По Чехословакии

Где-то после двухдневных переходов с боями мы пересекли границу Чехословакии и, отвалив от речушки, вдоль которой мы продвигались, повернули на северо — запад, поднимаясь в Словацкие Рудные горы. Населенные пункты встречались не так часто, обычно в долинах, у речушек.

Выпал снег, склоны гор побелели, правда, кусты и деревья на фоне снега рябили серыми пятнами. Нашим солдатам, одетым в серые шинели, можно было маскироваться и без белых халатов. В эту пору с нами вместе против немцев вступила в бой и румынская армия. Видимо, все это время с августовского прорыва и капитуляции Румынии ее армия проходила, переформировку, чистку от профашистской прослойки в командном составе и комплектацию.

Не очень надеясь, как это представлялось нам, солдатам, на боеспособность румын, наше командование не выделяло им обширных участков фронта, а рассредоточивало их промеж наших войск, составлявших, таким образом, всегда надежный каркас.

Помнится первая встреча с румынскими воинами в первом же словацком селе. Подошли их полнокомплектные роты. Солдат много. Демократии в отношениях между солдатами и унтер-офицерами, а тем более офицерами — никакой... На все распоряжения старших по чину румынские солдаты вытягивались, козыряли и щелкали каблуками.

В нашей армии на фронте солдаты и сержанты обращались примерно, как колхозник со своим бригадиром. В ответ на команду офицера еще могли козырнуть со словом «Есть!» и, крутнувшись, выполнять распоряжение, команды же сержантов выполнялись без всякого козыряния.

Пока старшие офицеры румын получали участки на передовой, чтобы занять их ночью, мы, раздобыв вина, общались с румынскими солдатами и унтерами, и испытывали некоторую неловкость, наблюдая, как тянутся их солдаты перед сержантами.

— Ты посмотри, — воскликнул наш связист Гажала, обращаясь к своему командиру отделения, сержанту Тарасову, — как они их вымуштровали! Во, буржуи!

— Ничо, паря, я тя тоже заставлю бегом бегать!

Сержант Тарасов расхорохорился. Наверное, он вспомнил, что при существующей у нас на фронте демократии (а я бы сказал уважении к личности бойца), его подчиненные не то, чтобы отказывались выполнять приказание — такого никогда не бывало — но, получив его не от офицера, а от сержанта, вместо немедленного и беспрекословного выполнения, убежденные, что ум хорошо, а два лучше, могли ответить:

— Слухай, сержант, а может вот так лучше?

Сержант хмурился, но, чувствуя, что солдат действительно говорит дело, ответствовал:

— Ну, если лучше, то давай так...Только быстро, так твою! — присовокуплял он и свою командирскую лепту к принятому решению.

К вечеру румыны ушли. Только за нашим двором развернулась их батарея из четырех короткоствольных пушек какого-то музейного вида. А на рассвете начался бой. Начала бить наша артиллерия и артиллерия румын.

— Уна мина фок! — кричал румынский офицер, взмахивая рукой. Наводчики дергали за шнуры, пушки подпрыгивали, изрыгая снаряды, огонь и сизый дым. Наши солдаты повеселели: все-таки какая ни есть, а все подмога. Не все же нам одним бить фашистов. Союзники-подлюги открывать второй фронт все еще не помышляют, так, слава богу, что хоть румыны присоединились к нам и теперь в одном строю с нами вступили в бой.

Боевое крещение румын прошло неудачно для них. И хотя сорвали и погнали немцев, но к полудню, когда, взяв пушки на передки, мы двинулись вперед, нам открылась печальная картина — весь белый, покрытый снегом склон гор, был усеян трупами румынских солдат. В темно-зеленых шинелях они резко выделялись на снегу.

Наши солдаты за войну сделались если не стратегами, то великими тактиками. И врал Виктор Астафьев, когда писал, что мы своими трупами завалили немцев. Если наших погибло больше, то только в начале войны в силу ее внезапности, за счет большого числа окруженных, а так же гибели мирных людей в немецкой оккупации. Последние годы войны мы воевали малым числом. Да, мы не жалели себя, но цель у нас была великая — победа и полный разгром фашистов. Вот и здесь, пересиливая шум мотора, начали они излагать «Науку побеждать».

— Мать, моя! Сколько их навалили! Это што ж они так кучей перли?

— Та их же ж много! У нашей пехоте в роте двадцать солдат, а у их, мабуть, двести.

— А шинели у их яки тэмни. Их же ж видно, як на ладони.

— Ничо, вот повыбьют их маленько и научатся воевать! Нас в начале войны тоже было много, и голов клали много.

— Всёдно жалко. Воны таки еж, як мы...

Мы отъехали от поля боя. Погибшие солдаты скрылись из виду. Переменилась и тема разговора. Все это были старые солдаты (хотя многим было не больше двадцати), за годы войны повидавшие всякого, поэтому увиденное не могло надолго потрясти их. Война и смерть — родные сестры. И обе они были перед нашими глазами уже много, много дней.

К вечеру мы заняли словацкий городок Рожнява и, не останавливаясь, стали продвигаться в горы. Однако часам к десяти вечера остановились в небольшом хуторке. Жители были рады нашему приходу. Хуторок состоял всего из десятка домиков, приютившихся в узкой лощине, по обе стороны которой вздымались покрытые хвойным лесом горы. Собрался импровизированный оркестр: скрипка, виолончель, контрабас и барабан. Музыканты всю ночь напролет играли, развлекая нас и людей, собравшихся из соседних домов. С ними было легко общаться — это были славяне. Они говорили на своем языке, мы — на своем, но и мы, и они понимали друг друга. Некоторые из них оказались партизанами или связными партизан и рассказывали нам о своих боевых делах.

На рассвете нас повернули назад, на Рожняву, а оттуда мы пошли на юг, вдоль реки в обход Словацких Рудных гор или во всяком случае, по проложенным в них дорогам.

Вот уже вторую неделю мы продвигаемся по Чехословакии, легко взламывая оборону немцев, наспех устраиваемую каждую ночь на нашем пути. Заняли провинциальный словацкий городок Римавска Собота, прошли его маршем и, не останавливаясь, стали углубляться в горы. В зоне нашего продвижения сходились хребты Словацких Рудных гор и Малых Татр, создавая сплошной горный массив. поднимавшийся все выше и выше. Однако колонна наша по улучшенной гравием и щебенкой дороге, на значительных участках асфальтированной, шла непрерывно, только вспоминая заторы у взорванных мостов по полям Смоленщины и украинскому чернозему. Здесь дороги были добротными, благо, что строительный камень был тут же, рядом — все горы были сложены из него.

Остановки наши бывали обычно в конце дня, у какого-нибудь придорожного села, где немцы пытались нас остановить. Завязывался бой, колонны разворачивались в боевые порядки, батареи занимали огневые позиции. На немцев обрушивался шквал огня, их выбивали из села и, занявши его, славяне располагались в нем на ночлег, оставляя немцев впереди себя на высотах, давая им возможность закрепиться до утра.

Все роды войск из всех эшелонов набивались в село. Здесь перемешивались все: взводы управления с орудийными расчетами, разведка с обозами, танкисты и артиллеристы, пехота и снабженцы, дивизионы «Катюш» и полковые санчасти.

Пусть немцы закрепляются до утра. Утром мы их выбьем. Утро вечера мудренее, а пока надо дать отдохнуть и войне. Посчитать живых и мертвых, пополнить продовольствие и боеприпасы, заправить автомашины горючим, приготовить ужин, пообщаться с населением. А оно всегда готово пойти навстречу. Славяне, положив ласковый взгляд на молодух, приглашали их помочь побыстрее приготовить солдатский ужин. В помощи они, конечно, не нуждались и со всем проворно справились бы сами. Но как приятно останавливать свои взгляды на этих ясноглазых славянках, на их статных фигурах, несущих в себе славянскую породу и западную культуру, слушать их распевный говор, а если будет удача, то и уединиться с ними где-нибудь в темном уголку, подальше от глаз армейского начальства и стерегущих глаз родителей. Не зря скоро и солдаты и словачки, посмеиваясь, напевали протяжно такой, якобы подслушанный ими диалог:

— Аничка!

— А но?

— Подь сэм.

— Пречо?

— Крумпли пуцуватъ.

— Ни, я боим. Там страшидло!

Что в переводе на наш означало бы:

— Анечка!

— Что?

— Пойдем со мной.

— Зачем?

— Картошку чистить.

— Нет, я боюсь. Там страшно!

А у самих глаза лучатся и губы растянуты улыбкой, и невозможно скрыть взаимную симпатию. Задержись фронт на день-другой, и рухнула бы такая ненадежная сдержанность Анечек, растаяли бы все эти «ни я боим», и очертя голову, нырнули бы и те и другие в самое, что ни на есть «страшидно», давая ростки обыкновенным человеческим историям без начала и конца, с одной только скоротечной серединой.

Но, слава богу, наутро мы снова пошли вперед, сбив немцев с их позиций, и оставляя Анечек лишь в своей памяти сердца. Так, все углубляясь в горы, мы прошли Панобанью, Лавинобаньго и через несколько дней заняли небольшое село Летва. Под вечер, когда уже начало подмораживать, когда сверху пролетал редкий снежок, когда солнце клонилось к западу, и готово было юркнуть за вершины гор, поднимаясь вверх, мы вошли в село. Дорога, войдя в него, поднималась вверх и метров через триста уже выходила из села, поднимаясь на перевал. На выходе, у дороги, на верхней окраине стояла церковь, а домики рассыпались вправо от дороги по склону горы, сбегая далеко вниз и вправо, в долину. У самой церкви нас остановили наши разведчики. За селом были немцы. Наш командир дивизиона устроил наблюдательный пункт на колокольне церкви. Тут же, у самой церковной ограды, в крайнем доме мы расположили наш штаб дивизиона. Батареи заняли огневые позиции, несколько отойдя назад. После первого же артналета немцев наш хозвзвод тоже был перемещен вниз, в заднюю часть села.

Видно немцы решили здесь оказать сопротивление и остановить нас, а возможно с гор, которые были впереди, они просматривали село, но только через полчаса они повторили свой артналет по дороге и церкви, выпустив более полусотни снарядов. В нашем доме жителей не было. Здесь, видно, жил гончар. Половину дома занимала гончарня со множеством горшков, кувшинов, чашек, корчаг всевозможных размеров и формы.

Наши офицеры, расположившиеся было в жилой половине дома, после третьего или четвёртого артналета немцев переместились в подвал, расположенный под домом. Командир дивизиона был здесь же, с нами. На колокольне оставался только дежурный разведчик и телефонист, все остальные спустились к нам.

Ночь прошла сравнительно спокойно, если не считать два-три артналета по нашему НП, расположенному на церкви, но прямых попаданий не было, снаряды рвались вокруг церкви и во дворах соседних домов.

Рано утром, когда подъехала наша кухня, два шальных снаряда рванули в нашем дворе с перелетом метров на сорок. Никого не зацепило. Но Сорокин, наш писарь, не захотел выходить из подвала даже за завтраком.

— Принесите мне, — просительно обратился он к проходившим солдатам.

Над ним решили подшутить и немного поиздеваться над его непроходимой трусостью. В гончарне выбрали новый глиняный ночной горшок, попросили повара влить в него порции три и подали Сорокину в подвальную дверь, откуда он протягивал руку.

— Держи, сержант, поправляйся, — крикнул, один.

— Ешь! А обстрел начнется — садись на него.

— А потом опять ешь. Ха-ха-ха.

Сорокин не обижался. Он сознавал свою трусость, с которой ничего не мог поделать, и широко улыбался на все солдатские шутки, довольный уже тем, что завтрак ему подали в подвал и не нужно выходить под обстрел.

Бой, начавшийся с утра и продолжавшийся весь день, не принес успеха. Пехота несла потери. По нашему НП немцы все время посылали серии снарядов и мин, надеясь таким образом ликвидировать активность наших батарей. Один снаряд угодил в стену церкви, взрывом выбило небольшую дыру в кирпичной кладке, но здание стояло прочно. Мы у себя потерь не имели, однако постоянный артиллерийско-минометный обстрел раздражал и нагонял мрачное настроение.

Так прошло два дня. Боезапас наш таял, пополнялся, потом снова иссякал, а успеха у нас все еще не было. Впереди был город 3волен — узел дорог, от него отходила на север рокада на левый фланг немцев, где противостоявший им Первый Украинский фронт, отстал от нас. Сдача города доставила бы немцам большие неприятности, поэтому они так упорно сопротивлялись на нашем участке, закрепившись на господствующих высотах.

На третий день наш старшина, Иван Гончарук, решил устроить в нашей гончарне баню для управления дивизиона, пользуясь тем, что все мы на этот раз были в сборе: и разведчики с командиром дивизиона, весь взвод управления и штаб дивизиона. Установили бочки, нагрели воды. В одной из них устроили вошебойку, чтобы слегка поубавить этих паразитов, у кого они завелись. Долго уламывали Сорокина вылезти из подвала и помыться. Он утверждал, что он и так чист, как младенец после купели. Оно, конечно, было неприятно быть раздетым и намыленным, когда нет-нет, да и залетала серия немецких снарядов, с хрястом рвущихся рядом с нашим домом. Но баня-это был такой праздник, причем редкий праздник на фронте. Поэтому хоть и вертелась в голове мыслишка, что как это некрасиво будет лежать голому, намыленному, с открытым срамом, пока тебя закопают, однако же, с удовольствием проходили эту очистительную процедуру. Сорокин выполз из подвала только после того, как Гвардия на него гаркнул и выпустил такую очередь поощрительных напутствий, что пламя стоявшего перед ним светильника из снарядной гильзы заколебалось, грозя погаснуть.

Только дней через десять мы сорвали, наконец, немцев и снова двинулись вперед.

Наш маршрут пролегал, минуя город Зволен. Мне пришлось его вспомнить уже после воины. Возвращаясь из отпуска, я ехал в полуразрушенном поезде Бухарест-Будапешт по Румынии. В классном вагоне нас было несколько солдат. Была зима. В вагоне была буржуйка — чугунная печка, топить которую было нечем. Солдаты взламывали полки, перегородки, чтобы подбросить топлива в печь — военное варварство продолжалось. С нами в вагоне ехал словак. Во время войны немцы его взяли в армию и отправили на восточный фронт, воевать против нас. Там он сбежал к нашим партизанам и до конца войны воевал против немцев, а теперь вот ехал на родину. Познакомились. Его звали Андреем. Спросил его, откуда он.

— Из Зволена.

— Из Зволена? Так мы его освобождали, — сказал я. Андрей загорелся. Не был же дома три года.

— Как он там? Сильно разрушен?

— Не знаю, Андрей. Упорные бои шли дней десять за него. А потом мы прошли, минуя город.

Андрей загрустил. Он знал, что такое десять дней упорных боев за город, Живы ли его родные?

Я как мог успокоил его тем, что бои были в основном за высоты на подступах к городу.

— Не знаю, как встретят меня... Мне надо явиться в наш генеральный штаб. Нас из Советского Союза всех направляют туда. Как еще посмотрят на то, что я был в партизанах и бежал из Словацкой армии. Ведь у нас там всякие. И те, кто был рад немцам. Но мы будем бороться за новую Чехословакию. У нас будет так же, как у вас в СССР.

— У нас тоже всякого дерьма хватает, — ответил, я, — не перенимайте все подряд.

— Нет. У вас все равно хорошо.

Скоро мы расстались. Я пожелал ему встретить всех родных живыми.

Недели две после Зволена мы с боями углублялись все дальше и дальше в Карпаты. Все выше и выше были горы, все глубже и глубже снега. Все реже стали попадаться населенные пункты — мы вошли в зону, где население было разбросано по хуторам. То там, то здесь, вдали от основных дорог виднелись отдельные домики с хозяйственными постройками, полузанесенные снегом, добраться до которых, кроме, как на лыжах, было невозможно. Лесные дорожки, извивающиеся по залесенным склонам гор, были завалены снегом, и в эту пору года по ним никто не ездил. Даже война обходила эти хутора стороной.

Поднявшись на перевал, мы оказались в неширокой снежной траншее, прорытой вдоль дороги в одну и кое-где в две колеи. По сторонам от дороги лежала двух-трехметровая толща снега. Сверху, не прекращаясь, посыпал и посыпал снег, а ветер, хоть и не сильный, сметал его еще и со стороны на дорогу. Машины буксовали в полуметровом снежном месиве под колёсами и, наконец, встали совсем. Как ни наваливались мы, облепивши борта машин, как ни упирались, взбадривая себя громкими криками, но силы наши иссякли, и движение прекратилось. Был уже вечер, когда командир дивизиона со взводом управления ушел вперед вслед за пехотой. Ушел и начштаба гвардии капитан Кривенко. Командовать колонной остался замполит командира дивизиона, старший лейтенант Миронов.

Ночью подморозило. Верховой снег прекратился, но усилился ветер и метель. Взмокшие от пота гимнастерки и шинели постепенно подсыхали, отнимая тепло от тела. Стало зябко и особенно остро захотелось есть. Однако походная кухня не дымила, не было дров, а вокруг был темный ельник, облепленный шапками снега. Передние наши машины и обозы стали разворачиваться и уходить назад. А мы все стояли, наш новый «командующий» никак не мог решиться на какое-либо иное действие, кроме как заставлять солдат работать до изнеможения лопатами, что было равносильно отчерпыванию из реки ложкой. К утру на перевале остались только наши машины с орудиями.

Старшина раздал сухой паек, который мы проглотили в одно мгновение, и снова хотелось есть, хотелось спать — тяжелые веки так и прикрывали глаза, а ватные ноги так и просили присесть хоть на снег.

Метель утихла, но машины были занесены уже по ступицу. Взялись опять за лопаты. Кто-то мечтательно рассказывал, что у американцев есть машины, которые могут одним заходом делать проезд в одну колею со скоростью двадцать километров в час. На фоне этого наши лопаты казались такими жалкими поделками.

Солдаты роптали и, обращаясь к командирам взводов, спрашивали, почему ими так бестолково командуют? Взводные отмалчивались — армия и субординация — что тут скажешь? В армии дураки обнаруживаются только среди подчиненных, а искать их где-то выше — субординация не позволяет.

К полудню, наконец, вернулся Гвардия и дал команду разворачиваться назад. Однако это было уже нелегко — метель сделала свое дело. Вся дорога — траншея была засыпана изрядным слоем наносного снега. Только к вечеру нам удалось развернуться и пробиться назад в долину. Мы двинулись в обход. Кухня теперь, слава богу, дымилась на ходу и была надежда, наконец, подкрепиться, что мы и сделали, когда уже стемнело. Расправившись с ужином, мы тут же двинулись дальше, опять поднимаясь в горы. Машины неторопко бежали вперед под натужное завывание моторов, а мы, сидя в кузовах, дремали, прижавшись друг к другу.

Часов в одиннадцать вечера подъехали к переднему краю, который обнаружили с некоторым опозданием. Погода устоялась, ветер стих, снег не шел, светила луна и машины продвигались, не включая даже подфарники — так было светло. Передний край мы проехали, не заметив, и когда уже отъехали метров сто в сторону переднего края немцев, увидели сзади бегущего солдата, подающего рукой сигнал остановиться. Мы забарабанили по кабине, машина остановилась. Подбежавший пехотинец, запыхавшись, спросил:

— Куда вы едете? Там же немцы!

Оказалось, что мы проскочили, не заметив засыпанное снегом ответвление дороги на хутор, где был наш командир дивизиона со взводом управления. Минут через двадцать мы были на месте. Хутор представлял собой большой дом владельца хутора и на некотором удалении от него несколько хозяйственных построек.

Наши пушки поставили на прямую наводку метрах в трехстах вправо по фронту от хутора, машины замаскировали за хозяйственными постройками, а наш штаб дивизиона — на наблюдательный пункт дивизиона, расположенный в доме владельца хутора. Однако там же располагался КП стрелкового полка, которому был придан наш дивизион, и командир полка тут же распорядился убрать с КП всех лишних, чтобы мы там не маячили и не демаскировали. Пришлось нам убираться под открытое небо. Немного справа и сзади несколько холодных сараев. Но не там же располагаться? Прошедшие двое суток были очень трудными для нас, и хотелось хоть немного поспать в тепле. Чуть впереди и справа стоял небольшой домик, впритык к которому на прямой наводке была развернута батарея иптаповцев. Пошли мы туда. Три комнаты дома были заняты солдатами и офицерами этой батареи. Пустой оказалась только кладовка со стеллажами, ярусом поднимающимися вдоль трех ее стен. Нам показалось за благо разместиться на этих полках, чтобы тут же заснуть. К утру иптаповцы должны были оставить свои позиции и уехать.

Только, было, мы задремали, как раздались выстрелы орудий — наши соседи решили перед отъездом отстреляться по немцам. Ночной беспредметный огонь, скорее всего, был вызван излишком снарядов.

Я, было, расположился на верхней полке, где потеплее, но после первых же выстрелов перебрался на нижнюю. То ли мое чутье, то ли фронтовой опыт подсказали мне, что сейчас немцы ответят такими же гостинцами, а сверху падать высоковато. И только, было, я умостился внизу, расправил под собой складки шинели, чтобы не давили, только пригрел своим теплом настывшие доски, как раздался страшный грохот взрыва, дверь в нашу кладовку выбило и комнату заполнило тротиловой гарью, а из соседних комнат послышались крики и стоны. Наши славяне, вспоминая твою матушку, горохом сыпанули с полок на пол.

Снаряд немцев угодил в стенку комнаты, где располагался комбат иптаповцев, ушел под пол и взорвался в соседней комнате, где размещались орудийные расчеты. Сразу двенадцать человек убитых и раненых. Наши все были целые. Хорошо, что наши соседи не пустили нас к себе, заявив, что к утру они освободят весь дом. Оставаться в этом доме, в этой братской могиле стало как-то тоскливо, и мы выбрались опять под открытое небо. Наши офицеры пошли опять на КП, а солдаты стали устраиваться кто где и кто как. Я взял с собой Ступницкого и Сорокина и сказал, что поработаем часа два и соорудим себе землянку за домом, где был КП полка.

Часа два мы долбили мерзлую землю, углубившись всего чуть больше метра. Однако этого было уже достаточно, чтобы сидеть. Затем притащили парниковые рамы, накрыли яму сверху, завалили соломой, а уже поверх соломы слоем земли, оставив в одном углу лаз, который затыкали связанным пучком соломы. К утру гнездо с соломой под боком уже было готово и мы за двое суток первый раз уснули. А утром, когда подъехал старшина с кухней, еще и раздобыли у него жестяную банку из-под Рузвельтовской колбасы диаметром сантиметров десять, сделали из нее печку, трубу с пистолетный ствол и очаг был готов. Достаточно было сжечь горстку щепок, как в нашей конуре становилось тепло.

Прямого попадания снаряда в наше логовище не могло быть, размещалось оно за домом, при ударе в который снаряд взорвался бы, даже если бы он был фугасным, а осколки от него не могли пробить земляную насыпь.

Так мы обеспечивали себе защиту во время отдыха. Прошел день. Наше продвижение застопорилось. Впереди у немцев была какая-то старинная крепость или замок со стенами полутораметровой толщины. Выкурить фрицев лобовой атакой не удалось даже с помощью батарей, стоявших на прямой наводке.

А вечером, как только стемнело, старшина решил организовать в доме, куда угодил немецкий снаряд прошлой ночью, баню для управления дивизиона, воспользовавшись и остановкой, и тем, что мы опять оказались все вместе.

Часов в десять вечера уже начали мыться и прожаривать в бочке над костром свое обмундирование. Пошли и мы. И вот тут-то мне страшно не повезло. Я сдал свое обмундирование на прожарку, его опустили в бочку вместе с другими, я получил свою порцию горячей воды и пошел намыливаться. Но не успел я ощутить всю сладость этой процедуры, как в бочке выстрелил патрон, оставленный каким-то охламоном в кармане своих брюк, наше обмундирование, уже раскалившееся от жара, мгновенно вспыхнуло, и как ни проворно выхватили его из бочки, но одевать на себя было уже нечего. Мои друзья-погорельцы были запасливее меня, а у меня ничего больше не осталось, кроме белья и шинели. В таком виде я и ушел в свою землянку. Не было ничего в запасе и у старшины, и он пообещал мне съездить в дивизионные склады за обмундированием. Весь день я пролежал в своей землянке, не вылезая на поверхность, чтобы не быть осмеянным. А у самого мыслишки — хорошо, что немцы уже только обороняются, а что если бы нажали на нас, да пришлось бы отступать? Как бы я тогда, в одних-то подштанниках? Срам один!

К вечеру приехал старшина, однако, ни с чем. На дивизионном складе тоже ничего не было. Да и не могло быть. Нас обмундировывали дважды в год: весной и осенью, а теперь стояла середина зимы.

— Я же им говорю — у меня солдат у одних кальсонах... А они нет и нет, — сокрушался мой друг Иван Гончарук.

Пришлось мне еще сутки просидеть в своей землянке, и только к следующему вечеру Иван привез мне новое обмундирование, за которым он мотался куда-то аж до армейского склада. И ко времени. Потому что утром мы снова двинулись вперед, а у меня мурашки бегали по спине от одной только мысли, что я мог бы и в наступление идти в одних подштанниках...

К обеду мы заняли крепость. Остановились ненадолго в мрачном здании со стенами толщиной полтора метра, в которых окна смотрелись узкими глубокими бойницами. Часа через два, уяснив направление и задачу, мы двинулись вперед.

На следующий день наше продвижение до полудня было беспрепятственным. Наша колонна двигалась вперемешку с румынами, с их стрелковыми ротами. Только в одном месте после команды: «Воздух!» колонна остановилась, и все живое затаилось под кронами деревьев лесопосадки. С запада нарастал грозный тяжелый рокот моторов. Мы поначалу недоумевали — откуда у немцев появилось столько самолетов? Мы привыкли уже за время войны к налетам немецких бомбардировщиков группами до полусотни штук за раз. А тут рев нарастал, хотя самолетов еще и не было видно, и рев моторов был такой мощный, что исходить он мог не от одной сотни моторов. Наконец в разрывах облаков, на высоте до 10 километров, не меньше, появились колонны четырехмоторных бомбардировщиков, которые уходили к нам в тыл. Это были американские летающие крепости. Мы их видели впервые. Совсем недавно они стали совершать челночные операции. Они загружались бомбами на территории Западной Европы (в Англии), летели бомбить немецкие города, и шли на посадку на советские аэродромы. Там заправлялись горючим, бомбами и летели в Германию опять бомбить, после чего возвращались на свои аэродромы в Англии.

На душе посветлело. Впервые своими глазами мы видели союзников в деле. К полудню перед селом наткнулись на немцев. Обстрелянная колонна стала разворачиваться в боевые порядки. Румынские солдаты, развернувшись в «цепи», уклоняясь влево и вправо от дороги и поднимаясь в горы, постреливая, пошли вверх, вперед. Мы развернули наши батареи, и пошли вперед по дороге в село, вытянувшееся по узкой приречной долине, зажатой слева и справа крутыми склонами гор, на небольшом удалении от села покрытых лесом. Следом за нами связисты разматывали телефонную связь.

Пройдя около километра, мы завернули в пустой двор и расположились штабом в доме, окна которого с одной стороны выходили на улицу, а с другой вправо по фронту смотрели на крутой склон горы, открытый взору до самого леса.

Началась обычная работа. Каждый занимался своим делом. Я подготовил данные для стрельбы наших батарей по возможным целям и передал на батареи. Вдруг справа, по фронту, затрещала, приближаясь, ружейно-пулеметная стрельба. Выглянув в окно, мы увидели, как стремительно скатывается к нам вниз румынская пехота под натиском немцев. Гвардия скомандовал занять оборону с личным оружием. А румыны уже скатились к нам в огород, и совсем близко перебежками приближалась цепь немцев.

— Товарищ гвардии капитан, подготовить огонь на себя? — спросил я Гвардию.

— Твою мать, сами себя же побьем!

— Не побьем! Посмотрите, какой огромный в два этажа сеновал стоит между нами и нашей батареей. Наш дом под его укрытием.

Со звоном вылетело выбитое шальной пулей оконное стекло.

— Ну, давай! Быстро. Но смотри...

Но тут уж дело одной минуты. Взял чуть правее нашего дома — опасался только бы не перебить свою же связь с батареями. Да не побить бы румын, укрывшихся уже за домами.

— Выстрел! — крикнул телефонист уже одновременно со взрывом.

Хорошо! А теперь беглым! Ах, хорошо! Хорошо, когда наши ваших бьют — это еще в деревне так говорили!

Немцы попятились. Мы довернули огонь вслед за ними, и румыны пошли вперед, теперь уже вверх по склону. До леса мы провожали их огнем наших батарей, а дальше они пошли сами хорошо.

Перед вечером связались с командиром дивизиона, который ушел уже далеко вперед с пехотой, и получили команду снять батареи и продвигаться вперед. А через час с пушками на прицепах, свернув с магистральной дороги, мы поднимались по узенькой дорожке в горы, и уже в сумерках подъехали к хутору.

В крайнем доме мы развернули свой штаб. Тут же между домами серыми тенями слонялись румынские солдаты. Из прихожей, где стоял большой стол с широкой лавкой у стены, уходили две двери — в горницу, где разместились офицеры штаба, и еще в одну комнату, где разместились хозяева. Им предложили эвакуироваться в тыл. Мне почему-то стало жалко их. Может быть потому, что тут же были румыны. Им разрешали высылать посылки домой, и они крали все, что попадалось на глаза. Воспользовавшись отсутствием офицеров, я подошел к раскрытой двери, откуда заинтересованно наблюдали за нами хозяева: старик со старухой, взрослый их сын лет двадцати пяти, и дочь лет семнадцати.

— Не уходите! Скоро мы пойдем вперед. А если уйдете — у вас шистко раскрадут румыны.

— А-но, а-но... — благодарно они закивали головами, посветлев лицами.

Меня окликнули к Гвардии. Офицеры стояли у стены, рассматривали фотографию пышногрудой дочери хозяина, и вслух выражали свои вожделения.

Гвардия распорядился привязать батареи и, как всегда, подготовить данные для стрельбы батарей. И я побежал исполнять. Навстречу, постукивая колесами, подъезжала наша кухня.

— Ты куда? Ужинать! — крикнул повар.

— Успею, Саша, я сейчас!

Обежал батареи, разместившиеся тут же, вокруг хутора. Нанес их положение на карту. Вернувшись в штаб, я подготовил данные для стрельбы по намеченным целям, передал на батареи, расправился с ужином, оставленным мне в котелке, и вышел во двор.

Было по-весеннему тепло и тихо. Снега уже не было, и было особенно темно. Под навесом пофыркивали лошади, там кто-то копошился около них, наш управленческий ездовой Тодось.

Из дома вышла Анечка — так звали дочь хозяина. Я подошел к ней. Она не убежала. Не помню уж, наверное, я что-то говорил ей по-своему, а она отвечала мне по — своему. Наверное, мы понимали что-то, или догадывались по интонации. Из дома вышел Гвардия. Анечка продолжала стоять на крылечке. Когда Гвардия скрылся под навесом, я поцеловал ее, но, наверное, слишком по-братски, ведь я сделал впервые это в своей жизни.

— Хдапчиска, — Анечка засмеялась.

Перевода не требовалось. Я знал, что я еще зеленый-зеленый «хлапчиска», хотя уже два года на войне.

Анечка вошла в дом. Постоявши еще на крыльце, вошел и я. В горнице офицеры разместились на ночлег. У двери, присев на пол и привалившись к стене с подвязанной к голове телефонной трубкой, то ли бодрствовал, то ли полудремал дежурный телефонист. На полу в прихожке разлеглись наши солдаты. Анечка раскинула свою постель на широкой лавке за столом. Я присел около нее, а потом, подумавши, что лучшего места мне не осталось, я полуприлег около нее. Анечка не прогнала меня. Правда, я, обутый, опустив ноги на пол, полусидел, полулежал около нее, ощущая плечом тепло ее тела. Сердце мое колотилось, как на гонках, постепенно успокаиваясь.

Вошел с улицы Гвардия, оглянулся и, входя в горницу, оповестил:

— Вот, твою мать, Соболев, счастливый человек!

Ему что-то негромко ответили, я не расслышал. Спал я или не спал в ту ночь? Наверное, нам было хорошо обмениваться биотоками. Однако же и этого было достаточно, чтобы мы почувствовали неодолимое влечение друг к другу. Наутро мы обменялись фотографиями и адресами, и словно тени все кружились и кружились друг подле друга. А после завтрака была подана команда взять орудия на передки и подготовиться к движению.

Все вдруг быстро-быстро замельтешило, завертелось, время стремительно летело и в то же время тянулось томительно долго. Как будто кто-то брал по одной протянувшиеся между нами ниточки и разрывал, разрывал, причиняя боль. Через час посреди хутора уже стояли походной колонной наши Студебеккеры с пушками на прицепе, в кузовах по машинам сидели солдаты и я с ними, наш старшина с обозом уже выехал вперед, и в утренней тишине далеко было слышно постукивание тележных колес.

Вокруг машины стояли собравшиеся проводить нас жители хутора да офицеры, собравшись в кружок, курили. Анечка была здесь же и плакала в голос, будто провожала жениха на войну — так-то горько плакала. А у меня тоже какой-то комок в горле, и хоть бодрюсь я изо всех сил, но лицо-то у меня растерянное и печальное. Солдаты и офицеры посматривают с недоуменными улыбками то на меня, то на Анечку, пытаясь уразуметь, что же происходит, но, слава богу, никто не схамил, не оскорбил этого полудетского чувства,

А я торопил время. Господи, хоть бы скорее все это кончилось, если не дано ему продолжиться… Но вот подали команду по машинам. Взревели моторы, заглушая девчоночий плач, и мы покатили вперед и вниз, под гору. А позади, все удаляясь и уменьшаясь, на косогоре стояли домики и у дороги группкой — мужчины и женщины хутора, прощаясь, махали руками и среди них Анечка, то взмахивала рукой, то вытирала глаза. И так все дальше и выше, все меньше дома и люди, пока совсем не скрылись за придорожными деревьями… Прощай, Анечка, случайный светлый лучик, посветивший мне, лишь на мгновение на моей фронтовой дороге.

Мы наступали стремительно, вырвавшись, наконец, из гор на более пологое Чешское нагорье. Раза два еще по свежему чувству, я написал Анечке, но не получив ответа, успокоился. Была война и военная цензура, проверявшая всю солдатскую почту, не могла допустить эту переписку. И только больше десяти лет спустя, когда я уже демобилизовался и обзавелся семьей, жил и работал на Сахалине, Анечка через газету «Красная Звезда» и Генеральный штаб нашла меня. Какое-то время мы переписывались, уже обремененные семьями, переписывались, как старые случайные знакомые, передавая приветы семьям. И только в тайных уголочках душ наших все тлел и тлел негасимый огонек той нашей первой полудетской любви, которой не суждено было состояться. Но встретиться нам так и не удалось. А теперь уже разве где-то на небесах...

Во время одного из переходов встретили новый 1945 год. С марша мы остановились в каком-то местечке, я уже не помню. Запомнилось только, что штаб дивизиона разместился в большом доме. Собрались все офицеры дивизиона. В доме начались торжества, которые только могли быть на войне. Офицеры с местными дамами организовали пиршество. Наши солдатики скучились в прихожей, чтобы быть тут же. А мне в эти часы довелось стоять около этого дома на посту. Мне до сих пор непонятно, почему меня поставили на пост. Раньше этого никогда не делали. Провинности за мной никакой не было. Может быть, в эту ночь пиршества, когда все офицеры расслабились, мне больше доверяли? Не знаю.

Стояла лунная ночь, снега не было, но подморозило изрядно — голая земля гулко гудела под каблуками. Порывы ветра поднимали замерзшую пыль и больно били в лицо. За окном внутри дома гремела музыка, а я выстукивал сапогами по замерзшей земле и размышлял о несправедливостях, сопровождающих человеческую жизнь. Наверное, так и запомнилась эта ночь.

Вскоре мы заняли город Злин в Чехии. Здесь размещалась обувная фабрика обувного короля Бати, одна из многих, разбросанных по всему земному шару. Огромный многоэтажный производственный корпус, а вокруг городок для рабочих фабрики — одноэтажные коттеджи из красного кирпича. Все везде заасфальтировано, чисто, все среди деревьев, которые в эту пору были голые. Было пасмурно, изредка накрапывал холодный зимний дождь.

Солдаты отоваривались трофеями — рулонами хрома, реквизированными на фабрике. Офицеры, ссылаясь на устав и недопустимость мародерства в Красной армии, на то, что солдатам «не положено» обрастать каким-то не штатным имуществом, тут же реквизировали хром у солдат и укладывали в свои чемоданы, которые возили в обозе старшины управления дивизиона.

Где-то к вечеру дивизион собрался в походную колонну, и мы выступили впереди. После одного из маршей узнали, что союзники, наконец-то, открыли второй фронт. Побоялись, что мы и без них закончим войну. Выждали, пока мы выложим как можно больше жертв, пока армия немцев не будет ослаблена до предела. Однако второй фронт хоть и на последней стадии войны, но все равно приближал ее конец, и это не могло нас не радовать.

Позади город Простев, и наше наступление развивается стремительно.

На одном из рубежей, где-то в районе Могельнице, я не помню названия села, стоявшего в нашем тылу, немцы стали упорно сопротивляться. Целый день шел упорный бой, который не дал успеха. А вечером нам сообщили, что ночью нас должна сменить Чехословацкая воинская часть, а нас перебрасывали на левый фланг.

Часов в одиннадцать ночи, как только стемнело, пехотные части чехов сменили наши стрелковые полки на передовой, мы сдали свои артиллерийские позиции артиллеристам чешской части и, взяв орудия на передки, отошли километра на полтора в небольшое сельцо, где на его окраине остановились в ожидании, пока подтянутся все наши батареи. Было пасмурно, но тепло, стояла уже весна. Было уже за полночь, когда подъехали наши, остававшиеся на передовой, батареи. И вдруг весь фронт загрохотал выстрелами, пулеметными и автоматными очередями, осветился ракетами. Небо полыхало от трассирующих пуль и ракет. Что там случилось? Уж не прознали ли немцы о смене частей на передовой да не ударили ли, пользуясь моментом неорганизованности? Так мы стояли и созерцали это неистовство с полчаса, пока кто-то из подъехавших не сообщил не достоверную информацию, а просто солдатский слух, что Германия капитулировала.

Нам указали маршрут движения, и колонна наша, взревев моторами, устремилась на запад, к Праге. На другой день нам уже официально сообщили о том,что Германия капитулировала. Но противостоявшая нам миллионная группировка немцев не подчинилась приказу о капитуляции и отходила, стремясь укрыться в горах Южной Германии и Австрии. Однако мы не давали им спокойно уходить, нагоняли, завязывали бои и стремились пленить. Так продолжалось до 18 мая 1945 года. Почти на каждом километре нашего пути встречались колонны сожженных машин, брошенной артиллерии, другой военной техники. Налегке фашистам драпать было легче. Наши остановки на отдых сократились до четырех часов в сутки. Но отступающая армия немцев была уже неоднородной в своей сплоченности, она держалась только на страхе перед расправой со стороны старших офицеров. Кроме того, до солдат дошел приказ о капитуляции.

Наши бои, наконец, закончились. Немцы прекратили сопротивление. И одни из них стремились бежать на запад, к американцам, другие же, повернув на восток, колоннами, без оружия, шли сдаваться нам.

Я помню, как-то наша машина почему-то задержалась и отстала от своей колонны. Мы ехали, догоняя своих. Нас в кузове было всего несколько человек, вооруженных автоматами. Навстречу строем шли тысячные колонны немцев, обтекая нашу машину, которая в таких местах замедляла движение. Жутковато было смотреть на эту массу поверженных врагов.

— Сколько же их! Если б они захотели, они бы в момент смяли нас! У нас бы и патронов на них не хватило, — сокрушенно произнес Ступницкий,

— Не сомнут! Время их прошло, — подхватил кто-то из наших. И будто желая взбодрить себя, привстал, ухватившись за борт Студебеккера, и крикнул в толпу:

— Эй, фриц! Гитлер капут?

— Я, я! Капут, капут, — хором ответили из колонны немцев. Завоеватели Европы шли сдаваться в плен. Да здравствует Весна! Да здравствует Победа!