Первые знакомства

Несмотря на усталость, я не могу заснуть. Закинув за голову руки, лежу с открытыми глазами.

В блиндаже невыносимая духота. Пропитанный дымом сырой воздух так тяжел, что трудно дышать. Тишину нарушают лишь потрескивающие в печурке дрова да покашливание дежурного телефониста. Борясь с дремотой, он клюет носом, сидя у полевого аппарата.

Огонек коптилки, мигая, бросает желтоватые блики на темные, сырые бревна наката. В голове одна за другой проносятся обрывками мысли. Вспоминаю путешествие на грузовике из Яковлевского, посещение подива, разговор со Слуховским. Снова думаю о разговорах и первых встречах на командном пункте, о людях, с которыми мне предстоит вместе жить и плечом к плечу сражаться.

Незаметно мысли уносят меня в прошлое. Воскресают в памяти события довоенной жизни на Дальнем Востоке, куда я был послан десять лет назад. Вначале жил в Раздольном, небольшом приграничном гарнизоне, потом в Шкотове, Хабаровске. В Раздольном родилась дочь Ирочка. Сейчас она живет с бабушкой в костромских краях, в городке Буе. В сентябре Ирочке исполнилось восемь лет, и она пошла, наверное, в школу. Писем из Буя я не имею. Что с нею теперь? Как она будет учиться? Кто ей поможет?..

А где жена Леля — умная, заботливая хозяйка, верная спутница моей беспокойной жизни?.. В мае 1932 года она оставила семью, подруг и примчалась ко мне на Дальний Восток. Ее не остановили ни протяженность пути, ни тревожная жизнь на границе. Приехала она в то грозное время, когда мы, пограничники, даже спали не раздеваясь, ежеминутно готовые к отражению вражеских налетов. [21] В дни Хасанских боев Леля без сна проводила ночи у изголовья раненых бойцов во Владивостокском госпитале.

В марте 1941 года по причине плохого здоровья мне разрешили покинуть Дальний Восток, и в апреле в окошко нашей новой квартиры улыбалась ранняя смоленская весна. Мы жили на моей родине. Там и застала меня Великая Отечественная война.

В июле вместе со своими земляками я пошел по фронтовым дорогам. То были самые тяжкие дни. Мы шли на восток, и вокруг нас дымились пепелища подожженных вражеской авиацией деревень, разрушенные города.

С женой я расстался девятого июля. Она осталась в поселке Яново, недалеко от Смоленска. А через неделю, на рассвете шестнадцатого числа, в Яново ворвались фашистские танки.

С той поры я ничего не знал о Леле. Не знала о судьбе дочери и Лелина мать, у которой жила Ирочка. Трудно было верить, что Леля, жена политработника Красной Армии, активная общественница, попав в фашистский плен, могла остаться живой. Успокаивала и утешала только одна надежда: Леля найдет дорогу в леса, к народным мстителям — партизанам.

...Обо всем этом я раздумывал в ту ночь, лежа на, жестких нарах в душном сыром блиндаже.

Под утро мне все же удалось забыться. Но долго спать не пришлось. Перед рассветом фашисты начали минометный обстрел наших позиций. Это делали они ежедневно и всегда в определенный час. Судя по густоте разрывов, обстрел вела, по меньшей мере, батарея. Падали мины крупного калибра. При близких разрывах наш блиндаж сильно вздрагивал, с его сырых стен сползала земля.

Светлов, уже одетый, стоял у стола. Ему о чем-то докладывал длинный, тощий офицер с угрюмым лицом.

— Это кто? — спросил я шепотом у лежавшего рядом со мной Егорова.

— Лейтенант Кривоножко, из третьей роты, — ответил Константин Иванович. — Видно, только что с разведки вернулся.

Что-то неловкое и беспомощное было во всем облике лейтенанта. Белый маскхалат пузырем вздувался на его [22] спине, автомат висел как-то криво, небрежно. Лицо лейтенанта выражало глубокую растерянность.

— Ваше приказание, товарищ капитан, я и сегодня выполнить не смог, — глухим голосом говорил он, не глядя на Светлова. — Всю ночь ходили. Куда ни сунешься, везде фашистские патрули. Чего ж зазря-то на рожон лезть?.. Не могу я...

Меня покоробил этот «доклад».

Капитан слушал молча, но по взглядам, какие бросал он на не выполнившего боевое задание офицера, было видно, что Светлов едва сдерживается. Вскочив с нар, я подошел к столу.

— Вот, товарищ батальонный комиссар, — обернулся ко мне Светлов. — Вы слышали? Ну что с таким делать? Отдать его под суд или... самому расстрелять на месте? Пусть потом судят меня, но зато на фронте у нас одним трусом станет меньше.

— Мне думается, что все-таки надо как следует во всем разобраться. Опросить людей, которые ходили с лейтенантом, а потом уж решать, — стараясь говорить как можно спокойнее, ответил я.

— А что тут выяснять? — Светлов бросил уничтожающий взгляд в сторону Кривоножко. — Давно все ясно. Третий раз я посылаю его за Нару разведать неприятельские батареи, а он и к реке не подходит. Положит людей в кустах где-нибудь рядом с нашим боевым охранением, просидит там ночь, а под утро явится вот так же, как сегодня, и докладывает: «Не вышло, не смогли...» Мало того, что сам трус, он ведь и подчиненных разлагает!..

Я посоветовал Светлову отпустить Кривоножко и, когда тот ушел, предложил испробовать на должности начальника разведки лейтенанта Китаева, прибывшего на участок вместе со мной.

— Что ж, попробуем, — согласился Светлов. — Иного варианта пока все равно нет.

В это время позвонил по телефону Белкин. Он докладывал в своей обычной манере:

— Фашисты продолжают обстрел наших позиций. В первом батальоне трое убитых и пятеро раненых. Пулеметная рота в ответ бьет по Бирюлеву зажигательными. Там начался пожар. Опять политрук Шепелев буйствует. Огонь по его приказу открыли. Он, говорят, и спал [23] сегодня в окопе... Неладно во втором батальоне у Радченко. Батальон все время под огнем, а связь оборвалась — должно быть, перебит провод. Придется мне самому скакать туда на «полусогнутых».

Светлов одобрил намерение Белкина, но предварительно приказал ему зайти к нам в блиндаж.

— У нас с комиссаром есть кое-какие указания для комбата Радченко.

Я внес поправку: заявил, что сам хочу пойти вместе с Белкиным.

Светлов оглядел меня с головы до ног:

— Да вы знаете, что там творится? А если вас убьют, что я доложу начальству? Не успел, скажут, человек ступить на передовую, как его уж того... Почему, спросят, не удержал? Сам не пошел туда, где опасно, а комиссара послал?..

Мне подумалось, что Светлов, предупреждая меня об опасности, хочет просто испытать мою твердость, и я сразу отпарировал:

— Вам отвечать за меня не придется. А на худой конец можете сказать, что, мол, предупреждали, но комиссар не послушался...

— Он прав, товарищ капитан, — поддержал меня Константин Иванович.

— Ну, что ж! Мое дело — предостеречь, — согласился Светлов. — А вообще-то у каждого своя голова на плечах...

В блиндаже появился разрумяненный от быстрой ходьбы лейтенант Белкин. Его сопровождал рослый сержант с красным, улыбающимся лицом. Оба они в белых маскировочных халатах, с гранатами у пояса и автоматами на груди.

— С тобой, Белка, пойдет батальонный комиссар, смотри, чтобы все было в порядке! — предупредил Светлов.

Белкин взглянул на меня с нескрываемым удивлением.

— Есть, чтобы все было в порядке!.. Но только вам, товарищ комиссар, придется надеть маскхалат. Здешний климат обязательно этого требует. Сальников! — повернулся он к сержанту. — Принеси-ка поживее из комендантского взвода... третий размер, — определил Белкин, окинув меня взглядом. [24]

— Погоди, — вмешался Егоров, — можно взять мой. Мне сегодня надо во второй эшелон наведаться, а там и без маскхалата обойдусь.

Маскировочный халат я надевал впервые. С помощью Егорова и Сальникова натянул его на себя и растерялся, не зная, что делать с многочисленными завязками: они болтались всюду — на лбу, на шее, на груди, на руках. Смутившись от этого, стал оправдываться:

— Не воевал я зимой по-настоящему, а летом и осенью не было нужды в такой одежде.

— Ничего, товарищ комиссар, у нас скоро привыкнете, — добродушно улыбнулся Сальников, помогая мне справиться с завязками...

Еле брезжил рассвет, когда мы втроем покинули блиндаж и направились по узкой, протоптанной в снегу тропинке вдоль опушки леса. Чтобы попасть на командный пункт к Радченко, нам предстояло пройти около километра.

Вражеские минометы продолжали бить. Морозный утренний воздух казался отяжелевшим от непрерывного, гнетущего завывания мин. Взрывы их вскидывали вокруг фонтаны огня, снега и мерзлой земли. С резким свистом разлетались осколки. Все поле перед нами и опушка, вдоль которой мы пробирались, простреливались пулеметным огнем противника. Гитлеровцы стреляли разрывными пулями. Характерные их хлопки мы слышали всякий раз, когда пули ударялись в деревья.

Лейтенанту Белкину, видимо, очень хотелось похвастать передо мною своей смелостью, показать удаль бывалого солдата. Он шел, не пригибаясь, и в самых опасных местах, где следовало прошмыгнуть быстрее, нарочно замедлял шаг. Я не делал замечаний лейтенанту, а ждал, что благоразумие возьмет наконец верх, но Белкин не унимался. В первом же овраге, который укрыл нас на время от осколков и пуль, я спросил его:

— У вас есть, лейтенант, родные?

— Да-а, конечно. Отец, мать, братишка, сестренка...

— А где они сейчас?

— Отец где-то здесь на фронте, и притом совсем близко. Он — машинист бронепоезда «Смерть фашизму!». А о матери, товарищ комиссар, не знаю. Жили мы в Ленинградской области, на станции Малая Вишера. Теперь там фашисты. [25]

Белкин отвернулся.

— У меня на Смоленщине тоже мать осталась, — тихо. как бы размышляя про себя, заговорил Сальников.

— У каждого кто-нибудь где-то остался, — сказал я. — И, конечно же, о нас, фронтовиках, все их думы. Живут одной надеждой, что мы вернемся домой с победой, живыми и невредимыми...

Говоря это, я наблюдал за Белкиным. Внимательно слушая меня, он смотрел себе под ноги или отводил взгляд куда-то в сторону.

— И мы должны оправдать надежду наших родных, — продолжал я. — А вот вы, товарищ Белкин, очевидно, забыли об этом. Зачем под огнем противника ведете себя по-мальчишески, показываете храбрость там, где она вовсе не нужна? Умереть на войне — дело не хитрое. Но погибнуть зря, от случайной пули, из-за ненужной удали — преступление. Поведение, подобное вашему, не делает чести советскому воину.

Мои доводы, очевидно, достигли цели. Остальную часть пути Белкин вел себя как нужно.

В узком и тесном блиндаже, прикрытом от вражеского обстрела высоким пригорком, мы встретились с командиром второго батальона старшим лейтенантом Радченко. На вид комбату было лет тридцать. Грязный, прокопченный полушубок мешком висел на его тщедушной фигуре. Глубоко запавшие, воспаленные глаза и усталые, медленные движения говорили о сильном переутомлении...

Узнав Белкина, Радченко кивнул ему и тут же отвернулся к телефонисту.

— Ну как, не слышно?

— Нет, молчит, — с досадой ответил тот.

Телефон молчал уже больше часа. На линию — искать повреждение — дважды выходили связисты. Выходили и... не возвращались.

Радченко нервничал. Его волновало и отсутствие связи, и судьба связистов. Белкин не стал докучать ему вопросами и, для того чтобы выяснить обстановку, сам отправился в роты. Удалился куда-то и Сальников. Я остался с комбатом с глазу на глаз, если не считать занятых своим делом телефонистов.

Мы уселись рядом на сырой березовой плашке перед [26] топившейся печуркой, и между нами пошел такой разговор:

— Ну, как дела, товарищ командир батальона?

— Да похвалиться нечем...

Радченко пошуровал в печурке, чтобы веселей занялось пламя, и недовольным, срывающимся голосом продолжал:

— Как мы фашистов выбивать будем — не представляю... Да и сумеем ли сами тут удержаться... У меня во всем батальоне полнокровной роты не наберется. Автоматов нет, с доставкой патронов туго. Говорят, что позади нас много нашей артиллерии. Но мы ее что-то не слышим. Молчит. И самолеты наши тоже почти не появляются... Э, да что там говорить!..

Я почувствовал, что беседа предстоит трудная. Желая придать разговору более конкретный характер, спросил:

— А как одеты ваши бойцы? Не мерзнут?

— Вот этого нет, товарищ комиссар, — и на губах Радченко впервые показалась улыбка. — На мороз не жалуемся. У всех бойцов валенки, полушубки, фуфайки, брюки ватные, ушанки, рукавицы, белье теплое... Морозом нас не проймешь!

— А с питанием как?

— Тоже не обижаемся... Да я не об этом, — смущенно добавил Радченко. — Пополнение нам нужно, оружие.

— На войне при всех прочих условиях главную роль играет все же человек, — сказал я. — Поэтому и нужно прежде всего беспокоиться о том, чтобы солдат был одет, обут, накормлен и ясно понимал, что он воюет за свой народ, за свою Родину. А что касается остального — техники, боеприпасов, оружия — все это будет у нас скоро и в таком изобилии, что не только врагам — чертям тошно станет! Не нужно только, товарищ комбат, раньше времени нос вешать.

— Об этом я знаю, товарищ комиссар, — согласился Радченко. — Меня беспокоит положение только на своем участке.

— А я вас так и понял, дорогой мой, — слукавил я. — Но слишком уж вы сгустили краски... Правильно?

Радченко утвердительно кивнул головой и замолчал. С его лица вроде даже исчезло выражение усталости и равнодушия, так поразившее меня при встрече. [27]

А когда через несколько минут восстановилась наконец телефонная связь, Радченко совсем воспрянул духом. Мне показалось, что он даже ростом стал выше.

— Пойдемте вместе в подразделения, товарищ комиссар, — предложил комбат. — Посмотрите, как живем.

Утренний туман еще не рассеялся, когда мы выбрались из блиндажа. Мороз стал слабее. Неподалеку от нас темнели уцелевшие от пожара постройки Мякишева. Впереди, расплываясь в тумане, маячили редкие деревья и мелкий кустарник.

Минометный и пулеметный обстрел наших позиций немного утих. Мы спустились в неглубокую лощинку и, пригибаясь к земле, стали пробираться в шестую роту. Навстречу нам медленно двигалась группа бойцов в маскхалатах: одни шли прихрамывая, другие держали на перевязи руку, третьих несли на носилках. Это раненые эвакуировались на медпункт. Узнав командира батальона, они здоровались с ним и, превозмогая боль, старались улыбнуться.

— Скоро опять к вам вернемся, товарищ старший лейтенант, только подремонтируемся малость, — тихо сказал комбату лежавший на носилках круглолицый солдат, заросший темной щетиной.

Группу раненых сопровождал комиссар второго батальона старший политрук Устинцев.

Поднявшись на снежный бугор, мы посмотрели в сторону Москвы. От нее нас отделяло километров пятьдесят. Высоко в небе слышался зловещий гул возвращавшихся на запад вражеских бомбардировщиков. Над столицей в утренней дымке рассвета расплывалось большое бледно-розовое зарево, и одна за другой гасли тонкие, золотые ниточки лучей прожекторов.

В роте, куда мы пришли, было сравнительно спокойно. Противник почему-то сосредоточил минометный огонь на занесенных снегом стогах сена. Изредка мины со свистом проносились над нашими головами и падали в глубине леса, в тылу позиций батальона.

Окопы казались пустыми, лишь кое-где маячили одинокие фигуры дежурных наблюдателей. Люди здесь настолько привыкли к опасности, что даже забывали при передвижении пригибаться.

Неподалеку кто-то пел. Аккомпанируя песне, звучал баян. Голос лился так легко и свободно, такой бодростью [28] веяло от задушевной мелодии, что мы невольно остановились.

Кто бывал на переднем крае, тот знает, как ценилась там хорошая песня. Как любили ее на фронте и рядовые бойцы, и убеленные сединами генералы. Она согревала людей в холодные боевые ночи, разгоняла тоску, вселяла уверенность в своей силе.

...Песня доносилась из блиндажа, где собрались свободные от боевых дел солдаты:

Радченко, боясь нарушить обаяние песни, шепнул мне на ухо:

— Белка заливается...

— Белка? — удивился я. — А на баяне кто играет?

— И на баяне он же. Молодец парень! Где ни появится, везде и дело кипит и веселье. Вся дивизия его знает.

Мы пошли в блиндаж. Сидевший у входа сержант, узнав комбата, подал команду «Смирно».

Песня оборвалась. Люди встрепенулись, сделали какое-то неловкое движение, но все остались на своих местах. Сержант, подавший команду «Смирно», попытался было вскочить, но тут же шлепнулся на свое место, больно ударившись головой о накат. Потолок в блиндаже так низок, что там не только стоять, но и сидеть нормально было почти невозможно.

Солдаты в шутку прозвали свое убежище Киево-Печерской лаврой. Но у этого неказистого пристанища имелись и свои положительные стороны. «Киево-Печерская лавра» совершенно не выделялась над. уровнем поля, и ни одна вражеская мина не могла серьезно повредить ее «крышу» в пять толстенных бревен.

Блиндаж оказался набитым до отказа. Спертый, пропитанный махорочным дымом воздух казался синим. Находившиеся в блиндаже люди были в полной боевой готовности. [29]

В глубине блиндажа на почетном месте сидел лейтенант Белкин и держал на коленях баян. Наше появление заметно смутило лейтенанта. Белка даже покраснел.

Бойцы потеснились, и мы с Радчевко почти на четвереньках пробрались к нему. Я попросил Белкина продолжать песню. Лейтенант опять побежал пальцами по клавишам баяна, и люди сразу притихли.

Мне казалось, что Белкин не поет, а как-то по-особенному задушевно разговаривает с бойцами о люби-мой Родине, о девичьем синем платочке, обо всем, что так близко и дорого каждому солдатскому сердцу.

Когда песня умолкла, я обратился к присутствующим:

— Ну, а теперь, товарищи, давайте знакомиться...

Узнав, кто я такой, обитатели блиндажа засыпали меня вопросами. В то время на фронте получали много газет. В свободное от боевых дел время бойцы читали их «от корки до корки». Но все же каждому из них хотелось услышать новости из уст прибывшего к ним человека, особенно когда тот был прямо из Москвы, из штаба фронта или армии.

— Скажите, товарищ батальонный комиссар, когда же мы наступать начнем? — спросил сержант, подававший команду «Смирно». — По газетам видно, что другие части под Москвой здорово бьют фашистов. Слыхал, наши уже Клин взяли.

— По последним данным, Клин только окружен, — уточнил я. — А вот Яхрома освобождена, Истра — тоже.

— Ну и Клин, если он окружен, не сегодня-завтра возьмут. Это уж как пить дать! — прозвучал чей-то уверенный голос.

— Да, люди воюют, только мы сидим... Зарылись, как кроты, и ни с места.

— Ох, и тошно ж, братцы, как подумаешь.

— Придет и наш черед, товарищи...

Беседа становилась оживленнее.

— Товарищ комиссар! А как выглядит сейчас Москва?

— Что слышно из-под Ленинграда?

— Не знаете ли чего о белорусских и смоленских партизанах? Как они там?..

Десятка три бойцов, не сомкнувших глаз за всю прошедшую ночь, с интересом слушали мои ответы. В большинстве [30] это были люди старших возрастов, призванные в армию из запаса. Почти у каждого из них осталась дома семья.

Но вот в блиндаже появился дневальный и объявил, что принесли термосы с горячим завтраком и чаем. Бойцы задвигались, загремели котелками...

Только несколько «старичков», не снимая своих котелков, пробирались ко мне, расталкивая остальных.

— Товарищ комиссар! — наперебой заговорили они. — Вот кабы пушек, да танков, да самолетов побольше! Двинулись бы вперед так, что никакая сила не остановит...

Вместе с Радченко, Белкиным и Сальниковым мы обошли все блиндажи и окопы второго батальона. Прощаясь с комбатом, я сказал:

— Судя по настроению, с которым вы меня встретили, товарищ старший лейтенант, я подумал — плохи, знать, дела в этом батальоне. А теперь вижу, что ошибся, и очень этому рад...

— А я и действительно не в своей тарелке был, когда вы пришли, — откровенно признался Радченко. — Сам не спавши, связь оборвалась...

До первого батальона кратчайшим путем было километра два. Но этот путь лежал по открытому полю, простреливавшемуся гитлеровцами вдоль и поперек. Однако возвращаться в лес и идти более безопасным обходным путем никому из нас не хотелось.

— Пошли прямо, товарищ комиссар, все будет в порядке, — уверенно заявил Белкин. — Дорога известная.

Где пригибаясь, где ползком, а где и во весь рост, то медленно, то бегом, мы продвигались вперед и к обеду благополучно добрались до блиндажа заместителя командира первого батальона старшего лейтенанта Калиберного. Он очень толково доложил мне о положении дел. Чувствовалось, что этот человек хорошо знает и обстановку, и подчиненных ему людей.

Калиберный был старше других офицеров, с которыми я познакомился на боевом участке. Ему можно было дать лет сорок. Высокий, с темными, как смоль, волосами, он походил на цыгана. Говорил спокойно, немногословно. Позже я узнал, что Калиберный родился на Смоленщине и до войны работал учителем средней школы в городе Медынь. Раньше в армии он не служил, [31] но с новыми своими обязанностями освоился скоро и отлично знал теперь почти всех солдат батальона, понимал их нужды; умел ценить способности. За Калиберным прочно укрепилась слава энергичного, смелого, умного офицера, который не теряется в самой сложной боевой обстановке. Светлов высоко ценил своего заместителя и полностью ему доверял.

Днем фашистские минометные батареи прекратили огонь, пулеметная стрельба затихла. Молчали и наши. Покрытое снегом поле, серебрящийся инеем лес — все замерло, скованное морозом, под блеклыми, негреющими лучами зимнего солнца.

Но это было только кажущееся спокойствие. Сотни зорких глаз из хорошо замаскированных укрытий следили за всем, что делалось на поверхности. В окопах белели маскхалаты наблюдателей. У станковых пулеметов дежурили расчеты.

В одной из землянок третьей роты мы встретили только что назначенного сюда лейтенанта Кленова. Принимая роту, он начал с проверки чистоты и исправности винтовок. По тому, как хмурились брови Кленова, и по резким замечаниям, которые он делал бойцам, было ясно, что состоянием оружия лейтенант недоволен.

Немного поодаль стоял Кривоножко. Мне невольно вспомнился его утренний доклад командиру участка о неудавшейся ночной разведке. По нарочитой небрежности, с какой Кривоножко наблюдал за работой Кленова, нетрудно было понять: лейтенант обижен тем, что в роту назначен новый командир.

Я решил поговорить с Кривоножко, познакомиться с ним поближе. Но разговор явно не удался.

— Товарищ лейтенант, — начал я, — сегодня мы встречаемся с вами второй раз и снова при неприятных обстоятельствах. Мне кажется, что ваше поведение не достойно советского офицера.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — вскинул брови Кривоножко.

— А я уверен, что очень хорошо понимаете. Вы временно командовали ротой — почему не проверили оружие?

Кривоножко молчал. Ответить ему было нечего.

— Вы давно в армии? — снова спросил я. [32]

— Нет... Призван во время войны.

— Раньше чем занимались?

— Работал зоотехником райземотдела. Отец и мать в колхозе... на Украине...

— Остались на оккупированной врагом территории?

— Да, остались... но не по своей воле.

— Вот видите, а вы на фронте ведете себя не так, как следует... В партии или комсомоле состоите?

— Нет, не состою. Но был и буду честным беспартийным работником...

По растерянному лицу Кривоножко, по виновато опущенным глазам я видел, что ему стыдно за себя. Почему-то хотелось верить, что лейтенант может стать другим, и я решил не выпускать его из поля зрения.

Было уже темно, когда мы, иззябнув и проголодавшись, вернулись в свой блиндаж. Там меня ожидали чай и горячий ужин. Тронутый заботливостью Светлова, я искренне его поблагодарил.

— Да это, товарищ комиссар, не я. Это вот его забота, — кивнул Светлов на человека, стоявшего возле скамейки. — Когда ни вернись, а уж голодным Денис Потапыч спать не отпустит!

Человек встрепенулся, щелкнул каблуками и, приложив руку к шапке-ушанке, четко, но каким-то по-женски пронзительным голосом отрапортовал:

— Перво-наперво разрешите представиться, товарищ батальонный комиссар: участковый старшина Простяков...

Я с интересом посмотрел на Дениса Потапыча. Внешне он был неказист: маленький, тощий, на вид лет под пятьдесят. Но воинская подтянутость и опрятность, умный с хитринкой взгляд выдавали в нем бывалого русского солдата. И что особенно запоминалось — это его пышные рыжие усы. Для тщательного ухода за ними Простяков находил время в любых условиях фронтовой жизни.

В блиндаже находился и лейтенант Белкин, которого я отпустил сразу же, как только он провел меня к Калиберному. Белкин, видимо, уже успел рассказать Светлову о нашем посещении передовых подразделений и о том, как мы туда добирались. По дружелюбному, товарищескому отношению ко мне Светлова я понял, что предубеждение [33] его против меня исчезло. Когда мы уселись за стол, Светлов сообщил:

— Лейтенанта Китаева, товарищ комиссар, я по вашему совету в ночную разведку послал. Мне кажется, из него неплохой разведчик получится. Парень расторопный, толковый.

* * *

Ночью нас опять разбудили разрывы неприятельских мин. Мины ложились близко, стены блиндажа сильно вздрагивали, с потолка сыпались комья земли, подпрыгивал и дрожал на столе огонек коптилки.

Светлов взглянул на часы.

— Ну-у, началась увертюра, — ворчал он. — Два часа... Что-то раненько они сегодня забесновались. Дежурный! Свяжись с Радченко, выясни, что у него творится?..

Усталость и сон как рукой сняло. Я вскочил с нар, накинул на себя полушубок и, прихватив автомат, вышел из блиндажа.

Как и вчера ночью, с окраин Бирюлева высоко в небо взвивались светло-зеленые змеи ракет. А на наших позициях то и дело взлетали в небо фонтаны огня, снега и черной мерзлой земли. [34]