В силу военной необходимости...
В шесть часов утра меня разбудил пронзительный телефонный звонок. «Кто это так рано? Может быть, ошиблись номером?» — подумал я и взял трубку.
Звонил дежурный по Главному управлению политической пропаганды Красной Армии.
— Товарищ полковой комиссар, — взволнованно сказал он, — вам необходимо срочно явиться на службу.
— А в чем дело? — не удержался я от вопроса. — Ведь сегодня...
— Я передаю приказ, товарищ полковой комиссар, — ответил дежурный и положил трубку.
Приказ есть приказ. Я быстро собрался и пешком направился в ГУПП КА.
...Главное управление политической пропаганды Красной Армии гудит как растревоженный пчелиный улей. В бюро пропусков и в проходных — люди. Хмурые взволнованные лица. Из уст в уста передается страшное слово — «война»!
Война!
Вскоре выясняются и подробности. Правда, их пока мало. Оказывается, сегодня на рассвете германская авиация обрушила бомбовые удары на наши пограничные аэродромы, на некоторые города и морские порты, а гитлеровские сухопутные силы вторглись на советскую территорию...
Нашу группу лекторов-международников собирают в отделе пропаганды. Но вскоре в комнату вошел секретарь отдела пропаганды и оповестил: в двенадцать часов все должны собраться в клубе. Будет передаваться важное правительственное сообщение.
...Стоя в глубоком молчании, мы слушаем выступление по радио народного комиссара иностранных дел В. М. Молотова, который по поручению Политбюро ЦК ВКП(б) и Советского [119] правительства зачитывает заявление. В нем указывается, что нападение гитлеровской Германии на СССР явилось беспримерным в истории цивилизованных народов вероломством. Декларация Гитлера (обращение к немецкому народу), объявленная утром 22 июня, а также меморандум Риббентропа расценивались руководителями Союза ССР как попытка задним числом состряпать обвинительный материал о несоблюдении якобы Советским Союзом советско-германского пакта.
Взволнованные, мы возвращаемся в кабинет начальника отдела пропаганды. Здесь состоится совещание. Что-то он нам скажет, куда пошлет?
На исходе третий день войны. Смеркается. Мерно постукивают вагонные колеса. Мы, группа политработников, владеющих немецким языком, едем на Западный фронт. Едем обычным воинским эшелоном, вместе с мобилизованными.
На другой день к полудню подъезжаем к станции Великие Луки. Здесь выгрузка. Чувствуется близость фронта. Везде много военных. А эшелоны с войсками все прибывают и прибывают. Разгружаются почти под непрерывной бомбежкой: фашистские самолеты буквально висят над станцией. По ним бьют наши зенитки, но это мало помогает.
По нашим сведениям, здесь, в районе Великих Лук, должна дислоцироваться 22-я армия. И действительно, вскоре находим ее штаб. От командарма и члена Военного совета узнаем, что в Великих Луках пока еще сосредоточена не вся армия, часть эшелонов до сих пор в пути.
И все-таки нам можно приступать к работе. Ведь некоторые полки и дивизии армии уже ведут бой с передовыми частями гитлеровцев. Именно там наше место.
Отделившись от основной группы, еду в полк, где, по предварительным данным, должны быть немецкие военнопленные. Моя задача, как, впрочем, и всех остальных со мной прибывших, состоит в том, чтобы участвовать в допросах этих пленных, выяснять их настроение, брать на заметку буквально все, что касается морального духа солдат и офицеров вражеской армии.
Под вечер останавливаюсь в одной деревне. В этот час в небе нет фашистских самолетов. По большаку на запад идут войска, громыхает артиллерия, тянутся обозы. Им навстречу, по обочинам, устало бредут старики и женщины, многие с детьми. У всех угрюмые запыленные лица. Оно и понятно — война!
От лейтенанта, ведущего свою роту на передовую, узнаю: в Невеле пленные фашисты. Он лично видел сегодня, как конвоировали трех гитлеровских летчиков.
Немедленно направляюсь в Невель. В военной комендатуре и застаю как раз тех самых летчиков. От коменданта узнаю подробности их пленения. [120]
...Фашистский «юнкерс» бомбил железнодорожную станцию Великие Луки. Подбитый зенитчиками, попытался дотянуть до своего аэродрома. Но не дотянул, грохнулся в лесу в нашем тылу. Из четырех членов экипажа один погиб при падении самолета, а трое во главе с командиром, забрав личное оружие и полетную карту, начали пробираться на запад. Шли лесом, весь день и ночь, устали, проголодались. К. утру вышли на окраину какой-то деревушки. Во дворе крайней хаты увидели крестьянку, которая доила корову. Перемахнув через плетень и окружив испуганную хозяйку, гитлеровцы знаками приказали ей молчать и потребовали еды и питья.
Женщина повела их в дом. Там положила перед ними буханку ржаного хлеба, поставила чашки и кувшин с молоком. Но этого фашистам показалось мало, они потребовали еще и яичницу с салом. Один из них, достав из кармана словарик, начал листать его и выкрикивать: «Муттер — матка, айер — яйка, шпек — сало, зетцайер — яешня, шнель — бистро, ферштейн — понимайт!»
Хозяйка кивнула головой. Мол, поняла. Но сказала, что яиц у нее нет, поэтому она пошлет за ними сына к соседу. Гитлеровцы вначале насторожились, но потом все-таки согласились. Женщина что-то шепнула мальчугану лет девяти, который мигом сорвался с места и выбежал из дому. Сама же хозяйка принялась тем временем растапливать печь: ведь надо жарить «яешню»...
Вскоре появился и сосед — престарелый дед Кузьмич с лукошком яиц. Фашистские летчики сгрудились вокруг него, одобрительно закивали: «Гут, гут». И тут дверь с шумом распахнулась и в хату ввалилась ватага деревенских подростков с кольями в руках. А двое из них, что постарше, направили на «гостей» охотничьи ружья. «Хенде хох!» — тут же скомандовал дед Кузьмич, видимо вспомнив кое-что из словарного запаса, оставшегося у него еще со времен первой мировой войны. Ошеломленным гитлеровцам пришлось подчиниться. Их тут же обезоружили и связали. «Яешня» с салом не состоялась.
Затем дед Кузьмич распорядился отправить пленных в Невель и там сдать, как он выразился, «нашему старшему воинскому начальнику». Для конвоирования выделил тех двух подростков, что были с ружьями. Так фашистские летчики оказались в комендатуре...
— Ай да дед Кузьмич! — откровенно восхитился я стариком, одновременно досадуя, что комендант не догадался в свое время узнать ни его подлинной фамилии, ни даже названия деревни.
Впрочем, упрекать вконец измотавшегося коменданта тоже было не в чем. У него и без того уйма дел. Город подвергается частым воздушным налетам, есть убитые и раненые. Пожарная команда не успевает тушить пожары. А тут еще я со своими [121] вопросами. Поэтому, подавив вспыхнувшую было досаду, начал готовиться к допросу военнопленных.
Естественно, опыта в этом деле у меня никакого не было. Но, как говорится, лиха беда начало! Тут же распорядился отделить пленного офицера от его подчиненных и на допрос вызывать по одному. Сначала солдат. В комнате велел завесить окно, оставить только стол и два стула, со стола убрать все письменные приборы. Перед допросом внимательно изучил изъятые у пленных личные документы и карты. Одним словом, подготовил для себя выгодные позиции: я, дескать, знаю, кто вы, какой части, что за задание вам было дано, при каких обстоятельствах вы попали в плен. Короче, мне многое известно, а наша сиюминутная беседа не что иное, как уточнение кое-каких деталей.
В ходе самого допроса решил ничего не записывать, так легче заставить пленного разговориться.
— Ефрейтор Ганс Мюллер{1}, радист двести сорок первой эскадрильи? — спросил я первого вызванного к себе пленного.
— Яволь! — щелкнув каблуками, вытянулся тот.
Я оглядел его. Молодой, среднего роста, хорошо упитанный. Одет в новенькое, видимо недавно полученное, обмундирование.
— Давно воюете, ефрейтор?
— Никак нет, — ответил пленный. — В мае окончил курсы радистов и был направлен в двести сорок первую эскадрилью под Кенигсберг.
Про себя отмечаю: вот уже и выяснено место довоенного базирования 241-й эскадрильи. Но делаю вид, что меня это совершенно не интересует.
— А за что воюете, вы знаете?
Пленный мнется. Потом неопределенно отвечает: я, мол, только солдат, выполняю приказ своего командира, а спрашивать начальников у нас не положено.
— Но сам командир эскадрильи перед первым боевым вылетом наверняка же довел до вас причины войны с Россией?
Ефрейтор молчит и вроде бы задумывается. Затем что-то мямлит. Я разрешаю ему сесть и наводящими вопросами заставляю вспомнить все, о чем говорилось и что делалось у них в эскадрилье 21 июня и в ночь накануне войны.
Из сбивчивого рассказа пленного узнаю, что поздним вечером 21 июня, когда самолеты уже были полностью подготовлены к боевому вылету, майор, командир эскадрильи, выступил перед строем подразделения с краткой речью. Он сказал, что Россия нарушила договор о ненападении, тайно стягивает войска к границе и готовится внезапно нанести Германии удар ножом в спину. Фюрер, однако, разгадал этот дьявольский план и решил первым спустить курок. [122]
Кстати, выражение «фюрер только первым спустил курок» я потом слышал не раз и от других плененных нами гитлеровских солдат и офицеров. Но сейчас это было для меня, прямо скажем, откровением. Так вот, оказывается, какую чушь вдалбливают в немецкие головы геббельсовские трубадуры!
Но верят ли в это солдаты Гитлера? Ефрейтор Мюллер верит. Он признается, что состоял в организации «Гитлерюгенд», воспитан в национал-социалистском духе, приучен во всем доверять фюреру, который сам-де был солдатом, а сейчас посвятил всю свою жизнь борьбе за Великую Германию.
...Обер-лейтенант Отто Шульдт, командир сбитого Ю-88, уже опытный вояка. Он летал над Польшей и Францией, бомбил Гдыню и Кале, награжден Железным крестом второго класса. О причинах развязанной Гитлером войны он заученно поясняет: с Польшей — за уничтожение коридора и объединение Германии; с Англией — за возвращение отнятых ранее колоний; с Францией — за ликвидацию Версальского диктата.
— Но Советский Союз, как известно, не подписывал Версальский договор, не отнимал ничьих колоний, не прокладывал никаких коридоров. За что же вы воюете против нас?
Пленный задумывается. У него, видимо, получился провал в зазубренном уроке. Но потом, вспомнив, выпаливает:
— Против России мы ведем превентивную войну, Германия лишь предвосхитила готовившееся нападение на нее.
— Это ложь! — перебиваю я обер-лейтенанта. — Советский Союз заключил с Германией договор о ненападении и добросовестно его выполнял. Германское правительство ни разу не предъявило Советскому правительству претензий по выполнению договора.
Шульдт снова молчит. Но видно, что мои слова совершенно не убедили его. Тогда я продолжаю:
— Кстати, вы читали книгу Гитлера «Майн кампф»? Если читали, то не могли не заметить, что уже в ней ваш фюрер говорил о необходимости войны против Советского Союза.
Обер-лейтенант явно смущен. Нехотя признается, что книгу Гитлера много раз начинал читать, но так до конца и не дочитал...
Переводим разговор на тему о боевых действиях 241-й эскадрильи. Пленный оживляется. Здесь он чувствует себя, что называется, в своей тарелке и даже не прочь прихвастнуть.
— В первый день мы наносили удары по вашим аэродромам с целью уничтожить советскую авиацию на земле и тем самым завоевать господство в воздухе. Когда же это в основном было достигнуто, нам дали новое задание — бомбить коммуникации. И вот здесь мне просто не повезло: над железнодорожным узлом Великие Луки мой самолет случайно был сбит... [123]
Из Невеля направляюсь к линии фронта. Нужны новые пленные. И снова меня ждет удача: в одной из частей разведчики только что привели «языка». Это капитан, командир стрелковой роты. Спешу туда.
...Он стоит передо мной хмурый, с беспокойно бегающими глазами. Видимо, гадает: что же с ним теперь будет?
Я разрешаю ему сесть и начинаю допрос, скорее похожий на спокойную и обстоятельную беседу.
— Расскажите, капитан, при каких обстоятельствах вы и ваши подчиненные вступили в войну? Когда узнали о готовящемся нападении на Советский Союз?
— Эта война, — уверяет пленный, — была и для меня полной неожиданностью. А узнал я о ней только накануне, в субботу вечером, на служебном сборе в штабе полка. Нам, командирам рот, были выданы карты пограничных районов России и по именному запечатанному пакету с наказом: вскрыть только на своем командном пункте и ни в коем случае не раньше полуночи. В заключение командир полка приказал нам привести свои подразделения в полную боевую готовность и скрытно подтянуть их на исходные рубежи к границе.
Вернувшись к себе в роту, — продолжает капитан, — я так и сделал. Объявил тревогу и приказал выдвинуться к границе. А в полночь вскрыл врученный мне пакет. В нем было два совершенно секретных документа: первый — приказ моей роте об атаке через границу СССР с указанием маршрута и задачи на первый день боевых действий; второй — прокламация фюрера, которую мне предписывалось зачитать перед строем подразделения.
— А вы не помните ее содержания? — спрашиваю я пленного.
— Помню, — отвечает то. — Но только конечно же не дословно.
— Тогда перескажите своими словами.
— Солдаты восточного фронта... — морща лоб, начал капитан. И тут же пояснил: — Так фюрер назвал нас впервые. Ну а дальше... Наступил час, мои солдаты, когда я могу открыто сказать вам... в этот момент развертываются такие большие силы, которых мир еще не видел... Вы вступаете в упорную и ответственнейшую борьбу... Судьба Европы, будущее германского рейха и нашего народа находятся отныне полностью в ваших руках... Вот в общих чертах и все. Это-то я и зачитал своим солдатам.
— А потом?
— А что потом? — вопросом на вопрос ответил пленный. — Потом я начал ждать сигнала к атаке. Да, вот еще что мне запомнилось... Была теплая летняя ночь. На другой стороне границы угадывалась деревня. Там тихо. Люди спят. Слышно только, как поют петухи... [124]
— А скажите, капитан, — перебиваю я его, — вы не задумывались в этот момент, что готовитесь вероломно, по-разбойному напасть на мирно спящих людей?
— Признаться, — отвечает он, — об этом я не думал. Меня это просто не интересовало. Ведь нас в армии учат: ты солдат, твое дело выполнять приказы, а остальное тебя не касается...
Вот она, идеология разбоя! Главное в ней — отучить солдата думать, превратить его в бездушную машину. И это пока еще гитлеровской клике удается. Но надолго ли?
— Вы утверждаете, — продолжаю я допрос, — что о войне против Советского Союза узнали только накануне, то есть в субботу 21 июня. Но, по имеющимся у нас сведениям, вашу дивизию еще в январе перебросили из Франции к границам СССР.
— Да, — вспоминает пленный, — после капитуляции Франции в июне 1940 года нашу дивизию сначала разместили на морском побережье. Там мы тренировались в посадке на корабли, готовясь к вторжению в Англию. Но потом неожиданная переброска сюда, к границам Советского Союза. Причины ее нам никто не объяснял. Ходили слухи, что это сделано в целях маскировки предстоящей операции «Морской лев», наше верховное командование, дескать, старается усыпить бдительность англичан, чтобы напасть на них врасплох. А на самом деле все вышло иначе...
За месяц пребывания на фронте мне удалось допросить сто восемь немецких военнопленных, просмотреть кучу трофейных документов: личные книжки солдат и офицеров, их дневники, переписку с семьями, а также нацистские газеты, журналы, даже карманные молитвенники. Из всего этого нетрудно сделать общий вывод: на нас брошены отборные части гитлеровской армии, солдаты и офицеры в большинстве своем не старше двадцати пяти лет, отлично вымуштрованные, воспитанные в духе слепого повиновения начальству, опьяненные легкими победами на Западе. Войну против СССР они пока тоже воспринимают как увеселительную прогулку и уверены, что Советский Союз вряд ли продержится больше двух-трех месяцев. Им импонирует вседозволенность. Убийство мирных жителей ненаказуемо, воровство и грабеж солдаты шутливо называют «организацией». Вот, например, что написал по этому поводу в своем дневнике ефрейтор Хорст Штаудниц:
«Два дня «организуем» здесь все, что возможно и невозможно. Вчера ходили в соседнюю деревню за скотом для части. Что там творилось, трудно описать. У каждой русской семьи по одной корове. Никто не хочет ее отдавать. Мужчин в деревне нет, все куда-то ушли. Зато бабы подняли такой вой, ну прямо до тошноты. В конце концов скот мы забрали. Одна баба бежала за нами четыре километра, все просила: верните хотя бы телку. Насилу ее отогнали...» [125]
А один фельдфебель даже пишет своему дружку в оккупированную Францию: готовь мне пропуск на ваш парад в Лондоне, а я взамен обещаю тебе пропуск на наш парад в Москве...
Трофейные фашистские газеты также полны хвастливых сообщений. Громко трубят о победах и котлах, пестрят названиями взятых советских городов. А один из фронтовых корреспондентов «Фёлькишер Беобахтер» — центрального органа нацистской партии — даже озаглавил свое сообщение «Москва в пламени». Такой, дескать, он лично наблюдал советскую столицу с борта немецкого самолета. Примечательно, что эта газета называет фатерланд уже не Германией, а Великой Германией, тысячелетним рейхом, созданным гением фюрера. А самого Гитлера именует не иначе как величайшим государственным деятелем, величайшим полководцем всех времен и народов, сверхбисмарком и сверхмольтке.
Немецкие иллюстрированные журналы смакуют вид пожаров и разрушений на нашей земле. Вот на обложке одного из них — русская рубленая изба и два немецких солдата прикладами выбивают стекла в ее окнах. Здесь все дозволено!..
Обложка другого журнала разделена на две половины. Слева — гитлеровский вояка из дивизии СС «Мертвая голова». Он щегольски одет, гладко выбрит, пышет здоровьем. Справа — советский солдат, взятый фашистами в плен. Он в измятой шинели, со сдвинутой поперек головы пилоткой, обросший и грязный. Внизу надпись: «Два солдата, два мира: немецкая «раса господ», и советский «унтерменш» (недочеловек).
Сопоставление явно рассчитано на идиотов!
В личных вещах гитлеровских солдат поражает обилие порнографических открыток и хулиганских фотографий. Это тоже показатель нравственного и культурного уровня этих представителей «высшей расы».
...О своей работе по изучению политико-морального состояния войск противника я регулярно сообщал в Москву. И вскоре оттуда поступил приказ: мне надлежало срочно вернуться в Главное политическое управление РККА (так с июля 1941 года стало именоваться Главное управление политической пропаганды Красной Армии).
Москва военная... Как быстро она изменилась! Уже у дальней городской заставы наш путь преградил увесистый шлагбаум, над которым крупными буквами было написано: «КПП ВАД», что означало — «Контрольно-пропускной пункт военно-автомобильной дороги», Мои документы проверяет молоденькая, хрупкая на вид девушка, видимо вчерашняя школьница, сменившая свое легкое цветастое платьице на шершавую армейскую гимнастерку. [126]
На городской окраине, на глухой стене дома, в глаза бросается большой красочный плакат — «Родина-мать зовет!». С него смотрит на нас гордая советская женщина. Ее лицо сурово, губы гневно сжаты, глаза сверкают. Во всей ее осанке — сила и решимость. В правой руке — развернутый свиток с текстом Военной присяги, левая призывно вскинута вверх. Напоминая о патриотическом долге, она зовет своих сынов на смертный бой с врагом.
Из репродуктора, укрепленного на фонарном столбе, льется новая, родившаяся в первые дни войны песня: песня-набат, песня-гимн о народной войне.
Вставай, страна огромная,Особенно запоминается ее огненный, берущий за сердце припев:
Пусть ярость благородная...Дом Наркомата обороны кажется совсем безлюдным. Стоит притихший, закамуфлированный под цвет соседнего с ним городского бульвара. Прохожу в здание Главпура. Здесь тоже вижу непонятную картину: пустые комнаты, открытые шкафы, сдвинутые столы и стулья. Пытаюсь хоть что-то выяснить у охраны. Она отмалчивается: военная тайна!
К счастью, на выходе встречаю знакомого инструктора. С ним-то вместе и отправляемся к новому монументальному зданию Военной академии имени М. В. Фрунзе. Здесь, в подвальных помещениях, и нахожу товарищей из Главного политического управления РККА.
Меня встречают радостными возгласами. Оказывается, мои коллеги-лекторы, с которыми месяц назад уезжал на фронт, уже давно вернулись и теперь ждут от меня свежих вестей. Но я, к сожалению, ничем не могу их порадовать, на вопросы отвечаю коротко и спешу к начальству доложить о прибытии.
Начальник отдела пропаганды дружески пожимает мою руку и почти без вступления сообщает о причине моего вызова с фронта:
— Нам здесь поставлена задача широко развернуть работу седьмого отдела. И в первую очередь усилить его специалистами, знающими Германию и владеющими немецким языком. Мы решили и вас направить в этот отдел.
Я молчу. Да и что отвечать? Приказ есть приказ. К тому же волею судьбы я уже фактически втянулся в подобную работу. Там, откуда только что прибыл.
— Сегодня же, — продолжает между тем начальник отдела пропаганды, — и начинайте знакомиться со своими новыми коллегами, включайтесь в работу. [127]
Вот так и определилось мое место на войне. Довоенный преподаватель, затем начальник кафедры в одной из академий, лектор Главного политического управления РККА, я стал сотрудником седьмого отдела, начал работу среди войск, а впоследствии и среди населения противника.
Седьмой отдел ГлавПУ РККА представлял собой сплоченный, работоспособный коллектив. В его аппарате были специалисты не только по Германии, но и по многим другим сопредельным странам. Но вполне естественно, что в тот, начальный, период войны основная нагрузка ложилась конечно же на нас, ведущих пропаганду на солдат и офицеров гитлеровской армии. И здесь поистине неоценимую помощь нам оказывали находящиеся в Москве немецкие политэмигранты. Среди них поэты Иоганнес Бехер и Эрих Вайнерт, драматург Фридрих Вольф, прозаики Вилли Бредель и Альфред Курелла, публицисты Фрида Рубинер и Артур Пик. С их участием мы в довольно короткий срок наладили выпуск листовок с обращением к солдатам противника, различных бюллетеней, иллюстрированных журналов и газет, брошюр, открыток с фотографиями и карикатурами.
Что же печаталось в этих изданиях? В моем личном архиве до сих пор хранятся некоторые из них. Вот, например, о чем говорилось в листовке «Война против Советского Союза — преступна и безнадежна»:
«Немецкий солдат! Нападением на Советскую Россию Гитлер совершил самое тяжкое преступление против немецкого народа.
Почему эта война преступна?
Потому, что русский народ всегда был другом немецкого народа: он поддерживал Германию в тяжкие дни Версаля; он подписал с Германией Рапалльский договор в то время, когда Германия была изолирована. Советская Россия заключила с Германией пакт о ненападении и строго его выполняла. Никто в Германии не предъявлял России никаких жалоб и претензий...
Вам говорят, что фюрер якобы предупредил нападение России на Германию. Это ложь! Всему миру известно, что русские мобилизовали свою армию только после вторжения германской армии в Советскую страну. Если бы Советская Россия вознамерилась посягнуть на Германию, она имела бы для этого достаточно возможностей в то время, когда германская армия была связана на Западе. Факты разоблачают Гитлера...
Война уже обошлась германскому народу в миллионы человеческих жизней. Она будет продолжаться до тех пор, пока Гитлер и его шайка правят Германией.
Чтобы покончить с войной, необходимо свергнуть Гитлера.
Солдаты! Довольно кровопролития и трупов! Сговаривайтесь между собой!
Отказывайтесь наступать! [128]
Кончайте эту преступную и безнадежную войну!»
В своей работе мы учитывали и то обстоятельство, что сейчас миллионам немцев, одетым в солдатские мундиры, непрерывным потоком идут из тыла, с родины, письма. Пишут жены и невесты, дети и матери. И между строк, естественно, сообщают о своих страданиях и лишениях. Это — факт! Письма, как говорится, работают сами за себя.
«Что происходит в Германии?» — так назывался бюллетень, который мы выпускали регулярно во время войны. Материал для него черпали из писем немецким солдатам, разными путями попадавших в наши руки. Приведу содержание некоторых из них.
Ефрейтору Людвигу Цикмунду пишет мать из Лейпцига: «Стряслось великое несчастье. Я потеряла старшего сына, а ты брата. Какое страшное горе! Эта ужасная война сломала, исковеркала всю нашу жизнь... Люди, у которых вместо сердца камень, лицемеры, пытаются утешить нас, матерей. Нам говорят: радио сообщает о новой победе, германская армия захватила еще один город. Тошно слушать такие речи. На что нам чужие, неизвестные города. Теперь ты у меня остался один и я больше всего боюсь тебя потерять».
Жена солдата Гельмута Фишера сообщает ему из Ганновера: «В городе появилось много калек. Встречаются безногие и безрукие. Это инвалиды войны. Представь себе, что им даже завидуют. Они потеряли руку или ногу, а другие отдали жизнь. В городе стало много вдов и сирот».
В ряде иллюстрированных листовок под заголовками «Голос матери», «Где папа?», «Папа мертвый!» с фотографиями и выдержками из писем матерей и жен мы обращались к простым человеческим чувствам солдата: сына, мужа, отца своих детей.
«Мой любимый мальчик! — так начинается письмо к ефрейтору Гельмуту Шейне от его матери из Бреслау. — Дни идут один за другим, а от тебя нет никаких вестей. Я часто думаю: может быть мне помолиться за тебя? Должен же бог смилостивиться над нами, матерями. Но молитва у меня не выходит. Я рычу, как раненый зверь: зачем, зачем все это? Кому нужна эта война? Нам она не нужна! Живешь ведь только один раз и как хорошо можно прожить в мире и в труде!»{2}
«Где папа? — спрашивает малыш, пугливо прижавшись к коленям матери. — Почему папы нет дома, куда он ушел, почему со мной не играет?..»
Бедный ребенок! Он еще не знает, что стал сиротой, а от его отца осталась только изображенная здесь, на фотографии, стальная каска на кресте... [129]
...»Папа мертвый!» — рыдает девочка, схватившись ручками за голову. А рядом — труп убитого немецкого солдата. Девочка постарше малыша, она уже понимает, что случилось нечто страшное, непоправимое. Но она еще не знает, кто в этом повинен, В нашей листовке мы разъясняем нашему читателю-солдату: «Обвини Гитлера! Он это сделал!»
Листовки, листовки... Как уже говорилось выше, в их подготовке активное участие принимали и немецкие коммунисты, антифашисты и просто передовые люди Германии, с приходом к власти Гитлера вынужденные покинуть родину.
В октябре 1941 года ЦК КПГ обратился с воззванием к немецкому народу и армии, призывая их порвать с Гитлером, кончать войну, бороться за новую, свободную и демократическую Германию. «Немецкие рабочие, — говорилось в этом воззвании, — разве не позор для вас, что вы не воспрепятствовали Гитлеру начать войну против единственного в мире социалистического государства, что вы на заводах куете оружие против страны, в которой хозяевами являются рабочие и крестьяне? Разве вы не понимаете, что тем самым вы куете цепи еще худшего собственного рабства?..»
В духе этого воззвания немецкими политэмигрантами в Москве была написана и серия листовок с обращением к немецким солдатам. «Путь к миру» — так назвали одну из них бывшие депутаты германского рейхстага Вильгельм Пик, Вильгельм Флорин и Вальтер Ульбрихт. «В своем безумном намерении завоевать весь мир, — писали они, — Гитлер ведет Германию к самому ужасному поражению. Своей преступной войной и зверствами в оккупированных странах он вызывает ненависть всех народов и готовит Германии новый, еще худший Версаль. Гитлер губит Германию. Он ведет ее к катастрофе. Гитлер — это война без конца. Ни одна страна не заключит мира с Гитлером, который нарушил все свои договоры. Путь к спасению — это свержение Гитлера самим немецким народом. Настала пора действовать!»
С прочувственным словом «К солдатам, землякам!» обратился старейший деятель германского рабочего движения Вильгельм Пик. «Для меня ужасно сознание, — писал он, — как много сыновей нашего немецкого народа бессмысленно гибнет в этой войне. Вы умираете за Гитлера, который гонит Германию в бездну. Между тем Германия нуждается в вашей жизни, а не в вашей смерти. Кончайте эту преступную войну. Поверните с фронта домой. Или переходите в советский плен. Это от всего сердца советует вам человек с честным именем, всю свою жизнь посвятивший борьбе за наш немецкий народ...»
Болью за свой народ, опозоренный и обесчещенный Гитлером, благородным гневом против тех, кто трусливо прячется в стороне, горячим призывом к действию звучали и стихи поэта-трибуна, [130] немецкого коммуниста Эриха Вайнерта. «Довольно горя и позора!» — так называлось одно из стихотворений.
Терзаюсь горько мыслями моими:Стихи поэта-коммуниста мы, как правило, печатали отдельными листовками.
И тут, думается, будет как раз уместным рассказать в нескольких словах о том, какими же путями доходила до солдат противника вся наша печатная продукция.
Основную роль конечно же в этом деле играла военная авиация. В боевые вылеты экипажи бомбардировщиков брали не только авиабомбы, но и пачки листовок. В доставке нашей печатной продукции «адресату» активное участие принимали и разведчики. Отправляясь на задания, они брали с собой и посильную ношу листовок.
Широко использовались и такие технические средства доставки, как агитснаряды, агитмины и винтовочные агитгранаты.
Случалось, что пачки листовок пересекали линию фронта на воздушных шарах или даже бумажных змеях. И хотя грузоподъемность таких «аппаратов» была ничтожной, мы все-таки всячески поддерживали подобные местные эксперименты.
Неожиданно получил новое назначение. Отныне я — начальник седьмого отдела политуправления Калининского фронта. Еду к новому месту службы воодушевленный широкими планами развертывания идеологической войны с противником...
Гитлеровский план блицкрига и взятия Москвы еще до наступления зимы к этому времени с треском провалился. Мы отстояли столицу и даже продвинулись на запад, очистив от гитлеровцев значительную часть временно оккупированной врагом территории. Только войска Калининского фронта за период зимнего контрнаступления освободили Калинин, Андреаполь, Торопец, вышли на подступы к Великим Лукам, Велижу, Демидову и Белому.
А теперь уже шло лето 1942 года, принесшее нам вместе с успехами и новые тяжелые испытания. Потерпев поражение под Москвой, не добившись своих целей под Ленинградом, противник [131] основными силами устремился на юг и юго-восток. Гитлеровцы заняли Крым, подошли почти вплотную к Волге и Кавказу. В трофейных немецких журналах мы видели фотографии фашистских танков в долине Терека. А военнопленные гитлеровцы твердили новый преподанный им нацистской пропагандой урок: зима — для русских, лето — для немцев!
В это лето войска Калининского фронта вели не только оборонительные бои с противником, но и наносили по нему контрудары, оттягивали часть вражеских сил на себя, чтобы хотя бы этим облегчить положение советских войск на юге.
Наш отдел тоже делал все возможное, чтобы по-своему, средствами и методами идеологического воздействия на противника, помочь войскам фронта в выполнении их боевых задач. В тесном контакте с разведотделом штаба фронта мы занимались изучением политико-морального состояния личного состава противостоящих нам гитлеровских частей и соединений, вели карту их размещения, картотеку на командный состав. Кроме того, регулярно издавали — для служебного пользования — информационный бюллетень со сводными материалами, характеризующими политико-моральное состояние немецких войск. Одним словом, мы всегда знали нашего противника. Благодаря этому и командование фронта в своей оперативной деятельности, и мы сами в нашей пропаганде никогда не шли на ощупь, вслепую.
Помимо этого нам приходилось нередко выступать в частях и соединениях фронта, на сборах командного состава с докладами о разбойничьей политике германского империализма, о фашистской «расовой теории», о книге Гитлера «Майн кампф» и по многим другим вопросам, связанным с политико-моральным состоянием немецкой армии. Нас слушали с интересом. И каждое такое выступление, вне сомнения, воспитывало у красноармейцев и командиров еще большую любовь к Родине, ненависть к врагу и веру в победу нашего правого дела.
И все-таки основной, главной задачей коллектива седьмого отдела была пропаганда на войска противника, устная и печатная. Для этой цели у нас была своя походная типография. Она размещалась на трех грузовых автомашинах. На одной мы возили немецкие наборные кассы, на другой крепилась плоскопечатная машина, на третьей находились переносная тигельная машина и запасы бумаги. Правда, наши наборщики не знали немецкого языка. Но мы обучили их просто алфавиту, и они буква за буквой набирали заданный текст по рукописи, отпечатанной на пишущей машинке. Зато отдел имел хороших творческих работников и переводчиков.
В своих листовках мы старались по возможности не дублировать издания Главного политического управления, не поднимать глобальных тем. Да в этом просто не было и надобности: из Москвы мы получали большие партии подобных листовок, которые затем распространялись силами фронтовой авиации. [132]
Наши же издания были оперативными, непосредственно связанными с положением на Калининском фронте. Они подчас отражали отдельные события, бои, потери, показания военнопленных и даже адресовались конкретным воинским соединениям противника. «Помощи вам не дождаться!» — так, например, была названа листовка, выпущенная нами в декабре 1942 года с обращением к немецким солдатам, окруженным в городе Великие Луки. Вот что в ней писалось:
«Солдаты! Командир вашей 83 пд генерал-лейтенант Шерер призывает вас держаться до последнего патрона, обещая скорую подмогу. Сам генерал находится в тылу, в безопасности, и ему легко это обещать. Но спросите ваших офицеров:
а) почему генерал Шерер не помог 257 пп вашей дивизии, который был окружен русскими в районе деревень Шелково, Федьково, Марково и целиком разгромлен?
б) почему генерал Шерер не выручил приданный вашей дивизии 343-й охранный батальон, который был окружен и разгромлен русскими в районе города Новосокольники и остатки которого во главе с командиром батальона сдались в плен?
Мы не говорим, что генерал не хочет вам помочь.
Он не может этого сделать!
Потому что русские успешно наступают на всем фронте. Потому что немецкая армия с большими потерями откатывается на запад. Потому что Гитлер вынужден бросить свои последние резервы в Италию и Францию, где ему угрожает высадка наших английских и американских союзников.
Помощи вам не дождаться! Помогите себе сами!
Прекратите бессмысленное сопротивление и сдайтесь в плен!»
В тот период мы выпускали немало листовок и от имени немецких военнопленных, изъявивших желание обратиться к своим бывшим сослуживцам. В них они рассказывали о гуманном обращении с ними в советском плену.
При опросе военнопленных мы всякий раз интересовались, читали ли они наши листовки, какие из них им особенно запомнились, что говорят о нашей пропаганде немецкие солдаты.
Это было своеобразной «консультацией с читателем».
Как уже говорилось выше, наряду с печатной нами в короткий срок было налажено и ведение устной пропаганды на войска противника. Для этой цели мы использовали как установленные на автомашинах МГУ (мощные говорящие установки), так и ОГУ (окопные говорящие установки). Последние были легкими, переносными.
Наши программы звуковещания всегда начинались с музыки. После чего шло короткое уведомление наших солдат о передаче. И затем уже — основная часть, которая велась на немецком языке. [133]
В моем личном архиве сохранился текст программы звуковещания № 28, составленной в апреле 1943 года. Называлась она «1 Мая 1943 года». Приведу ее здесь в несколько сокращенном виде:
«1. Эйслер — «Марш единого фронта» (грамзапись).
2. Внимание! Внимание! Товарищи бойцы, командиры и политработники! Говорит красноармейская звуковещательная станция. Начинаем передачу на немецком языке для войск противника...
3. (Уже на немецком языке.) Внимание! Внимание! Близится день Первого мая. Что стало с чудесной традицией немецких рабочих праздновать день Первого мая? Когда-то в мирные времена ты, немецкий рабочий, и твои близкие шли в этот день с цветами по улицам Берлина, Эссена или Гамбурга. А теперь ты лежишь в грязном окопе, где тебя в любой момент может настигнуть пуля. Отчего это так? За что? К чему?
День Первого мая в Германии будут отмечать только иностранные рабочие. Немцы — на фронте. Немецкая земля остается без немцев. Французские, бельгийские, польские и другие иностранные рабочие в этот день будут едины в общей ненависти к Гитлеру и его своре.
День Первого мая тысяча девятьсот сорок третьего года будет отмечен в Германии как день тотальной мобилизации. Рабочих мужчин — на фронт! Стариков, женщин и подростков — на работу! По заявлению Геринга — без ограничения времени! Гитлер — это война без конца! Гитлер — это тотальное обескровливание немецкого народа!
Немецкие рабочие в военных шинелях! Все, у кого сохранилась память о борьбе за свободу своего народа, в день Первого мая тысяча девятьсот сорок третьего года должны решить: конец войне, прочь Гитлера и его клику, на борьбу за свободу немецкого народа!..»
Здесь следует оговориться, что при ведении устной пропаганды у нас были как радости, так и неудачи, приводившие подчас даже к человеческим жертвам. Особенно часто это случалось при работе на МГУ. Сказывались несовершенство этой установки, а также ее уязвимость от огня противника.
Зато наши ОГУ в этом смысле были в гораздо лучшем положении. Вещание из этих установок велось из окопа или даже из блиндажа. Оттуда рупор с кабелем выносился в поле, тщательно маскировался на земле, а то и крепился где-нибудь на дереве. Конечно, во время передачи противник тоже обстреливал это место, но ему редко когда удавалось повредить рупор или перебить кабель. К тому же подобное повреждение мы тут же исправляли и продолжали передачу.
Правда, и у окопной говорящей установки были свои недостатки. Это прежде всего ее малая мощность. К тому же в отличие [134] от МГУ она требовала частой перезарядки аккумуляторных батарей.
Но с этим еще можно было мириться.