Проводы Светлова

Часа через два после моего возвращения прибыл из штаба дивизии Светлов. Он обрадовался, увидев меня «дома», и тут же сообщил, что ему поручено возглавить отряд автоматчиков в двести пятьдесят человек, отобранных из всех частей дивизии, проникнуть в тыл противника, обойти Бирюлево, углубиться в лес и воспретить доступ к этому селению со стороны деревень Маурино и Крюково. Там располагались ближайшие резервы двух фашистских дивизий.

— А что будет потом, догадываешься? — с каким-то ребяческим озорством спросил Светлов.

— Нет, — откровенно признался я.

— После этого весь наш боевой участок вместе с правофланговым полком дивизии должен с фронта атаковать Бирюлево и овладеть им.

Веселый голос Светлова, какое-то радостное возбуждение, сквозившее в каждом его движении, говорили о том, что капитан не допускает и мысли о неудаче.

Ровно в полдень из штаба дивизии сообщили по телефону, что на наш боевой участок направляется пополнение — шестьдесят человек москвичей, преимущественно комсомольцы-добровольцы.

— Народ хороший, — сказал начальник штаба. — Встречайте! Они прибудут к вам часа через полтора.

Это сообщение нас обрадовало, и мы со Светловым заглазно определили новичков в роту лейтенанта Кленов а, так как она имела только половину своего штатного состава.

Надо сказать, что обстановка в тот день была не очень-то подходящей для встречи молодых бойцов — с той и другой стороны фронта гремела артиллерийская [48] канонада. Снаряды рвались в поле, долетали до опушки леса, где располагались наши ближайшие тылы. Особого вреда обстрел не приносил, но на новичков он мог подействовать удручающе.

Вместе с лейтенантом Кленовым и старшиной Простяковым я встретил пополнение в густом кустарнике. Обстрел все еще продолжался. Новички беспокойно оглядывались по сторонам, при близких разрывах вздрагивали и жались друг к другу.

Наше появление и дружеские приветствия ободрили ребят. Они заулыбались, стали подшучивать друг над другом.

Только три дня назад их провожала Москва. Проводы состоялись в клубе завода «Каучук». Играл духовой оркестр, произносились торжественные напутственные речи. И, конечно, никто из этих ребят как следует не представлял, с чем им придется встретиться здесь, на переднем крае.

— Мы, признаться, думали, что не так скоро сюда попадем, — смущенно признался паренек с бойкими глазами. — Считали, что где-нибудь в тылу малость еще подучимся...

Заслышав визг пролетавшего снаряда, паренек умолк и невольно пригнулся. Простяков не утерпел:

— Да ты что это, сынок? Это ж наш гостинец к фашистам полетел, а ты кланяешься. Тут, брат, ежели всякому снаряду кланяться — шея заболит и горб на спине вырастет.

Спокойствие Простякова и его какая-то добродушная строгость лучше всяких убеждений подействовали на новичков. Посыпались вопросы. Один спрашивал, можно ли пойти в команду разведчиков, другой интересовался, когда начнется наше наступление, третьему хотелось на курсы лейтенантов (у него ж среднее образование), четвертый непременно хотел знать, когда война кончится.

Мне пришлось, хоть и коротко, ответить каждому. Я старался не скрывать трудностей, но и не запугивать новичков. Нужно было внушить им ту уверенность в победе, которой жил весь фронт.

Потом попросил слова Простяков. Он не впервые встречал пополнение, и боевой опыт старшины давал ему право кое в чем поучить молодежь.

— Вот что, дорогие мои сынки-товарищи, — тихо начал [49] он. — Наипервейшая будет ваша обязанность — до тонкостей овладеть доверенным вам оружием, как, к примеру, отличный плотник своим топором владеет или кузнец молотом. А эту свою музыку бросьте, — сказал он, кивнув на гармонь и балалайки, которые новички притащили с собой на передний край. — Как в роту явитесь — старшине для сохранности сдайте. Пока другими инструментами поинтересуйтесь — винтовками да гранатами, а потом уж за балалайки с гармошками возьметесь, если дело на лад пойдет... Второе — дисциплина. Без дисциплины нет солдата! В бою не ухарствуй, а поступай так, чтобы не враг тебя, а ты его на мушку взял. Дерись смело — смелость города берет. Но к смелости приложи хитрость воинскую и уменье. А насчет того, чтоб в лейтенанты выйти, рановато вопрос ставите. Лейтенант у нас чин большой и очень почтительный. Сначала пороху надо понюхать да в бою себя показать! Ты превзойди меня, старика, в жарких сражениях и тогда уж требуй, чтобы я тебе козырял да приказы твои выполнял. Так-то, сынки-товарищи!.. А насчет войны — так это дело от нас зависит: как разобьем фашиста, так она и кончится. Мы тут одни с этим делом не справились, — улыбнувшись, сказал старшина, — вот и прислали вас на подмогу. Теперь дело у нас веселей пойдет. Верно я говорю аль нет?

— Ве-е-ерно! — весело загудели новички.

— Ну, а коли верно, так и разговору конец! — закончил Простяков. — Разрешите, товарищ комиссар, вести людей на экипировку!

Я утвердительно кивнул головой, и старшина занялся своим обычным делом:

— Направо рравня-яйсь! Левый фланг, порядочка не вижу! Не выпирать, убрать животики!.. Вот так. Сми-ирно! За мной, шаго-ом марш!..

Часа через три новичков вновь построили, но уже не в лесу, а в крытом гумне, на окраине деревни Любаново, в расположении первого батальона. Одетые в новые стеганые фуфайки и такие же брюки, в новых валенках и белых маскировочных халатах, стояли они перед столом, на котором белела стопка листков с текстом Военной присяги. Рядом, у стены, охраняемое двумя знаменосцами, красовалось развернутое боевое Знамя полка. Кроме меня, торжественную клятву от молодых бойцов принимали Калиберный, Егоров, Кленов и политрук роты Лозняков. [50] Бойцы подходили к столу, брали листки с присягой, и в торжественной тишине твердо звучали их молодые голоса:

— Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Рабоче-Крестьянской Красной Армии, принимаю присягу и торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным бойцом... до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Рабоче-Крестьянскому Правительству. Я всегда готов по приказу Рабоче-Крестьянского Правительства выступить на защиту моей Родины — Союза Советских Социалистических Республик и, как воин Рабоче-Крестьянской Красной Армии, я клянусь защищать ее мужественно, умело, с достоинством и честью, не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами. Если же по злому умыслу я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона, всеобщая ненависть и презрение трудящихся.

Прочитав текст, каждый подписывался и снова возвращался в строй.

Потом новичкам выдавали оружие. Так же, как для принятия присяги, они по одному подходили с правого фланга к Калиберному. Комбат лично вручал новичку винтовку с примкнутым штыком и поздравлял его. От комбата боец переходил к лейтенанту Кленову и получал боевые патроны, противогаз и две ручные гранаты.

Первым вооружился комсомолец Коваленко, бывший проходчик с Метростроя. Он надел через плечо сумку противогаза и, крепко прижав к ноге винтовку, стал «смирно» перед боевым полковым Знаменем. Потом снял каску, опустился на одно колено и поцеловал край Знамени.

Примеру Коваленкова последовали и остальные бойцы.

Новичков окружили наши агитаторы — сержанты и бывалые солдаты. Начались знакомства.

— У нас, товарищи, такой закон, — говорил агитатор третьей роты коммунист Серебряков, награжденный недавно медалью «За отвагу», — трусости и малодушия мы не терпим. На войне главное — не бояться врага. Всегда помните мудрую русскую пословицу: «Не так страшен черт, как его малюют». Как бы ни трудно тебе пришлось [51] в бою, а ты помни: мы сильнее! Столкнетесь поближе с врагом, сами в этом убедитесь. В прошлом месяце недалеко отсюда, на Волоколамском шоссе, двадцать восемь бойцов из дивизии генерала Панфилова полсотни фашистских танков уничтожили.

— Да ты что, Степан, за примерами к соседям лазишь? — прервал рассказчика сержант Рубцов. — У вас свои герои есть.

— Правильно, — согласился Серебряков. — Вот взять хотя бы товарища Бахтерева, — он показал на скромного, внешне ничем не примечательного солдата. — Это лучший наш снайпер.

Все обернулись в сторону Бахтерева, и парень смутился:

— Чего вы меня расхваливаете, товарищ сержант. Каждый боец может стать снайпером. Вы бы лучше про Зябликова из пулеметной роты рассказали. Он куда больше, чем я, в герои годится. Его у нас на участке ребята Воробьем прозвали за неказистый вид, а он недавно ночью всю фашистскую разведку уложил — человек пятнадцать. Вот вам и Воробей!..

В своих рассказах о героях бывалые солдаты как бы между прочим напоминали о том, что при атаке ни в коем случае нельзя задерживаться и залегать в зоне минометного огня противника, что лучшая гарантия от поражения минами — быстрое, без задержек продвижение вперед. Младший сержант Сидоркин — смешливый парень, с бойкими карими глазами и недавно отпущенными темными усиками, тоже как бы ненароком рассказал о взаимной выручке в бою, посоветовал, как лучше окапываться и маскироваться в наступлении.

В семь часов вечера я вернулся в свой блиндаж, на командный пункт. Видимо, недавняя контузия все же давала себя знать: во всем теле чувствовалась усталость, болела голова. Дежурный телефонист подал мне запечатанный пакет:

— Это вам капитан Светлов оставил...

Я вскрыл конверт. В нем оказался партийный билет Василия Спиридоновича, его письмо к матери и коротенькая, наспех написанная записка ко мне.

«Дорогой мой комиссар, товарищ и друг. Уходя в бой, я всегда рассчитываю на победу. В отношении же личной судьбы — не знаю... Если со мной что случится — [52] здесь находится письмо к матери и ее адрес. Перешли и, коли заслуживаю, черкни ей от себя пару добрых слов. Ребятам передай от меня, чтобы крепче дрались с фашистами! Вот и все. Кланяюсь тебе низко и обнимаю. Василий».

И внизу по самому краю листка — приписка:

«На всякий случай; до 22.00 нахожусь в Мякишеве, у деда Матвея. Что-то сегодня очень «шалит» мое сердце. Впрочем, это чепуха, не придавай значения».

* * *

Через полчаса вдвоем с Сальниковым мы пробирались по скрытой лесной тропинке в деревню Мякишево, к деду Матвею, о котором я ни разу и не вспомнил после того разговора о нем с бойцом-проводником.

Ночь обещала быть темной. Погода стояла тихая, теплая, в поле — ни ветерка. Артиллерийская перестрелка на нашем участке прекратилась, только где-то в районе Нарских прудов гремели орудия. Над Бирюлевом по-прежнему вспыхивали светло-зеленые ракеты.

В Мякишеве ни звука. В деревне будто нет ни одной живой души. Но я-то твердо знаю, что с наступлением темноты там сосредоточилась вся светловская группа автоматчиков, что вместе с этой группой находится и Белка и Китаев.

У самой околицы нас окликнули:

— Пароль!

Белая фигура часового возникла будто из-под земли...

Сальников без труда нашел жилище деда Матвея. Просторная изба и два прилегавшие к ней сарая были совершенно целы.

В одном из сараев, наполовину заваленном сеном и разной рухлядью, при свете тусклого фонаря раздавались патроны, в другом — распределялись ручные гранаты. Народу в сарае набралось много, но не было заметно никакой суеты, чувствовались порядок и организованность.

Всем «парадом» здесь командовал низенький, тщедушный, не по летам подвижный старичок с седой, коротко постриженной бородкой. Легкий овчинный полушубок, ватные засаленные шаровары и солдатская шапка с растопыренными ушами сразу выделяли его среди других, [53] одетых в белые маскхалаты. Старик перебегал из сарая в сарай, отдавал шепотом на ходу какие-то распоряжения, вскрывал ящики, вынимал содержимое и, передавая оружие бойцам и офицерам, торопил их, просил не задерживаться. С ним, видимо, считались.

— Дед Матвей, — шепнул мне Сальников, кивнув на старика...

Мы прошли в избу. Обширную горницу, где собрались командиры, ярко освещала подвешенная к потолку керосиновая «молния». Я невольно взглянул на окна. Но они были плотно завешены одеялами и старой одеждой — ни один луч не мог проникнуть отсюда на улицу.

За широким столом перед раскинутой картой расположился начальник штаба дивизии майор Потапов и говорил что-то, наклонившись к Светлову. Рядом со Светловым сидел капитан Шапкин, командир соседнего полка, который тоже участвовал в сегодняшней операции. Тут же располагались десятка полтора ординарцев и связных — кто на скамьях вдоль стен, кто прямо на полу. От незатухавших цигарок в комнате дым стоял коромыслом.

Светлов очень обрадовался моему приходу. Я немного пожурил его за оставленную мне прощальную записку.

Майор Потапов отдал последние распоряжения и вскоре уехал. Шапкин решил перенести свой командный пункт в заброшенное колхозное овощехранилище на мякишевских огородах. Я связался с комиссаром дивизии по телефону, и он разрешил мне остаться у Шапкина. Это был компромисс — я просился в группу Светлова.

— На что вы ему контуженный, — полушутя, полусерьезно ответил комиссар. — Светлову здоровые люди нужны...

Время приближалось к 22.00. Светлову надо было выступать. В избу вошли Белкин, Китаев и... лейтенант Цветков. С последним я никак не ожидал такой скорой встречи. На распухшем забинтованном лице Цветкова засветилась знакомая мне улыбка.

— Товарищ капитан, — бойко обратился Белкин к Светлову, — прикажете открывать семафор? Простаивать нет расчета.

Потом увидел меня, вытянулся, как в строю, и укоризненно покачал головой: [54]

— Вы меня извините, товарищ комиссар, но это уж слишком. Будь я вашим начальником, обязательно наказал бы за то, что явились сюда.

— Ты что ж, на меня набрасываешься, а Цветкова за собой таскаешь? — попробовал отшутиться я. — Он ведь больше меня пострадал. Смотри, на кого похож!

— А мы, товарищ комиссар, очень Цветкова жалеем, — отпарировал Белкин. — Из жалости только с собой и берем. Он уверяет, что его лишь боевая обстановка может вылечить.

Во время этого разговора незаметно появился дед Матвей. Вошел он не из сеней, а из какого-то чуланчика, скрытого русской печью.

Дед Матвей по собственному желанию направлялся проводником с отрядом Светлова. На нем уже был огромный маскхалат, перетянутый под животом тонким ремешком. В руках он бережно держал автомат.

Состроив удивленную гримасу, Белкин шагнул навстречу старику и, взяв под козырек, вытянулся в струнку:

— Гарнизон, сми-ирно!.. Равнение на его высокопревосходительство генерала от инфантерии — деда Матвея!

Все засмеялись. Присутствовавшим здесь людям, жившим в суровой обстановке фронта, где смерть неотступно подстерегала каждого, нехитрые шутки юного офицера доставляли огромное удовольствие.

Дед Матвей тоже улыбнулся, с напускной важностью проследовал к столу, опустился на скамью рядом с Шапкиным, достал из кармана штанов засаленный кисет и стал набивать табаком трубку.

Только теперь узнав, что дед Матвей идет с группой Светлова, я искренне удивился: зачем ему проводник, когда местность изучена и подробная карта района имеется.

Отозвал капитана в сторону и тихо спросил:

— Спиридоныч, а ты хорошо знаешь старика? Целиком ему доверяешь?

— Будь спокоен, — уверенно ответил Светлов.

Но я не успокоился. Подсел к старику:

— Значит, с нашими пойдешь, папаша?

— Выходит, что так, — ответил дед. — Народ у вас веселый, а я люблю веселых людей. В этаком деле, как война, нельзя без веселого слова. [55]

И вдруг, совершенно неожиданно, сам перешел на вопросы:

— Ты, знать, здесь недавно?

— Недавно.

— То-то я раньше тебя не встречал. Я тут почти всех знаю. Фамилиями, правда, не интересуюсь, но в лицо примечаю. Этот вот, пересмешник, — указал он на Белкина, — завсегда у меня в хате, как сын родной. А ты кем же будешь по чину-званию?

— Да вот... капитану помогать приехал, — кивнул я в сторону Светлова.

— Помощник, значит?

— Вот, вот...

— То-то я гляжу, ребята к тебе с уважением...

Старик, видимо, любил поговорить. Мне не стоило большого труда заставить его рассказать о своей прошлой и теперешней жизни.

— Прошлая жизнь известно какая была, — начал он раздумчиво. — В сплошной нужде, в холоде да голоде. Ничем хорошим не вспоминаю я ту мою жизнь. В солдатах служил, женился на батрачке, да овдовел скоро: чахотка в гроб свела жену. С той поры так бобылем и живу вместе с двумя сестрами, тоже старухами. Ни одна в свои годы замуж не вышла. Никто не посватал по причине нашей бедности. Только при Советской власти зажили. Перед войной колхоз у нас очень богатый был. Всякую всячину в Москву возили. Скота сколько имели, птицы! Дружно народ работал. И я, не соврать тебе, тоже при колхозе уважение имел. Ценил меня народ, одним словом. Избу вот эту себе сладил, всем прочим обзавелся... А как началась война, стал наш народ эвакуироваться да добро свое и колхозное в землю прятать, тут я и решил: «Остаюсь, — говорю народу, — пожитки ваши сторожить! Жизнь моя преклонная, ежели что случится — плакать по мне некому». Подумало колхозное правление да и отвечает: «Ну что ж, Севастьяныч, будь по-твоему, блюди то, что оставляем». И я блюду. Когда намедни немцы в деревню пришли — дурачком прикинулся. Сестер в кровать уложил, сам стал в дверях и расшаркиваюсь: «Пожалуйте, — говорю, — с полным нашим удовольствием, только в избе у меня двое в тифу лежат». Те, как услышали про тиф, стали хату мою за [56] версту обходить. Даже когда отступали за Нару, меня на месте оставили...

Я слушал деда Матвея и досадовал на себя: «Как это только пришло мне в голову заподозрить такого человека в нечестности?»

Уходя с отрядом, дед Матвей высоко держал голову и ступал как-то по-особому гордо. Сухонькая его фигура, закутанная в огромный маскхалат, совсем не казалась больше смешной. [57]