Вперед, на запад!

Весь первый день нового года мы занимались формированием отряда по новым штатам, дополнительным вооружением подразделений, изучали карты маршрута и необходимые оперативные данные.

Пополнили людьми и вооружением пулеметную роту. Укрепили и минометную батарею. Начальник артиллерии дивизии добился получения для нее нескольких новых минометов и большого количества мин.

Услышав об этом, старший политрук Базыкин попросил у дивизионного интенданта две трофейные автомашины и накануне нового года сам помчался в армейский артсклад за боевым имуществом. А утром первого января явился ко мне сияющий.

— Ну, товарищ комиссар, наконец-то решена горькая проблема. Мины и минометы в батарее. Да этого мало! Еще добавить обещают. Только ты, мол, Базыкин, сам опять приезжай, потому как нахальства у тебя чересчур много, а нытьем своим даже командующего скоро в гроб загонишь. Ну и народ!..

В двенадцать часов дня у командира дивизии состоялось короткое оперативное совещание командиров и комиссаров частей. Там было объявлено, что наступление назначено на двадцать три часа. В двадцать два часа тридцать минут начнется артиллерийская подготовка.

Днем, с попутными машинами, уходившими в Москву из штаба дивизии, мы провожали наших дорогих гостей — делегатов московских рабочих. Ни мне, ни Светлову отлучиться из отряда было нельзя: попрощались с. Иваном Матвеевичем и его товарищами прямо на передовой.

— Передайте, Иван Матвеевич, московским рабочим [97] и всем дорогим москвичам наш горячий фронтовой привет! — сказал на прощанье Светлов. — Пусть знает родная столица, что врагу никогда в ней не бывать.

Я посоветовал Светлову отправить вместе с группой бойцов, выделенных сопровождать делегацию до штаба дивизии, лейтенанта Белкина. Сейчас Белка с необычным для него грустным выражением лица тихо разговаривал в стороне с Марусей.

— Лейтенант Белкин! — официальным тоном окликнул его Светлов.

Ревностный исполнитель всех светловских приказов, Белка на этот раз недовольно поморщился. Но тут же наскоро пожал руку девушке и побежал к командиру.

— Я вас слушаю, товарищ капитан.

— Проводите делегацию до штаба дивизии, — с напускной строгостью, еле сдерживая улыбку, приказал Светлов.

Надо было видеть в эту минуту лицо Белкина! Оно мгновенно вспыхнуло, засветилось радостью.

— Есть, проводить делегацию, товарищ капитан! — отчеканил он, скосив глаза в сторону Маруси. — Прикажете исполнять?

— Счастливого пути! — подмигнул Светлов.

Скоро, окруженные провожающими бойцами, наши гости удалились по узкой тропинке в глубину леса. Иван Матвеевич шел последним и, часто оборачиваясь, махал нам своей шапкой.

Ровно в двадцать два часа тридцать минут заговорила артиллерия. Над нашими головами с воем и свистом пронеслись в сторону врага сотни снарядов. Вокруг загудело, затрещало. Такого «угощения» гитлеровцы от нас еще не получали.

Пока артиллерия выбивала фашистов из Бирюлева, Маурина, Литвинова, мы заканчивали последние приготовления к атаке. Бойцы подтягивали поясные ремни, завязывали вещевые мешки, тесемки на маскхалатах.

Покидая землянку или блиндаж, они невольно окидывали последним взглядом оставляемое убежище... По земляным стенам и стойкам креплений, как и прежде, сочилась вода, на полу валялись клочки бумаги и всякая брошенная рухлядь. Как всегда, фитиль коптилки пускал [98] вверх тонкую ниточку копоти, а в земляной печурке таяли догоревшие угли. Но теперь все это казалось особенно уютным, и было почему-то жаль, что уже через несколько часов убежище остынет, а потом его совсем завалит оплывшая земля.

Как ни убоги были эти наши подземные жилища, все же память хранила о них добрые воспоминания. Мы находили тут тепло и отдых. Сырые стены являлись свидетелями многих наших печалей и радостей, хранили немудреные тайны солдатских разговоров, оберегали нас от смертельной опасности.

Мы знали, что никогда больше сюда не вернемся. Это и радовало, и немного тревожило. В нашей жизни наступал новый день. Как-то все сложится?

Кажется, изо всего отряда один только старшина Простяков оставался невозмутимым. Размахивая полами маскхалата, он носился по участку и поспевал всюду.

— Живей, живей, первая рота! Плететесь, как девки, просватанные за немилых дружков, — ворчал он. — Подтянитесь, орлы-пулеметчики. Товарищ старшина Ерхов! Порядочка в батальоне не вижу.

Не успели замолкнуть пушки, как от Нары донесся треск автоматных и пулеметных очередей. Ожили пустынные берега реки. Раскатилось громкое «ура». Это поднялись в атаку наши вторая, третья и часть пулеметной роты, возглавляемые Калиберным.

Вскоре оттуда к командному пункту прискакал на взмыленной лошади Белкин. Он уже успел сдружиться с командиром приданного отряду кавалерийского эскадрона и получил у него хорошего скакуна. Разгоряченный быстрой скачкой, Белочка доложил:

— Бирюлево свободно. Гарнизон гитлеровцев уничтожен. Калиберный и Шепелев с подразделениями вышли на мауринскую дорогу. Вся власть в Бирюлеве и Мякишеве, до образования сельсовета, передана деду Матвею. Он наступал вместе с нами.

Минут через тридцать выступил весь наш отряд. Никто не отставал. Великая вдохновляющая сила несла людей на запад. Мы знали, что каждый наш шаг вперед — это еще один метр отвоеванной у врага родной земли.

В ночь на второе января отряд должен был занять деревни Литвиново и Новинское, а на рассвете выйти к [99] Детенкову. Но скоро стало известно, что противник силою до одного стрелкового полка, с минометами и дивизионом артиллерии, закрепился на нашем пути в районе крупного населенного пункта — Плесенское. Там предстояло нам выдержать тяжелый бой.

Группа Калиберного и один из батальонов Шапкина присоединились к нам на северной окраине Литвинова. Дорога отсюда на Маурино оказалась заминированной. Отряду пришлось остановиться. На небольшом отрезке мауринского тракта, в том месте, где нам следовало его пересечь, саперы обнаружили около сотни замаскированных мин.

Литвиново — небольшая подмосковная деревушка на мауринском тракте. Перед домиками деревни, покрытыми побуревшей щепой, по обе стороны дороги тянулись ряды тополей и берез. Фашисты, поспешно отступая, не успели, видно, поджечь деревню. Дома были целы, но мы не видели ни одного человека.

Единственным обитателем Литвинова оказалась черная лохматая дворняжка. Поджимая то одну, то другую замерзшие лапы, собака сидела на крылечке крайнего дома и жалобно выла. Белкин легонько свистнул, подзывая дворняжку. Она стремглав бросилась к лейтенанту и, радостно повизгивая, завертелась у его ног. Потом от Белкина побежала к бойцам, ластилась, прыгала им на грудь, лизала руки со всем собачьим усердием.

— Гляди, как радуется. Пес, а понимает, что свои пришли, — смеялись бойцы. — Ах ты, умница!

— С фашистами, видно, знаться не хотела. Хотя они тоже собаки, но эта за родню их не признавала...

Своим поведением собака сразу же расположила к себе бойцов. Ее гладили, щекотали за ухом, бросали ей куски хлеба, колбасу, сахар. Решено было принять дворняжку в отряд и зачислить на довольствие.

— Пускай состоит при хозяйственной части, повару Остапчуку помогает. Больно уж симпатична! — высказал общее мнение Тимофей Казарин.

Так как кличка собаки была неизвестна, хотели тут же окрестить ее заново.

— Назовем ее, братцы, Жучкой!

— Да это ж кобель. Какая тебе Жучка. И вообще, Жучка — кличка эта неинтересная.

— Ну тогда Жук! [100]

— Или Шарик...

— Не подойдут такие имена, ребята, — авторитетно заявил Белкин. — Все ж таки это будет теперь пес фронтовой! Надо придумать что-нибудь посолиднее.

— Товарищи! Назовем его Гитлером! — бухнул, не подумавши, Зябликов.

— Ты что, Воробей, обалдел, что ли, — набросился на него Казарин. — Где ж это видно, чтобы таким паскудным именем честного кобеля называть?..

Вопрос о присвоении клички нашей дворняжке пришлось отложить. Минеры сообщили, что путь разминирован и отряд может двигаться вперед.

Шли осторожно, растянувшись двумя цепочками, след в след. Путь указывали саперы, вооруженные миноискателями. Любой неосторожный шаг мог привести к гибели. Через командиров и политруков мы предупредили всех бойцов, чтобы никто не прикасался к посторонним предметам.

В Новинское вступили перед рассветом. Большая зажиточная колхозная деревня выглядела теперь вымершей. У околицы, близ дороги, мы увидели группу расстрелянных советских людей: двух стариков и трех женщин, из которых одна почти девочка.

Вдоль центральной улицы Новинского вереницей тянулись квадратные холмики с белыми березовыми крестами, на которых висели железные каски. Сотни холмиков, сотни крестов, и на каждом кресте дощечка с именем убитого гитлеровца.

Первое впечатление, что в Новинском так же безлюдно, как и в Литвинове, оказалось ошибочным. Продвигаясь по улице, мы увидели у одного из домов группу оборванных, изможденных стариков и старух. К некоторым из них жались дрожавшие от холода исхудавшие дети.

Старики стояли с обнаженными головами. Когда мы приблизились, один из них пошел нам навстречу. В руках он держал краюху черного, как уголь, хлеба, поверх которой серела горсть крупной, похожей на битое стекло соли. Старухи крестились, кланяясь бойцам до земли, и утирали слезы...

С тех пор прошло много времени. Но всякий раз, когда я вспоминаю дни подмосковных боев с фашистами, мне представляется эта широкая улица, обрамленная [101] двумя правильными рядами березовых крестов под железными касками, и скорбная группа людей, встречающая хлебом-солью своих освободителей.

Бойцы выбегали из строя, поспешно выкладывали перед первыми освобожденными нами советскими людьми сахар, консервы, давали детям лакомства, оставшиеся от новогодних подарков, наскоро говорили несколько добрых ободряющих слов и догоняли свои подразделения.

За Новинским высоко в небе появились два вражеских самолета-разведчика. Они сделали над нами несколько больших кругов и скрылись в направлении Вереи. Саперы не успевали разминировать дорогу, которая после Литвинова снова грозила нам неприятностями, и продвигались мы очень медленно. Минная разведка велась тщательно, но все же то тут, то там взрывались замаскированные в снегу сюрпризы и выводили из строя бойцов.

— Надо что-то предпринимать, комиссар, — встревожился Светлов. — Дорога гиблая... Давай-ка свернем вон в тот лесок, возьмем курс на Детенково по целине. Туговато будет, зато безопасно.

— А может, и там мины?

— Там нет! Саперы уверяют, что противник едва успел заминировать дорогу. К тому же, по опушке прошло наше боевое охранение, по их следам и двинемся.

— Действуй! — согласился я.

Мы свернули к лесу. Идти по снежной целине было трудно, но зато мин ни в поле, ни на опушке леса не оказалось. Через час отряд вышел к деревне Детенково. Высланная вперед разведка донесла, что и там тоже почти не осталось жителей. Фашисты угнали их с собой при отступлении. Улицы и почти все уцелевшие в деревне дома были заминированы.

Мы обошли Детенково стороной, по льду засыпанной снегом речки Плесенки, и снова углубились в лес. Там нас встретил конный посыльный от командира первой роты, находившейся в боевом охранении, и, не слезая с лошади, доложил Светлову:

— Слева движется большая колонна пехоты. Идет спокойно, уверенно, как к себе домой. Издалека не видать — свои это или чужие. Наша рота залегла на бугре против Настасьина и не спускает с колонны глаз.

— Стрелой лети обратно и передай командиру роты, [102] чтобы с места ни шагу. Продолжайте следить за колонной, а мы не заставим себя долго ждать, — ответил капитан.

В лесу Светлов оставил с отрядом Калиберного и велел ему привести людей в боевую готовность. Батальону лыжников и кавэскадрону было приказано выдвинуться на западную опушку. А сами мы с командиром, прихватив Белкина и Шепелева, двинулись туда, где залегла первая рота.

Возвышенность, занятая ротой, была покрыта редким кустарником. Впереди расстилалось широкое поле, за которым чернело Настасьино — деревушка из трех десятков домиков. К западу от нее — снова лес и проселочная дорога, соединяющаяся с трактом на Верею. По этому проселку примерно в километре от нас и двигалась колонна пехоты. Люди шли медленно, опустив головы. Некоторые сгибались под тяжестью минометных стволов и плит. В интервалах между взводами ползли салазки со станковыми пулеметами. Белкин насчитал пятнадцать таких салазок и восемь минометов. Ветер доносил к нам какие-то звуки, но слов нельзя было разобрать.

Кто же эти люди? Если фашисты, то как они могли оказаться сейчас здесь, вблизи освобожденного нами Наро-Фоминска, и почему идут так беззаботно? Если это свои — откуда они взялись?..

Подождали еще и заметили, что люди, составляющие колонну, одеты в шинели. А ведь наши на фронте шинелей зимой почти не носили. Бросилось в глаза и другое: все они без маскировочных халатов.

Но окончательно наши сомнения рассеял появившийся в воздухе вражеский штурмовик. Самолет снизился над Настасьином, сделал два круга над колонной и в знак приветствия покачал крыльями с черными крестами. Потом он пролетел над лесом и где-то в тылу нашего отряда дал три длинные пулеметные очереди.

Светлов приподнялся над сугробом:

— Белка, ко мне!

— Я здесь, как штык, товарищ капитан! — отозвался лейтенант.

— Десять станковых пулеметов сюда, на гребень.... Лыжный батальон в обход слева, во фланг... Вторую и третью роты — в деревню бегом, по опушке справа, и чтоб не впускали туда ни души... Минометчикам подготовить [103] огонь по колонне. Остальным — оставаться на месте... Выполняй, живо!

Белкин взял под козырек и тут же исчез в кустарнике.

Прошло несколько минут. Колонна приближалась к Настасьину, не ведая о своей обреченности. Вот она, подойдя к повороту проселка, изогнулась и подставила свой правый фланг. Капитан Светлов будто только и дожидался этого. Он рывком выскочил из окопа, и над полем прозвучала команда:

— За наших погибших товарищей! За смерть советских людей! По врагам нашей Родины — ого-о-онь!!

Пулеметы огневыми струями хлестнули по колонне. Частой дробью затрещали винтовочные выстрелы. Завизжали в воздухе мины. Ветер поднял над полем снежную пыль, закружил ее легкими белыми вихорьками.

Колонна врага точно разом споткнулась, потом смешалась и начала быстро таять. Послышался беспорядочный ответный огонь. Фашисты в панике метались по дороге. Путь в деревню им преграждали пулеметчики. Вернуться в лес не позволяли лыжники.

А тут еще на проселок выдвинулся обоз противника, очевидно тоже не успевший вовремя оставить этот район. На глазах у нас бойцы лыжного батальона окружили его и захватили, почти не встретив сопротивления.

Вторая и третья роты еще не достигли Настасьина, когда там начался пожар. Задымился один дом, другой, третий... Огонь быстро перекидывался от постройки к постройке. Было очевидно, что дома поджигают фашисты.

— Комиссар! — окликнул меня Светлов. — Бери эскадрон, спасай Настасьино.

Я бросился на опушку, где стоял эскадрон, вскочил на первую попавшуюся лошадь и приказал старшему лейтенанту Яснову атаковать Настасьино.

Кони с места взяли в галоп, и мы вылетели к околице. Оправа со стороны леса, невзирая на обстрел противника, к деревне приближались вторая и третья роты. Конники, осадив разгоряченных коней, оцепили горевшие постройки. Возле домов с факелами в руках суетились эсэсовцы. Они обкладывали все постройки сухой соломой и хворостом, поливали стены бензином и совали под карнизы крыш горящие факелы. [104]

В одном из домов раздавались душераздирающие крики. Сквозь широкие щели забитых толстыми досками окон было видно, как внутри дома метались обреченные на страшную смерть советские люди. Конники вихрем налетели на поджигателей, засверкали клинки. Наш внезапный налет привел эсэсовцев в неописуемый ужас. Они так и застыли, побросав к ногам горящие факелы. Какой-то толстый фельдфебель, швырнув в сторону пистолет, высоко поднял руки и с заискивающей улыбкой запричитал, ползая на коленях:

— Гитлер капут... Гитлер капут...

Остальные последовали примеру своего начальника.

Стрелковым ротам удалось отстоять от огня несколько подожженных домов, в том числе и тот, из которого доносились крики. Выведенные из огня люди еле держались на ногах. Одежда их была порвана в клочья, лица и руки залиты кровью. Они озирались по сторонам, еще не веря в свое спасение.

На руках у Казарина я увидел закутанного в тряпье светлоголового мальчугана лет трех. Он даже не плакал. Широко открытыми глазенками водил вокруг, словно стараясь навсегда запечатлеть все увиденное.

— Витенька! Сыночек мой милый! — вскрикнула вдруг, подбегая к Казарину, молодая женщина. — Жив!..

Она приняла сынишку из рук Казарина и, вконец обессиленная, опустилась на снег.

Тем временем в деревню стали входить и другие наши подразделения. А из нее, по-волчьи озираясь, брело под конвоем около сотни пленных. Но тут были еще не все поджигатели: многие попрятались по дворам. Они долго потом выползали из всех щелей, рассчитывая на милость советских воинов, бросали автоматы и, поднимая вверх руки, без конца повторяли: «Гитлер капут!..»

* * *

В первый день отряд прошел километров десять. Минные поля, которые нам пришлось преодолевать, глубокий обход лесом по снежной целине и, наконец, стычка с врагом в районе Настасьина — задержали наше продвижение. Но как бы то ни было, бирюлевские позиции, врага, долгое время считавшиеся неприступными, остались в нашем тылу, мы разбили колонну противника численностью до батальона, разгромили в Настасьине [105] отряд поджигателей, захватили более двухсот автоматов, восемь минометов, пятнадцать станковых пулеметов к обоз в двадцать две подводы с боеприпасами и воинским снаряжением. Это радовало всех.

А тут еще к концу дня из штаба дивизии сообщили, что советские войска штурмом взяли город Малоярославец, освободили от врага город Старицу и двигаются дальше на запад уже по территории моей родной Смоленщины. Эту весть мы немедленно передали в роты, довели до каждого бойца.

В Настасьине отряд остался на ночевку. Другие части дивизии расположились позади нас.

Настасьино не было минировано, и мы все разместились в домах, выставив вокруг деревни усиленные караулы. Светлов еще с вечера ускакал по вызову к командиру дивизии, и на меня обрушились десятки неотложных дел. Почти непрерывно пищали полевые телефоны. На лавках вдоль стен ожидали распоряжений офицеры и солдаты, присланные из подразделений.

Расстегнув маскхалат и полушубок, я расположился за столом, под самой божницей, и, вооружась терпением, дослушивал доклад старшины Простякова о трофеях. Денис Потапыч настойчиво требовал хозяйского отношения к каждой мелочи, и отвязаться от него не было сил.

— Плащи непромокаемые куда прикажете девать? Ведь их, дай бог не соврать, больше тыщи штук забрали.

— Сдай в дивизию. Если там не возьмут — выбрось. Понял?

— Товарищ комиссар... Да как же так — выбрось? Посудите сами — больше тыщи, и все как на подбор, прямо с иголочки.

— На кой леший тебе плащи, Потапыч? Нам сейчас не плащи, а полушубки нужны. На дворе мороз почти сорок градусов.

— Чую, а все ж таки добро.

— Жалко выбросить — передай освобожденному населению.

Простяков тяжело вздохнул, почесал затылок и, наклонясь к списку захваченных у врага трофеев, вычеркнул из него дождевые плащи.

— А теперь насчет коней... С ними зарез будет. По-нашему, по-русски, они ни в зуб ногой: ты ему говоришь [106] «тпру», а он с места вскачь срывается; крикнешь «но-о!», а он сопит да задними ногами брыкает. Ну разве ж это кони?

— Лошадей всех до единой отправить начальнику артиллерии дивизии. У него, кажется, некомплект. Пускай он их русскому языку обучает...

У штабной избы послышался дружный хохот, и в распахнувшуюся дверь, прервав доклад Простякова, ввалились раскрасневшийся лейтенант Белкин, политрук Шепелев и боец Казарин.

— Разрешите доложить, товарищ комиссар, — с трудом сдерживая улыбку, обратился ко мне Белкин. — Наши лыжники в трофейном обозе одного фашистского типа выкопали. Видно, офицер, начальник обоза. Пьян в стельку, еле на ногах держится. Смеется, командует, песни горланит — прямо умора!

Я распорядился, чтобы ввели пленного. Дверь опять распахнулась, и группа развеселившихся бойцов втолкнула в избу щупленького гитлеровского офицера в чине обер-лейтенанта. С плеч у него сползала стального цвета расстегнутая шинель. Фуражка с круглой кокардой и высоко задранным петушиным верхом, надетая поверх шерстяного подшлемника, сдвинута на затылок. На левом кармане кителя поблескивала эмаль «железного креста». Гитлеровец был весь какой-то измятый, измазанный.

— Вег!.. Вег!.. — кричал он, указывая длинным волосатым пальцем на красноармейцев и подергивая верхней губой с подстриженными «под Гитлера» рыжими усиками.

Обер-лейтенант действительно не соображал, где он находится и что с ним случилось. Остановившись перед моим столом, он сделал попытку выпрямиться, но при этом так сильно качнулся, что еле устоял на ногах. Заспанные глаза с красными веками смотрели тупо и бессмысленно.

Вероятно, приняв меня за какое-то свое начальство, он вдруг выбросил вперед руку и заплетающимся языком выкрикнул:

— Хайль Гитлер!..

Казарин вспыхнул яростью. Он схватил фашиста за шиворот и так его тряхнул, что у того вместе с одеждой затрещали кости.

— Я тебе, гад, покажу Гитлера. [107]

— Потише, Тимофей, — остановил разведчика Белкин. — Эдак ты из него всю душу вытряхнешь.

Казарин в смущении отступил в угол комнаты. А обер-лейтенант вдруг часто-часто заморгал глазами, и лицо его вытянулось. Из головы, видно, вылетел хмель. Он что-то быстро забормотал, озираясь по сторонам.

Мы опять столкнулись со старой бедой: не было переводчика.

О пленном обер-лейтенанте я позвонил майору Потапову. Тот очень обрадовался.

— Давай его поскорее сюда! Сейчас с таким гусем интересно будет потолковать. А то что он под «мухой», так нам это даже на руку. Мы народ не скупой, можем угостить и еще, только бы заговорил по-честному.

Спешно снарядили легковые санки. Конвоировать обер-лейтенанта в штаб дивизии я приказал Сальникову и Казарину.

Обратно они возвратились с лейтенантом Цветковым, назначенным к нам на должность начальника разведки взамен выбывшего из строя Китаева.

История этого назначения была несколько необычной. После боя под Бирюлевом в ночь на двадцать восьмое декабря лейтенант Цветков окончательно свалился с ног. Врачи, пришедшие в наш медсанбат прямо из институтских аудиторий, в порыве своего юношеского усердия обнаружили у бедного лейтенанта около десятка различных заболеваний. Ему угрожала эвакуация в глубокий тыл. Но Цветков категорически воспротивился этому.

— Вы что, с ума посходили? — срывая с себя одеяла и раскидывая подушки, кричал он. — Я круглый сирота. Для меня полк родным домом сделался. Никуда не поеду! В медсанбате лечите, да поскорей, по-военному, без проволочки. Нет у меня времени с вашими пузырьками возиться, всякую дрянь глотать.

Цветков написал письмо майору Потапову, который знал лейтенанта и ценил как хорошего разведчика. В письме лейтенант умолял начальника штаба дивизии вмешаться в его дело и не допустить «врачебной диверсии».

«Прикажите, пожалуйста, врачам, — писал он Потапову, — поднять меня на ноги в двадцать четыре часа и представить на передовую». [108]

Потапов позвонил старшему врачу медсанбата и попросил его повременить с отправкой Цветкова. Врач заупрямился.

— Ну, хорошо, — согласился Потапов, — понаблюдайте за ним еще несколько деньков и, если состояние не улучшится, тогда уж отправляйте.

О разговоре начальника штаба со старшим врачом Цветкову рассказал по секрету санитар Кувыкин. Этот здоровенный парень страдал грыжей и потому был переведен на нестроевую должность. До медсанбата Кувыкин служил в полку капитана Шапкина, хорошо знал Цветкова и почитал его, как великого героя.

Цветков забеспокоился. В канун нового года он буквально не находил себе места. А тут вдруг подоспело письмо от закадычного друга Белкина. Оно и решило все окончательно. Поздравив Цветкова с наступающим Новым годом, Белкин советовал:

«Бросай, Ваня, эту медицинскую ловушку и прикатывай скорей в наш отряд. Тут мы тебя мигом вылечим лучше любых докторов. Какие на фронте могут быть болезни, кроме тяжелых ранений? Если ты мне друг, Ваня, и хочешь по-геройски освобождать Родину, кончай с порошками и каплями, прощайся с медсестричками и жми на все педали в нашу сторону. Проси майора Потапова, чтобы он перевел тебя к нам в отряд на разведку, а то ребята с той поры, как не стало Китаева, скучают без хорошего начальника...»

Воспользовавшись суматохой при отправке раненых и больных в армейский полевой лазарет, Цветков при содействии все того же санитара Кувыкина удрал из медсанбата. Штаб дивизии он догнал в деревне Новинское вечером второго января и сразу предстал перед майором Потаповым. Лейтенант выложил начштадиву все свои просьбы, в том числе и просьбу о переводе из полка в отряд Светлова. И Потапов не устоял.

— Шут с тобой, — согласился он. — Иди в отряд, принимай разведку. А коль опять свалишься — не показывайся мне на глаза. Возиться с тобой я больше не стану.

Цветков действительно был болен. Мы сразу все заметили, какой он бледный и как его знобит. Сидя у нас в штабе за столом, он все время зябко кутался в полушубок. Белкин, видимо, понимал, какую он допустил оплошность, [109] подбив друга на бегство из медсанбата, и теперь заботливо суетился возле него, предлагая то чай, то еду.

Около полуночи повалил мелкий, но довольно сильный снежок. Это было нам на руку. В такую погоду почти не грозила опасность воздушного нападения. В штабной избе воцарились покой и тишина. Десятка полтора связных спали на полу и на лавках. Некоторые громко храпели и разговаривали во сне. На только что истопленной печи расположились Белкин и Цветков. Дежурные телефонисты, не в силах бороться с дремотой, то и дело опускали усталые головы на ящики аппаратов.

Бодрствовал лишь я — нужно было написать донесение в политотдел дивизии об итогах минувшего дня. На столе передо мной горела свеча, скупо освещая только один угол избы.

Внезапно мое внимание отвлекли на себя голодные крысы. Их было много в избе, и они рыскали между спящими людьми, нередко вступая в довольно шумные драки из-за хлебных корочек, оброненных на пол.

Чтобы избавить спящих и себя от этих неприятных и шумливых соседей, я стал шаркать ногами и вдруг почувствовал на себе чей-то пронизывающий взгляд. С неприятным чувством поднял голову... Что за наваждение?! Передо мной, в трех шагах от стола, стоял огромного роста фашистский солдат с автоматом на изготовку. Освещенный тусклым светом мерцающей свечи, человек этот был ужасен. Землистое, заросшее щетиной лицо подергивалось, бесцветные немигающие глаза стеклянно блестели, искривленный рот с гнилыми мелкими зубами был полуоткрыт. На голове у нежданного гостя поверх пилотки был повязан истрепанный женский платок. Шинель изорвана, измята, испачкана землей.

Немец молчал и не двигался, но дуло его автомата было направлено на меня в упор. Я невольно упрекнул себя за то, что, раздеваясь, перед тем как сесть за донесение, повесил кобуру с пистолетом «ТТ» на гвоздь у противоположной стены. Взять его сейчас было невозможно. Пытаться криком разбудить товарищей — бесполезно: скованные железным сном люди проснутся не сразу, а немец может первой же очередью из автомата уложить и меня, и всех спящих.

Так и не решив, что же мне предпринять, я оставался на месте под взглядом врага и в свою очередь обозревал [110] его. Это продолжалось, наверное, с минуту. Но вот немец отнял правую руку от автомата и приставил палеи к губам, как бы прося меня не нарушать покой отдыхающих. Затем он приблизился к столу, медленно положил свой автомат и, отступив на шаг, поднял вверх дрожащие руки.

Я дал ему знак опустить руки и кивком показал на скамейку против себя. Немец тяжело опустился, положил ладони на острые колени, устало уронил на грудь голову. И тут до слуха моего донесся шорох со стороны печи. Лейтенант Белкин сидел там, опустив босые ноги, и в руке его поблескивал большой многозарядный маузер — подарок комдива.

— Проснулся, начальник штаба? — овладев собой, спросил я. — Видишь, кто к нам пожаловал? Слезай, готовь угощение.

Появление у стола Белкина с револьвером в руке не произвело на немца никакого впечатления. Он несколько минут сидел молча, потом поднял голову и глухо, с большими паузами заговорил, коверкая русские слова и мешая их с немецкими:

— Ихь один щель, бешаль... Стрелять меня... Сдесь прищель, а здесь эс-эс подшигаль дома... Много эс-эс!.. Ихь сдесь сидель цвай день... — Немец указал на потолок хаты. — Ихь рус совьет зольдатэн ждаль... Ихь есть геноссе... Фашист, о-о-о! — он поднял руку и провел себе по горлу. — Гитлер — швайн! Война на совьет Руссия плехо... Мой Рур... Мой уголь браль... Мой пролетар!.. Мой здэс... — простонал немец, прижимая к груди ладонь. — Ленин!.. Тельман!.. Фашист там много, — повернувшись к двери, указал он куда-то в пространство. — Ихь много есть сказат... Большой штаб надо...

В пятом часу утра, когда уже вернулся Светлов, мы заложили санки и под охраной отправили перебежчика к майору Потапову. Утром было произведено тщательное расследование, как смог солдат противника пробраться в штабную избу. Мы опросили всех, кто был этой ночью в наряде — от бойца сторожевого охранения на заставах до часовых у штаба. Расследование показало, что караульную службу люди везде несли образцово, но перебежчика никто не видел.

Все разъяснилось только днем, после телефонного разговора с Потаповым. Иван Федорович позвонил нам [111] и рассказал, что наш ночной гость оказался солдатом штрафной роты Гансом Беккером, уроженцем Рура, потомственным рабочим-угольщиком, членом Коммунистической партии Германии. Как технически грамотного человека, знающего автодело, его призвали летом 1941 года в гитлеровскую армию и после месячной переподготовки направили под Смоленск, в гараж штаба командующего армейской группы «Центр» генерал-фельдмаршала фон Бока, в качестве механика по ремонту машин. Антифашистская деятельность Беккера в этом гараже дала возможность гестапо быстро установить его принадлежность к компартии. Беккера судили, приговорили к расстрелу, но приговор в исполнение не привели, а сочли целесообразным отправить осужденного в штрафную роту, в самое пекло войны — под Москву, на верную гибель. Обреченную роту бросали в огонь под Вязьмой и Можайском, под городом Клин и на Волоколамском шоссе, а потом, после десятого переформирования, пригнали под Наро-Фоминск.

Штрафник Беккер давно подумывал о переходе на сторону Красной Армии, и этот замысел он осуществил в ночь на второе января, бежав из роты, располагавшейся в селе Смолинском. За Беккером гнались, вслед ему стреляли, но подмосковные леса укрыли его от преследователей. Прошагав снежной целиной километров пятнадцать, он пришел в Настасьино, надеясь встретить здесь Красную Армию, в тот самый момент, когда в деревне начали орудовать поджигатели. Перебежчик задворками добрался до избы, занятой нами потом под штаб отряда, вскарабкался на чердак и, укрывшись там среди разной рухляди, стал наблюдать через щели за боем, происходившим на улицах деревни. Боясь попасть нам под горячую руку, Беккер не стал объявляться сразу. Он терпеливо дождался на чердаке, когда все успокоятся, тихо выбрался из своего укрытия в сени избы, бесшумно открыл дверь в хату и... предстал передо мною.

После этого случая мы стали очень тщательно осматривать все чердаки домов в населенных пунктах, которые нам приходилось освобождать от немецко-фашистских захватчиков. [112]