Глава 9.

Иван — продолжение

Зарядили осенние дожди, а работать приходится много. Все нужно убрать до зимы. Хожу весь день мокрый и с мокрыми ногами. А ночью в сене сплю, как в согревающем компрессе. Все это, конечно, не поднимает настроения, и я злой, как черт. Достается от меня и животным, за которых меня потом мучает совесть, и хозяйке. Ругаю ее всякими словами, заимствованными из лагерного лексикона.

Однажды Тамара сказала, что на нашем сильно заболоченном лугу нужно выкосить траву, подросшую после сенокоса. Я, разумеется, поднял ругань и сказал, что косить в такую мокредь не буду. Старуха пригрозила пожаловаться в волость, чтобы пришли меня высечь. Молодая, не дожидаясь действия на меня экзекуции или угрозы ее, пошла к себе и выбросила мне в дверь почти новые Ивановы сапоги. Теперь все сразу наладилось. Я кошу сырой луг с постоянно сухими ногами, а на моросящий дождь не обращаю внимания. Косить мокрую траву легко, а чтобы она сохла, кладу ее на вешала. Это суковатые жерди, поставленные как каркас шалаша. Трава на таких вешалах-шалашах, пустых и продуваемых, даже во время частых осенних дождей высыхает и дает хорошее сено.

Однажды после ужина, сильно промокший за день, уже в полной темноте забираюсь к себе на сеновал над хлевом и под вздохи и звуки жевания коров сладко засыпаю. В сене под тулупом тепло. По крыше шуршит несильный дождь. Так проходит, вероятно, часа два. Вдруг сквозь сон чувствую, что меня кто-то ощупывает, и сразу просыпаюсь от сильного удара в ухо.

Спросонья вскакиваю и мимо какого-то человека прыгаю на землю. Тот сзади тоже сползает с сена и опять бросается на меня. Однако вырываюсь и в открытые ворота выбегаю на двор. Сейчас разъяснило и на дворе от [121] полной луны светло. В напавшем на меня человеке узнаю нашего дальнего небогатого соседа — внештатного полицейского айсарга Яниса. Он высок, худощав, с немного поврежденной левой рукой, но очень сильный и жилистый человек.

Сейчас он с криком — вот, будешь знать, как так-то и так-то ругать свою хозяйку — бежит за мной, повторяя те самые вычурно непристойные слова, которыми я бранил хозяйку. Теперь понятно: это и есть та самая экзекуция, которая была мне обещана. Я бегаю от него вокруг хлева и сеновала, так как драться с полицейским, тем более наедине, слишком рискованно. Догнать меня ему не удается, так как я босиком и проворнее его. К тому же Янис пьяноват. Такая беготня его сердит. Он подбегает к забору и выдергивает из него кол.

Вдруг замечаю, что в тени под навесом крыши стоит кто-то еще. Вглядевшись пристальнее, вижу, что это хозяин. Сейчас не приходит в голову, зачем он здесь, почему зачастил домой. Пока Янис, провозившись с колом, поотстал, останавливаюсь и нарочито, чтобы прощупать ситуацию, ною:

— Посмотри, хозяин, какой непорядок. Я на тебя работаю, а он меня бьет.

В едва слышном ответе, произнесенном сквозь зубы, ничего, мол, не знаю, это дело твое, — улавливаю определенно одобряющие нотки. Такая позиция хозяина позволяет и мне изменить мою.

В ту же секунду из-за угла вылетает мой экзекутор и замахивается колом. Больше не отступая, увертываюсь от дубины, схватываю ее и выдергиваю. Отбросив ее в сторону, изо всех сил ударяю кулаком в лицо. Раздается сильный хряск; по кулаку чувствую, что угодил удачно. Янис опрокидывается на спину и, падая, сбивает стоящие на скамье у стены ведра и подойники. Все это со звоном и дребезжанием разлетается в стороны. С криком «Убью, застрелю» он вскакивает и, схватив дубину, бросается на меня. Но вдруг неожиданно успокаивается и подходит к хозяину.

Я стою в некотором отдалении. При ярком свете полной луны видна каждая щепка, но людей не вижу. Они стоят под навесом в густой тени. Так проходит несколько минут. Наконец меня зовет хозяин. Настороженно подхожу.

— Дай ему руку и помирись.

Чувствую, что победа за мной, но из осторожности плаксивым голосом ною:

— Зачем я буду мириться; он меня первый бил.

Тут уж притворно или натурально Иван взрывается. Резким движением он направляет свой фонарь на Яниса.

— Смотри, что ты сделал с латышом. Тебя убить за это надо.

В ослепительном пучке света выступает залитое кровью лицо, по-видимому, с разбитыми носом и губой. Оба мы с неохотой протягиваем друг [122] другу руки и так же неохотно их пожимаем, хотя мотивы, вероятно, у каждого различны. Затем они уходят, а я отправляюсь досыпать эту ночь к себе на сеновал. Огорчения от этой ночной потасовки не чувствую.

На следующее утро, уже хорошо наработавшись, прихожу завтракать. Старушка очень любезна, чего с ней давно не было:

— Иди скорее, тебя зовет хозяин.

Вхожу на хозяйскую половину, где раньше не бывал. Чистенькая небольшая комнатка с маленьким оконцем. Висят аккуратные занавески и везде лежат разные салфеточки. В общем, обычная комната, где живут женщины, и от чего я давно отвык. Тамара, стоя ко мне спиной и глядя в окно, причесывается. Видно, что она только что встала, хотя уже девятый час. Для деревни это больше, чем поздно. Сам Иван, добродушно потягиваясь, лежит в постели.

Наполовину по-военному, наполовину попросту здороваюсь:

— Здравия желаю. Зачем звали?

— Здравствуй. Постой-ка.

Затем, обращаясь к Тамаре, делает ей выразительный жест. Та достает объемистый бидон и наливает полный граненый стакан мутноватого самогона. Иван, улыбаясь, протягивает стакан мне.

— Молодец. Уважение хозяину оказал. Пускай теперь все здесь знают, какой у меня работник. А по работнику и хозяину честь. Выпей вот.

По всему видно, что мой зубодробильный удар пришелся ему по вкусу. Вероятно, от длительной тяжелой физической работы сила у меня теперь изрядная. Тамара, повернувшись ко мне, тоже улыбается, пожалуй, впервые. До этого всегда смотрела на меня строго и надменно.

Поблагодарив, не отрываясь, выпиваю до дна. Самогон ужасно крепкий и внутри все обжигает. Однако стараюсь этого не показывать и даже не морщиться, одним словом — держу марку. Иван пристально на меня смотрит и, по-видимому, остается доволен.

— Вот, возьми еще, — протягивает мне пачку сигарет и добавляет: — А если бы ты не дал ему сдачи, да не разбил бы ему рожу, так я бы сам тебя побил. — Сказано, как у него всегда, отчасти в шутку, отчасти серьезно.

Иван человек не злой и ко мне относится неплохо, что в таких условиях бывает далеко не всегда. И во мне он вызывает известную симпатию своим здравым взглядом на вещи. У него, если сейчас это слово не утеряло свой смысл, рыцарское отношение к войне. Он порицает не саму войну, а как он считает, ее ненужные зверства и жестокости. К ним он совершенно нетерпим.

Последствия этой драки оказались для меня благоприятными. Поднялось ко мне уважение как в семье, так и у соседей. Старушка стала со мной любезнее и душевнее. Отношения, в общем, стали лучше. [123]

По воскресеньям приходит Тихон и горько жалуется на свою судьбу: тяжелую работу, плохие харчи и плохое к себе отношение хозяев. Говорит и о всяких повседневных делах. В это воскресенье он предупреждает меня, что к его хозяину Саше приходил Янис и грозился меня подстрелить. Я спросил Тихона:

— Как же ты понял, ведь говорили они по-латышски?

— Да я все теперь по-ихнему понимаю, только вида им не подаю.

Впрочем, я и сам замечаю, что тоже стал многое понимать, когда при мне говорят по-латышски. И не только понимать, но и иногда и думать на их языке. Но ведь меня никто не учил, и сам я не стремился выучиться по-латышски. Получилось так, что даже против своего желания я выучил совсем мне не нужный язык. Вероятно, это и есть лучший метод изучения иностранных языков. Примите же, академики педагогических наук, этот мой скромный вклад в вашу науку.

Наступила зима. У крестьянина работы почти нет, но я батрак, и мне ее хватает. Сейчас почти все домашние работы, уход за скотом, поездки на молочный сдаточный пункт, на мельницу и другие разъезды лежат на мне. Работаю и в лесу на заготовке и вывозке дров и бревен для ремонта скотного двора. Вырубаю кустарник, которым заросла часть выгона и луга. Кустарник рублю не топором, как в России, а рационально и просто устроенным кусторезом. Он представляет собой массивный нож, насаженный, как коса, на короткое косье. Такой острый кусторез легко срезает и прут, и деревце толщиной в руку. Достаточно деревце или прут слегка левой рукой или плечом отогнуть, а правой подсечь под корень. Так работать много легче, чем топором. Не нужно гнуть спину; нож не тупится, как топор, об землю, так как подрезает снизу вверх.

Особенно нравится мне работа в лесу. Здесь я один и мне никто не мозолит глаза. Придя на делянку, я разжигаю костер, а затем не спеша принимаюсь за работу. Снега много, но в лаптях, прочно сидящих на ногах, работать удобно и ногам тепло. До обеда, если работа заладится, удается свалить шесть-семь больших сосен. Работаю лучковой канадской пилой, накануне хорошо направленной. Бывают, особенно первое время, и просчеты, когда дерево не падает туда, куда я хочу, и зажимает пилу. На обед у меня краюха хлеба с порядочным куском сала, который я обжариваю на костре, наткнув на березовый прут. После обеда обрубаю сучья и раскряжевываю хлысты.

В лесу полная тишина. На морозном солнце, как гигантские свечи, пылают золотые стволы сосен. Их изумрудно зеленые вершины припущены снегом, отливающим в вышине перламутром. Все это волшебно контрастирует с темно-голубым, если смотреть по солнцу, небом. Внизу на снегу тени от нежно-голубых до темно-синих. [124]

Во время одного из таких моих состояний созерцательного экстаза на делянке неожиданно появляется Тамара. Меня коробит и первым моим побуждением является желание вскочить и приниматься за работу. Однако хозяев я больше не боюсь, а потому заставляю себя сдержаться и продолжаю сидеть, хотя обед уже съеден. Лишь минут пять спустя с кряхтеньем поднимаюсь и начинаю обрубать сучья.

Гитлер во всеуслышание объявил, что отныне в России он будет применять тактику выжженной земли. Сталин в одной из своих речей сказал, что «так поступают только временщики, которые сами не верят в свою победу». Каждому понятно, что такие действия вполне целесообразны при окончательном оставлении занятых территорий. Таким образом, из его слов вытекало, что для новых наступательных операций немцы не имеют больше сил. Это было косвенным признанием проигрыша войны. Вероятно, это было сказано в запальчивости, так как оповещать всех, и тем более противника, о своих планах и намерениях вряд ли было разумно.

Выполняя приказ, в России жгут незатейливые крестьянские избушки, а их обитателей везут на запад. Так и в Латвию привезли много жителей Ленинградской области. По соседству с нами у большего хозяина Калниня поселили три семьи из-под Пскова, из Сиверской и из Плюссы.

Наступила весна. Пора приниматься за обычные крестьянские работы, возить навоз и пахать. Но мне приходится сначала заниматься ремонтом инвентаря: чинить телегу, плуг и прочее. Все это нужно было бы делать заранее, но зимой я по батрацкой психологии всего этого сделать не удосужился. Вообще в нашем хозяйстве дела обстоят не блестяще. Недавно пал мерин Фриц. Он, конечно, был старый и больной, но и я смотрел за ним плохо, а хозяевам и вовсе до него дела не было. Теперь берем лошадь у кого-нибудь из соседей, но за каждый день работы лошади я обязан отрабатывать день. Мне, разумеется, безразлично, где работать, но с пахотой у себя мы опаздываем. Впрочем, неважно идут дела не только у нас. Что-то такое носится в воздухе, от чего у всех опускаются руки. Говорят о скором приходе русских и с тревогой ждут разворота событий. Война неуклонно движется на запад.

А пока у нас происходит, по нашим масштабам, крупное событие: убежал Тихон. Он мне уже давно плакался, что хозяева плохо с ним обращаются, скудно кормят, а работать заставляют чуть ли не сверх сил. Сейчас его чахоточный хозяин Саша хворает, так что достается ему работать за двоих. А по слухам, сейчас в лагере жить стало лучше. Лучше стало и обращение, и кормят не обильно, но сносно. А лагерная работа известно какая — на ней не надорвешься.

Последней каплей, переполнившей чашу Тихонова терпения, был довольно комический случай. Его хозяйка Марта держит гусей. А гусак почему-то невзлюбил Тихона. Не передалось ли интуитивно чувство неприязни к Тихону [125] от хозяев гусаку? Только пройдет Тихон по двору, как гусак уж тут как тут. И тотчас же, вытянув шею и распластав крылья, с шипением бежит за ним.

Однажды, когда Тихон таскал тяжеленные мешки с семенным зерном, гусак изловчился и сильно ущипнул его за икру. Тихон уронил мешок, который при падении лопнул, и зерно рассыпалось в грязь. В ярости он схватил палку и ударил обидчика. Гусь, чего никто не мог от него ожидать, взмахнул крыльями и улетел. Да так далеко, что скрылся из глаз за небольшим леском. Получился невероятный гвалт: гусыни загоготали, курицы закудахтали. На шум выскочила Марта и, сообразив, в чем дело, набросилась на Тихона. Ругала его, ругала, а потом послала искать беглеца. Бедный Тихон часа два лазил по болотистым непросохшим лугам, продирался сквозь густой кустарник и когда изловил гуся, то промок до нитки. Проходя назад через наши земли и встретив меня, процедил, стуча зубами от озноба:

— Сегодня же убегу.

Утром, когда я отвозил молоко на сдаточный пункт, на большом камне у развилки дорог, увидел булыжник. Это был условный знак: значит, моего соседа Тихона здесь больше нет.

На сдаточном пункте, как всегда — клуб и обмен новостями. Сегодня собралось особенно много народа. Здесь и работник старшего брата Саши — Андрея, такой же степенный мужик, как и хозяин. И мрачный насупленный Прокофий — пленный батрак у скупого и злого кулака Калниня. И юркий вертлявый Володька, как две капли воды похожий на его вертихвоста хозяина Дзериня и другие. Словно кто специально подбирал пленных батраков по облику хозяев.

Врываюсь в толпу своих и радостно кричу:

— Мужики. Убежал Тихон. Вот и знак он оставил на камне у развилки.

Свои-то, конечно, свои, но разумнее было бы помолчать или хотя бы повременить. Но уж, видно, мы таковы. Сколько раз каждому из нас приходилось горько сетовать на не вовремя сказанное слово. Радость, разумеется, всеобщая. Такое событие всем нам очень интересно. Немаловажно и то, что такая неприятность случилась с Сашей, которого многие из нас не любят. Пошли расспросы и разговоры.

Проходит часа полтора. Только я кончил завтракать, как входит волостной полицейский и с ним Саша. Поговорили сначала с хозяйкой, а потом подходят ко мне:

— Где Тихон?

— Не знаю.

— Что он тебе говорил?

— Ничего.

— Смотри, если у вас сговор, то плохо тебе будет. [126]

С тем и ушли. На сеновале потыкали вилами в сено, разбросали солому на картофельной яме.

Дело к вечеру. Сижу за столом в ожидании ужина. Вдруг Тамара кричит из своей комнаты старушке:

— Смотри, они идут опять.

Кричит она, разумеется, по-латышски, но для меня языкового барьера больше не существует. Глядим в окошко и мы со старушкой.

Теперь их трое. Третий это Дзеринь — вертлявый и непоседливый Володькин хозяин. Они стоят на развилке дорог, где Дзеринь им что-то горячо объясняет, показывая на камень и на наш дом. Затем все трое решительно направляются сюда. Видно, Володька разболтал своему хозяину то, что я так неосторожно говорил на сдаточном пункте.

Дверь отворяется, и входят Саша и тот же волостной полицейский, оба с винтовками. Вид обоих не сулит мне ничего доброго. Дзеринь, которого Тамара терпеть не может, остается ждать на дворе. Оба направляются ко мне. Старушка стоит у плиты, Тамара выходит из своей комнаты.

Саша звонко, на высокой ноте, вскрикивает:

— Говори, где Тихон?

Не вставая из-за стола и не глядя на них, бурчу:

— У немцев спросите.

Полицейский молча меня поднимает, взяв двумя пальцами за ухо.

— У каких немцев? — немного опешив, продолжает допрос Саша.

Соображаю, что Тихону нельзя попадаться только к ним в лапы, а если здесь его нет, то, значит, он уже в лагере, так как со времени его побега прошли уже почти сутки. Если же попался по дороге, то все равно отвезут в лагерь и обратно к хозяину уже не вернут.

— У тех немцев спросите, которые в лагере. Тихон ушел в лагерь.

— Зачем? — уже совсем растерянно и в то же время злобно спрашивает Саша. Полицейский пристально молча сверлит меня глазами.

— Вы, господин, плохо его кормили, плохо с ним обращались и били его.

— Врешь, большевик, — Саша вскидывает винтовку и, щелкнув затвором, направляет ее на меня. Тамара вскрикивает. Полицейский, не сводя с меня глаз, отводит Сашину винтовку рукой в сторону.

— Нет, не вру. Когда не мог он мешок в три пуры{6} поднять, били его и винтовкой грозились.

— Ты, ты его подучил, коммунист проклятый, — на губах у Саши пена. Он перехватывает винтовку в левую руку, а правой замахивается. Тамара подскакивает и с криком дергает Сашу за плечо. Одновременно [127] полицейский боком его от меня оттесняет. Теперь допрашивает полицейский:

— А ты не врешь, что он сбежал в лагерь?

— Так он говорил. Проверьте сами, телефон у вас в волости есть.

По всему видно, что такой оборот дела, когда настоящего побега не было, его вполне устраивает. Полицейский кивает Саше головой, и они уходят. Уже у двери бросает мне через плечо:

— Смотри, если наврал, то будем разбираться с тобой.

Мои хозяева тоже довольны. Во-первых, все обошлось спокойно, а во-вторых, доставлена неприятность Саше и Марте, которых они недолюбливают. Вообще, как я не раз замечал, здесь все рады беде соседа. Да, наверное, и не только здесь?

На следующий день Саша поехал в лагерь и привез оттуда другого работника, хотя говорили, что замены теперь не дают. Пришлось, видно, хорошо подмазать. Но что это за работник! Одет с иголочки, сапожки хромовые. Вечером no-соседству пришел ко мне, хотя было не воскресенье. Зовут его Алексей, служил в каком-то лагерном управлении и жил, по его словам, так, как дай Бог каждому. Однако, как говорит, надоело за проволокой. Захотелось и выпить, и с девками погулять, вот он и попросился у «отца народов» отправить его к крестьянам. «Отец народов» — это новый начальник лагерной полиции, назначенный вместо Ивана Ивановича. Всемогущих начальников полиции в лагерях часто так именовали по аналогии с И.В. Сталиным, которому в СССР в те годы этот титул был присвоен почти официально.

Алексей пожил у Саши недолго, помнится, меньше двух недель. После пошел в волость и потребовал, чтобы отвезли обратно в лагерь. А Саша остался совсем без батрака, третьего уже не дали. Во всем этом Марта считает виновником меня, и когда я прохожу мимо их хутора, грозит мне кулаком.

Однажды охватывающее всех напряжение, кажется, находит разрядку. Врывается красная и растрепанная Тамара с криком: Invasion! Invasion!

Вот оно, наконец, слово, которое так нетерпеливо ждал весь мир: — ВТОРЖЕНИЕ. Шестого июня 1944 года англичане и американцы высадились во Франции и открыли второй фронт. Ждал его Сталин, чтобы ярко озарить свое имя Великой Победой. Ждали советская армия и тыл, чтобы со скорой победой войти в обещанную им невиданно хорошую жизнь. Ждали немцы, чтобы поскорее капитулировать перед англо-американцами и без особых передряг и неприятностей покончить с тяжелой войной. Ждали не особенно сведущие в географии и в политике латыши, всерьез полагая, что вскоре после высадки англо-американцы явятся в Прибалтику и, прежде всего, воссоздадут свободную и независимую Латвию, какой она была до советской аннексии в 1940 году. Да, многие ждали. Не все на планете, конечно; жители [128] какой-нибудь благословенной Аргентины о мировой войне, наверное, знали только то, что в это время у них очень оживилась экономика, и они стали еще богаче.

Но здесь, в Европе, по второму фронту долго томились, заждались его, а потому и возлагали на него надежды несравненно большие, чем те, которые он оправдал. Бывает так: гром прогремел, а дождь еле-еле покапал. Опять потянулись долгие будни войны.

У меня предчувствие, что моему крестьянству скоро придет конец. Немного жаль. В ежедневном круговороте повседневных крестьянских дел нет-нет, да и окинешь взором свои труды. Вышла в стрелку и вот-вот заколосится густая высокая рожь, которую я посеял в конце прошлого лета. Давно вылез из земли картофель, и кусты его уже просят окучивания. Картофеля я посадил много, потратив почти все наличие клубней, и лишь в обрез оставив на летнее пропитание. Четыре коровы и две телки, родившиеся весной, хорошо упитаны. Того лугового и клеверного сена, накошенного мною прошлым летом, в достатке хватило скоту на зиму. Да и множество других продуктов, добытых моим трудом, вполне обеспечило эту довольно безалаберную семью в течение круглого года. Семью из шести человек: двух женщин и ребенка, живших здесь постоянно, и двух взрослых детей и зятя, все время бравших продукты хозяйства и ничего в него не вносивших. Кроме того, часть продуктов сдавалась государству, а часть увозилась молодой хозяйкой для обмена на промтовары. И все это создавал своим трудом я один. Работал я не очень усердно, примитивным инвентарем без намека на какую-нибудь технику. И, говоря откровенно, не имел и большого опыта в крестьянском деле.

Так судьба дала мне возможность проделать интересный социальный эксперимент. Дала возможность увидеть результат своего труда в чистом виде, почти без примеси труда других людей. Я воочию увидел, как много создает своим трудом человек. А как многократно вырос бы продукт моего труда, если бы я работал заинтересованно и пользовался бы техникой!

Уже второй день я отрабатываю за лошадь у нашего дальнего соседа Яниса. Того самого, с которым подрались еще прошлой осенью. Оказывается, он совсем не плохой человек, но это узнается не сразу. А первое знакомство мы начали с драки. Так и на войне. Там тоже убивают и калечат друг друга, должно быть, совсем не плохие и не злые люди. Но так уж устроен мир. Без войны тоже, вероятно, обойтись нельзя.

Я рою новые канавы и расчищаю заплывшие старые, так как поля Яниса низменны и сильно заболочены. И в том, и в другом случае сначала натягиваю длинный шнур, а потом копаю. Тогда канава получается прямой как стрела. Работаю удобной узкой лопатой, предназначенной именно для копанья канав. Работа мне нравится. Я и раньше замечал, что рыть канавки и [129] следить, как по ним бежит вода, очень любят дети и взрослые. Последние, когда их застают за этой игрой, стесняются и делают вид, что только помогают ребенку. Мне стесняться некого, и я с удовольствием смотрю, как по только что выкопанной канаве весело бежит вода. Однако мое увлекательное занятие прерывает Тамара: она велит мне оставить работу и идти с ней.

Зайдя по пути домой и взяв мой затертый и просаленный вещевой мешок с неизменными котелком, ложкой, бритвой и трубкой, идем в волость. По дороге догоняем Андрея, медленно идущего со своими двумя пленными — крупными солидными мужиками. У волости нас набирается человек 30-40. Тут и охрана — вооруженные латыши и немцы-мотоциклисты.

Так вот оно что! В разгар полевых работ отбирают пленных. Значит, плохи ваши дела, приходится вам отступать. Так всегда бывает: вам плохо, значит нам хорошо. За всем этим и не жалеешь о том, что окончилась моя карьера крестьянина. У меня много было разных специальностей. Кончилась и еще одна. Сейчас в приподнятом настроении под солидной охраной идем на станцию. [130]