На передний край

Перекрашенная известью под «цвет природы» наша полуторатонка ныряет в сугробах по дороге на Головеньки.

Еле брезжит сумрачный декабрьский рассвет. Все небо загромоздили низкие, тяжелые тучи, и только на востоке, у самого горизонта, чуть заметно трепещет бледная полоска холодной зари. По сторонам дороги тянутся холмистые поля Подмосковья. И поля, и кусты мелкого ивняка в низинке по ту сторону закованной льдом реки, и сосновая роща, рядом с которой возвышаются черные остовы печей, напоминая о сгоревшей деревне, — все засыпано снегом.

Откуда-то издалека, словно стремясь разорвать нависшую над землей морозную мглу, доносится гул тяжелых орудий. По мере того как наша машина приближается к Головенькам, деревне, расположенной на шоссе Кубинка — Наро-Фоминск, все приметнее становится близость переднего края фронта. На полях, по сторонам дороги, то. и дело встречаются воронки от разорвавшихся снарядов и авиабомб, глубокие противотанковые рвы, занесенные снегом окопы, ряды похожих на паутину проволочных заграждений, выступающие из снега темные зубы железных надолб...

Недалеко отсюда, в скованных декабрьским морозом полях и лесах, притаился враг. Еще недавно фашистские армии бешено рвались к Москве, но их удары не сломили мужества и стойкости советских воинов, защищающих свою столицу — сердце великой советской Родины.

Мы миновали небольшой перелесок. Машина снова выбралась в открытое поле. Свирепый резкий ветер бьет [6] прямо в лицо. От его ожогов не спасают ни теплые полушубки, ни валенки.

Защищаясь от ветра, жмемся друг к другу в кузове автомашины. Кто-то попробовал затянуть «Священную войну», но запевалу не поддержали, и песня оборвалась на полуолове. Думалось лишь об одном: скорей бы добраться до места, выйти из машины, размять затекшие ноги, обогреться...

Вчера вечером, двенадцатого декабря, меня вызвали в политотдел армии и вручили предписание, по которому я должен был немедленно отбыть в распоряжение комиссара Н-ской стрелковой дивизии, занимавшей оборону в районе деревень Любаново, Мякишево и Бирюлево, севернее Наро-Фоминска.

Прощаясь со мною, начальник политотдела сказал:

— Через полчаса в Головеньки пойдет машина, на ней и уедете. Вместе с вами в дивизию направляются из резерва десять человек — командиры и политработники. Они, кажется, сейчас в столовой. Познакомьтесь, пока есть время.

Место, куда предстояло ехать, я знал. Был там дней десять назад, когда фашистские войска после ожесточенной артиллерийской подготовки прорвали нашу оборону по реке Наре. На правом фланге армии им удалось перерезать шоссе Наро-Фоминск — Москва, а на левом, вблизи деревень Кресты и Вороново, вырваться на тракт Малоярославец — Москва.

Завязались упорные, ожесточенные бои. Наши войска внезапно контратаковали противника, и к исходу дня пятого декабря гитлеровцы почти повсеместно были отброшены на свои прежние позиции. Только на правом фланге они. удержали за собой деревни Мякишево, Жихарево и Обухово. Чтобы очистить от противника и эти населенные пункты, командование армии спешно сформировало ударную группу. В ее состав вошли две танковые, одна механизированная бригады и пехотный полк с дивизионом артиллерии. Я был назначен комиссаром этой группы и так же, как теперь, срочно выехал в Головеньки, где сосредоточивались основные наши силы.

Фашисты хозяйничали в Головеньках двое суток. Когда мы с командиром группы прибыли туда, деревня еще горела. Улицу загромождали поваленные телефонные столбы, порванные и спутанные провода, трупы лошадей, [7] разбитые повозки, автомашины, сожженные танки. Людей в деревне не было, но вражеская дальнобойная пушка методично обстреливала ее. Снаряды разрывались с интервалами в две — три минуты.

Наша машина остановилась в тот раз у небольшого, сохранившегося от пожара дома посреди деревни. Темные окна с выбитыми стеклами глядели на улицу грустно и сиротливо. Входная дверь в сени была распахнута. Мы вошли в дом и, к своему удивлению, увидели старика. Он сидел в залатанном овчинном тулупе на низком березовом чурбане и, не замечая вошедших, скорбно смотрел воспаленными, слезящимися глазами на угасавшие угли в железной печурке. Большая серая кошка, громко мурлыча, ластилась к его ногам, и старик гладил ее жилистой, дрожащей рукой. В доме было холодно, темно и грязно.

Командир группы громко кашлянул. Старик вздрогнул и поднялся с чурбана. Седые брови его нахмурились, и он тупо уставился на нас злым, ненавидящим взглядом.

— Здравствуй, дедушка, — приветливо сказал я с порога.

Старик растерялся. Из-под полы его тулупа грохнулся на пол топор.

— Ба-атюшки-светы!.. Да никак свои пришли? Ей-бо, свои! — Старик по-детски распростер руки и пошел к нам навстречу. — А я уж думал, опять ироды воротились, хотел, грешным делом, того... — он кивнул на топор. — Бояться мне их теперь нечего. Окромя кошки, никаких сирот не останется.

— Что, дедушка, много фашисты горя наделали? — спросил я.

— Ох, сынок, лучше не спрашивай! Людей всех поразогнали: одних постреляли, других увезли в Германию, а кто успел — в лесу схоронились... И у меня, сыночки, беда тяжелая.

— Что же за беда, папаша? — спросил полковник, командир группы.

— Да вот, вчера утром, уходили проклятые и невестку мою с тремя внучатами с собой уводить стали... Старуха, Дарья, царство ей небесное, завыла: «Не отдам, — кричит, — внуков, ироды вы такие...» Тут рыжий фашист и пришиб ее тесаком. Лежит она теперь во дворе под соломой, [8] а внучат все одно не спасла. Схоронить сам не могу: сил у меня нету и помочь некому... Ох, беда, беда!

Из глаз старика часто-часто закапали слезы, и он торопливо смахивал их рукавом.

В это время на шоссе, со стороны Кубинки, показалась легковая машина. Она уже миновала околицу, когда в избу к нам вбежал запыхавшийся начальник штаба группы майор Смирнов.

— Товарищ полковник, — доложил он, — командующий армией сюда едет...

Я еле узнал Михаила Григорьевича Ефремова. Как он изменился за последнюю неделю! Энергичное лицо осунулось, похудело, глаза ввалились. Было ясно, что за эти напряженные дни командующий почти не смыкал глаз.

Выслушав рапорт командира группы, Михаил Григорьевич поздоровался с нами и тут же, не выходя из машины, принялся расспрашивать о состоянии частей нашей ударной группы, об их готовности к бою.

На улице трещал мороз. То здесь, то там разрывались снаряды вражеской дальнобойной пушки. Машина командующего и столпившиеся вокруг нее офицеры могли привлечь внимание вражеских наблюдателей. Мы предложили Михаилу Григорьевичу зайти в дом, из которого только что вышли.

— Мороза испугались? — усмехнулся он. — Как же дальше-то воевать будете?.. Однако придется большинству подчиниться, ничего не поделаешь. Пойдемте!

В избе тоже нельзя было согреться. В окна с выбитыми стеклами задувал ветер. Железная печурка в углу еле-еле теплилась. Командующий подошел к столу, сел на лавку и сказал:

— Прошу, товарищи командиры, достать карты...

Не успел он закончить фразы, как совсем близко разорвался снаряд. Избу тряхнуло, из оконных рам со звоном посыпались остатки стекол.

— Товарищ генерал! — вскочил майор Смирнов, глянув в окошко. — Вашу машину...

— Что машину?

— Снаряд в нее угодил... Разнесло вдребезги!

— Ну вот, этого еще недоставало. Придется теперь вам, полковник, отправлять меня на своей, — невозмутимо, будто речь шла о мелкой аварии, сказал генерал. [9]

Как выяснилось, от взрыва снаряда никто не пострадал. Мы ушли вовремя, а шофер командарма в это время тоже отлучился от машины.

Достав из своих планшетов карты, командиры сгрудились около стола. Командующий продолжал:

— Вашу группу поддерживают: слева Н-ская стрелковая дивизия, справа — левофланговые части соседней армии генерала Говорова. Группе надлежит разгромить противника, вклинившегося в полосу обороны нашей армии в районе Мякишево — Жихарево — Обухово. Начинайте операцию немедленно, с тем чтобы завтра покончить с этой вражеской группировкой. Помните, товарищи, за нами Москва! Я верю, что смогу донести завтра командованию фронта о вашем успехе.

Когда с делами было покончено, Михаил Григорьевич улыбаясь сказал:

— Есть в народе хорошая пословица: «Кончил дело — гуляй смело!» Но мы дела своего еще полностью не сделали и гулять нам рановато. Разве вот по стаканчику чайку да по стопочке на дорогу за ваш предстоящий успех. А ну, капитан, — обратился он к своему адъютанту, — тащи-ка сюда наше «хозяйство», здешнее начальство, очевидно, бедно.

— Да ведь хозяйство-то наше, товарищ генерал, в машине осталось, — смущенно напомнил адъютант. — Там и тулуп ваш пропал, и белье, и книги...

— Ах, да-а! — спохватился генерал. — Ну что ж, на нет и суда нет. Как-нибудь в другой раз...

— Зачем откладывать, товарищ командующий, — сказал полковник. — Не так уж мы бедны. Сейчас и чай, и все прочее организуем. Прикажете действовать?

Ефремов вопросительно посмотрел на сопровождавших его старших офицеров из штаба армии. Их лица выражали явное желание принять предложение командира группы.

— Ну что же, действуйте, полковник! Только побыстрее, а то мне в шестнадцать ноль-ноль надо быть в первой гвардейской.

Командир группы шепнул несколько слов майору Смирнову, и тот скрылся за дверью.

Все это время старик, обнаруженный нами в избе, тихо стоял в темном простенке, около печки, и не сводил глаз с генерала. [10]

— А этот дедушка кто же такой будет? — заметив старика, спросил Михаил Григорьевич. — Уж не хозяин ли дома?

— Хозяин, — ответили мы с полковником.

— Э-э, друзья мои! — недовольно поморщился командарм. — С хозяевами так не поступают. Хозяин должен на своем хозяйском месте за столом сидеть, а не стоять в темном углу, у порога. Пожалуй-ка, дедушка, сюда!

Оторопевший старик не мог вымолвить слова. Он продолжал топтаться у печи и кланяться в ответ на добрые слова генерала. Михаил Григорьевич понял его волнение. Он встал, подошел к старику, ласково взял его под руку, подвел к столу и усадил рядом с собою.

— Ну, рассказывай, как живешь, дедушка? — спросил Ефремов и по-сыновьи обнял худые старческие плечи хозяина.

Я сообщил Михаилу Григорьевичу о злой беде, постигшей деда. Слушая меня, командующий хмурился и смотрел вниз, в одну точку. Потом вздохнул и сказал деду:

— Горе твое, отец, велико, утешать тебя я не стану. Но отомстить фашистам обещаю и за твою семью, и за тысячи других...

Старик слушал генерала, кивал головой с редкими космами седых волос и смахивал ладонью катившиеся из глаз слезы.

Появился чай и закуски. Старик хотел было встать, но Михаил Григорьевич удержал его:

— Ты, дедушка, хозяин, а мы — твои гости. Поэтому хлеб-соль пополам.

Взъерошенная серая кошка, учуяв еду, прыгнула на колени к Ефремову и стала тереться о его руку.

— А, кисонька! — ласково погладил ее генерал. — И ты своих узнала! Придется тебя покормить...

Уезжая, Михаил Григорьевич приказал нам похоронить жену старика вместе с бойцами, павшими во вчерашних боях за освобождение этой деревни, а также велел снабдить осиротевшего деда продуктами из наших запасов.

Короткий зимний день промелькнул быстро. Проследив за развертыванием в Головеньках и соседней с ней [11] деревне Малые Семенычи медицинских пунктов, сделав необходимые распоряжения по снабжению подразделений боеприпасами, я верхом направился на командный пункт командира группы. Он находился в блиндаже, на опушке леса.

Ехал в темноте, без дороги, прямо по снежной целине. Голые ветки больно хлестали по лицу. Где-то позади наши дальнобойные орудия били по тылам врага. Артиллерия фашистов вела ответный огонь. В морозном воздухе слышался шорох пролетавших над головой снарядов.

В блиндаже, кроме командира и начальника штаба группы, находилось с десяток бойцов — связные и телефонисты. Охрипший телефонист надсадно кричал в трубку:

— Волга!.. Волга!.. Слушай меня, Волга!.. Звездочка просит прислать на Камчатку музыкантов и парочку свистулек. Срочно! Свадьба на Камчатке начинается. Огурцы от дяди Грома будут через полчаса. Что?.. Не понял?.. Звездочка, говорю, просит...

В переводе с условного фронтового языка на обычный это означало: командир группы приказывает послать в Жихарево противотанковое отделение с ружьями и бутылками с горючей смесью; в овраге, около деревни, установить две противотанковые пушки. Через тридцать минут откроет огонь наша артиллерия.

Батальоны, роты, батареи — все подразделения готовы были начать бой. Заняв исходное положение, они ждали только сигнала.

В назначенное время началась артиллерийская подготовка. Еще через полчаса вышли из засад наши танки. Мы атаковали противника по всему фронту.

К трем часам следующего дня наши части освободили Обухово и Жихарево, а к вечеру остатки войск противника в беспорядке бежали за реку Нару. Несколько сот вражеских солдат было захвачено в плен. Группа выполнила поставленную ей боевую задачу и была отведена в тыл. Освобожденный нами район заняли части Н-ской стрелковой дивизии.

...И вот теперь я снова ехал в Головеньки, получив назначение в ту самую дивизию.

Я гордился тем, что на мою долю выпала честь участвовать в историческом сражении — разгроме гитлеровских [12] полчищ под Москвой. А в том, что враг будет разбит, никто из нас не сомневался.

В это время нам уже было известно об успешных действиях советских войск в районе Крюкова, под Истрой, Дмитровом и Малоярославцем. На всех этих участках противник был отброшен с большими для него потерями.

Ходили слухи, что гитлеровское командование дало своим войскам строгий наказ: в течение зимы неотступно держать занятые подмосковные рубежи. Разведка доносила, что в полосе обороны нашей армии враг проводит перегруппировку своих сильно потрепанных частей и подтягивает из тыла резервы.

Командный пункт дивизии, куда мне и моим спутникам следовало явиться, по-прежнему располагался в лесу, за деревней Малые Семенычи. Там же находился и политотдел. Днем, когда мы добирались туда, по лесу била фашистская артиллерия и крупнокалиберные минометы. Лес казался пустым, лишь кое-где белели маскхалаты часовых.

Комиссар дивизии Слуховский познакомил меня с обстановкой. Дивизия находится на правом фланге армии генерала Ефремова. Укомплектована она не полностью, а против нее гитлеровцы сосредоточили значительные силы: полнокровную пехотную дивизию с мощной артиллерийской поддержкой и танками.

— Вам, конечно, уже известно, — говорил Слуховский, — что на западном направлении нашему отступлению решено положить конец. Задача эта не легкая. Сейчас своей дивизией мы занимаем оборону, но в то же время готовимся к решительному броску вперед.

Я попросил комиссара дивизии подробнее рассказать о части, в которую меня посылали.

— Это сводный полк, — сказал комиссар, — и занимает он боевой участок, которому командующий армией придает особое значение. Организация полка несколько необычная. В составе его только два стрелковых батальона, рота станковых пулеметов, минометная батарея и команда разведчиков. Но народ там подобрался боевой, прошедший сквозь огонь и воду. Обороняется полк на рубеже Любаново — Мякишево. Против него за Нарой — деревня Бирюлево, превращенная противником в сильный узел сопротивления. Противоположный берег Нары господствует над расположением вашего боевого участка. [13]

Командует сводным полком сравнительно молодой человек — капитан Светлов. Он коммунист, очень толковый, смелый, но порой слишком горячится, игнорирует штаб, и это сказывается на управлении боем. Вам придется осторожно, но твердо сдерживать темперамент командира. Постарайтесь расположить его к себе. Думаю, что для этого у вас хватит и уменья и такта. Учтите, что в полку кое-кто недооценивает политработу. Убедите политработников, что для них храбрость и личный пример в бою — это еще не все. Их задача — повседневно работать с бойцами и командирами, воспитывать у личного состава железную дисциплину, стойкость, ненависть к врагу. Вот пока, пожалуй, и все, что я хотел вам сказать. Ну, а теперь счастливого вам пути, товарищ батальонный комиссар, и, как говорится, ни пуха ни пера...

Через несколько минут в сопровождении связного я отправился на участок. Надо было пройти лесом около двух километров.

Вместе со мной шли трое моих спутников из резерва — старший политрук Базыкин и лейтенанты — Китаев и Кленов. За те часы, пока добирались сюда из штаба армии, мы успели познакомиться.

Базыкин получил назначение политруком минометной батареи, а Кленов и Китаев направлялись в распоряжение командира боевого участка.

* * *

После теплого блиндажа показалось, что в лесу стало морозней. Наступил вечер. На небе зажигались зимние холодные звезды. Луна то показывалась на миг, то исчезала в темных верхушках косматых елок.

Наш проводник свернул с наезженной дороги на промятую в снегу узкую тропинку.

— Тут ближе будет, товарищ батальонный комиссар, — сказал он.

Тропинка едва заметной стежкой вилась среди деревьев. Идти можно было только цепочкой, по одному. Стоило сделать неверный шаг в сторону — и ноги проваливались по колено в глубокий снег.

Итак — снова фронт, снова знакомая мне обстановке переднего края: ломаные линии окопов, блиндажи, приветливое тепло солдатских землянок. Невольно вспоминалось пережитое за первые месяцы Великой Отечественной [14] войны — горькие дни нашего отступления. С боями, а часто и не принимая боя, мы отходили на восток. Но и тогда, даже в самые трудные дни, мы не теряли веры в нашу победу. Мы не могли бы сказать, где, на каких рубежах Красная Армия нанесет гитлеровцам свой первый удар, но твердо верили — час этот придет. Своими раздумьями я поделился с Базыкиным.

— Да, вы правы, — согласился он. — Оружия бы нам только побольше, боевой техники... Хорошая в народе есть поговорка: «Один человек — сирота, а с машиной — Илья Муромец!» Сейчас, с кем ни поговори, у всех на уме одно: скорее наступать...

Темная стена елок точно раздвинулась. Сквозь осыпанную искристым инеем волшебную сетку поредевших деревьев стала видна гладь открытого поля. Неожиданно путь нам преградил глубокий овраг. Наш проводник стал спускаться по откосу. Вдруг, обо что-то споткнувшись, он потерял равновесие и нырнул с головой в сугроб. Пробираясь к нему, чтобы помочь, я тоже споткнулся и, нагнувшись, увидел закоченевший труп гитлеровца. В этих местах недавно шли бои.

Неподалеку от нас темнело десятка два уцелевших изб деревни Мякишево. Оттуда мы выбивали противника седьмого декабря. Левее — деревня Любаново. Ее издали можно узнать по высоким тополям, стройной шеренгой выстроившимся вдоль улицы. Деревня Любаново целехонька вся. Гитлеровцам там побывать не удалось.

— В Мякишеве жителей никого нет, — медленно выговаривая слова, рассказывал наш проводник. — Кто эвакуировался, кто в лесах попрятался, а кто и в землю лег по милости фашистов. Один только старичок там остался — Дед Матвей, да две его сестры, тоже старухи. В Любанове народу побольше.

Меня заинтересовало упоминание проводника о старике Матвее. Я уже слышал о нем в политотделе дивизии. Всем казалось странным, почему этот дед не покинул Мякишева, когда там хозяйничали фашисты и продолжает оставаться в деревне сейчас, несмотря на то, что она оказалась на переднем крае нашей обороны?

— Вы сами видели этого деда? — спросил я проводника.

— Деда Матвея-то? Конечно, видел, — ответил боец.

— Какое же он произвел на вас впечатление? [15]

— Чудной какой-то... Рассказывают, будто связан с партизанами... И другое болтают: пули его, дескать, не берут и дом его не горит... Когда фашисты захватили Мякишево, дед Матвей отсиживался в своей хате. Других расстреливали, во вражеский тыл угоняли, а его почему-то не тронули...

Вдали, за полем, поднялись и вспыхнули одна за другой две ракеты. В ярком зеленоватом свете проступила не видимая до того темная полоса мелкого кустарника на пойме Нары, резче обозначился высокий противоположный берег.

Там, за рекой, была раньше деревня Бирюлево. Она сгорела еще во время осенних боев. Теперь на ее месте выступали из земли вражеские доты и дзоты, тянулись линии окопов. Весь берег перед ними был заминирован, опутан колючей проволокой. Открытое поле, по которому проходил передний край нашей обороны, простреливалось врагом во всех направлениях. Неоднократные попытки перейти Нару и овладеть Бирюлевом заканчивались неудачей. Противник держался крепко.

Командный пункт боевого участка располагался в двух блиндажах. В одном — комендантский взвод, в другом — командир участка, комиссар гвардейского батальона старший политрук Егоров, телефонисты и связные. Светлов совмещал две должности: он командовал и батальоном, и боевым участком в целом.

У командирского блиндажа нам преградили путь два автоматчика. Их белые полушубки совершенно сливались со снегом. При свете вражеской ракеты я успел разглядеть солдат. Один был плотный, осанистый, на вид лет сорока. Другой — невысокий, тоненький, как подросток.

Наш проводник сказал пароль. Усатый что-то шепнул товарищу, и тот спустился в блиндаж.

Прошло минуты три. Из блиндажа вышел молодой офицер в таком же, как у автоматчиков, овчинном полушубке. Узнав, кто мы, он приветливо улыбнулся:

— Лейтенант Белкин. Начальник штаба боевого участка.

По узким покрытым льдом ступенькам мы вместе с Белкиным вошли в блиндаж. Обледеневшая снаружи и отпотевшая изнутри мешковина заменяла дверь. В блиндаже было тесно, темно и до невозможности сыро. [16]

Налево от входа в земляной стене виднелась ниша, и там теплилось несколько головешек. Труба этого «камина» выходила наружу, в лес, но дым туда тянуло слабо, и он расстилался по убежищу, ел глаза.

Напротив печи — стол. Ножки его наглухо вбиты в земляной пол, шероховатую поверхность неструганых досок покрывают обрывки старых газет. Лампу заменяет коптилка, сооруженная из чернильницы со вставленным в нее самодельным фитильком. Коптилка, как ей и положено, немилосердно коптила.

В глубине убежища — земляные нары. Они устланы соломой, покрытой плащ-палатками и полдюжиной серых солдатских одеял. На нарах кто-то спал, укрывшись с головой шинелью. Голые земляные стены сочились струйками воды и осыпались комьями мокрой глины. На полу темнели грязные лужицы.

В блиндаже при свете ночника я разглядел, что лейтенант Белкин гораздо моложе, чем показался мне при встрече у блиндажа. У него темные волосы, безусое, не нуждающееся в бритве лицо и открытый, веселый взгляд. Он сразу понравился мне своей непринужденностью и какой-то радушной внимательностью. Перехватив мой взгляд в момент, когда я осматривал блиндаж, Белкин одобряюще подмигнул: «Ничего, мол, жить можно!» Потом окликнул человека, лежащего на нарах.

— Товарищ комиссар, вставайте!

Тот приоткрыл шинель, поднял голову. Не разобрав спросонок, почему его разбудили, тихо спросил:

— Ты что, Белочка?

— Гости к нам.

— Какие гости?

Комиссар приподнялся. Лицо его приняло виноватое выражение: будто он извинялся за то, что мы застали его спящим. Застегнул ворот гимнастерки, провел ладонями по взлохмаченным волосам и подошел к столу.

Я отрекомендовался.

— Константин Иванович Егоров, — назвал себя комиссар, не упомянув даже о своей должности и воинском звании.

Он мало походил на военного. Полноватый, в роговых очках, с сутулыми плечами и заметной лысиной на седеющей голове, Егоров напоминал скорее учителя или добродушного врача. Говорил он медленно, растягивая [17] слова. По всему было видно, что Константин Иванович недавно призван из запаса.

Я представил ему своих спутников.

— Очень рад, очень рад, товарищи, — пожимая нам руки, говорил Егоров. — Раздевайтесь, пожалуйста. Намерзлись, поди. Сейчас чай пить будем.

Вскоре и в самом деле появился чай и даже, к нашему удивлению, сытный, горячий ужин.

— Когда ж это вы успели приготовить? — принимаясь за суп из мясных консервов, удивился Базыкин. — Будто и в самом деле гостей ждали.

— А мы все делаем быстро, — в тон ему ответил Белкин.

— Повар, знать, хороший?

— Повар-то поваром, но больше него наш участковый «АХЧ» старается — старшина Простяков. Есть тут у нас такой старикан. Он и начпрод, и начфин, и квартирьер, и начальник боепитания. Мастер на все руки.

— Белочка прав, — подтвердил Егоров.

Комиссар уже дважды при нас назвал лейтенанта Белкина Белочкой. И того, казалось, нисколько это не удивляло.

Вскоре мы узнали и другое: общительный, веселый, ни при каких обстоятельствах не унывающий, лейтенант Белкин пользуется славой отчаянного храбреца. Его любили все: и солдаты, и офицеры, хотя в подразделениях не все даже знали настоящую фамилию лейтенанта, — так прочно укрепилось за ним ласковое прозвище Белочка. Да и сам он настолько привык к этому прозвищу, что, отдавая по телефону приказания, нередко кричал в трубку: «Слушай, говорит Белка...»

Постепенно мы обогрелись. Сырой блиндаж уже не казался таким неприютным. Егоров и Белкин оказались приятными собеседниками. Прошло всего полчаса, как мы познакомились, а держались все так, будто знают друг друга давным-давно.

Неожиданно наш задушевный разговор нарушил шум, донесшийся снаружи.

— Капитан Светлов, — прислушавшись, определил Белкин. — Это его походка.

Зашевелилась мешковина, и в блиндаже, окутанный облаком морозного пара, появился стройный, высокий человек в кубанке, сдзинутой на затылок и короткой казачьей [18] куртке, опушенной серым барашком. На поясе у него — пистолет «ТТ» в потертой кобуре и казацкая шашка, на груди — новенький «ППШ». Тонкие черты лица, прямой нос, небольшие темные усики, соболиные брови делали его похожим на «лихого джигита».

— Вот и наш командир! — объявил Егоров. — Знакомьтесь, товарищи.

Я назвал себя и представил прибывших со мной. Светлов крепко пожал всем руки. Делал он это просто и непринужденно, словно здоровался со старыми друзьями. Как и все сильные люди, он даже не замечал, что его крепкое рукопожатие причиняет боль.

— Здравствуйте, дорогой товарищ комиссар! — сказал он мне. — Давно вас ожидаю. Рад видеть!

Откровенная радушность, которая слышалась в голосе комбата, как-то не вязалась с его подчеркнуто воинственным внешним обликом.

— Вы, товарищ комиссар, извините, — продолжал, между тем, Светлов. — Жить тут у нас очень хлопотно. Все приходится делать самим, во всякую мелочь свой нос совать. К тому же фашисты часто таким «огоньком» поливают, что небо с овчинку кажется... С вашим званием можно бы и на более спокойное место претендовать, где-нибудь в подиве, а то и в поарме.

Он пытливо посмотрел на меня, сбросил кубанку и, не раздеваясь, присел к столу.

— О том, что у вас не легко — мне известно, — ответил я, умолчав, что всего неделю назад участвовал здесь в бою за освобождение Мякишева. — Пришел я сюда не в гости и не на экскурсию. Да если бы и в подиве или поарме остался — это для меня нисколько не меняло бы дела.

— Ну что вы, товарищ комиссар! Там-то совсем другое, — возразил Светлов.

— А не кажется ли вам, капитан, — спросил я, — что кое-кто у нас слишком уж свысока смотрит на своих товарищей, работающих в старших штабах и политорганах? Ведь успех в современной войне достигается не только личной храбростью людей, но и правильным сочетанием усилий всего армейского организма: переднего края, органов управления и тылов. Больше того — сочетанием усилий армии и глубокого советского тыла. В этом — главное. Вы не согласны? [19]

Светлов немного смутился. Молча освободил себя от оружия, расстегнул куртку.

— Ваша точка зрения, товарищ комиссар, конечно, правильна, — заговорил он. — В теории, так сказать, мне все понятно. А вот как столкнешься с практикой — душа болеть начинает. Мы который день толчемся здесь, а ведь работники штадива и подива даже не знают, как в этот блиндаж дверь открывается.

Светлов взглянул на Егорова, ожидая поддержки, но заметив, что тот отвернулся, помолчал немного и продолжал:

— Сидишь иногда и думаешь: сколько родной земли на поругание врагу отдано, сколько советских людей на муки обречено! Сейчас бы только и колотить противника, пока он потрепан да мороженый! На других направлениях под Москвой наши войска уже наступают, а мы — ни шагу вперед.

— Начнем и мы наступать, — сказал я. — Ждать осталось недолго.

— Успокаиваете? — поднял глаза Светлов.

— Не успокаиваю, а предупреждаю: надо быть готовыми к наступлению — это для нас главное...

Часы показывали далеко за полночь, когда мы со Светловым стали укладываться на нарах. Капитан очень старательно устроил мне «постель» рядом с собой. Егоров и мои спутники уже крепко спали, а Белкин ушел в расположение гвардейского батальона. Я был доволен сегодняшним вечером: тем, что сразу же познакомился с капитаном Светловым, что удалось поговорить с ним начистоту, вызвать его на откровенность. Для меня было понятно его нетерпение, острое желание наступать.

Светлов мне понравился. «Похоже, что сладимся», — подумал я, натягивая на себя одеяло. [20]