Началось!..
Проводив светловский отряд, мы с капитаном Шапкиным в сопровождении связных отправились на новый командный пункт — в овощехранилище.
Вместительный погреб освещался двумя фонарями «летучая мышь», подвешенными к потолочной балке. Тяжелый сырой воздух был пропитан запахами гнили и чего-то еще, чем всегда пахнет в глубоких сырых подвалах. По обе стороны прохода тянулись пустые закрома. На дне их валялись остатки картофеля и превратившиеся в черную слизь капустные листья.
В глубине прохода возвышался наскоро сколоченный стол с полевыми телефонами. Стол освещался двумя стеариновыми свечами. Возле него было светло и даже по-своему уютно.
Телефонными проводами мы были соединены со штабом дивизии, со всеми подразделениями шапкинского полка и нашего боевого участка. Не было у нас связи только с ушедшим в тыл врага отрядом капитана Светлова.
Дежурный телефонист протянул мне одну из трубок, и я услышал взволнованный голос Базыкина:
— Опять мин не прислали! В такую ночь заставили тылы охранять... Да что же это в самом деле, товарищ комиссар? Кто мы такие, в конце концов, — минометчики или обозники?
У меня не было времени на такого рода словопрения. Приказал Базыкину хорошенько заниматься тем, что ему поручено, и сам стал вызывать по очереди подразделения, находившиеся на исходных позициях в ожидании сигнала атаки. [58]
— Как дела, Григорий Емельянович? — спрашиваю Шепелева, политрука пулеметной роты.
— Хорошо, товарищ комиссар! За пулеметчиков можете не беспокоиться.
— Все ничего, только холодновато сидеть без дела на одном месте, — хрипит в телефонной трубке голос Егорова. — Да за новичков немного опасаюсь, — добавляет он. — Ведь первый раз в бой идут...
— А где там у вас Простяков?
— Здесь он, со мной на командном пункте.
— Постарайтесь, чтобы Простяков был рядом с новичками, — посоветовал я Егорову, — на него можно положиться...
В половине первого в наше овощехранилище вбежал дежурный «слухач». Едва прихлопнув за собой дверь, он не крикнул, а будто выдохнул:
— Началось!..
Все, кроме дежурных телефонистов, вскочили и бросились наверх.
Недавнюю тишину разрывал грохот жаркого боя. Бой шел в тылу противника возле Бирюлева. Оттуда доносился непрерывный треск пулеметов и автоматная стрельба, слышались взрывы гранат.
Над лесом, где находился наблюдательный пункт командира дивизий, одна за другой взлетели в небо три ярко-красные ракеты — сигнал к началу нашего наступления. Капитан Шапкин подбежал к телефонисту:
— Вызывай всех разом!
Тот схватил трубку, сжал ее обеими руками и начал:
— Я Волга, я Волга! Слушайте все: Камыш... Луна... Сирень... Стрекоза... Кострома... Буйвол... Буйвол!.. Спишь, что ли, Буйвол?.. Слушайте все!..
Телефонист протянул трубку командиру полка. Шапкин набрал в легкие воздуху, сделал небольшую паузу и заговорил вдруг с какой-то подчеркнутой торжественностью:
— Братцы, товарищи! За нашу великую Родину! За наш родной советский народ! Впере-ед!..
Прошло четверть часа. Гул боя, доносившийся из тыла врага, не затихал. В стороне Нары один за другим раздались несколько сильных взрывов: очевидно, гитлеровцы фугасами и противотанковыми гранатами взрывали [59] лед и засыпали реку минами, стараясь превратить ее в неприступную преграду.
Стали поступать сообщения о потерях. Смертью героя пал политрук третьей роты Лозняков. Я заменил его старшим политруком Базыкиным. Вынесли из боя раненного в обе ноги командира батальона старшего лейтенанта Радченко.
Разрушенный взрывами лед, разлившаяся вода и сильный минометный обстрел переправ через Нару затормозили наше продвижение. Это могло сорвать планы командования. Ведь у нас все было рассчитано на внезапность. Если подразделения, которые достигли Нары, не смогут переправиться до утра, огонь противника заставит их с огромными потерями отойти на исходные позиции. А это угрожало неминуемой гибелью всему отряду автоматчиков, который вел сейчас бой в тылу врага.
Шапкин вызвал к аппарату командиров наступающих подразделений:
— Мигом разбирайте любановские бани — на берегу их полно... Рубите слеги, тащите на лед хворост, солому из гумен, валите стога сена!.. Через пятнадцать минут все должны быть на том берегу!
Передав это приказание, Шапкин собирался уже положить трубку, но вдруг снова прижал ее к уху, и голос его зазвенел:
— Что?! Что?!! Повтори, что ты сказал?.. Ноги замочить боишься? Может, нам вообще отменить наступление?.. Вот что, лейтенант Кленов, слушать меня: приказываю вам первым перескочить с ротой на тот берег. Ясно?.. А коли ясно — действуйте! Жду вашего доклада об исполнении приказа.
Шапкин положил телефонную трубку и повернулся ко мне:
— Видали! Лед, говорит, ему взорвали... Из минометов кроют... Мальчишка! И зачем только таким соплякам подразделения доверяют?
Во мне шевельнулась какая-то жалость к Кленову. Молодой лейтенант не был трусом. Просто он впервые участвовал в серьезном бою и, как большинство новичков, при первых же трудностях растерялся. Это могло погубить и его и все дело. Ведь успех боя решало сейчас не соотношение сил. Мы знали, что фашисты в районе [60] Бирюлева располагают большими резервами, чем мы. Все зависело от нашей настойчивости и воли к победе.
Шапкин внимательно следил за действиями командиров. Он то и дело брал трубку, выслушивал донесения, отдавал новые приказания.
Я подумал, что своим присутствием на командном пункте, пожалуй, не помогаю, а скорее мешаю командиру полка руководить боем. Советоваться и принимать коллективные решения сейчас было не время. Быть может, Шапкин и проявлял излишнюю горячность, но это делу не вредно.
Я сказал ему о своем намерении сходить в подразделения.
— Правильно решаешь, комиссар! — согласился Шапкин. — Какого черта мы будем вдвоем прозябать в этой развалине? Кабы не связали меня по рукам и ногам этими вот телефонными проводами, я бы давно был за Нарой и лупил бы гитлеровское отродье в хвост и гриву.
Шапкин вскочил с бочонка, на котором сидел, и нервно заходил по убежищу.
— Хорошо было Василию Ивановичу Чапаеву и великому нашему Суворову — вечная им память! Не знались они ни со штабами этими, ни с телефонными трубками. Сами лично водили свои полки. Соколами летели через разные там чертовы мосты, скалы и степи.
У Шапкина, по рассказам товарищей, такой «заворот мозгов» случался частенько. В полку уважали и любили его за внимательное и чуткое отношение к людям, за смелость и находчивость в боевой обстановке. Но когда он начинал подражать Чапаеву, это всех только смешило.
— Извини за прямоту, — сказал я, — но меня просто удивляет, как ты — молодой, неглупый офицер, которому доверили полк, можешь рассуждать подобным образом.
— А что, разве я не прав? Разве не должен наш советский командир походить на Чапаева и Суворова? — не сдавался Шапкин.
— Смотря в чем. Понимать надо разницу во времени и в характере войны...
Наш спор угрожал стать затяжным, но как раз в этот момент дежурный связист опять протянул командиру полка телефонную трубку. Шапкин спокойно выслушал [61] чей-то доклад, спросил, поддерживается ли связь с соседними подразделениями, готова ли переправа?
— Вот так и действуйте! — удовлетворенно сказал он. — Десяти минут вам довольно, чтобы закончить мост? Ну, действуйте...
Шапкин торопливо положил трубку, догнал меня уже у выхода, крепко пожал руку.
— Проследи там, чтобы не дремали. Если что... Немедленно принимай меры. А сам-то... поосторожней. Ни пуха тебе ни пера!
Вместе со мной пошли сержант Сальников и боец Салаткин. Чтобы быстрее добраться до берега Нары, нам предстояло пересечь поле, которое простреливалось противником из конца в конец.
После затхлости овощехранилища морозный воздух казался особенно приятным. Короткими перебежками, пригибаясь к земле, мы благополучно преодолели первую половину пути, но, когда стали перебираться через невысокий, пологий холмик, перед нами встала плотная стена вздыбленного пулеметным огнем снега. Некоторое время мы лежали неподвижно, потом по-пластунски начали продвигаться вправо, к лощинке.
До лощинки всего метров пятьдесят. Еще совсем немного — и мы скроемся в ней. Я и Сальников чувствуем себя сносно, но Салаткин еле двигается. В самом начале пути он потерял свои рукавицы, и, когда мы попали под пулеметный огонь, ему пришлось разгребать снег голыми руками. Теперь они коченели, и Салаткин, исчерпав весь запас терпения, вдруг поднялся во весь рост и, обогнав нас с Сальниковым, неуклюже, вприпрыжку побежал вперед. Потом, словно споткнулся, упал лицом вниз и раскинул в стороны руки. Его сразила пулеметная очередь.
Когда мы с Сальниковым добрались наконец до берега Нары, наши передовые подразделения успели уже соорудить три переправы. Поверх залитого водой разрушенного льда громоздились бревна, заваленные хворостом, соломой, сеном. По настилам ползком и перебежками перебирались бойцы. Многие проваливались, их вытаскивали, и они, форсировав реку, до нитки мокрые, тут же валились в снег и открывали огонь по фашистам.
У средней переправы, в густом кустарнике на берегу Нары, я разыскал Калиберного. Здесь был установлен [62] полевой телефон. Старший лейтенант докладывал Шапкину о захвате плацдарма. При этом Калиберный хвалил Кленова, рота которого первой переправилась через Нару и прочно удерживает захваченный рубеж.
Я от души порадовался за молодого командира. После этого Шапкин, разумеется, позабудет давешний с ним разговор.
Когда перешла реку последняя группка бойцов, Калиберный дал команду снимать связь и перекочевывать за Нару.
— Теперь наша очередь, товарищ комиссар, — устало улыбнувшись, сказал он и, не дожидаясь моего ответа, зашагал к «мосту».
Решающий бой разгорелся в лесу, в тех местах, куда еще с вечера ушел отряд Светлова. Обнаружив в своем тылу автоматчиков, фашисты подумали, что они окружены, и стали отходить от Бирюлева, оставив здесь для прикрытия лишь несколько пулеметных расчетов. Об этом нам сообщил лейтенант Китаев, как только мы переправились через реку. Шапкин приказал Калиберному быстрее прорваться к лесу на Маурино и там соединиться с отрядом Светлова.
Первую часть этой задачи мы выполнили относительно легко, а вот со второй ничего не получалось: Светлова нигде не было.
По тракту от Наро-Фоминска на деревню Крюково отступали гитлеровские войска. Бесконечной вереницей с шумом и грохотом двигались танки, артиллерия, пехота, груженые автомашины и повозки. Деревня Маурино, раскинувшаяся вдоль речки Тарусы, горела. Над Крюковом тоже клубился густой дым. А в стороне Наро-Фоминска в туманной утренней дымке дрожало багряное зарево, надсадно трещали пулеметы, гремела артиллерия. Там шел большой бой.
На опушке, рядом с нами, оказалась наша пулеметная рота. Она здорово поработала, прикрывая своим огнем переправу через Нару и, казалось, совсем не понесла потерь. Оружия у нее даже прибавилось. Командир роты был болен, и пулеметчиками командовал политрук Шепелев. [63]
Рота заняла выгодную позицию: деревня Маурино и шоссейная дорога, по которой отступали фашисты, простреливались ею без всяких помех.
Шепелев сам орудовал за наводчика. С головы у него слетела ушанка, ветер яростно трепал волосы, но он этого не замечал.
Под уничтожающим огнем пулеметчиков гитлеровцы отпрянули назад. На дороге образовалась огромная пробка. Среди брошенных пушек и перевернутых повозок взрывались автомашины, груженные боеприпасами, и это еще больше усиливало панику в рядах противника. А со стороны Наро-Фоминска все текли и текли новые колонны отступающих.
В самый разгар боя около меня появились Егоров, Базыкин и старшина Простяков. Всегда спокойного и аккуратного Константина Ивановича Егорова нельзя было узнать: маскхалат изодран, полушубок нараспашку, шапка сдвинута на затылок, очки на лбу, в правой руке — автомат, в левой — граната. Почти так же выглядел и Базыкин. А у старшины Простякова один ус торчал вверх, другой вниз, и это придавало его лицу выражение необычайной свирепости.
Все трое, встретив меня здесь, сильно удивились. Егоров попытался было что-то доложить, как положено по уставу, но из этого ничего не получилось. Константин Иванович широко улыбнулся и обнял меня за плечи.
К нам подошел Калиберный.
— Ничего не понимаю, — растерянно сказал он. — Сейчас передали приказ: немедленно отвести подразделения обратно, на исходные позиции.
— Чей приказ? — спросил я.
— Приказ командира дивизии.
Это было невероятно. Наш успех в бою был совершенно очевидным. Мы вопросительно переглядывались: как же объяснить бойцам причину отхода?
Но прошло несколько минут, и обстановка боя стала резко изменяться. Охваченные паникой в первый момент нашего внезапного огневого налета, фашисты сумели на вести у себя кое-какой порядок. Их разбежавшиеся по придорожным канавам пулеметчики заняли выгодные огневые позиции и открыли ответный огонь по нашему левом флангу. Со стороны Крюкова по опушке леса, где мы находились, стали бить вражеские минометы. [64]
Калиберный отдал подразделениям приказ на отход, и как раз в этот момент перед нами вырос лейтенант Китаев.
— Сегодня, часа в четыре утра, — стал докладывать он спокойным деловым тоном, — наши войска овладели городом Наро-Фоминск. Фашистский гарнизон отступает по трем направлениям: на Боровск, на Смолинское и на Крюково. В общем, «спасайся кто может!» — усмехнувшись, добавил он. — Полк майора Литягина крушит фашистов на шоссе между деревнями Таширово и Литвиновка. Но... — Китаев нахмурился, сделал паузу, — немцы, как видно, сориентировались, что здесь, в лесу, нашего брата не так-то уж много, и двинули сюда из Литвиновки не меньше полка пехоты.
Тут нам всем стало ясно, чем продиктован приказ командира дивизии о нашем немедленном отходе. Противостоять численно превосходящему нас противнику, отступающему от Наро-Фоминска, мы, разумеется, не могли.
— Что слышно об отряде Светлова? — спросил я Китаева.
— Все в порядке, товарищ комиссар, — ответил он. — Отряд свою задачу выполнил. О потерях точно сказать не могу, но знаю, что они есть. Светлов, Белка, Устинцев и дед Матвей здравствуют. Сейчас отряд двинулся наперерез гитлеровцам, к Тарусе. Он попридержит там фашистов, но нам следует поторапливаться на подмогу ему...
Доклад Китаева был прерван неожиданным грохотом. Задрожала земля, с деревьев посыпался снег. На шоссе и в районе Маурина к небу поднялись столбы дыма. Это открыла огонь наша тяжелая артиллерия, расположенная в Обухове и Головеньках. Под ее надежным прикрытием наши стрелковые подразделения начали отход к берегу Тарусы для соединения с отрядом Светлова. Комиссар Егоров, старший политрук Базыкин и лейтенант Китаев шли впереди. Я остался с пулеметчиками, которые должны были отойти после всех.
Люди лежали у пулеметов, готовые к новому бою, и сквозь едкий дым, закрывавший поле, старались разглядеть, что происходит впереди. Шепелев, измазанный гарью, потный, растрепанный, шарил вокруг себя руками, разыскивая шапку.
— Куда же она задевалась, проклятая? [65]
Тут же он отпускал своим «орлам» острые словечки, от которых те, забыв про все, покатывались со смеху. Но когда рота начала отход, Шепелев, шагавший со мною рядом, будто сник и заговорил совсем другим тоном.
— Смешил я своих ребят не от хорошей жизни. Рота потеряла десять человек убитыми. Выведены из строя три станковых пулемета... Вот младшего сержанта Бычкова несут. Шахтер донбасский. Все до Берлина дойти собирался... А это понесли Аничкина Савелия, подносчика патронов. Редкий песельник был. В бою и то пел. Песней пулеметную трескотню перекрывал...
Над нашими головами взревели моторы. Несколько десятков штурмовиков с красными звездами на крыльях шли довершать разгром фашистских войск, выбитых утром двадцать седьмого декабря из старинного русского города Наро-Фоминска.
Уцелевшие подразделения противника упорно цеплялись за бирюлевский лес. Мы отходили с боем. Особенно жарко пришлось нам на берегу Тарусы. Дело здесь дошло до рукопашных схваток. Фашисты яростно лезли вперед, не считаясь с потерями.
Оказавшись в самой гуще боя, я увидел Белкина. Возглавляя небольшую группу автоматчиков, он в упор расстреливал наседавших гитлеровцев. Тут же был и Цветков. От них я узнал, что Светлов вместе с дедом Матвеем находится где-то на правом фланге.
Невдалеке показался Китаев. Выполняя приказ Калиберного, он отводил бойцов к реке Нара. Почти рядом с ним разорвалась вражеская мина. Взрывной волной Китаева отбросило в сторону. Тяжело раненный в обе ноги, славный наш разведчик пополз к нам, оставляя за собой длинный кровавый след. Он не кричал, не стонал, а только морщился и беззвучно шевелил посиневшими губами. К счастью, близко оказался врач Козлов с двумя санитарами, и тяжелораненый был передан в их надежные, заботливые руки.
Со Светловым я встретился лишь на переправе через Нару. Морозная ночь вновь крепко сковала реку, и мы без затруднений перешли на свой берег. Светлов угрюмо молчал. В минувшем бою он потерял почти четверть своего отряда. Его сильно опечалила весть о гибели политрука Лознякова, о тяжелом ранении Китаева. [66]
Шли тихо. Легкораненые передвигались сами, не расставаясь с оружием. Тяжелораненых и убитых несли товарищи.
Даже Белкин был сегодня необычно сдержан. Однако, повстречавшись с дедом Матвеем, он не утерпел:
— Папаше привет! Как самочувствие после боя? Небось лучше чем в баньке попарился?.. Будешь в комсомол вступать — приходи за рекомендацией! Всем ты, Севастьяныч, хорош, только оружием владеешь слабовато и бородой, как козел, трясешь, когда стреляешь. Надо подтянуться. Все ж таки ты теперь вроде как бы настоящий боец — живых немцев видел.
Дед Матвей строго взглянул на Белкина.
— Немцев, милый ты мой, я не впервой вижу. Еще в первую мировую войну с ними встречался. Было такое дело... И насчет оружия молод ты еще да зелен меня упрекать. Хоть ты и лейтенант, а долго тебе надо жить, чтобы с мое солдатской каши поесть.
Шагавший рядом с Белкиным лейтенант Цветков не преминул подтрунить над приятелем:
— Ну что, Белка, обжегся? Прищемил тебе хвост дед Матвей...
А через полчаса мы уже сидели в своем жарко натопленном блиндаже и, отхлебывая кипяток из обжигавших губы консервных банок, слушали доклады командиров и политработников подразделений. О поведении в бою молодых бойцов нового пополнения докладывал старшина Простяков.
— Ну перво-наперво молодцы наши у переправы струхнули. Некоторые даже на кусты поглядывать стали... Э, думаю, не зевай, Денис Потапыч. Подвел я их к левому мосту, посадил в сугроб и спрашиваю: вы что же это, на кусты любуетесь? На них после войны наглядитесь, с дамочкой под ручку гуляючи. А теперь, говорю, — вперед! Ну, и мигом мы на тот берег перескочили. Даже раньше положенного. Да и дрались ребята подходяще. Так что толк из них будет.
В блиндаж вошел Белкин и шепнул мне на ухо:
— Китаев зовет. Хочет проститься.
Я немедленно отправился на ПМП. Было одиннадцать часов утра. Погода стояла морозная, тихая. На небольшой полянке, окруженной густыми, заиндевевшими деревьями, стояла лошадь, запряженная в широкие деревенские [67] сани. Вокруг толпились бойцы-разведчики. В санях на охапке мягкого сена, заботливо укутанные в солдатские одеяла, лежали двое — Китаев и хорошо мне запомнившийся по «экскурсии» во вражеские блиндажи разведчик Санашвили. Он был тяжело ранен в живот. Возле саней, в снегу, стоял на коленях лейтенант Цветков и, глотая слезы, ласково гладил воспаленное лицо своего боевого друга.
Увидев меня, Китаев страдальчески улыбнулся и еле слышно прошептал:
— Ну, вот и все... Прощайте, дорогой товарищ комиссар. Жалко, что ухожу от вас до победы... в самое такое время...
Мы знали, что положение Китаева почти безнадежное, но именно поэтому хотелось его подбодрить.
— Ничего, дорогой мой, — сказал я, — все будет хорошо. Ты мужественно вел себя в боях, постарайся сохранить это мужество и теперь. Подремонтируешься, отдохнешь малость и снова вернешься в нашу семью.
— Ох, вернусь ли?..
— Почему же нет? Надо всегда надеяться на лучшее.
— О том и я ему твержу, товарищ комиссар, — присоединился ко мне Белкин. — Мы с Цветковым тебя встречать будем, слово даем, — наклонился он к Китаеву. — Не здесь, безусловно, а где-нибудь там, за Минском, когда фашистов обратно погоним. Доктор Козлов уверяет, что ты, Мишка, месяца через два бегать начнешь, как футболист. Не унывай!..
Но Китаеву стало совсем плохо. Он впал в забытье. Подошедшего Светлова уже не узнал. Козлов распорядился отправлять подводу. Когда сани скрылись за поворотом, я спросил у врача, что ожидает Китаева.
— Ноги ему ампутируют, определенно. Но у него есть и другие серьезные травмы. Будет чудом, если останется жив, — с профессиональной деловитостью ответил Козлов. [68]