X. В правительстве. Последние дни области

Ввиду остроты политического положения заседания вновь сформированного правительства происходили ежедневно, нередко по два и по три раза в день. Из состава правительства отсутствовали Алексей Алексеевич Иванов, который уехал на Железнодорожный фронт, и барон Тизенгаузен, задержанный повстанческим движением карелов в Карельском уезде.

Все заседания правительства протекали чрезвычайно мирно, никогда никаких эксцессов и разногласий не было, все дела решались к общему желанию, причем генерал Миллер был всегда сугубо лоялен и оттенял свою парламентарскую корректность.

Таково было внешнее мое впечатление и от заседаний правительства, и от неоднократных беседований с главнокомандующим. Но это была лишь поверхность, видимость. По существу, и об этом я узнал значительно позже, все эти дни шли беспрестанные и в сущности ничем не мотивированные нарушения прерогатив правительства. [403] Генерал Миллер был одно, правительство — нечто другое: что-то вроде придатка, никому не нужного, и с которым считались лишь постольку-поскольку.

Эта коротенькая страничка истории Северного правительства довольно интересна и заслуживает того, чтобы на ней подробно остановиться.

Еще до сформирования правительства под давлением военных сфер был уволен в отставку генерал Квин-цинский. Но этот приказ, изданный под давлением армии, не был приведен в исполнение. Он состоял по-прежнему в должности начштаба, и он же руководил и эвакуацией, и военными операциями. На этой почве было несколько раз обсуждение в заседаниях правительства и в частном порядке, и неизменно генерал Миллер успокаивал, что Квинцинского уже нет. Но он был по-прежнему.

В первом же заседании правительства был поднят вопрос об эвакуации. Но главнокомандующим было подчеркнуто, что дело эвакуации подлежит военному командованию, что он не считает возможным, чтобы вмешивались в его сферу, но что он может дать объяснения и разъяснения. Был доложен план эвакуации, тот, что был выработан начштабом. Вопрос, почему отосланы ледоколы, остался без ответа. Между тем положение на фронте после восстания в 3-м полку все ухудшалось и ухудшалось. Разложение перекинулось в другие части, и, хотя большевики и не наступали, наши части быстро отходили к Архангельску.

14 февраля положение стало в достаточной степени внушающим беспокойство, но тем не менее никаких крупных эксцессов не было ни на фронте, ни в тылу. Отход войск в Архангельск мог бы пройти вполне благополучно. Но приказа об эвакуации еще не последовало. В заседаниях правительства был поднят ряд вопросов. Генерал Миллер доложил, что им получено радио от комиссара большевистской армии Кузьмина с предложением ликвидировать Северный фронт. Несмотря на просьбы некоторых членов правительства, эта радиограмма не была [404] прочтена. Впоследствии, в Москве, я узнал, что между генералом Миллером и комиссаром Кузьминым произошел обмен рядом телеграмм, о чем главнокомандующий не счел нужным докладывать правительству. Таким же самочинным актом было его самовольное обращение к лорду Керзону с просьбой быть посредником между большевиками и правительством Северной области. Почему-то, по причинам, не вполне мне понятным, это делалось за спиною правительства. Может быть, потому что, увидев резко отрицательное отношение членов правительства к переговорам его с большевиками, Миллер решил вести эти переговоры на собственный страх и риск.

Другим пунктом было предложение главнокомандующего о переводе всей иностранной валюты, принадлежавшей правительству, за границу.

Всего было около 120 тысяч фунтов стерлингов. Предлагалось эту сумму перевести на имя военных агентов в Копенгаген и в Лондон.

Это встретило значительные возражения. После долгих дебатов принято было компромиссное решение, а именно большую часть перевести на имя председателя правительства Чайковского и только небольшую сумму — во временное распоряжение военных агентов. Причем было принято постановление, «что все означенные суммы принадлежат правительству Северной области и расходоваться они могут только согласно указанию последнего».

После долгих и настоятельных переговоров генералом Миллером была поручена эвакуация раненых Красному кресту.

Красный крест предполагал воспользоваться прибывшим к этому времени в Двину небольшим ледокольным пароходом «Сусанин», с тем чтобы всех неспособных двигаться, а также жен и детей фронтовых офицеров эвакуировать на нем в Мурманск или в Норвегию. Было добыто разрешение от Миллера, что впуск на этот ледокол будет всецело находиться в руках [405] Красного креста и что мужчины боеспособные ни в коем случае не будут допущены на этот ледокол.

В это время до фронтового офицерства доходят слухи о том, что штабы не только готовятся к эвакуации, но уже частью эвакуировались. Командующие фронтом доводят до сведения Миллера о беспокойстве офицеров о судьбах своих жен и своих семейств, находящихся в Архангельске. Генерал Миллер им ответил:

«Пусть господа офицеры не беспокоятся, я беру на себя заботу об их семьях».

Между тем события развивались весьма быстро. Еще четырнадцатого числа в штабе главнокомандующего говорилось, что ничего угрожающего нет и что спешить особенно некуда. А пятнадцатого уже поднялась в полном смысле этого слова паника во всех военно-тыловых учреждениях. Искали подводы, погружали, сжигали архивы и поспешно уезжали из города.

Наконец был издан приказ об эвакуации. Причем отход войск, квартировавших в Архангельске, был назначен на 19 февраля в 3 часа дня. Согласно этому приказу, все боеспособные офицеры должны были до этого времени оставаться в городе, с тем чтобы общей группой отходить на Онегу.

Паника, поднятая в тылу, не могла не отразиться и на фронте. Хотя положение последнего и не было блестящим, но особенно угрожающего ничего не было, ибо большевики не наступали. Воинские же части только постепенно таяли и таяли. Дойдя до ст. Обозерской, части Железнодорожного фронта, согласно инструкциям эвакуационного плана, свернули на проселочные дороги, ведущие на Онегу. Ледоколы по-прежнему находились где-то в Белом море, и по-прежнему военное командование считало бесполезным ими воспользоваться для эвакуации.

17 февраля, когда вопрос об эвакуации был уже решен, причем считалось, что и правительство, и главнокомандующий будут находиться при отходящих из Архангельска войсках, на обсуждение правительства был [406] поставлен вопрос о том, кому же передать власть в городе. Ни городская дума, ни земство, ни какие-либо другие демократические учреждения взять этой власти не могли и не хотели. Не могли потому, что они достаточно были замешаны в антибольшевистском движении, и с ними, как имеющими репутацию белогвардейцев, не стали бы считаться большевистски настроенные массы.

Наконец был предложен выход: передать власть в руки Совета профессиональных союзов, того самого Совета, председатель которого Бечин и члены правления были осуждены в свое время военным судом на каторгу за большевизм.

На самом деле этот Совет профессиональных союзов был учреждение беспартийное, не лишенное, впрочем, большевистских симпатий.

По предложению Миллера на другой день было созвано совместное заседание этого большевиствующего комитета, генералитета и правительства. Это заседание было небезинтересным. Председательствовал генерал Миллер, который и доложил присутствующим, «что по непредвиденным обстоятельствам принуждены эвакуировать область, что желательна мирная передача города в красные руки и что поэтому должна быть какая-нибудь переходная власть, которая остановит возможные эксцессы».

Делегация профессионального союза, председатель коей был рабочий Петров, еще недавно обвиненный в большевизме, выставила ряд требований, которые сводились к следующим пунктам:

1) Военная власть гарантирует, что никто из членов правления профессиональных союзов не будет арестован.

2) Что на завтра, 19 число, разрешаются повсеместно митинги, на которых будут призывы к мирному поведению.

3) Что главнокомандующий оставляет полковника Костанди в качестве исполняющего обязанности командующего Архангельским округом. [407]

Запрошенный по телефону полковник Костанди изъявил согласие остаться. Еще ранее посетила его делегация профсоюзов и просила его не эвакуироваться. Впрочем, это отвечало желанию полковника Костанди, который был весьма разочарован в гражданской войне и, видимо, стремился в Советскую Россию.

Объединенное заседание окончилось к обоюдному соглашению и подписанием протокола на предложенных делегацией профсоюзов условиях.

В заключение этого заседания генерал Миллер сказал прочувствованную и весьма либеральную речь, в которой он подчеркивал свои «ультрадемократические идеи».

Еще утром 18 февраля стало известным, что прибыли в Двину вызванные, очевидно, штабом ледоколы. Я уже успел отметить, что в правительстве по вопросу о ледоколах Миллер всегда отвечал уклончиво, считая, очевидно, это вторжением в его военную сферу. Как бы то ни было, но ледоколы стояли против Архангельска, и здесь выяснился любопытный факт, что мандат, выданный Миллером Красному кресту, оказался никчемным, что посадкой на ледоколы заведует капитан Чаплин и что как ледокол «Минин», так и пароход «Ярославна» уже битком набиты морскими офицерами, их женами, родственниками и просто знакомыми. Жены же фронтовых офицеров, раненые и больные офицеры еще не были посажены.

По этому вопросу я имел первый и последний раз бурное объяснение с генералом Миллером. Указав, что пароходы полны боеспособными офицерами, что на пароходы допущен ряд спекулянтов и что вообще нарушение мандата Красного креста мне кажется странным, — я просил главнокомандующего остаться верным данному им слову. Генерал Миллер обещал, обвинял во всем адмирала Иванова и капитана Чаплина, но... все продолжало идти по-прежнему, и по-прежнему ведал посадкой на пароход капитан Чаплин.

Еще 17 февраля к заведующему краснокрестной эвакуацией доктору Кормеру явился архангельский [408] миллионер и спекулянт Фридман и просил Кормера «пристроить» его на ледокол. Кормер отказался. Тогда Фридман предложил ему крупную взятку в иностранной валюте. Это было, конечно, отклонено. 18-го вечером Кормер был свидетелем того, как капитан Чаплин сажал на пароход «Ярославну» означенного Фридмана. Это было не единичное явление. Среди эвакуировавшихся на «Минине» пассажиров было немало архангельских купцов.

18 февраля поздно вечером состоялось последнее заседание правительства. Обсуждались вопросы эвакуации, причем на предложенный мною ясно формулированный вопрос, не изменен ли план эвакуации, Миллер ответил:

«Нет, завтра, 19 февраля, в 3 часа дня весь гарнизон города Архангельска, штабы начнут отступление на Онегу».

Я спросил:

«Почему боеспособные морские офицеры, все время находившиеся в тылу, первыми сели на ледоколы, предназначенные для раненых?»

Я указал, что это действует деморализующе на многочисленное офицерство, находящееся еще в Архангельске. Каждый старается попасть на пароход. Так, например, полковник Грабовский, начальник штаба Железнодорожного фронта, который был прислан с особым поручением от генерала Вуличевича и который должен был еще 17 числа вернуться на фронт, вместо этого уже сел на «Ярославну». Миллер объяснил это снова недоразумением, тем, что моряки нужны в качестве командного состава на ледоколе и что вообще им непривычно ходить по земле.

Последняя фраза, которую сказал генерал Миллер, прощаясь в полночь с 18 на 19 февраля, была:

«Итак, господа, завтра в 3 часа начинается эвакуация города Архангельска».

Уже позже я узнал, что в действительности в это время происходила энергичная погрузка штаба на ледокол [409] «Минин» и что Архангелогородский полк был выведен еще в 9 часов вечера по Онежскому шоссе.

Но об этих фактах я узнал значительно позже. Тогда же я покидал губернаторский дом, где происходили заседания правительства, с верой в слова генерала Миллера.

В то время когда в военно-тыловых кругах Архангельска и среди пришлой интеллигенции царила паника, в это самое время местные жители относились весьма хладнокровно к назначенной эвакуации Северной области и к предстоящему приходу большевиков. Кроме единиц, преимущественно среди крупных коммерсантов, стремившихся эвакуироваться, остальное население совершенно об этом не думало и исподволь приготовлялось к встрече большевиков. Эти приготовления состояли в том, что запасались советскими деньгами, которые в то время весьма высоко котировались, припрятывали ценности, золотые вещи, меха, кое-кто более других связанный с антибольшевистским движением переезжал в провинцию, надеясь там переждать первую волну. Характерно было и то веселье, которое царило в Архангельске в ту зиму, приняв особенно широкие размеры перед самой эвакуацией. Еще накануне последней состоялся бал в Купеческом собрании.

Настроение широких слоев населения сказывалось в фразе: были белые, будут красные, не все ли равно? Авось хуже не будет. [410]