалось в районе деревень Субботино и Назарьево.

А в Смолинском, в здании сельской школы, собрались тем временем местные жители и звали меня побеседовать с ними. Я, конечно, сразу же направился в школу, прихватив с собой секретаря партбюро полка старшего политрука Иванова. Но по дороге мы были остановлены старшиной Простяковым. Загадочно улыбаясь, он попросил разрешения доложить.

— Тут бабы бургомистра какого-то поймали, а с ним еще двоих... Чудно как-то по-ихнему называются. Полицаи, что ли... Предатели Родины, одним словом. Как прикажете поступать?

— Сдайте их в дивизию, — ответил я. — Там знают, как поступить с предателями.

Простяков замялся.

— Да видите ли, товарищ комиссар... Сдавать-то почти нечего. Одни клочья от них остались. Всыпали им односельчане за прошлые обиды. Еле отбил. Сподручней бы не в штаб дивизии, а прямо, как говорится, на погост их отправить...

Я повторил приказание, и вместе с Ивановым мы опять зашагали к зданию школы.

Обширный школьный зал оказался переполненным. Кроме местных жителей, сюда пришло много наших солдат, сержантов и офицеров. В глубине зала висел на стене старый поблекший портрет великого русского полководца Суворова, окаймленный лавровым венком. Под портретом на только что сколоченных подмостках стоял лейтенант Белкин и читал стихи. Он повернулся вполоборота к великому полководцу и, казалось, обращался прямо к нему: [138]

Гром аплодисментов и дружное «ура» покрыли последние слова Белкина. Даже задрожали оконные стекла и запрыгало пламя в керосиновых лампах, подвешенных к потолку.

Потом в руках лейтенанта появился баян. Белкина со всех сторон окружили голосистые запевалы из батальона Светлова, и свободно полилась всеми нами любимая песня: «Широка страна моя родная».

Через разбитые стекла звуки песни вырывались на улицу, где уже собралась большая толпа солдат и жителей, которым не хватило места в помещении. Одна песня сменялась другой. Пели «Легко на сердце от песни веселой», «По долинам и по взгорьям», «Мы не дрогнем в бою за столицу свою», «Синий платочек».

В «антракте» выступил Иванов. Потом говорил я. Мы рассказывали освобожденным жителям о положении на фронтах Великой Отечественной войны, о неминуемой катастрофе, перед которой встала гитлеровская Германия. У людей еще больше прояснились лица. Какая-то женщина вышла вперед и, поклонившись в пояс, сказала:

— Спасибо вам, родные. Спасибо всей Красной Армии и Советской власти за наше спасение. С того дня, как захватили фашисты село, все мы только одной надеждой жили, что вот придете вы и вызволите...

Очень понравилась собравшимся русская пляска снайпера Бахтерева и пулеметчика Зябликова. Скинув маскхалаты и полушубки, они плясали с необычайным задором.

* * *

Из школы я вернулся только к ночи и сразу же присоединился к Литягину и начальнику штаба полка майору Максимову, которые сидели над картой, изучая последние данные о противнике. Вдруг дверь в нашу штабную избу широко распахнулась — и на пороге появился командующий армией. Генерал-лейтенанта Ефремова сопровождали [139] командир дивизии полковник Борзов и два незнакомых мне офицера. Все они были одеты в белые полушубки и такие же валенки. На голове у каждого — солдатская шапка-ушанка.

Добродушно отстранив Литягина, пытавшегося рапортовать, Михаил Григорьевич поздоровался с каждым из нас за руку и повернулся к своим спутникам:

— Вот, полюбуйтесь. Я беспокоюсь о них, можно сказать, ночей не сплю, из конца в конец мотаюсь, мерзну на старости лет, а они живут, как у тещи на побывке. У них и тепло, и уютно, и спокойно. Их даже мухи не кусают!

Командующий стал расстегивать полушубок.

— Раздевайтесь, не стесняйтесь, — обратился он опять к сопровождающим его офицерам. — Хозяева-то, видать, недогадливые, не предлагают. Но мы люди не гордые...

Сальников выскочил за дверь и минут через пять притащил в штаб еще днем где-то «примеченное» им мягкое, удобное кресло. Он поставил его напротив раскаленной «чугунки» и смело обратился к командарму:

— Прошу садиться, товарищ генерал.

Ефремов ласково потрепал Сальникова по плечу:

— Спасибо, товарищ сержант. Большое тебе спасибо. Я в самом деле немного устал. Старость, кажется, одолевать начинает...

Михаил Григорьевич открыл дверцу печурки и протянул к пылавшему огню ноги в отсыревших шерстяных носках. Скоро от носков потянулось вверх облачко белого пара.

— Кстати, майор, как у вас с охраной? — пряча улыбку, спросил генерал Литягина. — Не придется мне отсюда в одних носках по сугробам в Наро-Фоминск улепетывать?

— Никак нет, товарищ генерал, не придется, — заверил его командир полка. — С охраной дело обстоит так, что даже мышь в село не проскочит.

Однако майор незаметно подмигнул догадливому Светлову: проверь, мол, еще раз, для надежности. Светлов понял и исчез за дверью.

— Все же я дальше разоблачаться не стану, — пошутил командарм. — Умные люди говорят: на бога надейся, а сам не плошай. Не так ли?.. А где ваш комиссар? [140]

Я представился.

— Для полноты удовольствия давайте, товарищ Соловьев, чайку горяченького попьем, — как-то очень по-домашнему сказал Михаил Григорьевич.

Предугадывая это, я уже направил Сальникова к Простякову с указанием как можно скорее соорудить чай и ужин на восемь персон.

— Сейчас все будет, товарищ генерал, — ответил я.

— Только, пожалуйста, без всяких лишних затей, по-солдатски. Ну, а пока суть да дело, командир полка доложит обстановку.

Ефремов достал из своего планшета карту и развернул ее на коленях. Офицеры расположились вокруг, и Литягин начал докладывать. Генерал изредка прерывал майора вопросами, делал отметки у себя на карте.

Доклад Литягина подходил уже к концу, когда тихо открылась дверь и на пороге появилась процессия с ужином и чаем, возглавляемая Простяковым.

Старшина весь блестел, как начищенный самовар. Поверх сияющего белизной маскхалата, у нового поясного ремня, на одинаковом, точно отмеренном расстоянии друг от друга, сверкало полдюжины ручных гранат. Щеки Простякова были тщательно выбриты, усы торчали вверх. От него исходил даже крепкий запах тройного одеколона.

Из-за спины Дениса Потапыча выглядывала лунообразная физиономия повара Остапчука. Он тоже вырядился в новый маскировочный халат и надел на голову свой заветный поварской колпак. За Остапчуком шли еще трое бойцов, нагруженные провизией.

Старшина отпустил бойцов, принесших ужин, и, закончив приготовления, собрался было уходить сам, но в это время повернулся к столу командующий. Глаза его задержались на самоваре. Потом он перевел их на неподвижно застывшую фигуру старшины. Простяков стоял перед генералом, по-солдатски вытянувшись в струнку и опустив руки по швам.

— Вижу, бывалый солдат, — улыбнулся генерал, с интересом разглядывая старшину. — В старой армии служил?

— Так точно, товарищ командующий армией, служил! Ефрейтором гренадерского полка.

— В первую мировую был на фронте? [141]

— Так точно, был! Ранен в бою при реке Золотая Липа в тысяча девятьсот шестнадцатом году.

— Награды имел?

— Так точно, имел! Был награжден георгиевским крестом четвертой степени.

— А в гражданскую войну что делал?

— Воевал, товарищ командующий! В Богунском полку, в дивизии товарища Щорса, взводом командовал. Ранен петлюровцами под Коростенем.

— Ну, а как теперь с фашистами воюешь? Небось только самовары ставишь старшим начальникам? — генерал, прищурившись, взглянул на старшину.

Тот не смутился, даже глазом не моргнул.

— Так точно, товарищ командующий! Я на все способный. Только с самоваром пореже возиться приходится. Этот мы здесь, в Смолинском, для вас раздобыли... Я больше насчет фашистов промышляю. Вот товарищ комиссар не даст соврать, — и старшина указал на меня.

— Как, комиссар, правду говорит старшина? — обратился ко мне командующий.

Я коротко рассказал генералу о боевых делах нашего Дениса Потапыча, о его дисциплинированности, бережном отношении к имуществу.

— Так чего ж вы молчите, друзья мои? — удивился Ефремов. — Немедленно представьте его к правительственной награде, и не меньше как к ордену Красного Знамени. Все вы прошли за эту неделю славный путь. Пора бы кое-кого и отметить. Хорошие дела забывать нельзя. Представьте всех, кого следует, полковник, — обратился он к командиру дивизии. — Ну, а теперь — за стол. Соловья баснями не кормят. Чем потчевать будешь, старшина?

— Живем, товарищ командующий, скромненько, — кокетничал хитрый Простяков. — Своего хозяйства по причине боев не заводим, пользуемся, как говорится, поставками интендантского начальства. Но для дорогих гостей — всегда кой-чего приберегаем. Оно, конечно, война войной, а русского обычая и на войне забывать не полагается... Перво-наперво, товарищ командующий, с дорожки по «маленькой» пропустить не мешает, а там уж и подзакусить чем бог послал.

Михаила Григорьевича мы усадили за столом в центре, сами разместились по сторонам. Простяков и Остапчук [142] с величайшим старанием выполняли обязанности официантов. За ужином Михаил Григорьевич был удивительно прост. Отрешившись на часок от больших и ответственных дел, он охотно болтал о пустяках.

— А почему себя забываешь, Потапыч? — спросил генерал, когда старшина налил всем по стопке. — Так, брат, дело не пойдет. Вместе воюем, вместе давай и выпьем за нашу победу. Наливай-ка себе и повару.

Старый, видавший виды солдат настолько был тронут таким к себе вниманием, что даже растерялся. Но потом собрался с духом и с обычной своей солидностью произнес тост:

— За ваше доброе здоровье, товарищ генерал! От всей души желаю вам всяких благ и успехов в огромных делах ваших, а мы, простые воины, никогда вас не подведем. В нас уж вы, товарищ командующий, не сомневайтесь.

За столом Ефремов часто и пристально вглядывался в мое лицо, а потом спросил:

— Где-то я вас встречал, комиссар, еще до войны, но где — никак не припомню.

Я напомнил ему Ярославль, 1930–1931 годы, восемнадцатую стрелковую дивизию, которой тогда командовал Ефремов, а мне довелось быть секретарем партийной организации одного из полков. Михаил Григорьевич искренне обрадовался этой нашей встрече. Но скоро лицо его сделалось очень усталым. По углам рта обозначились глубокие складки. Он притих. Часы показывали, четыре утра. Мы встали из-за стола.

Михаил Григорьевич тоже поднялся и заговорил с командиром дивизии:

— Вам, полковник, к шести часам надо добраться в Слепушкино и все там организовать. Возьмите с собой на всякий случай взвод кавалеристов. К десяти ноль-ноль буду ждать вас в Алексеевке. А сейчас я отсюда ни шагу. Товарищ старшина! В моей машине есть походная койка. Пристрой-ка мне ее вот тут, возле печурки, на часок-другой. А вы, командир полка, — повернулся он в сторону Литягина, — пригласите сюда к семи утра командира мехбригады. Потом часов в восемь попрошу еще раз напоить меня чайком на дорогу и с лейтенантом Белкиным познакомить. Имеется у вас такой? Вести о [143] его боевых делах сами дошли до Военного совета армии, а вы молчите!..

Офицеры штаба армии, сопровождавшие командующего, вышли вместе с Литягиным. Простяков принес и заботливо расставил раскладную кровать генерала. Остапчук убрал со стола и, покрыв его чистой солдатской простыней, тихо удалился.

Ефремов, сидя в кресле, не то дремал, не то углубился в карту, которая вновь оказалась у него на коленях. Я вышел на крыльцо штаба. В селе было тихо. Освобожденное от фашистов Смолинское выглядело бодро и приветливо.

Послышался топот лошадиных копыт. Мимо штаба пронеслись сани, запряженные парой добрых коней. Рядом и позади саней мчалось десятка полтора кавалеристов. Это уезжал в Слепушкино, в полк капитана Шапкина, командир дивизии, чтобы проверить там готовность к штурму Назарьева и Симбухова.

Когда я вернулся в штаб, генерал в одежде лежал на своей походной койке и спал тяжелым, беспокойным сном. Он часто ворочался, что-то невнятно бормотал. Видимо, и во сне его не оставляли заботы тревожной фронтовой жизни.

Я заслонил обрывком газеты свет мигавшей на столе керосиновой лампы и сел на край низкой деревенской скамьи. Спать не хотелось...

* * *

Через три часа Михаил Григорьевич был уже на ногах. Он выглядел бодро и давал своему адъютанту десятки поручений.

Ровно в семь часов командарм принял командира механизированной бригады и продержал его минут сорок.

В восемь часов я представил командующему лейтенанта Белкина. В штабе, кроме меня и Литягина, находились Светлов и Простяков, подоспевший с утренним чаем. Белкин, предупрежденный Сальниковым о вызове к командующему армией, привел себя в безукоризненный воинский вид.

— Здравствуйте, товарищ старший лейтенант, — приветливо встретил Белкина генерал, шагнув к застывшему у порога лейтенанту. [144]

— Я, товарищ командующий армией, только лейтенант, — смущенно сказал Белкин.

— Командующий знает, что говорит, и отвечает за свои слова, — внушительно произнес Ефремов. — Итак, здравствуйте, товарищ старший лейтенант.

Михаил Григорьевич сделал ударение на слове «старший». Белкин наконец понял и почему-то покраснел.

— Здравия желаю, товарищ генерал-лейтенант! — громко отчеканил он и крепко пожал руку командующего.

— Кто ваш отец? — неожиданно спросил генерал.

— Мой отец рабочий, большевик. В настоящее время машинист бронепоезда «Смерть фашизму!», — гордо ответил юноша, недоумевая, однако, почему командарм задал ему такой вопрос.

Михаил Григорьевич помолчал, внимательно глядя на Белкина, вздохнул и заговорил каким-то незнакомым нам глухим и хрипловатым голосом:

— Я приехал сюда, к вам, не только по оперативным делам, но и для того, чтобы повидать вас, товарищ Белкин. Ваши доблестные дела известны всей армии. И командование их оценило. По поручению Военного совета фронта вручаю вам высокую правительственную награду — орден Боевого Красного Знамени.

Генерал подошел к Белкину и прикрепил орден к его груди.

— Поздравляю вас с наградой и с присвоением очередного воинского звания, — сказал он, крепко пожимая руку Белкину.

— Служу Советскому Союзу! — не в силах справиться с овладевшим им волнением, ответил Белкин.

— Я думаю, командир полка, что ему теперь и батальон доверить можно, — обратился Михаил Григорьевич к Литягину.

Майор утвердительно кивнул головой. Ефремов немного помолчал, сосредоточенно оглядел присутствующих и опять повернулся к Белочке:

— А теперь вот какое дело, товарищ Белкин. Машинист бронепоезда «Смерть фашизму!» Василий Савельевич Белкин в ночь на второе января при штурме города Малоярославца погиб за Родину смертью героя. У него нашли ваш адрес. Потому и узнали, что это ваш отец. Вечная ему память и слава. [145]

Лицо нашего Белочки страшно побледнело и словно окаменело. Он напрягал всю свою волю, чтобы не дать вырваться наружу глубокой внутренней боли.

— Крепись, товарищ Белкин, — сказал Михаил Григорьевич на прощанье и шагнул к выходной двери.

А на улице, прощаясь с нами, он говорил уже обычным своим деловым тоном:

— Помните: Назарьево и Симбухово — это дверь в Верею. Откроете ее вовремя — пройдете по Верее с песнями. А там на очереди уже и Смоленщина. [146]