VI. Из жизни фронта
Гражданская война имеет свои законы, свои привычки, свои навыки. И те, кто хотел строить армию, руководясь былыми операциями, организовывать фронт, исходя из законов, выработанных для «войны с неприятелем», должны были скоро убедиться, сколь несостоятельны подобные желания.
Армия, казавшаяся крепкой, созданная с превеликим трудом, иногда разваливалась, распадалась как карточный домик.
Солдаты, которые еще вчера казались, как это было, например, у Колчака, усвоившими всю психологию прежней армии, — как-то сразу лишались всех своих боевых качеств и из белых делались зелеными, нередко и красными.
Гражданская война потребовала для армий особой спайки, внутренней, более крепкой, основанной более чем на внешней дисциплине.
И если обычно на фронтах не гражданской войны неудача деморализовала войска, порою весьма надолго, если такая неудача превращала полки солдат в скопище разнузданных людей, то что же приходится [378] сказать о гражданской войне! Ведь здесь малейшее, иногда само по себе несущественное поражение влекло за собой тяжелые, уже непоправимые последствия.
Психология — вот что царило, господствовало на гражданских фронтах.
На Вольском фронте народная армия наступает. Успех ей сопутствует. Сотни разбивают тысячи, десятки тысяч. Как результат победы, отовсюду текут добровольцы. Подвозятся припасы. Но вот неудача. Небольшое отступление — и все кончено. Вольская армия Махина перестает существовать. Белые солдаты массами переходят к красным. Население, напуганное грядущим приходом большевиков, перестает давать подводы, прячет провиант. Получается картина полного разгрома.
Для гражданской войны нужна какая-то особая, железная сверхдисциплина. Это хорошо поняли большевики. Но они поняли ее своеобразно и решили, что одной дисциплины мало, что нужна внутренняя спайка, цемент, который не позволял бы развалиться зданию от первого же ничтожного дождя, они этим цементом, вкрапленным в мельчайшие воинские единицы, поставили комъячейки. Благодаря последним они держали в своих ежовых рукавицах солдатскую массу. Но держали ее не только наружной спайкой, но и внутренней.
Что противопоставили им белые правительства, белые армии?
Увы! Как правило, весьма общее для большинства белых фронтов, — белое командование обычно ограничивалось требованием прежней дисциплины, установлением прежних навыков. Оно не находило нужным считаться с законами гражданской войны. И внутренняя спайка армии редко где имела место и еще реже где культивировалась как необходимая для победы. Исключение составляли добровольческие части, но армия не могла состоять из них одних, ибо им были противопоставлены сотни тысяч регулярные войск Красной армии. [379]
Существует мнение, мною не раз слышанное здесь, за границей, что наша гражданская война имела редко сражения упорные и кровопролитные. Указывается, что, как правило, имели место лишь небольшие стычки, где одна из сторон, менее устойчивая, быстро сдавала свои позиции и обращалась в бегство. Позиционная война, хоть сколь-нибудь напоминающая русско-германскую войну, совершенно отсутствовала.
До известной степени с этим приходится согласиться. Разница между германским фронтом и фронтом гражданской войны была весьма велика. И по своей боевой обстановке и по характеру сражений.
Тем не менее на Железнодорожном фронте мы видим как бы в миниатюре сколок с германского фронта. Именно в миниатюре, в дозе микроскопической. Ибо фронт здесь был шириной в несколько десятков саженей, а справа и слева — непроходимые, вернее, трудно проходимые болота и лесные топи. Но на этом маленьком участке были все черты, свойственные обычной позиционной войне. Три, иногда четыре весьма хорошо укрепленных линии проволочных заграждений, прочные блиндажи, глубокие окопы. Порой жесточайший артиллерийский обстрел. Иногда казалось, что он гораздо более жесток, чем бывал в великую войну. Ибо снаряды падали на место ограниченное, очень небольшое, с которого не было возможности двигаться ни вправо, ни влево. Жертвы от артиллерийского огня бывали особенно велики, чего, по-видимому, не было на других белых фронтах; там наибольший процент падал на погибших при атаках или умерших от эпидемии. Раненые же, которые проходили через наши лазареты на Железнодорожном фронте, почти, как правило, бывали ранены снарядами.
Являя собой сколок с русско-германского фронта, Железнодорожный фронт имел и другую черту, сближавшую [380] его с этим последним и отличавшую его от других гражданских фронтов, — это отношение к военнопленным. Отношение к ним было гуманное. Их не только не расстреливали, не избивали, но нередко заботы о них заслуживали самого лучшего отзыва. Исключение из этого правила составляла деятельность некоторых членов контрразведки, остававшихся верными принципам беспощадной расправы с подозреваемыми в большевизме. Особенно отличался поручик В — г, которого Мурузи неоднократно упрекал в самовольных расстрелах пленных красноармейцев. Деятельность поручика В — га вполне отвечала настроениям и правам архангельской контрразведки.
Обычно же взятые в плен красноармейцы, голодные и раздетые, отправлялись в ближайшую тыловую станцию. Здесь их кормили, поили чаем, во избежание эпидемии тут же мыли и давали им чистое белье — и только после всего этого везли их в Архангельск или вообще в более глубокий тыл. Раненые же красноармейцы пользовались в наших лазаретах всеми правами гражданства. Они лежали в общих палатах, и никаких различий между белыми и красными мы, врачи, не делали.
Правда, бывали исключения и здесь. Рассказывали о военном враче А-ве, который отказывался перевязывать и оперировать красных, доставляемых в его околоток, и будто бы — этому не хочется верить — если он и оперировал, то надевал на тяжелораненых сильные хлороформенные маски, отправлявшие пленных на тот свет. Но этот врач А-в, конечно, составлял исключение из общего правила.
Был, помню, такой случай.
Привезли коммуниста с разрушенной снарядом ногой.
Врач лазарета К-р приготовлялся его оперировать.
Начальник штаба фронта Г-ский серьезно стал против этого протестовать.
«К чему возиться с этой падалью, прикончить его надо». [381]
Но его слова встретили резкий отпор со стороны К-ра, указавшего, что для медицины нет партий, есть только раненые. Подобное же гуманное отношение к раненым красноармейцам поддерживалось и князем Мурузи. Он всегда отстаивал то мнение, что «красноармейцы — те же русские». Но главным мотивом его требования хорошего обращения с красноармейцами было то, что «это необходимо, чтобы они не боялись идти в плен». И действительно, на нашем Железнодорожном фронте солдаты неприятельской армии не боялись идти в плен.
Это вызывало и другие последствия: происходило своеобразное смягчение обычно беспощадной гражданской войны. Красные, узнав, что на белой стороне не расстреливают, стали тоже воздерживаться от применения расстрелов. Но война остается войной. У войны — свои законы, и эти законы кажутся особенно выпуклыми и уродливыми в условиях гражданской борьбы.
Я захожу в окоп.
Бородатый солдат спокойно нацеливается и стреляет.
«Попал. Ишь, упал».
«Кто упал?»
«Да красный. Вылез из окопа. Полез доставать своего убитого».
«А за что же ты его убил?»
«Да, убил».
«И не жалко тебе?»
«Чего жалеть. Ведь противник небось. Красный».
Убивались свои, те же русские, иногда из родной деревни, города.
И такова психология войны, что это стушевывалось, отодвигалось в сознании далеко, в самую глубь. Оставалось одно — враг, противник, надо его убивать, в него стрелять.
И с той и с другой стороны были солдаты мобилизованные, которым не было никакого дела ни до белых, ни до красных. Им хотелось одного: «чтобы уважили их желание — ехать домой, ибо моя хата с краю». [382]
И однако вот этот бородач, он — правило, он как все. «Враг — значит, стреляй».
С артиллерийской вышки, расположенной на высокой сосне, бывало видно попадание снаряда.
С капитаном М-ским мы иногда ходили смотреть, как будут попадать снаряды в красных.
Группа красных суетится у вагонов и, по-видимому, обедает.
После двух-трех перелетов шестидюймовый снаряд разрывается у вагона. Видно, как несколько красных упало, другие побежали. Один из побежавших через несколько шагов падает.
Капитан М-ский радуется: «Вот здорово попало. Пожалуй пятерых уложило».
«Так им и надо».
И все это говорится спокойно. Между делом. И никому, ни ему, ни мне, не кажется это странным и чудовищным.
При занятии полустанка на 405-й версте, между Емцами и Плесецкой, у красных были большие потери ранеными и убитыми.
Убитые, в одной общей куче, небрежно собранной, лежали у полусожженного станционного домика.
Кругом стояли солдаты.
«А вот этот, поди, штыком проткнут. Ишь, гимнастерка вся разорвана и крови много вышло».
Солдат наклоняется и поворачивает убитого, чтобы лучше рассмотреть.
Глянуло на свет безжизненное лицо рыжего мужика, с маленькой жидкой бороденкой.
«Да это, никак, из наших, из онежских».
Подошли еще онежские и стали спорить: «Наш ли онежский, брат лабазника Федора Кривого этот убитый мужичок, или нет?»
К коммунистам, даже убитым, была ненависть неприкрытая. [383]
Убитого при взятии ст. Емцы унтер-офицера, с большой красной звездой, прикрепленной к борту разорванной штыками кожаной куртки, солдаты долго не позволяли хоронить.
«Пусть полежит, собака. Когда их солдаты бежали сдаваться в плен нашим и начали кричать — «сдаемся, сдаемся», этот рассвирепел и двоих из красных уложил из револьвера. Лютый, сказывают, был, даром что только взводный командир. Из старых унтеров. Не за страх служил, а за совесть».
Странные впечатления остались у меня в памяти от красных офицеров, некоммунистов, а мобилизованных, и от приема их нашими офицерами. Был какой-то надрыв, плохо скрытая злоба, недоверие. Целый комплекс чувств, переживаний гражданской войны и деления на «них» и на «нас».
В штаб 3-го полка привели двух офицеров, хорошо одетых, в рейтузах, с красными звездами-кокардами на офицерских фуражках. Взяты были при кавалерийской стычке, столь редкой на нашем фронте.
Адъютант, поручик В., опрашивал их намеренно грубо, резко, с досадою:
— Красный офицер? Фамилия?
— Так точно, — называет фамилию.
— Где служили?
— В лейб-гвардии Уланском полку, в чине ротмистра.
— И не стыдно было служить у этих сволочей?
— Мобилизовали, господин поручик.
— Так что же, убежать не могли?
— Семья. Советское правительство держало ее заложницей за меня.
— Рассказывайте, — новые ругательства, — все вы так говорите. Шагом марш!
Из чего рождалась эта ненависть, эта грубость, эта нечуткость со стороны белых офицеров к мобилизованным красным? Ведь ясно было, в сколь тяжелом положении пребывали, да пребывают и теперь, мобилизованные в Красной армии офицеры и как бережно к ним [384] следовало бы отнестись. Однако война рождает свои настроения, а гражданская война тем более — особенные, сложные, двойные.
И красные офицеры платили нередко той же монетой.
Взятый после падения области в плен престарелый генерал Петренко, командующий Мезенским фронтом, узнал, что во главе красной дивизии, прибывшей в Архангельск, стоит экс-генерал Самойлов. Этого последнего генерал Петренко хорошо знал в прежние годы, и они даже, кажется, были сослуживцами. Генерал Петренко, находившийся в тяжелых условиях ареста, попросил свидания с Самойловым. В ответ на просьбу своего бывшего сослуживца Самойлов ответил: «Не хочу видеться со всякой белогвардейской дрянью».
Передавший мне эту историю Костанди говорил, что экс-генерал Самойлов был искренно возмущен дерзостью белого генерала. Возмущен, а может быть, и просто боялся близости с белыми.
Об этом именно Самойлове Троцкий в одном из приказов отозвался как «о самом верном генерале, первом пришедшем на помощь Советской Республике и три года ей служащем».
Итак, гражданская война на Железнодорожном фронте была не чужда человечности.
Эта человечность была не только следствием, порожденным директивами командования, в частности князи Мурузи, но гораздо более следствием известной пассивности в настроении воинских частей как с нашей, так и с той стороны. Наши сражались хорошо. Еще лучше умирали. Но ни энтузиазма, ни подъема, ни особой ненависти у них не было. Сражались — потому что велено, что приказано.
«Не будешь сражаться — будет хуже».
«Попадешь в плен к красным — тоже плохо».
«Здесь хоть кормят хорошо, там хуже».
Таковы мотивы, таковы разговоры, столь обычные среди солдат Железнодорожного фронта. [385]
Пленные красноармейцы, составлявшие крупный процент солдатского состава, тем более были лишены активного отношения к войне. Измученные голодом на красном фронте, запуганные и задерганные, они мечтали только об одном:
«Скорее домой, только домой».
А пока? Велено брать позиции, идти в атаку — и они шли, шли и шли.
И их, исковерканных, израненных снарядами, приносили десятками и сотнями в наши лазареты. И здесь, безропотные, отупевшие, они стонали от тяжелых ран, умирали или радовались как дети, когда у них бывала надежда выжить и попасть когда-нибудь домой.
Пассивность как основа, пассивность как повседневность, проходила красной нитью через жизнь нашего фронта. Этому отвечало и настроение красных войск, стоявших по ту сторону окопов. Большевистская власть не придавала, очевидно, большого значения Северному фронту и посылала сюда части второсортные, лишенные, как это было мною отмечено, коммунистических ячеек, коммунистического цемента. Несмотря на холода, отсутствие жилых помещений, красные войска были из рук вон плохо одеты и еще хуже кормились. Все это еще больше усиливало пассивность, я бы сказал, отупелость красных солдат. Они шли в атаку, они защищали позиции, сдавались в плен или отходили, но все это делалось в каком-то полусне, не понимая ни к чему это, ни для кого, ни во имя чего.
Они также безропотно умирали... Иногда я до боли в душе удивлялся, как раненый, и раненный тяжело, красноармеец переносил свои поистине ужасные раны.
Терпелив русский человек. Терпелив и глубочайше пассивен.
И подобно тому как белые солдаты были весьма безразличны к интересам государственным, областным, также и красные солдаты были чужды интересам Советской Республики. [386]
И, беседуя с красными солдатами, я тщетно пытался уловить у них хоть крупицу, хоть частицу общенациональных настроений, — их не было. Была лишь полная пассивной грусти тяга к дому.
Так было на Железнодорожном фронте, но не так было на Тарасовском.
Здесь с одной стороны были партизаны, с другой — не чуждые коммунистическим настроениям красные войска.
Пассивности здесь не было места.
Вместо нее были озлобление, ненависть, упорная и жуткая, не останавливавшаяся ни перед какими жертвами.
Вопрос, который я себе не раз ставил, — это откуда, из каких недр родился русский коммунист. Ведь это в большинстве выходцы из серой пассивной массы, безразлично настроенной, и, однако, сколь они активны и упорны! Ибо этих качеств от русских коммунистов отнять нельзя.
Удивительнейшим биологическим отбором были они выдвинуты на арену русской жизни, возобновив давно ушедшие времена русского раскола, столь же отмеченного своей активностью и своим фанатизмом. [387]