V. Демократия. Ее позиции

Архангельск издавна имел репутацию города демократического, с некоторым уклоном в сторону социалистических настроений. Это объяснялось и большим количеством старых ссыльных, после срока своей ссылки оставшихся в городе, а также и характером северных жителей, не испытавших крепостного права, привыкших к свободе и к независимости. Дворянство на Севере также отсутствовало. Чиновничество же было относительно немногочисленно и нередко пополнялось из бывших ссыльных. Эта демократичность интеллигенции и местного населения в то же время каким-то причудливым образом сочеталась с угрюмостью, нелюдимостью и даже с какой-то антиобщественностью, о которых я выше упоминал.

С приходом союзников и с приездом в область большого количества «чужаков», нахлынувших сюда из Совдепии и из-за границы, образовались и правые группировки. Некоторые из них, как, например, группа Е. Семенова, издававшего газету [366] «Отечество», получали поддержку от главнокомандующего.

Довольно влиятельной была группа местных кадетов, объединявшая деловую интеллигенцию и купечество, но и у этой группы, издававшей недурную газету «Русский Север», не было большой связи с местным населением.

Демократические партии были представлены эсерами и эсдеками. Но последние были чрезвычайно немногочисленны, имели только десятки членов среди рабочих и единицы среди обывателей, не имели собственного органа и в большинстве сотрудничали в газете «Возрождение Севера». Последняя официально была беспартийно-социалистической, но фактически принадлежала эсерам.

Социалисты-революционеры представляли собою на Севере безусловную силу, имели значительные связи в уездах и моногочисленных сторонников в партизанских отрядах, особенно Шенкурского уезда. Эти связи и влияния, несомненные в 1918 году, ко времени падения Северной области в некоторой степени уменьшились. Произошло это благодаря расхождению в вопросах тактики лидеров эсеров и сочувствующих эсерам масс.

Дело в том, что со времен еще верховного управления платформа местных эсеровских кругов была близка к «Союзу возрождения», и они стремились к совместной работе с местными несоциалистическими элементами. Их общая политика была настолько напрямик соглашательская, что они не выступили против Колчака даже тогда, когда парижские и московские эсеры делали это весьма резко и определенно. В области внутренних отношений, несмотря на видимое тяготение военной власти к автодиктатуре, местные эсеры поддерживали мероприятия военного командования. И если и не поддерживали, то и не протестовали. На этой почве возникло прежде всего в интеллигентских кругах, а потом и в крестьянстве недовольство. Те настаивали на реорганизации правительства, на том, чтобы правительство в Северной [367] области было демократическим, «своим», против этого решительно возражали руководящие круги. Для них казался единственно правильным в данный момент лозунг «единый противобольшевистский фронт». Во имя сохранения этого лозунга они шли на большие уступки. Так, даже после осуждения Бенина, Клюева и пр., выступавших с открытой критикой правительства, не прекратилась поддержка последнего демократическими кругами и газетой «Возрождение Севера». На вопрос, предлагаемый с мест, почему демократия не берет власть в свои руки, был неизменный ответ, что «это нарушит единый противобольшевистский фронт и что этому мешают союзники». Действительно, как мы видели, англичане держали свою линию поведения по пути к военной диктатуре, и всякое требование, желание или просьба со стороны демократических кругов Севера встречали у них оппозицию. Это касалось и демократизации правительства, и созыва земско-городского совещания, и упорядочения судопроизводства. И все-таки, хотя это все и было, но главное, что побуждало лидеров к «соглашательству», было желание удержать единый фронт.

Позиция архангельских эсеров во многом совпадала с мнением, которое в то время защищал Н. В. Чайковский в Париже.

Слева некоторые недовольные не раз ставили вопрос руководящим демократическим кругам Архангельска:

«Почему вы поддерживаете военное командование? Почему вы ему фактически подчиняетесь, хотя имеете полную возможность подчинить его своей воле?»

Ответ был неизменен и очень похож на тот, что давали известные демократические круга и на Юге России, и в Сибири, и на Украине:

«Мы не за диктатуру, но мы за твердую военную власть. Только она может спасти область. Если мы возьмем власть, а это мы сейчас не можем из-за англичан, то военное командование и офицерство откажется идти за нами, и в итоге будет разложение армии, разрушение фронта и падение области». [368]

Оппозиция слева, состоявшая из отдельных социалистов-революционеров и меньшевиков, ни в чем себя не проявляла, кроме критики позиции руководящих лиц во время собраний — частных и земско-городских.

Оппозиция была пассивна. Лица, не согласные с направлением газеты «Возрождение Севера», просто отошли от политики, ушли в свою жизнь и свои интересы. Так, например, видный эсер Гуковский начиная с апреля и по день своего отъезда (в октябре) редко даже заходил в редакцию газеты и еще реже писал в этой газете.

П. Скоморохов, видный земец, имевший большое влияние в земских кругах, не имел большого партийного стажа, поэтому, несмотря на свою левизну, считался сам весьма с настроениями эсеровского центра и подчинялся де-факто его директивам.

Среди открытых выступлений, резко оппозиционных, я знаю всего только два за весь 1919 год.

Первое — это было выступление на митинге и в думе в марте с речами, направленными против «вялого правительства» и против «союзников и военной диктатуры». Речи были произнесены Бечиным — председателем Совета профессиональных союзов, Клюевым и Цейтлиным — членами правления последнего. За эти выступления последовало жестокое наказание (каторга), хотя по существу ораторы не выходили из рамок парламентарной критики. Но это выступление, осужденное правительством, было произведено без санкции и не было одобрено демократическими сферами. Газета «Возрождение Севера» считала это выступление «ненужным и вредным», но в то же время весьма энергично выступила против наказания виновных. К этому надо прибавить, что выступавшие лица были дикими (Бечин и Клюев) и ни к каким партийным группировкам не принадлежали.

Другое выступление — была забастовка рабочих в сентябре, в виде протеста против отказа правительства дать амнистию многочисленным политическим осужденным по суду и административно заключенным. [369]

Эта забастовка, совпавшая с наступлением на фронте, встретила осуждение со стороны эсеровских кругов и была, по-видимому, организована усилиями архангельских большевиков.

Этими двумя выступлениями и ограничивается активное проявление себя недовольной правительством оппозиции.

* * *

Позиция, занятая руководящими эсеровскими кругами, встречала, как я уже говорил выше, критику со стороны некоторых более лево настроенных членов этой партии. Эта критика, превратившаяся в самокритику, особенно проявилась во время земско-городского совещания, происходившего незадолго до ухода союзников.

Это первое земско-городское совещание, находившееся под сильным влиянием эсеров, было очень бурным и значительно оппозиционным к соглашательской, уступчивой политике демократических сфер.

Требовали образования своего или, в крайнем случае, разбавленного буржуазией правительства.

Требовали «укрощения» военного командования, ограничив его деятельность исключительно делами военными.

Приехавшими из уездов земцами указывалось на «все большее вмешательство военных властей в жизнь населения».

«На процветание административных взысканий».

«На рост недовольства среди крестьян, которые говорят, мол, что правят областью генералы и баре».

«Что кое-где начинают похваливать большевиков, особенно же в Архангельском уезде».

После долгих и весьма длинных прений во фракциях, после неоднократных бесед с Миллером и генералом Айронсайдом все же идея «единого противобольшевистского фронта» и «принципа соглашения» осталась в силе. Победило, таким образом, направление, олицетворявшееся газетой «Возрождение Севера». [370]

В состав правительства были посланы два наиболее активных и видных земца (без портфелей): П. Скоморохов и Едовин. Решено было «поддерживать всеми силами это правительство». И наконец, по вопросу об оставлении союзниками области — «признать это угрожающим для последней. Настаивать на том, чтобы англичане остались в области». И даже решено было послать своих представителей в делегацию, отправленную в Лондон просить англичан остаться и не покидать Северного фронта. Представителем эсеров был избран Мацкевич, впоследствии расстрелянный одним из первых большевиками.

Несколько слов об этой делегации.

Составленная из представителей различных политических партий, она выехала в сентябре и вернулась в ноябре. Посещение ею Англии было, конечно, безрезультатно, и сама делегация встречена была англичанами с недоверием.

Итак, единый фронт был подтвержден, и притом таким (относительно) авторитетным учреждением, как земско-городское совещание. Однако процесс, который развивался в области, не мог остановиться, и кристаллизация военной диктатуры заканчивалась.

Представители демократии Скоморохов и Едовин, убедившись, что правительство является только «совещанием при главнокомандующем», и не желая оставаться в меньшинстве, вышли из состава правительства. Этот выход представителей земско-городского совещания, так же как последовавший около этого времени отказ генерала Миллера остановить новые многочисленные высылки и аресты, привел к окончательному крушению позиции союзовозрожденцев.

А. Иванов и П. Скоморохов, с которыми мне пришлось в это время говорить, так формулировали свою новую тактику:

«Для нас ясно, что говорить об искреннем соглашении с генералом Миллером не приходится. У нас военная диктатура и военный диктатор, который готов допустить [371] совещательный орган при своей персоне, но не больше. При таких условиях, которые мы считаем губительными, оставаться в правительстве мы не можем. Пропадает и подлинный «единый фронт». Но мы не хотим мешать генералу Миллеру защищать область и будем ему помогать там, где можем. Во всяком случае всякую оппозицию против него будем сдерживать».

И газета «Возрождение Севера», заняв критическую позицию по отношению к Колчаку, продолжала поддерживать генерала Миллера и остатки правительства вплоть до закрытия газеты в день падения области, 19 февраля.

Новая позиция эсеров, по-прежнему пассивно уступчивая, встретила резкую критику, особенно на местах. Неоднократно с мест требовали активной политики, требовали взять власть в свои руки. Особенно защищали эту активность партизанские уезды и партизанские части. Делегации, требовавшие отпора и состоявшие как из офицеров, так и из солдат, считали активность необходимой и обещали поддержку реальной силой. Тем не менее центр решительно отстаивал мирную позицию, ибо, как писало «Возрождение Севера», «у нас один враг — это большевики, всякие внутренние распри мешают борьбе с этим врагом. Никаких выступлений. Никаких самочинных демонстраций. Все на защиту фронта». («В. С.». XI.)

Отказавшись от участия в правительстве, демократия не отказалась от поддержки фронта.

Несмотря на расхождение в оценке положения центра и мест, внутри демократии Северной области существовало завидное единение, какого я нигде в другом месте не наблюдал. Левые и правые не только составляли единое целое, но и не помышляли о фракционных делениях. Этой цельности отвечал и контакт, существовавший в области между массами и вождями ее, руководителями, интеллигентами. В это время, как всюду по всей России, приходилось наблюдать обострение отношений между массами и интеллигенцией. [372]

Здесь же на Севере я не мог этого заметить — при всем существовавшем расхождении в настроении и мнениях между теми и другими.

При наличии чрезвычайно умеренной политики демократических сфер, политики, которая считалась многими вредной, оставались все-таки взаимное доверие и поддержка. Мне ни разу не пришлось слышать по адресу верхов столь излюбленных в России эпитетов, направленных против неугодных лидеров: «продались генералам», «прихвостни буржуазии» и т.д. В самые последние дни существования области и после ее падения, когда многие упрекали демократию в «тяжких грехах соглашательства», широкие круги крестьянского населения остались верными своим лидерам, спасали их, укрывали.

Да и вообще не было в северянах, в частности в северных войсках, ненависти к интеллигентам и барам (исключение составляли горожане и пригородские жители). Разве не любопытен факт, что, как правило, солдаты не только отпускали своих офицеров в дни падения области «домой», но оставляли им и оружие и вещи.

«Ты уж, господин поручик, береги себя».

«Авось господь поможет тебе, господин капитан, добраться до своего дома».

Такие напутствия слышались в тех частях, где не было коммунистов и где большинство солдат было из крестьян.

Это явление тесно связано с характером и натурой северян. В них нет и в помине того озлобления, затаенной обиды и ненависти к барам и интеллигентам, столь характерных для великоросса средней России. Здесь, на Севере, были только следы этих настроений, только отголоски, только отражение общероссийских настроений масс. Вместе с тем у северян и больше самостоятельности, больше и чувства собственного достоинства. Пассивность же и безразличие к судьбам Северной области находят объяснение в известном разочаровании в политике правительства и в имевших место притеснениях и незаконностях, [373] которым население подвергалось со стороны местных военных властей, и главным образом — в недостатке общественного самосознания и в убеждении в правильности положения «наша хата с краю».

* * *

Говоря о демократии Северной области и о ее настроениях и поведении, нельзя обойти молчанием тех взаимоотношений, которые существовали между военным командованием и демократическими деятелями.

Как мною уже дважды было отмечено, верховное управление было арестовано капитаном Чаплиным, занимавшим тогда должность главнокомандующего. После того сменялись люди, изменялась обстановка, но происшедшее все-таки осталось в памяти и той и другой стороны. И в дальнейшем отношения между теми и другими отнюдь нельзя было назвать дружественными. Правда, генерал Миллер держал себя весьма лояльно, нередко беседовал с А. А. Ивановым, оказывал последнему знаки внимания и иногда подчеркивал в разговоре с ним, что «он сочувствует принципам демократии и вполне их понимает». Но другие генералы и штабные не только не скрывали своей враждебности к демократическим деятелям, но и культивировали ненависть в офицерстве. Хотя оборончество и соглашательство эсеров в С. о. было «вне всякого сомнения», тем не менее почти официально говорили о разложении фронта социалистами и о том, что Иванов получает деньги от большевиков, и тому подобное.

Начальник штаба Железнодорожного фронта совершенно искренно любил заявлять вслух, «что лучше большевики, чем социалисты и эти демократы, да и вообще все интеллигенты». Причем он сваливал в одну кучу и Керенского, и Милюкова, и Гучкова. Все это были интеллигенты.

Эта организованная, я не могу иначе выразиться, травля демократических деятелей некоторыми высшими чинами армии не могла не отразиться на настроении офицерства. [374]

Рядовое офицерство, за исключением партизанских частей, было настроено враждебно к социалистам и демократам, но в некоторых специальных частях и штабах настроение было даже активным в смысле враждебности, и ряд эксцессов, весьма вредных по своим последствиям, записан в истории С. о.; эти случаи даже отмечены в приказах главнокомандующего.

Такова была история с А. П. Гуковским. Не сочувствуя позиции «Возрождения Севера», он отошел от политики, работал над своей научной работой и жил весьма уединенно. Даже его приятели редко могли его видеть. Тем не менее для воинствующих черных он оставался бывшим членом верховного управления и считался лидером эсеров. Незадолго до его предполагаемого отъезда за границу вечером к нему позвонил неизвестный и в упор ранил Гуковского в грудь на вылет. Гуковский долго был между жизнью и смертью, но, несмотря на свой почтенный возраст, выжил. Расследование, произведенное прокуратурой, не дало результатов. И только после падения С. о. выяснилось, что это дело рук чаплинцев.

Другой из более характерных случаев произошел уже в январе 1920 года. Офицеры броневого дивизиона, отличавшиеся особой нетерпимостью, неверно, по-своему, поняли одно стихотворение, помещенное в газете «Возрождение Севера», и решили убить Иванова.

Сказано — сделано.

На броневике они подъехали к редакции, но, к счастью для Иванова, его не нашли.

Они едут к нему на квартиру. Тоже не находят. Угрожают его жене.

Предупрежденный Иванов бежит к Миллеру, и в результате ретивым офицерам в особом приказе главнокомандующего разъясняется, «что они неверно поняли означенное стихотворение, которое написано не в прославление большевиков, а в их осуждение».

* * *

Если генералитет недолюбливал демократии вообще, то он решительно не переносил демократически настроенных офицеров и весьма их притеснял. [375]

Я говорил уже о полковнике Костанди, который отнюдь не был демократически настроенным офицером, но почему-то считался «красненьким». Этого было достаточно, чтобы держать его в черном теле.

Аналогичных случаев было немало, и каждый служивший в Северной армии помнит их отлично.

Артиллерийский полковник Аргамаков, прекрасный офицер, проведший все время наступления на передовых позициях, увольняется и отправляется в Финляндию. Вся его вина — две статьи военного характера, помещенные в газете «Возрождение Севера», и демократическое настроение. Он не только увольняется, но ему дается сумма денег, достаточная только, чтобы доехать до финской границы. Не помогло ничто, ни даже то, что он был ранен на фронте.

Подполковник Брюмер, один из лучших офицеров артиллеристов Северного фронта, был назначен тоже к увольнению, и его спасли от этого только начавшиеся осложнения на Двинском фронте.

Подполковник Чубашек, прославленный герой — один из храбрейших офицеров партизанских батальонов. О нем рассказывали чудеса смелости, отваги и ловкости. За один год выдвинулся он из поручиков в подполковники, но здесь был замечен как посетитель редакции «Возрождение Севера». Этого было достаточно, чтобы был решен его перевод на Печору. В одном горячем сражении он попал в плен. Начальник штаба фронта, узнав об этом, доложил с улыбкой командующему:

«Слава богу, избавились от одного социалиста!»

Увы, это не россказни, это факты, подобных которым было немало.

Неустойчивое положение области, конечно, не могло упрочиться от подобных внутренних распрей.

Недовольство фронта тылом, недоверие одних офицеров к другим, антагонизм, существовавший между военной властью и населением, разочарованность в рядах демократии и связанный с этим все растущий большевизм в городских кругах расшатывали и без того непрочные основы Северной области. [376]

* * *

В заключение этой главы — несколько слов об юдофобстве.

Последнее не имело сильного распространения в области, но, конечно, ему не чужды были власть имущие.

Один случай остался в моей памяти наиболее тяжелым воспоминанием...

Среди многих врачей Северной области был один врач-еврей Иоллос, приехавший из Парижа. Он был больной, с тяжелым ревматизмом, беспомощный, почти никогда не живший в России.

Шабельский посылает его в глубь Печоры. Командировка эта была для него равносильна полной гибели. При этом не составляло тайны, что его отправляют туда как еврея, ибо на фронт его «нельзя послать. Будет его разлагать».

Дальнейшая судьба Иоллоса, после прихода большевиков, мне неизвестна. [377]