Бои за Плесенское и Семидворье
В полосе нашего наступления находились большие села — Плесенское и Смолинское. Село Плесенское окружали леса и овраги. Смолинское же, наоборот, было расположено на открытой возвышенности, подступы к которой преграждала только речка Березовка с высокими крутыми берегами.
По уточненным данным, в районе Плесенского с прилегающими к нему деревнями Ново-Никольское, Васильчиково и Семидворье гитлеровцы оборудовали первую линию новой своей обороны. Кроме пехоты, фашистское командование сосредоточило здесь много артиллерии и минометных батарей.
Разгром противника, засевшего в этом районе, мы должны были осуществить совместно с полком, которым командовал майор Литягин Алексей Павлович. Действия наши поддерживал своим огнем весь артполк дивизии.
Выступив утром, отряд втянулся в лес. По прямой нас отделяло от Плесенского всего километра три, но мы шли в обход, по глубокому снегу, и достигли подступов к селу только поздно вечером. Атака намечалась на ночь.
Еще на марше нас застигла сильная вьюга. Лес раскачивался, шумел и стонал. Но мы не роптали, а радовались непогоде. Снежный буран мешал продвижению, зато надежно скрывал нас. Люди шли организованно, не растягиваясь и не отставая друг от друга. У каждого теплились в голове свои думы, а в душе стояла тревога перед неизвестностью — та тревога, которая необъяснимо точит сердце и теребит нервы любого человека, и мужественного и робкого, когда он идет навстречу смертельной опасности. [113]
К вечеру вьюга разбушевалась еще сильнее. Ветер свистел и выл в вершинах сосен, сбрасывая с ветвей огромные шапки снега. Впереди, за полем, было село.
Используя оставшееся до атаки время, мы решили еще раз уточнить расположение сил противника в Плесенском и выслали вперед небольшую группу разведчиков во главе с лейтенантом Цветковым. Никакие уговоры и доводы о том, что ему надо как следует отдохнуть и поправиться, не помогли. Цветков категорически заявил, что не намерен в такое время «валять дурака и даром есть фронтовые харчи».
— Поведу разведку сам! — твердо сказал он.
И повел... Времени с того момента прошло много, с минуты на минуту должна была открыть огонь наша артиллерия, а Цветков как в воду канул.
Легко понять нетерпение, с каким мы ожидали его возвращения. И когда уже все передумали, когда казалось очевидным, что разведчики погибли, перед нами предстал старший сержант Волченков — неторопливый, круглолицый тамбовец, заместитель начальника разведки.
— Вернулись?! Все живы? Где Цветков? — забросал его вопросами Светлов.
— Все пока в порядке, товарищ капитан, — спокойно сказал старший сержант. — Разрешите доложить, как приказано.
— Докладывай!
— В Плесенском полным полно гитлеровцев. Но все сидят по хатам. На улицах, кроме патрульных — ни души. На чердаках пулеметы расставлены. Минометные батареи у входа в село и за мостом слева. По речке вдоль оврага пять пулеметных дзотов обнаружено. Строили их, видать, наспех... Жители села рассказали, что артиллерия у фашистов стоит на восточной окраине Ново-Никольского, а в Васильчиково фашисты подтянули танки. Из местного населения в Плесенском уцелело всего три семьи. Немцы согнали их в крайнюю баню, там они и живут. Мы к ним заходили. Люди почти помирают. Ни хлеба у них, ничего. А уж как нам обрадовались, прямо передать невозможно.
— Где же Цветков? — прервал Волченкова Светлов.
— В деревне он остался, товарищ капитан, — смущенно ответил Волченков. — Дело там наклевывается [114] очень интересное. Штаб фашистский мы в Плесенском обнаружили.
— Какой штаб?
— Похоже, солидный, товарищ капитан. За речкой, над самым оврагом, огромный блиндаж, и все их телефонные провода туда сходятся, офицеры один за другим идут. Человек двадцать насчитал их лейтенант, товарищ Цветков, спрятавшись в кустах у того блиндажа, за сугробом. Даже генерал какой-то приехал на легковой машине. Машину около моста оставил, а сам с адъютантом пешим в блиндаж проследовал... Наверное, совещание там у них собирается. А часовой около блиндажа топчется и, видать, шляпа шляпой. Стоит мешком без всякой чувствительности и на нас — ноль внимания. Товарищ лейтенант Цветков приманил меня к себе, за сугроб, да и шепчет на ухо: «Пробирайся поскорей с Ведерниковым на опушку к своим и доложи капитану Светлову, что и как. А мы, говорит, с Казариным задержимся и, как только наша артиллерия по деревне ударит, откроем тут свою бомбардировку. Трахнем противотанковой — весь гарнизон без начальства оставим...» Пробовал я его отговаривать — куда там! И слушать не стал.
Зная характер Цветкова, мы не удивились этому. Под стать ему был и Казарин. Оба они принадлежали к тому типу людей, которые не умеют отступать перед опасностью.
Я взглянул на Светлова. Он стоял, прислонившись к бронзовому стволу сосны, и молча смотрел в сторону. Потом резким движением сдвинул на затылок кубанку и, заложив руки за спину, стал нервно шагать по снегу.
Во время доклада Волченкова к нам подошел Белкин. Лейтенант слушал разведчика молча и только покусывал губы. А когда Светлов отпустил Волченкова и сержант повернулся, чтобы уйти, Белкин остановил его.
— Слушай, Волченков, — тихо сказал он разведчику, — постарайся, браток, поближе ко мне держаться... Как начнется атака — веди меня прямо на этот блиндаж...
Бой за Плесенское оказался тяжелым и затяжным. Лишь с наступлением рассвета нам удалось выбить противника из села. Деморализованные остатки гитлеровСКОГО [115] гарнизона беспорядочно разбегались, бросая вооружение, автомашины, убитых и раненых.
В центре села, у просторного, хорошо сохранившегося дома, в котором раньше помещался сельский совет, к Светлову подбежал военврач Козлов.
— Много раненых, — огорченно сказал он. — Надо поскорее открыть медпункт, а то еще уйму людей потеряем. Где прикажете обосноваться?
— А вот! Занимайте эту хоромину, — показал Светлов на дом сельсовета. — Здесь и светло, и просторно, только... Кто тут из саперного взвода? — повернулся капитан к группе связных. — А ну, пулей к командиру взвода! Пусть немедленно вышлет двух человек проверить здание...
Вдоль улицы на резвом белом жеребце промчался командир полка майор Литягин. Как-то в разговоре Литягин высказал мнение, что если уж говорить об образцах воинской доблести из классической литературы, то он считает больше всех достойным подражания гоголевского Тараса Бульбу. И, видно, не случайно конь его имел ту же кличку, что и у Тараса — Черт.
Литягин слыл грамотным и способным кадровым командиром, но внешне никак не напоминал любимого им гоголевского героя. Рядом со Светловым майор выглядел подростком. Разговаривая, всегда задирал вверх голову, чтобы казаться выше. Носил маленькие, рыжеватые усики. Говорил пронзительным голосом.
— Нашего майора, как заговорит, слышат все — от начальника штаба до ротных кашеваров, — говорили о нем в полку.
...Завидев нас, Литягин осадил своего Черта.
— Здорово, орлы, с праздником! Видали, что от фон Богена{2} осталось? — приподнялся он на стременах, показывая в сторону бежавших гитлеровцев. — Пух и прах... Ну, а у вас как? Потерь много? Теперь поглядывайте в оба! Как бы фашисты, очухавшись, в контратаку не полезли. У них ведь танки в Васильчикове, а до Васильчиково — рукой подать. В случае чего, поддержу слева, а пока до свидания, дорогие соседушки. [116]
Он дал шпоры коню и, сорвавшись с места, скрылся в переулке...
В селе догорали подожженные врагом постройки. Снежные вихри то раздували, то прибивали к земле трепещущие языки пламени. Фашисты оставили на улицах завалы из спиленных возле домов берез, яблонь, тополей, из поломанных заборов и палисадников. Эти завалы и дома, превращенные в дзоты, показывали, что противник основательно готовился к уличным боям.
По всему селу валялись разбитые телеги, сани, военные двуколки, разная домашняя утварь. Зияли свежие воронки от разорвавшихся снарядов, темнели в снегу трупы.
Возле одного полуразрушенного дома яростно гудела толпа бойцов. Мы со Светловым подошли туда. Бойцы расступились, и перед нами открылась потрясающая картина. В растворе разбитого окна стоял на подоконнике голый замороженный мальчик лет трех, с раскинутыми по сторонам худыми ручонками. Утихший ветер осторожно перебирал его шелковистые белые волосы. Ручки малыша были прибиты к косякам окошка длинными ржавыми гвоздями и хранили на крошечных ладошках следы крови. Широко открытые глаза и рот мальчика как бы взывали к проходившим мимо бойцам Красной Армии, просили отомстить.
У этого дома мы провели большой, стихийно возникший митинг. И когда выступило уже человек десять, ко мне протиснулся военфельдшер отряда Типунов. Он пришел сюда по приказанию Белкина, который просил меня и Светлова как можно скорее прийти на медпункт.
— Что случилось? — с тревогой спросил я.
— Принесли тяжело раненного бойца. Он кончается и хочет вас с капитаном видеть. Только вы поскорее, пожалуйста, очень уж плох...
Над крыльцом бывшего сельсовета уже плескался большой белый флаг с красным крестом, а под флагом стоял осунувшийся, будто постаревший Белкин. Он молча провел нас за перегородку. Там, на парусиновых носилках, лежал умирающий Казарин. Вытянувшись во весь свой богатырский рост, наш героический разведчик казался еще огромней. Лицо его было залито кровью. Кровь продолжала сочиться из носа, изо рта и ушей. [117]
Глаза у Казарина были закрыты, и только высоко поднимавшаяся грудь показывала, что он еще жив.
— Совершенно безнадежен, — шепнул нам Козлов. — Пробит, как решето. Минуты его на исходе...
Белкин склонился над товарищем:
— Тимофей, командир с комиссаром к тебе пришли... Ты слышишь?
Казарин болезненно дернулся, немного приоткрыл затекшие глаза и прохрипел:
— Блиндаж мы взорвали... с офицерами фашистскими... Много их там было... Никто не ушел... Лейтенант Цветков противотанковую бросил... отскочить не успел... погиб... Я тоже был рядом... меня тоже... Простите... что так вышло... И не забывайте... Похороните нас вместе с Цветковым. Домой напишите... А ребята пускай фашистов... крепко бьют!
Он еще что-то шептал, но слов уже нельзя было разобрать. На глазах Белкина я впервые увидел слезы.
Через несколько минут разведчик умер.
На месте взорванного блиндажа мы обнаружили огромную развороченную яму, полузасыпанную землей, из которой торчали обломки бревен, кирпича, разодранные куски крашеной фанеры. И тут же ничком лежал на снегу Цветков. На правом виске у него виднелась глубокая рана. Разорванный на груди маскхалат был покрыт кровавыми пятнами.
Бережно перенесли мы тело лейтенанта в село к медпункту и положили рядом с Казариным. Боевые товарищи покрыли их красным полотнищем и сделали вокруг рамку из зеленых еловых ветвей. В течение дня здесь побывали почти все оставшиеся в живых. А перед вечером тела этих двух любимцев отряда вместе с другими воинами, погибшими в бою за Плесенское, и распятым фашистами ребенком опустили в братскую могилу.
Из Плесенского мы выступили в ночь на пятое января. Путь отряда лежал через четырехкилометровый лес на деревню Васильчиково, затем на Семидворье. Захватив эти деревни, мы должны были атаковать с севера Смолинское и, соединясь с полком Литягина, овладеть центральным трактом Наро-Фоминск — Верея. [118]
По имевшимся у нас сведениям, в Смолинском находилось отделение гестапо и бесчинствовали какие-то следственно-судебные органы. Туда сгонялись для расправы советские граждане из всех ближайших сел и деревень. Там мучили, пытали, расстреливали, вешали. Оттуда многие отправлялись на каторгу в гитлеровский «райх».
Мы шли лесом, когда услышали слева от себя выстрелы и шум боя. В небе вспыхнуло и погасло яркое зарево. Потом все стихло. Тут же в отряд прискакал связной от майора Литягина. Разыскав Светлова, он доложил:
— Ново-Никольское наш полк взял. В деревне обнаружена лишь небольшая группа поджигателей. Берем курс на Смолинское. Майор просил сообщить ему данные разведки о селе Васильчикове. В случае нужды — он пришлет на помощь батальон.
Светлов передал для майора данные разведки и поблагодарил за обещанную помощь.
К тому времени наши разведчики во главе со старшим сержантом Волченковым, посланные в Васильчиково с вечера, донесли, что там находятся лишь небольшие пехотные подразделения противника, а фашистские танки еще вчера оставили эту деревню и ушли на Семидворье. Разведчики советовали действовать «на ура», брать Васильчиково прямо с ходу. Светлову это понравилось. Атаковать деревню он поручил батальону лыжников и кавэскадрону, а остальные подразделения направил лесом к Семидворью.
С опушки, по которой, обходя Васильчиково, двигался наш отряд, деревня была видна словно на ладони. Мы наблюдали, как лыжники, будто снежные комья, вкатились на деревенскую улицу, рассыпались по ней и, маневрируя между домами, начали теснить противника. До нас донесся треск автоматных очередей. Захлебываясь, строчили два вражеских пулемета. Но вот из лесу показался эскадрон Яснова. Конники галопом неслись на поддержку лыжникам. Фашисты заметили их слишком поздно. Разрозненные группы солдат противника попытались отойти по дороге на Семидворье, но конники настигли и этих.
Много гитлеровцев рассыпалось по полю. Барахтаясь в глубоком снегу, побросав оружие и снаряжение, они [119] бежали к нашей опушке, надеясь скрыться в лесу. Их мы встретили организованным огнем, и тех, кто остался в живых, забрали в плен.
В километре от Смоленского отряд остановился на привал. Бойцы устали, проголодались. Им нужно было дать подкрепиться жирным борщом или хотя бы горячим чайком.
Расставили караулы и строго предупредили людей: костров не разводить, не шуметь, курить осторожно, не засыпать, быть начеку.
В лесу сгустились ранние январские сумерки. Небо снова заволокли плотные тучи. Кругом было тихо, лишь монотонно гудели сосны да время от времени вдалеке слышались редкие орудийные выстрелы.
Я приказал Сальникову разыскать старшину Простякова, чтобы узнать, как обстоит дело с обедом. В последние дни мне совсем редко приходилось видеть Потапыча.
Простяков не заставил себя долго ждать. Вместе с ним прибежала черная лохматая собачонка. Она с разбегу вскинула передние лапы на грудь стоявшего рядом со мной Белкина, радостно взвизгнула и лизнула лейтенанта в щеку.
На груди у собаки болтался подвешенный к ошейнику гитлеровский «железный крест».
— А это что за фюрер? — спросил я Простякова.
— Да это ж тот, литвиновский, помните? Что круглой сиротой в деревне остался. Теперь по продовольственной части Остапчуку помогает. Никого к продуктам не подпускает без разрешения. Очень умный псина...
— Кто же его крестом наградил?
— А это покойный Казарин самолично его удостоил после того, как вместе с Сальниковым фашистского офицера в стельку пьяного в штаб дивизии отвез. Весь хозвзвод при этом присутствовал. Поте-еха!.. Кобель стал по команде «Смирно», как сознательный, а Казарин ему крест подвешивает да так это с чувством и говорит: «Жалую тебя, сучий сын, высшей гитлеровской наградой за твое многострадальное житие при фашистах в деревне Литвиновке. Носи и не позорь свое собачье достоинство, не в пример той двуногой суке, которую мы только что отвезли в дивизию. А имя твое отныне будет — Фонгав». [120]
Пес, как бы понимая, что речь идет о нем, что старшина его хвалит, подпрыгнул вверх и в знак благодарности «облобызал» в пушистые усы своего доброго покровителя. Потом он отбежал к бойцам, толпившимся неподалеку, и по оживлению, которое там началось, не трудно было понять, что возня с собакой доставляет им огромное удовольствие.
— А как насчет обеда, Потапыч? — спросил я Простякова.
— Готов, товарищ комиссар. Котлы под парами.
— Тогда вели раздавать...
Старшина молодецки повернулся кругом и отправился выполнять приказание, а я пошел к Светлову. Он разговаривал с прибывшим от Литягина помощником начальника штаба полка. Тот сообщил приятную весть: для усиления удара по Смолинскому дивизии придана из армейского резерва механизированная бригада. Она уже выступила из Наро-Фоминска, к рассвету будет здесь и с ходу ударит в лоб противнику с восточной стороны.
Горячую пищу и кипяток, приготовленные еще в Плесенском, бойцы хозяйственного взвода несли за отрядом в больших термосах. Ведь кухни не могли следовать за нами, когда мы шли лесом, без дорог, по снежной целине.
Обед роздали по ротам. Бойцы разместились на пнях, кучах валежника. Простяков, переходя от одной группы к другой, расспрашивал:
— А ну, сынки, сказывайте — как борщ?
— Суп хорош, товарищ начхоз!
— Э-э-эх, сынок!.. Да ты, видать, ничего в еде не смыслишь, — обиделся Простяков. — Сказал тоже — суп. Это же настоящий украинский борщ. Такой можно отведать разве только в самых знаменитых ресторанах да у нас в отряде... А вот когда Смоленское возьмете, всех фашистов там изничтожите, я вам каждому по целому котелку этакого борща отвалю, да еще и граммов по двести на брата поставлю. Ей-богу, не вру!..
К двадцати двум часам наши передовые подразделения выдвинулись к речке Березовке, а к полуночи, изогнувшись широкой километровой дугой, отряд охватил деревню Семидворье, преграждавшую нам путь к Смолинскому. Поднявшийся ветерок разогнал тучи, и глубокий [121] купол темного неба засверкал яркими звездами. Мороз крепчал.
Мы со Светловым проводили разведку в Семидворье, а сами вышли на опушку леса. Вдали, за рекой, в зеленоватой мгле ночи угадывалось Смолинское. С разных концов села то и дело взвивались в небо ракеты. Свет их выхватывал из мглы то высокую колокольню, то крыши домов, то посаженные вдоль улицы деревья. Казалось, что село совсем близко. Не хотелось думать, что этот короткий путь будет тяжелым, потребует от нас жертв, огромного напряжения воли.
Далеко позади нас послышался глухой гул моторов. Он то приближался, то снова отдалялся.
— Идут!.. Танки наши идут! — прислушиваясь к гулу, зашептал Светлов.
И почти в то же мгновенье со стороны Смолинского скользнул над полем ослепительный луч прожектора. Он пополз по заснеженным вершинам деревьев, зажигая их белым пламенем, потом поднялся в небо, пошарил меж звездами, снова упал на землю и начал плясать вкруговую по лесной опушке. Мы прилегли на снег. Яркий сноп света долго метался над нами, наконец бросился в сторону и уставился на восток, откуда с гулом приближалась наша механизированная бригада и подходил полк майора Литягина.
— Почуяла кошка мышку, теперь только повертывайся да поймать себя не давай, — проворчал Светлов. — Скрытно пробраться к селу не удастся.
И действительно, из-под Смолинского ударили минометы. В воздухе завизжали крупнокалиберные мины. Противник начал обстреливать район сосредоточения литягинского полка. Огонь нарастал с каждой минутой. Но наша сторона не отвечала на это ни единым звуком, будто лес был совершенно пуст.
Мы со Светловым поспешили к командному пункту, расположенному в укрытой деревьями лощинке. Связисты набросали туда поверх снега елового лапника, и в этом состояло единственное отличие КП от окружающей его местности. Согреться было негде, о сне не могло быть и речи.
Из офицеров на командном пункте мы застали одного только Белкина. Лейтенант очень тяжело переживал гибель Цветкова. Это отразилось и на внешнем облике [122] молодого офицера. Лицо его осунулось, угасла прежняя жизнерадостность, не было слышно его песен и смеха. Накануне вечером он долго уговаривал Светлова, а потом и меня о посылке его во главе разведчиков в село Смолинское. Мы, разумеется, не разрешили.
Сейчас он встретил нас с унылым видом. Этот вид и раздраженный, обидчивый тон вывели Светлова из себя.
— Вы что, товарищ лейтенант, — начал он официально строго, — совсем распустились? Так вот что я вам скажу: дружба дружбой, а служба службой, ваше нытье мешает выполнению поставленной перед отрядом задачи. Начальник штаба должен быть не хныкающей барышней, а мужественным, волевым командиром. Нам поручено дело спасения Родины...
И вдруг сразу как-то перешел на «ты».
— Мы тебя любим и уважаем, Белка. Но если не бросишь хандрить — уходи лучше из отряда на все четыре стороны! Найди себе какой-нибудь тихий уголок и нюнься, а нам ты такой не годишься. Понятно?.. Если понятно — постарайся сделаться прежним Белкой, не сможешь — уходи! Майор Потапов тебе в этом поможет. Мы с комиссаром его попросим.
Белкин выслушал это молча и долго стоял потом один у высокой сосны, углубившись в свои думы.
Наши связисты быстро установили связь с майором Литягиным. Светлов и я склонились вместе к одной телефонной трубке.
— Как живете, братишки?! — кричал Литягин. — Мы у себя тоже ничего! Скоро шуметь будем. Собрались все, кому положено; кто пешком, а кто и на колесах. Понятно? Не подкачайте и вы. Не замешкайтесь после пятерки... Действуйте по-стахановски, перелетайте по-чкаловски!
Этим нехитрым кодом Литягин сообщал нам, что его полк («кто пешком») и механизированная бригада («а кто и на колесах») заняли исходные позиции для наступления на Смолинское и собираются открыть огонь по противнику. «Пятерка» — пять часов утра — время начала штурма нашим отрядом Семидворья, где располагались значительные силы противника, оборонявшие Смолинское. Командир полка просил нас действовать быстрее и, покончив с противником в Семидворье, сразу же идти на помощь ему — атаковать Смолинское. [123]
Обстрел со стороны противника почти не причинял вреда нашим соседям. На тревожные запросы Светлова по телефону Литягин бодро отвечал:
— Ничего, живем! Фашисты на ветер швыряют снаряды. Разве ж это работа? Вот мы их научим, как надо работать...
У нас было законом — прежде чем открывать огонь, выяснять расположение огневых точек врага, его командные и наблюдательные пункты, места скопления живой силы и техники, чтобы бить наверняка. Мы не имели морального права обрушиваться артиллерией на населенные пункты без предварительной разведки, так как в этом случае понесло бы напрасные жертвы оставшееся там население. Этого принципа ведения огня придерживалась вся наша армия, о нем хорошо помнил и майор Литягин.
Полковая разведка еще с вечера пробралась в Смолинское, добыла нужные сведения, и теперь майор не без основания грозился поражать фашистов точно.
Противник, видимо, почувствовал, что его окружают. Старший сержант Волченков прислал перед рассветом записку из Семидворья, в которой сообщалось:
«Дела свои здесь мы закончили и теперь перебираемся в Смолинское. Окопов и блиндажей в деревне не имеется, а фашистов много. У каждой избы топчутся, не спят. Среди улицы на дороге стоит обоз, приготовленный к отправке: пятнадцать машин да десятка два подвод. Подступы к деревне вполне подходящие: с нашей стороны огороды, с противоположной — сады. Если кое-что перебросить в сады и всей силой ударить разом — толк получится».
Оригинальность записок Волченкова объяснялась особыми требованиями, предъявляемыми к нему Белкиным. «Ты не обращай внимания на разные там формальности, — учил его начальник штаба. — Хоть горшком меня называй в своих донесениях, я их в Генеральный штаб отсылать не буду, но зато пиши так, чтоб обстановка была до мелочей ясна».
Предложение Волченкова было принято и на этот раз. Лыжный батальон с пятью приданными ему станковыми пулеметами направился в обход деревни, чтобы атаковать ее со стороны садов.
Сильно морозило. Появилась луна. Светлов то и дело посматривал на часы. [124]
— Так скоро, значит, Владимир Константинович, начнем, — вдруг обратился он ко мне. — Что ж день грядущий нам готовит?.. Его наш взор напрасно ловит, в глубокой тьме таится он, — улыбнувшись, продекламировал Василий Спиридонович, несколько перефразируя пушкинский стих. — Эх! Сколько хорошего и красивого из жизни и души война у нас вырвала!..
На какой-то миг Светлов задумался, должно быть вспоминая что-то свое, и опять заговорил стихами Пушкина:
— Куда, куда вы удалились, весны моей златые дни?
Потом разом повернулся к лейтенанту Белкину, застывшему с биноклем у глаз:
— Крой, Белочка, во второй батальон, организуй там все как следует. Не нравится мне что-то новый его командир — Свиридов... Вялый, нерасторопный. Только действуй разумно, не теряй головы. Даешь слово?
— Даю! — с прежним задором ответил начальник штаба и тут же исчез.
— Золотой парень! Люблю его, как брата, — глядя вслед Белкину, сказал Светлов. — Чистая душа, насквозь светится. Только узда нужна — слишком горячится. Отличным может стать командиром, но боюсь — не сносить ему головы. За хвост-то все время держать нельзя.
Капитан снова помолчал немного и обратился уже прямо ко мне:
— Помнишь, Владимир Константинович, то место у Николая Островского, где он говорит о жизни? «Самое дорогое у человека — это жизнь. Она дается ему один раз, и прожить ее надо так, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, чтобы не жег позор за подленькое и мелочное прошлое...» Хорошо сказано! Есть и еще золотые слова, не помню, кем сказанные: «Жизнь сильна девятым валом! В затишье не жизнь, а прозябание!»
Светлов посмотрел на часы. Стрелки показывали без двух минут пять.
— Ну, кажется, и наш девятый вал подходит.
Василий Спиридонович мигом преобразился. С лица слетела задумчивость, глаза загорелись огнем решимости. Он сорвал с полевого телефона застывшую трубку и громко подал команду:
— Пулеметная!.. Минометная!.. Слушайте обе: ого-онь! [125]
Я пожал Светлову руку и выбрался на огороды. Длинными перебежками по глубокому снегу двигались к деревне цепи первого батальона. Правее, изгибаясь по опушке, вытягивался эскадрон Яснова, которому предстояло отсечь фашистам путь отступления из Семидворья на Смолинское.
У противника чувствовалась растерянность. Фашистская артиллерия и минометы открыли из Смолинскогс огонь по Семидворью, где еще находились их же войска. Оказавшись под двойным ударом, застрявшие в Семидворье гитлеровцы заметались из стороны в сторону. Многие солдаты противника бросали оружие и, поднимая руки, сдавались в плен.
В деревне горело несколько домов. Бойцы тушили пожары, отводили в укрытие уцелевших лошадей из захваченного обоза и с трудом оберегали пленных от неистового натиска худых, оборванных женщин.
— Не держите! Не держите нас! — кричали женщины. — Пускай поплатятся душегубы проклятые! Своими руками передушим их, окаянных, за горюшко наше лютое, за детишек загубленных...
Возле женщин суетился старшина Простяков. По внешнему виду начхоза было ясно, что он давно оставил свое хозяйство на попечение повара Остапчука, а сам с первых минут штурма «загулял» в боевых порядках.
— Перво-наперво, гражданочки, спокойствие и порядочек, — уговаривал он. — Осадите, тетеньки, на задний план. Без вас, родненькие, обойдемся... Да осадите же, говорю, на тротуар! Тоже мне — военный трибунал нашелся!.. Во всяком деле дисциплина требуется...
Неподалеку распоряжался Белкин.
— Кожухов! За стогами справа фашисты попрятались. Дай им жизни. Не выпускать ни единого... Мильченко! Двух максимов сюда. Шпарь по сараю. Прямо под крышу — там они...
Внезапно противник прекратил обстрел Семидворья. Со стороны Смолинского послышался нарастающий рев моторов, и почти одновременно донеслась частая артиллерийская стрельба от васильчиковского леса. Это заработали противотанковые пушки Литягина.
Мы взобрались на чердак высокого дома и вооружились биноклями. Отсюда было хорошо видно, как из Смолинского [126] к юго-западной опушке леса развернутым строем неслись неприятельские танки. Их было десятка два.
Но по мере приближения к лесу число танков все сокращалось. Две машины, будто споткнувшись на полном ходу, закрутились на месте, окутанные облаком густого черного дыма. Потом остановилась еще одна, затем еще и еще. Остальные развернулись и, рыча, понеслись обратно.
— Видали? — спрашивал по телефону ликующий Литягин. — Девять штук угробили, девять на развод оставили. Во какие мы добрые! Даже с фашистами поровну делимся...
Нам тоже было чем похвалиться. За успешный штурм Семидворья, за большое число пленных и захваченные трофеи командование дивизии приказом объявило отряду благодарность. Приказ мы зачитали в подразделениях и поздравили людей с достигнутыми боевыми успехами.
Общий штурм Смолинского командование перенесло на ночь. А до той поры полк майора Литягина, механизированная бригада и наш отряд должны были оставаться на занятых позициях и продолжать разведку расположения огневых средств противника, вести наблюдение за скоплением и передвижением его живой силы.
При занятии Семидворья наши потери оказались небольшими, но обстановка требовала немедленной эвакуации раненых. Для этой цели мы отдали все трофейные автомашины и подводы.
В просторной избе-пятистенке в одной половине разместили медпункт, во второй — штаб отряда. Когда я пришел в штаб, связисты уже подали туда телефонные провода и Белкин метался от одного аппарата к другому.
С левого фланга отряда доносили, что в деревне скрывается группа вражеских снайперов, которые берут на мушку наших бойцов и офицеров, не дают им пройти ни по одной улице. Белкин тут же вызвал к аппарату Калиберного.
— Петр Фомич! Говорят, на твоем участке по задворкам гитлеровские «кукушки» орудуют! Никому из наших по деревне проходу не стало. Так вот, комиссар приказал всех их переловить или уничтожить. Да, именно так. Пошли роту Кленова, пусть прогуляется по деревне...
Я подошел к окну и сквозь выбитую часть рамы выглянул на улицу. Занятая нами изба стояла немного поодаль [127] от других. Перед окнами высился ряд заиндевелых тополей. Вокруг дома громоздились в хаосе какие-то бревна, гнилая солома, пустые бочки, разбитые повозки. На углу, раскинув руки, лежали два наших бойца. Видимо, они были убиты недавно — одежду еще не запорошил снег и ветер свободно играл полами их маскхалатов. Мимо — туда и обратно — пробегали красноармейцы. Вот один из них, поравнявшись с домом, неестественно изогнулся и грохнулся наземь. Через минуту упал другой.
«Вражеский снайпер!» — пронеслось у меня в голове.
Не тревожа товарищей, я выбрался через сени на боковое крыльцо и осмотрелся. Перед крыльцом лежал опрокинутый воз яровой соломы. Лежал он тут, надо полагать, с осени. Солома обледенела и напоминала какое-то оборонительное сооружение. Никаких подозрений у меня она не вызвала.
Я сошел с крыльца и хотел было обойти солому, чтобы осмотреть убитых солдат, как где-то рядом со мной треснул глухой выстрел. Новый боец, появившийся из-за угла, взмахнул руками и упал перед домом на трупы товарищей. В момент выстрела я заметил, как вздрогнула и чуть шевельнулась соломенная куча.
Укрывшись за косяком двери, я стал внимательно наблюдать за ней. Не прошло и минуты, как снова раздался выстрел, и опять в том же месте зашевелилась обледеневшая солома.
Сомнений не осталось: фашистский снайпер укрывается здесь. Я вынул пистолет, сделал два — три осторожных шага, раздвинул солому и увидел широченную спину в темно-серой шинели, перепоясанной ремнями. Указательный палец у меня инстинктивно нажал спусковой крючок. Прогремели три выстрела. Спина фашиста осела. Я был уверен, что убил его наповал. Но, к моему удивлению, в следующий миг из соломы выполз гитлеровский офицер. В руке он сжимал рукоять парабеллума и, словно не замечая меня, смотрел налитыми кровью глазами куда-то в сторону. Еще мгновение — и я разрядил бы весь магазин пистолета в грудь врага, но гитлеровец вдруг опустил голову, судорожно дернулся и стал медленно опускаться на землю.
Это был финал нашего боя за Семидворье. [128]