По Венгрии

…Километры, километры. Фронтовые километры. Уже позади Восточные Карпаты, где приходилось драться за каждую высотку, за каждый перевал, за каждый перекресток дорог. Теперь позиции, где немцам удается закрепиться, стали реже, наши переходы от боя до боя длиннее. Немцы опять придерживаются уже знакомой тактики: день сопротивляются, а в ночь снимаются со своих позиций и отрываются от наших передовых частей.

Осень. Спала летняя жара. Темными пасмурными ночами уже не жарко в шинелях. Кончается Трансильвания — обширный край с пологими увалами, широкими долинами рек, однообразными дорогами, обсаженными, где тополями, где фруктовыми деревьями.

Изредка моросит небольшой дождь. Перестает, потом снова моросит. Небо затянуто тучами. Кромешная тьма. Нет огней в окнах домов, выключены фары автомашин, наша колонна продвигается на малой скорости, едва подсвечивая подфарниками машин разбитую дорогу. В кузове на штабеле снарядов расчет шестой батареи, гаубица их на прицепе за машиной. Я сижу на штабеле снарядов у самой кабины, перевесив ноги через передний борт Студебеккера. Напряженно всматриваюсь в окружающую темноту, пытаясь рассмотреть хоть какие-то приметные места. Ветер и капли хлещут в лицо. Но я не могу отвернуться, спрятать шею за воротник шинели и дремать, и завидую ребятам из гаубичного расчета, дремлющим под шорох дождя и ровный гул мотора. И так на каждом марше. Поэтому глаза у меня постоянно красные от пыли и ветра. Но надо запоминать дорогу, потому что карта у сидящего в кабине Гвардии — начштаба дивизиона, а он нет-нет, да и задремлет. Вот и опять. Машина останавливается, из машины вываливается Гвардия, разминая свое занемевшее длинное тело. Подходит к подфарнику, долго смотрит, согнувшись, в раскрытый планшет на карту, а потом (как будто это я задремал) кричит:

— Соболев! Где мы? Ну-к сюда, быстро!

— Твою мать, а? — подражаю я мысленно Гвардии и спрыгиваю в чавкающую грязь. Тоже долго рассматриваю карту, мысленно прослеживая весь маршрут от самого начала движения, подсчитываю перекрестки дорог, оставшиеся позади, вспоминаю оставшийся позади железнодорожный переезд, и уже уверенно показываю на карте место, где мы находимся.

— А не врешь, твою мать, а? — беззлобно вопрошает он, однако же захлопывает планшет, а я, не отвечая, взбираюсь снова в кузов.

В душе я его отчитываю, конечно же, такими же словами, что и он меня вслух. Ха! Твою мать, начштаба! Карта перед носом, щиток в кабине освещен, всегда можно посмотреть… На тебе! Заблудился. Полководец, мать твою… А тут впотьмах, как сова, запоминай все!

Так мы с ним и беседуем почти всегда. Он вслух, а я про себя. А как же? Он офицер и мой командир, а я сержант и его подчиненный. И на его несправедливость могу показать только фигу в кармане. Однако же на Гвардию нельзя долго обижаться, если знаешь его. Если знаешь, что все эти «твою мать» и «трам тарарам», все это обращено не к тебе даже, а куда-то вокруг, и предназначено всего лишь для прояснения или утверждения высказанной им мысли или распоряжения. По прошествии многих лет, вспоминая фронтовые годы и его — Гвардию, я думаю, что я даже любил его, как старшего брата.

Однако небо стало вскоре сереть, движение наше ускорилось, и где-то через час мы въехали в румынское село. Войск в нем наших мы не встретили, связи с ушедшим вперед командиром дивизиона не было, проехав село, мы двинулись дальше. На выезде из него какой-то солдат крикнул:

— Куда вы едете? Впереди немцы.

Однако Гвардия или не расслышал предупреждение, или не обратил на него внимание, но движение продолжалось. Солдатики расчета, однако же, перестали дремать, повернули носы вперед и изучающе обшаривали глазами впереди лежащее поле. Ничего подозрительного не было видно, но в воздухе уже повисло напряжение, и все напружились, готовые ко всему. И не отъехали мы еще и полсотни метров головной машиной от села, как впереди хлопнули выстрелы орудий и с большим недолетом взметнулись разрывы снарядов. Машины резко затормозили и стали разворачиваться веером все враз, чтобы укрыться за строениями села. Мы горохом сыпанули из кузова и с просматриваемой противником улицы рассыпались по обе стороны от дороги, по огородам. Впереди с кличем «Ступницкий, за мной!» с железными коробками из-под немецких мин, в которых он носил документы, мчался писарь Сорокин. Очередной залп немецкой батареи заставил нас попадать на землю, Я свалился рядом с нашим фельдшером, младшим лейтенантом Чудецким, и расхохотался. Тот подозрительно посмотрел на меня (не над ним ли?) и спросил:

— Ты чего? — ситуация была вроде бы не до смеха.

— Посмотри, — говорю, — танк.

И указал на Сорокина, который, не останавливаясь, мчался вперед, разбивая животом слабенький огородный заборчик надвое.

Тем временем машины развернулись, въехали в село и свернули в первый же переулок налево. Обстрел прекратился. Собрались в кучу, огляделись — все целы, никого не ранило, не убило, все машины и орудия невредимы и даже Сорокин ничего не потерял — все обошлось. Это всех развеселило, стали все подтрунивать друг над другом и сделали заключение, что артиллеристы у немцев дрянь.

Выехало на чистое поле с десяток автомашин с кузовами полными людьми, с орудиями на прицепах и всем им под обстрелом удалось развернуться и скрыться в селе без потерь. Ну, какие же это артиллеристы у немцев?!

— Не скажите! — ввязался в солдатский разговор командир взвода связи лейтенант Ковалев. — Если бы не расторопность Сорокина, немцы бы дали нам прикурить. А то сделали три-четыре залпа и замолчали.

— А при чем тут Сорокин? — спросил кто-то, не понимая, о чем идет речь.

— Как при чем?! А вот у нас был случай в начале войны. Отступали мы, и увязался за нами мессер, строчит из пулемета, делает виражи над головой, ну прямо чуть за головы не цепляет, думаем, ну что он к нам привязался? Куда мы, туда и он. Тут один солдатик костромской кричит нашему писарю:

— Ты не то, мать-твою! Чего чернильницу в руках тащишь? Это же он видит, что ты штаб наш. Спрячь ее, так — растак…

Ну, тот чернильницу в кусты сунул, — и мессер отстал от нас. Вот и Сорокин — видели, сколько он заборов сбил, выбегая из-под обстрела? Вот и немцы — видят, что штаба с нами уже нету, а по нам, что им стрелять? Велика ли добыча?

Все понимают, конечно, что это просто очередная солдатская байка, но все смеются. Смеется и Сорокин. Он, конечно, трусоват, но всегда смягчает это тем, что и сам потом над собой смеется вместе со всеми. Поэтому все это проходит короткой легкой шуткой и никто ни на кого не в обиде.

Простояли мы здесь не долго. Видимо где-то наши соседи угрожали немецким тылам, но только что наши батареи встали на огневые позиции, как поступила команда двигаться дальше. Часа в четыре дня мы приближались к очередному населенному пункту. Километрах в полутора до него нас встретил посыльный командира дивизиона и передал приказ гаубичной батарее встать здесь же на закрытой огневой позиции, а пушечным двигаться дальше и на подходе к селу встать на прямую наводку. Я остался с гаубицами и подождал, пока они выбирали место для огневой позиции, нанес батарею на оперативную карту и на трофейном велосипеде покатил вперед догонять своих. Километра через полтора, слева от дороги, вела огонь прямой наводкой наша четвертая батарея. Чуть сзади нее сгруппировались наши штабники.. Впереди, в долине, раскинулось большое село, за которое шел бой.

Непрерывно трещали пулеметы, автоматы, хлопали разрывы гранат и, заглушая все эти звуки, резко хлестали наши пушки. Несколько домов на ближней окраине села горели, но бой уже передвинулся вглубь села.

Низко светило солнце, и косые лучи его четко высвечивали красивую панораму боя. Только я подъехал и передал начштаба карту, как он распорядился, чтобы я ехал в село и занимал помещение для штаба дивизиона. Я вскочил на велосипед и со всей возможной скоростью помчался по дороге к селу. На полпути попал под артналет, который немцы нацеливали на подходы к селу с нашей стороны. Дважды пришлось на полной скорости пикировать с велосипедом в кювет, а потом вскакивать и опять мчаться вперед.

Бой шел уже за центром села. Я наметил большой дом вправо от центра села, под горкой на окраине и вышел встретить своих связистов. Однако прибывшему вместе с ними Гвардии и прочим работникам штаба дивизиона место показалось слишком удаленным от основной магистрали. Гвардия как всегда матюгнулся и зашагал к центру села. Но село уже было набито нашими войсками. Уже давно славяне перестали окапываться где-то в лесу, в поле — все устремлялись в населенные пункты, и ночью почти в каждом дворе кто-то размещался: артиллеристы, минометчики, связисты, штабы, обозы, кухни. Нашли на перекрестке улиц свободный маленький не то фпигелек, не то сторожку, и сбились все там, расположившись на ночь на полу.

До полуночи подтягивались батареи, прокладывалась телефонная связь от батарей к штабу дивизиона и на наблюдательный пункт, готовили данные для стрельбы, передавали на батареи, поджидали своего старшину с кухней, а после полуночи повалились все спать на полу, намаявшись за долгий день, оставив бдить только дежурного телефониста.

С рассветом начался бой. Немцы закрепились за рекой сразу же за селом, видимо ночью получили подкрепление и упорно сопротивлялись. Снаряды немцев рвались почти непрерывно вокруг. То и дело рвалась связь, и связисты один за одним выбегали на линии исправлять порывы. Штаб из-за частого нарушения связи почти отключился от участия в бою. Гвардия, сутулясь, чтобы не задевать потолок, в бессильной злобе шагал от стены к стене мимо телефониста. Я, чтобы не задеть самолюбие начштаба, начинаю осторожно рассуждать о том, что вот, мол, мы готовили данные для стрельбы наших батарей по селу, занятому немцами, по возможному скоплению их, то куда мы их готовили? По центру, по церкви, по перекрестку дорог. Вот так и они. А стоим мы у самого перекрестка, в центре села и больше всего снарядов залетают сюда. Гвардия, конечно, понял намек и тут же остановил мои рассуждения совсем не по печатному. Но тут на очередном его развороте у двери, когда он разворачивался к телефонисту, за дверью грохнул совсем близко снаряд. Дверь вышибло, Гвардия едва успел отскочить от нее, зазвенели стекла в оконце, и курятник наш наполнился дымом. Гвардия изобразил героическую улыбку, стряхнул с себя штукатурку, еще раз обратился к немцам по-русски и скомандовал связистам переносить связь на окраину, но не туда, где я предлагал вечером, а в район наблюдательного пункта.

В течение всего дня шел упорный бой за переправу через речку, за плацдарм на том берегу, а к вечеру нас предупредили о сдаче позиций другой части и выводе нас на отдых и пополнение.

С наступлением темноты нас сняли с фронта, сменив другими частями, и мы стали вытягиваться из села в тыл. Все управление дивизиона почему-то двигалось не с батареями на автотяге, а со своим обозом. Может быть, чтобы не отрываться далеко от своего старшины и кухни.

Впереди кто верхом, кто на телеге ехали наши командиры, а вслед за ними наши обозные повозки с хозяйственным дивизионным скарбом, а вокруг телег шагали мы, солдаты.

Погода установилась хорошая. Было сухо, светила луна своей половиной и шагали мы бодро. Правда, позади был день боя, напряженной работы, все были уставшие и хоть на ходу, но слегка подремывалось, и очень хотелось хоть немного проехать на телеге. Но телеги были груженые, лошадей мы всегда берегли, а поэтому старшина разрешил по одному (кроме ездового) запрыгивать в телеги и по очереди отдыхать. Приглашенные не стали ждать, когда их будут уговаривать. Но ведь солдат — он любопытный, если ляжет, то обязательно пощупает, а что же у него под боком. И нащупали... бочата с вином.

Надо сказать, что доселе от начала наступления вина во всех селах было в изобилии, и уже к этому попривыкли, и никто запасов себе не делал. Но тут мы вошли на территорию Венгрии, где не так далеко были знаменитые Токайские винодельческие заводы и, видимо, население само не занималось виноделием, а отвозило виноград на эти заводы. Первыми смекнули это дело наши отцы — командиры. Командир дивизиона, за ним начштаба, замполит и прочие по рангам, указуя старшине на бочку вина в телегах его обоза, говорили примерно одно и то же:

— Эта бочка моя и из нее никому, кроме меня вина, не наливать.

Но у солдатиков — то, попривыкших к вину за это, уже продолжительное время наступления, души тоже горели от жажды. Вот тут-то они и нашли способ поостудить их. Степа Даманенский, дивизионный разведчик, замечательный певец украинских песен и прекрасный тенор, соскочивши с телеги, попридержал за рукав сержанта Тарасова, маленького, со сморщенным личиком архангельского 'мужичка, командира отделения связи и что-то зашептал ему на ухо. Тот, дослушав, затрусил вперед, догнал повозку, в которой ехал наш дивизионный фельдшер и вскочил в нее, чтобы отдохнуть от ходьбы. Однако отдыхал он не долго, а всего, пока выкурили с фельдшером по самокрутке. И, соскочив с телеги, присоединился к нашей группе. Подождав, пока освободится место на задней телеге, он вскочил на нее и прилег за спиной ездового, старого украинца Тодося, как его звали его друзья ездовые.

Потом его сменил другой, третий, а потом пошло по второму кругу, по третьему…

Когда на рассвете мы подъезжали к лесочку, в котором должны были остановиться на дневку, то многие солдатики уже покачивались. Старшина смекнул, в чем дело и забегал по подводам, выведывая, где это им удалось напиться. Вскоре на задней подводе был обнаружен резиновый трубчатый жгут «позаимствованный» из санитарной сумки фельдшера и вставленный в бочку с вином вместо выбитого из нее деревянного кляпа. Отдыхавшие от ходьбы по очереди солдаты, присасывались к шлангу, насосавшись, уступали место другому и так по кругу.

Бочка — то попалась командира дивизиона. Сержант Тарасов тут же взял все на себя, да и пьяненек он был больше всех.

Ну что же? За провинность надо наказывать. Но как? Дать наряд вне очереди? А на что? На войну? Так мы и так каждый день круглосуточно на войне. Ну, не посылать же в штрафную за кружку вина. Наконец, нашли выход из положения: вырыли ровик до пояса и изобразили из нее импровизированную гауптвахту. Сняли с Тарасова ремень и погоны, посадили в этот ровик и приставили часового.

Сварил повар завтрак — ему несут туда в котелке. К полудню припекло солнце, стало жарко. Часовой стоит лоб вытирает — ему же и присесть-то нельзя по уставу, да к тому же и начальство дивизионное все здесь. А Тарасов прилег в ровике да оттуда и хвалится:

— Чо, ребята, вам там жарко? А мне тут хорошо... — и запел. — И эх, девки спали, не слыхали Воробей на кунку сел...

К вечеру эта импровизированная гауптвахта была закрыта, сержанту Тарасову вернули ремень и погоны, и мы двинулись дальше.

Двигаясь по рокаде влево по фронту, мы направлялись в городок Ньирбатор. В Ньирбатор прибыли где-то часов в одиннадцать вечера. Было темно, город не освещался, население попряталось по подвалам, опасаясь немецких бомбежек. Фронт только прошел здесь и был совсем близко. Втянувшись обозом в город, почти в центре его мы увидели наши батареи. Колонна машин стояла с гаубицами на прицепе, двигатели не работали. Подошедший комбат, старший лейтенант Чистюхин, доложил командиру дивизиона, что закончилось горючее, подвоза решили ждать здесь.

Наш обоз тоже остановился, и все разбрелись по соседним дворам, по подвалам. Кто искал горючее, кто трофеи, а кто скоротечную фронтовую любовь... Проблуждали так в потемках часа три, и нам-таки кое в чем повезло. Уж не помню теперь кто, но кто-то из солдатиков, особенно любивший попромышлять за трофеями, из тех, кто все вокруг обшарит и обнюхает и все поприкинет, куда бы оно сгодилось — только взять нельзя, потому что солдату всегда надо работать и руки его должны быть свободными, и сам он налегке, и весь обоз его — один рюкзачок, да и тот частенько проверяемый командирами — не заплесневел ли солдат, не оброс ли ненужным барахлом, мешающим ему воевать. Да и с мародерством в нашей армии было строго.

Так вот, один из таких солдатиков, запыхавшись, прибежал к колонне машин и заявил, что в одном подвале нашел десятка полтора оплетенных бутылей, литров по сто каждая, со спиртом,

О трофейщики! Помню когда-то на Смоленщине, когда мы наступали по выжженной немцами земле, в нашем расчете был дед Солодовников, так тот собирал все куски стали для кресал и камни, которые особенно хорошо искрили при ударах. Постепенно его рюкзак наполнялся, наполнялся, становился почти неподъемным, пока не доходило дело до очередной проверки, или, как говорили солдаты на своем жаргоне — до шмона.

Мы выстраивались, ставили перед собой свои рюкзаки, развязывали их и перетряхивали их содержимое перед командирским оком нашего комбата, нисколько не смущавшимся неэтичностью подобной ситуации. Нас он проходил быстро, потому что вещмешки наши имели совершенно дистрофический вид. Около Солодовникова же он стоял долго. Сначала вроде бы дружелюбно с усмешкой рассматривал все эти железки и булыжники, расспрашивал, зачем это ему нужно.

— Так, товарыш старщий лейтенант, сэрникив же нэма. А без вогню як же? Чи то прикурытъ, чи то костерок, шоб обсушиться...

— Ну, а зачем столько много-то?

— Та в нас же на Украине, крэмушкив нэмае, одни чернозем... — и Солодовников объяснял, демонстрировал эти»Катюши», приговаривая:

— Ось дывитесь, — подкидывал на ладони, оглядывал и снова кидал в рюкзак.

Потом комбат, прибавив стали в голосе, вопрошал:

— Это уж который вещмешок мы будем вытряхивать? Вы, Солодовников, боец или барахольщик?

Солодовников, понурившись и пожимая плечами, переминался с ноги на ногу — благо, что на фронте редко стояли перед начальством навытяжку. Потом комбат со злостью начинал разбрасывать все это в кусты, потом вытряхивал все остатки разом из мешка и, отдавая его Солодовникову, приказывал командиру взвода проследить, чтобы этот барахольщик не пособирал все снова. Но это было тогда. А теперь, в нашем положении, сообщение этого трофейщика обещало движение дальше.

Быстро сходили в подвал, проверили содержимое и количество, прикинули, что этого запаса хватит заправить все автомашины и двигаться дальше. Пока шофера носили спирт и заправляли автомашины, бывшие тут солдаты побежали собирать разбредшихся трофейщиков другого типа — тех, кто в конце войны, не дотерпевши, стали печальными жертвами Венеры.

Спустился я в подвал длинный, темный. В дальней его половине, будто на вокзале, сидели люди — гражданские жертвы войны. Видно попрятались от бомбежек, от артобстрелов. Справа в углу луч фонарика выхватил полураздетую девушку в импровизированной постели, а рядом нашего разведчика, теперь фамилии его не помню, оправляющего свою одежду. За его постоянное мародерство его не любили все солдаты дивизиона. Он уже кончил свое дело.

— Хочешь? — спросил он меня, кивнув на девушку, и начал расхваливать ее прелести. Венгерка по жестам видимо поняла его предложения, ухватившись за его руку и, приникнув к нему, запричитала:

— Нинч! Нинч! Нинч! (нет, нет, нет), — в смысле — уж лучше один, чем кто-то еще, еще и еще...

О, война! До какого падения нравов ты доводишь людей?!

— Ну, ты и циник! — процедил я брезгливо. — Команда — сбор!

И пошел к выходу. Очень скоро я с удовольствием вспоминал свою брезгливость и выдержку, когда несколько солдат, в том числе и этот, были отправлены в медсанбат лечиться от гонореи.

Часа в четыре утра собрались все и, заправив машины, мы, наконец, двинулись дальше. Так долго ли, коротко ли ехали мы часов пять. Все управление дивизиона теперь, отправив обоз вперед двигаться самостоятельно, находилось здесь же, на автомашинах вместе с орудийными расчетами.

Моторы работали ровно, машины по асфальтированному шоссе катились без напряжения, но то ли спирт был неподходящим горючим для двигателей, только почему-то были частые короткие остановки. Шоферы, прогазовав двигатели, останавливались на обочине, выскакивали, открывали капоты машин, что-то там подкручивали, подсасывали, отсасывали и, прогазовав разок — другой, трогали дальше. Однако когда проехали мы изрядно, стала понятной причина столь частых остановок. Стало видно, что машины бегут как-то зигзагами, не сваливаясь в кюветы только потому, что дорога была широкая, и было достаточно места для выравнивания движения сначала к центру, а потом к следующему кювету. Шофера были все, как один под шафе. Остановив машину и сунув голову под капот, они из какого-то там краника делали глоток-другой спирта и ехали дальше.

Часам к одиннадцати въехали в какое-то село, и командир дивизиона остановил колонну. Но не для отдыха. А собрал около себя командиров батарей и командиров взводов, которые все ехали в кабинах, и давай их отчитывать за падение дисциплины, за опьянение шоферов во время движения колонны. И все это тут вот, сбоку колонны, метрах в двадцати от нашей машины, И тут, смотрим, какой-то шустрый солдатик из числа вечных трофейщиков, (и когда он успел выскочить из машины, когда команды на это не было), из соседнего двора катит бочонок с вином. Катить приходится в гору, он ее никак не одолеет, и надо же ему было крикнуть:

— Ну, чего сидите? Помогите же!

Командир дивизиона как обернулся — и сказать ничего не может. Онемел от возмущения. Он был белейший блондин, альбинос настоящий, так у него от возмущения не только лицо, даже голова стала красной. Выхватил пистолет — и к солдатику. Ну, думаю, не пальнул бы в охламона со злости. Но нет. Расстрелял он невинную бочку с вином, скомандовал:

— По машинам! — и мы поехали дальше.

Часам к пяти вечера остановились в каком-то венгерском селе. Недалеко впереди погромыхивал орудийными выстрелами и разрывами снарядов фронт. Высоко в небе прозвенел зудящим гулом мессер и отвалил в сторону фронта. Наши машины с орудиями на прицепах были замаскированы рядом с домами селения. Командира дивизиона, капитана Комарова вызвали в штаб полка. Дивизион отдыхал в ожидании ужина. Было тепло, тихо, с чистого вечернего неба теплым потоком лучилось солнце, окрашивая в красноватый цвет крыши домов, верхушки деревьев, сухие дудки кукурузных стеблей в огородах. Если бы не напоминал разрывами снарядов фронт, можно было бы забыть о войне.

Часа через два, когда солнце уже совсем клонилось к закату, вернулся из штаба полка капитан Комаров. Подъехал старшина с кухней. Готовились ужинать. Повар, как всегда, хотел первыми накормить командиров, но командир дивизиона распорядился подождать с ужином и срочно собрать командиров батарей и офицеров штаба, и вошел в дом. Батареи стояли рядом и минут через десять все собрались.

Капитан Комаров встал и тихо, было видно, что он взволнован, заговорил:

— Товарищи офицеры, я только что из штаба полка. У меня сегодня и радостный, и грустный день, — все насторожились, будто ожидая чего-то недоброго.

— Мне сегодня вручили майорские погоны, — он чуточку помолчал и продолжил, — и орден «Красного Знамени».

Вынув из кармана, он положил все это на стол. Вокруг загудел хор одобрения, поздравлений и доброй товарищеской шутки.

— Обмыть! Обмыть! — зашумели вокруг. — Чтобы не заржавело!

— Это еще не все, — продолжил теперь уже майор Комаров. — Мы с вами расстаемся.

Все молча ждали.

— Меня назначили начальником штаба полка.

Снова посыпались поздравления.

— С вами я прошел по Калининской, Смоленской области до Белоруссии. С вами мы сражались под Корсунь-Шевченковском, прошли по всей Украине, Молдавии, Румынии… Мне жаль расставаться с вами, и меня утешает только одно, что я буду не далеко от вас.

Все снова стали поздравлять его и высказывать удовлетворение тем, что именно из нашего дивизиона взяли офицера на повышение в должности,

— А кто же будет у нас? — спросил замполит. Он не мог быть претендентом, поэтому ему было легко задать этот вопрос.

— Я рекомендовал на должность командира дивизиона командира четвертой батареи капитана Водинского. Мое предложение было принято. Прошу начштаба подготовить документы о передаче командования. Потом мы поужинаем, и я должен отбыть в штаб полка. Ночью мы должны занять выделенный нам участок фронта.

Все встали. Капитан Водинский козырнул и смущенно стал принимать поздравления.

А через полчаса офицеры сидели за столом. Майорский орден бросили в большую алюминиевую кружку, налили ее полную водки и пустили по кругу, сопровождая ее добрыми пожеланиями.

Но разговор за столом как-то не клеился. Майор Комаров грустил. А может быть, уже думал о новой ответственности на новом месте. Это был боевой офицер. Он уже не один год был впереди, на НП, вместе с пехотным командованием, всегда на острие боев, А теперь — в штаб полка. Хоть это и не глубокий тыл — так, где-то километра полтора от передовой, но все-таки это уже тыл.

В сумерках он в сопровождении своего бывшего ординарца, вскочив в седло, рысью уехал в штаб полка. А дивизион в эту ночь бодрствовал. Часа через два штаб дивизиона вместе с батареями на мехтяге уже подошел к передовой. Началась кропотливая работа. Взвод управления вместе с новым командиром дивизиона пошел вперед к пехотным комбатам принимать участки фронта, батареи становились на огневые позиции, связисты потянули проводную связь на батареи, на НП комбатов и командира дивизиона. Началась подготовка данных для стрельбы батарей. Установилась связь со штабом полка, пошли запросы на артснабжение, на горючее, на продовольствие. Дивизион бодрствовал, чтобы утром начать бой.

Отдых, если можно назвать отдыхом ежедневные многокилометровые марши, продолжался всего двое суток. Не знаю, получила ли пехота пополнение, — к нам не пришло ни одного нового человека. Мы не успели даже организовать баню. Но все-таки двое суток мы отдыхали от боя, от выстрелов, разрывов снарядов, от необходимости бежать под огнем и устранять порывы связи, не выслушивать регулярные телефонные нарекания и в наш адрес, и в адрес командира дивизиона, бывшего в одном или почти в одном ряду с пехотой. В самый разгар боя обычно начинали накачивать сверху:

— Первого мне! — кричал из телефонной трубки голос командира полка Зайцева. — Где первый? Это ты, имярек?! Ты где должен быть сейчас? Ты должен быть уже в Н...а ты все сидишь на месте... ты что там курорт устроил? Где твои боги? Вперед! Вперед!

— Товарищ N.N., впереди машинки строчат, коробочки появились, карандаши подняться не могут. А у нас огурцы кончились, выбить нечем.

— Разговоры! Через два часа доложишь мне из N. Все!

На этом конце провода начинали ломать голову, как же выполнить приказ и сохранить жизни людей, победить малой кровью?

Малая кровь... Странное выражение, родившееся, наверное, в высоких штабах, где планировались боевые операции и где по-бухгалтерски хладнокровно подсчитывали число тех, кто должен погибнуть в ходе выполнения операции. Но вот и здесь, где каждого бойца знают в лицо, знают, что он может и чего не может — и здесь ломают голову над тем, как выполнить приказ и уже не хладнокровно, а с болью сердца — как же сохранить людей? Где хорошо знают, что для кого-то малая кровь — кровь вся без остатка... А на другом конце провода уже по другому адресу:

— Ты вчера Водинскому сколько огурцов отправил? Сколько?! Это же половина потребности. Не подвезли с армейского склада? Голову сниму, если через два часа огурцы не будут на месте! Все!

Так всю войну проводилась эта импровизированная, якобы шифровка, передававшаяся открытым текстом: огурцы — снаряды, минометы — самовары, танки — коробочки, карандаши-пехотинцы...

Карандаши... Почему-то вспомнился передний край в обороне, в Румынии, где мы стояли немного спустя, после перехода нашей государственной границы. Где мы так нахально, стоя с мензулой около траншеи своего переднего края, засекали передний край немцев. А внизу, в траншее, греясь на солнышке, сидел тоненький солдатик, совсем мальчик-карандашик по имени Кастусь (та ще и Юхтымович), как дополнил сидящий рядом старый усатый солдат, исполнявший, видимо, при этом мальчике-солдате роль ангела-хранителя до тех пор, пока самого его хранила солдатская судьба.

Я сам закончил войну мальчишкой, но сколько же силы и опыта я ощущал в себе тогда, глядя на этого мальчика, вынужденного воевать. Мальчика, еще не целованного, никого не любившего и никем не любимого, кроме матери. Дошел ли он до победы? Он и его ангел — хранитель усатый и старый солдат? Дошли ли они до победы? Или где-то в Карпатах или на Тисской равнине споткнулись, отдавая всю свою кровь в ту бездонную чашу — чашу «малой крови», которая все наполнялась, наполнялась и все никак не могла наполниться до самой, самой победы?..

Пехотинец-карандашик! Хвативши сполна своего фронтового лиха, побывавши с орудием и позади тебя, и впереди, и в одном с тобою ряду, повидавши всего, я склоняюсь перед твоим подвигом. И будь моя воля — я поставил бы тебе золотой памятник. Нет, не парадному, выгнувшему грудь и задравшему вверх подбородок. А уставшему тащить на себе войну, в разбитых ботинках, в обмотках, в шинели с захлюстанными грязью полами, измятой и пробитой, в мятой пилотке, которая и подушка в минутном отдыхе, и головной убор, и черпак для воды у очередной, отбитой у врага реки... Прими это мое признание, как безмерное уважение к тебе, пехотинец. Но то, что нет тебе золотого памятника, может быть и хорошо, потому что неизбежно нашлась бы какая-нибудь корыстолюбивая сволочь чубайсовской породы, не знающая что такое быть пехотинцем на войне, и посягнула бы на то, чтобы отколупнуть от тебя кусочек и «прихватизировать» для удовлетворения своих сует. Пусть уж твое безвестное имя питает вечный огонь народной памяти. Ведь все о войне знает только народ.

Шли тяжелые бои. Вырвавшись, наконец, из Карпат на оперативный простор в Тисскую долину, наши войска стремились развить скорость наступления. Но и немцы стремились использовать этот оперативный простор. По нескольку раз в день они переходили в контратаки, подкрепляя их танками и самоходными орудиями. Они всеми силами стремились остановить нас на реке Тисса, а еще лучше, не доходя до нее, оставив для себя плацдарм на ее левом берегу. Однако «славяне» с не меньшим упорством пробивались вперед. Это были уже не славяне сорок первого года, а обстрелянные, привыкшие переносить все трудности фронтовой жизни, уверенные в своей силе, в правоте своего дела, в неизбежной победе. Да и техника у нас была уже не сорок первого года. Не с одними трехлинейками да бутылками с зажигательной смесью мы были против немецких танков теперь. Советский народ, руководимый Коммунистической партией и И.В.Сталиным, сумел наладить на эвакуированных заводах массовое производство вооружения и обеспечить им фронт.

После нескольких дней упорных боев мы овладели городом Ньиредьхаза. Не имея больше за что зацепиться, немцы стали откатываться к Тиссе. Все эти дни капитан Водинский не уходил с наблюдательного пункта. Умело управляя огнем батарей своего дивизиона, он подавлял огневые точки противника, создавая возможность пехоте продвигаться вперед, ставил огневые заслоны перец контратакующей немецкой пехотой и танками. Батареи наши продвигались вслед за пехотой, часто меняли позиции, чтобы далеко не отрываться от пехоты и быть всегда готовыми к отражению танковых атак немцев.

Как-то, в первые же дни, мы очень скоро сработались с новым командиром дивизиона в оперативности перемены огневых позиций и ведении прицельного огня по целям, обнаруживаемым на НП. Велика роль была в этом нашей связи, которая работала очень слаженно и непрерывно.

Капитана Водинского я в основном узнал летом сорок четвертого года, когда мы были в обороне в Румынии и когда мы месяца два жили в землянке на наблюдательном пункте четвертой батареи. Он был веселый, общительный человек, корректный в обращении с подчиненными. Он никогда ни на кого не кричал. Но и никогда ни к кому не обращался с въедливым казенным «Вы», за которым часто скрывается ехидство и уверенность в возможности с высоты своего служебного положения подавить своего оппонента не правотой, не необходимостью, а именно своей властью. Когда он отдавал распоряжения, то выходило как-то, что это не он отдает распоряжение, а само дело, необходимость подводит к тому, чтобы он распорядился, а ты выполнил его приказ. И если посылал он кого, хоть в пекло, то выходило, что пройти через это пекло можешь только ты и никто другой. И тот, кто шел, всегда знал, что пославшие его, о нем тот час же не забыли, а помнят и будут делать все возможное, чтобы облегчить его участь до самого его возвращения, Внешне он всегда выглядел офицером в полном смысле этого слова. В любой обстановке был всегда умыт, побрит, подтянут, в начищенных сапогах и бодр. Как ему это удавалось? Не знаю. Был у него ординарцем наш дивизионный связист Халиков Абдунаби. Но он в основном выполнял свои связистские обязанности: дежурил у телефона, бегал на исправление телефонной линии, когда она рвалась от обстрелов, и очень редко отправлялся к командиру дивизиона по вызову. Кроме всего прочего, капитан Водинский был еще и красавец мужчина. Черноволосый, черноглазый, с чистым холеным лицом, которое часто светилось белозубой улыбкой, мастер рассказывать всевозможные смешные истории в лицах своим красивым баритоном — он был душой нашего управления дивизиона.

С командирами батарей у него остались прежние товарищеские отношения — этому не мешала ни субординация, которая в общении с капитаном Водинским как-то не проявлялась, ни панибратство, на которое никто из его друзей — подчиненных не покушался. Требовательность его была корректной, но, оставаясь корректным, он был достаточно требовательным.

В армии не принято обсуждать своих командиров, поэтому об ушедшем от нас в штаб полка майоре Комарове никто никогда не сказан ничего плохого. Но, наверное, все помнили, что он, будучи нашим командиром дивизиона, всегда оставался только командиром — в бою или на отдыхе, но никогда просто товарищем. Капитан Водинский для всех всегда был и тем и другим.

Дней через пять мы с боями подходили к Тиссе. Батареи наши стояли рядом с венгерским селом, названия которого я уже не помню. Командир дивизиона был на наблюдательном пункте на крыше одного из то ли складов, то ли бараков на левом берегу реки Тисса.

Ночью передовые отряды наших пехотинцев форсировали реку и вели бой за село Бай, расположенное за рекой, на ее правом берегу, расширяя плацдарм. Не имея возможности перекинуть через реку проводную связь, КП дивизиона, как и КП стрелкового полка, который мы поддерживали, оставались на левом берегу. Река была широкая метров 200–300, течение стремительное, поэтому никакой провод не выдержал бы мощного напора воды и порвался. Корректирование огня батарей велось на основе наблюдений только в пределах видимости.

Углубляясь в село, наша пехота натыкалась на пулеметные гнезда немцев, подавить которые было нечем. Связь с ней была только по рации, очень не надежная, очень не оперативная, поэтому артиллерия накрывала своим огнем только площадные участки по запросам пехотинцев по рации или сигнальными ракетами.

Бой был тяжелым, неравным. Немцы в течение всего дня контратаковали, пытаясь сбросить наши передовые отряды в реку. Однако саперы, вслед за пехотой под огнем немецкой артиллерии сумели устроить понтонный паром, ходивший от берега до берега по натянутому тросу и к вечеру на правый берег были переправлены кое-какие средства усиления: минометные батареи стрелковых батальонов и 45 мм пушки.

К вечеру, когда напряжение боя несколько поутихло, и раздавалась лишь спорадическая стрельба пулеметов, да время от времени немцы совершали артналеты по переправе и по подступам к переправе, командир дивизиона вызвал всех офицеров штаба к себе на наблюдательный пункт.

Осенние дни короткие, а ночки темные. Через полчаса, когда мы вышли из дома, где размещался штаб, нас окружила непроглядная чернота. Вышли от света, хоть и небольшого — от снарядных гильз с соляркой, в которых горели трепетным коптящим пламенем фитили, на черную сырую землю, под черное пасмурное небо. Минут пять постояли, чтобы немного попривыкнуть к темноте.

— Ну, Соболев, давай, Сусанин, веди! — изрек начштаба, гвардии капитан Кривенко, и мы пошли.

Надо сказать, за этот год я так привык, глядя на карту, видеть не карту, а представлять изображенную на ней местность, что мог в любое время суток выйти в заданную точку, где я никогда не был, как будто ходил по этому месту много раз.

И на этот раз, по бездорожью, прямо через поле, ориентируясь только по рельефу, да по чернеющему справа лесочку, я уверенно зашагал вперед. Следом Гвардия, замполит, парторг, командир взвода связи, фельдшер. До НП напрямую было километра два, но видимо в темноте мы шли не очень скоро, т.к. все время приходилось поджидать отстававшего замполита. Он был близорук, ходил всегда в очках и, наверное, в этой тьме, без дороги ему шагать, без опаски куда-нибудь свалиться, было трудно. Минут через сорок он, догоняя нас, когда мы его поджидали в очередной раз, спросил:

— А ты нас к немцам не заведешь?

— Метров через триста должны быть на месте, — ответил я.

— А ты тут был?

— Нет.

— А как же ты так уверенно заявляешь — через триста метров?

— Да вот, уже вроде постройки.

Действительно впереди на фоне серого неба зачернела крыша какого-то

длинного строения. Когда мы подходили, из барака вышел наш разведчик, Степа Даманский.

— Пойдемте сюда, — позвал он нас и повел по длинному неосвещенному бараку, кое-где натыкаясь на сидящих на полу солдат. — Командир дивизиона пошел на КП к пехоте, сказал подождать его здесь,

Мы постояли, потом, пооглядевшись, присели на пол, привалившись к стене барака. Было тихо, тепло. Слегка подремывалось. Разговаривали все почему-то вполголоса, это еще больше нагоняло сонливость. Вдруг раз за разом, сотрясая землю и стены, начали рваться тяжелые снаряды немцев. Легли они — было слышно — метрах в ста от нашего барака.

— По переправе бьют, — сказал кто-то.

Потом опять настала тишина, и опять стали смежаться глаза, но тут послышались шаги и голос капитана Водинского. Все встрепенулись и поднялись навстречу командиру дивизиона.

Разговор был недолгим. Неуютность обстановки и безотлагательность предстоящих дел не располагали к пространным разговорам. Командир дивизиона передавал командование здесь, на левом берегу, и организацию переправы дивизиона начальнику штаба дивизиона гвардии капитану Кривенко. Сам он с разведчиками и радистом уходил на тот берег. Ночью готовилась атака по расширению плацдарма. По расчетам командования ночной бой силами одной лишь пехоты без средств артиллерийского усиления мог дать больший успех.

Командир дивизиона и командиры батарей уходили с пехотой, имея связь со штабом дивизиона по рации. В дивизионе было всего две рации, громоздких, тяжелых, с малым радиусом действия, да и то только на НП дивизиона и в штабе. От штаба дивизиона к батареям шла проводная телефонная связь.

Было решено штаб дивизиона расположить здесь же, у переправы, и тотчас была отдана команда на реорганизацию связи и подтягиванию батарей к реке. Командир дивизиона сказал, что к утру саперы должны усилить паром понтонами большей грузоподъемности, на котором мы должны были переправить через Тиссу свои машины и орудия.

— Не утопите машины, — предупредил капитан, — и догоняйте меня,

И он назвал маршрут предстоящего движения. Потом постоял, докуривая папиросу и, обращаясь к командиру взвода разведки, старшему лейтенанту Гоненко, коротко скомандовал:

— Ну, разведка, берите рацию и пошли.

Вслед за ними к выходу пошли человек пять наших дивизионных разведчиков и радист. Было часов одиннадцать ночи, когда батареи подтянулись к реке и развернулись на огневых позициях, метрах в пятистах от штаба. Подготовили данные для стрельбы по районам возможного скопления сил противника, передали на батареи и стали ждать.

Разместившись кто где на полу (эти бараки-склады были совершенно пустые), все, кроме радиста и дежурного телефониста, погрузились в скоротечный солдатский фронтовой сон, который восстанавливал силы, если он продолжался несколько часов, но чаще длился много раз всего по несколько минут — сон на ходу — солдаты не страдали бессонницей.

Несколько раз немцы вели обстрел переправы и дороги из тяжелых орудий. Снаряды ложились близко, с раздирающим звуком рвались, сотрясалась земля и стены барака, все просыпались, прислушивались — не летят ли еще гостинцы от фрицев, и задремывали снова.

— С КП не вызывали еще? — спрашивал Гвардия радиста и, получив отрицательный ответ, задремывал тоже. Жаль было радиста. Его и подменить было некому. Были у него две помощницы, две радистки, две Шуры, но они были где-то «в командировке». Две дивчины лет от восемнадцати до двадцати — одна пониже — хохлушечка, другая повыше — русская. Не очень красивые, но и не дурнушки, они были в том возрасте, когда уже не гремят девчоночьи косточки, но еще и не обросли бабьим салом, когда стан их гибок и бугрится такими завлекающими формами, они были привлекательными и хорошо знали это.

Солдаты завидовали радисту, сержанту Махоткину. Он был комсоргом управления дивизиона. Завидовали его воображаемому интиму с Шурами. Но он был исключительно порядочным человеком. О случае, подтверждающем это, я расскажу намного ниже, если не забуду. На самом же деле ему приходилось таскать на себе рацию и такой же громоздкий ящик с питанием за троих, дежурить у рации за троих, правда, он мог получать и сто граммов фронтовых за троих, но он не пил. А Шуры редко когда жили неделю или две в дивизионе. Обычно звонили из штаба полка, приглашали командира дивизиона или начальника штаба Гвардию:

— Слушай, у тебя там две Шуры есть?! — не то вопрошал, не то утверждал тот конец провода.

— Есть-есть, я же знаю, — звонил вышестоящий начальник, но голосом таким панибратским, ведь с рыльца проглядывался пушок, и суть дела была сомнительно-щекотливой.

— Ты знаешь, у полковника — имярек, завтра день рождения. Ну, все-таки полковник и прочее... Как же без прекрасного пола? Как-то сухо будет, скучно. Ну, вот и хорошо, что понимаешь. Так ты присылай прямо сегодня. Ко мне, а я распоряжусь...

— Хм, твою мать, — ворчал Гвардия, отдавая трубку телефонисту. На лице его словно сполохи полярного сияния начинали играть самые разноречивые чувства, как у Джоконды.

Надо сказать, что никто из офицеров дивизиона с Шурами никакие шашни не заводил. Это было табу.

— Гажала! — кричал Гвардия, посерьезнев. — Ну-ка, позови мне этих… Шур, — заканчивал он уже тише. Те через какое-то время входили и вытягивались у порога, топорща совсем не солдатские груди. У Гвардии в какой-то скабрезной полуулыбке вытягивалась нижняя челюсть, глаза маслились, он и смущался, и в то же время как-то сверху вниз оглядывал их ладные молодые фигуры, перетянутые в талии ремнями. Наверное, он в это время завидовал тем на том конце провода, потому что они могли себе позволить то, что он не мог позволить себе.

— Вы это... Как там у вас рация? В порядке? — вопрошал он, сразу нахмурив брови, как бы пытаясь прихлопнуть ими грешные мысли.

— В порядку, товарищ гвардии капитан, — опережала с ответом более шустрая Шура — хохлушечка.

— Вы сейчас идите в штаб полка, к Ч-ву. Там получите распоряжение. Выполните задание — вернетесь. Сержанту я скажу.

Шуры делали налево кругом, представив взору Гвардии другие, не менее соблазнительные округлости, и удалялись.

В одной из таких «командировок» были они и теперь. И сержант-радист опять дежурил у рации за троих.

Часа в четыре утра все началось. На той стороне передний край и наш, и немцев не был оборудован инженерными сооружениями. Наши батальоны форсировали реку сходу, и на той стороне линия фронта в день по несколько раз меняла свои очертания, то удаляясь от реки, то возвращаясь к ней снова, В эту ночь наша пехота, скрыто подтянувшись к переднему краю немцев, без артподготовки, неожиданно для них пошла в атаку. Немцы, почуяв недоброе, застрочили из пулеметов и автоматов, поминутно палили вверх осветительными ракетами. Начала бить их артиллерия, но было уже поздно. Наши славяне ворвались на позиции немцев, перемешались с ними и погнали, не отставая до следующего села Чобай. что было километрах в трех от Бая. К рассвету немцы были выбиты и из Чобая.

Перед атакой радист принял короткое:

— Мы пошли, будьте на связи.

Для нас началось томительное ожидание. Уже никто не спал. Все ждали распоряжений оттуда. Но рация молчала.

Передний край полыхал осветительными ракетами, взрывами снарядов, трескотней автоматных очередей. Все поглядывали на радиста, тот время от времени подкручивал ручки настройки, но рация молчала — оттуда то усиливаясь, то затихая, наплывал только писк морзянки. Время от времени радист не выдерживал тягостного ожидания и вызывал сам:

— Резеда, резеда, резеда, я ромашка, ответь мне, прием.

Но резеда молчала. И только когда уже рассвело, оттуда далекий, временами пропадающий голос командира дивизиона несколько раз повторил:

— Ромашка, ромашка, я резеда. Ускорьте переправу. Ускорьте переправу... Огурцы... коробочек... прием.

Гвардия распорядился перенести связь к переправе, штабу переместиться туда же, снять одну батарею с позиций и начать переправу. Минут через двадцать мы были уже у парома и поджидали машины с гаубицами.

Паром был сооружен из двух спаренных понтонов, довольно внушительной величины, объединенных одним общим настилом из бруса и толстых досок. По концам понтонов у троса сидели человек двенадцать гражданских мадьяр — они были тягловой силой парома, да человека четыре солдат-саперов. Более мощные понтоны еще не подвозили, а солдаты-саперы, которые были на переправе, ничего не могли сказать о грузоподъемности парома. Видно было, что они новички и их оставили здесь присматривать за мобилизованными в соседнем селе мадьярами да за паромом.

Серая холодная Тисса несла свои стремительные воды. Жутковато было даже представить себя на ее средние в полном снаряжений без плавсредств! Гвардии капитан Кривенко в расстегнутой шинели, засунув руки в карманы, задумчиво смотрел на паром. Наверное, прикидывал — выдержит ли? На той стороне между тем передний край опять разразился грохотом разрывов — била немецкая артиллерия.

— Ну, что же, стой не стой, а нам надо на ту сторону, — сказал Гвардия и скомандовал:

— Отцепить орудие! Машину на паром!

Расчет быстро выполнил команду. Студебеккер стал медленно спускаться по крутому откосу на платформу парома. В кузове его, где ровно с бортами были нагружены ящики со снарядами, осталось человека четыре наших солдат. Машина медленно спустилась с кручи, рыкнула прогазовкой и, не останавливаясь, въехала на паром. Тот резко осел, когда на него еще не въехали задние колеса, понтоны черпанули серую воду, и весь паром вместе с машиной пошел на дно.

Глубина была большая у самого берега, машина скрылась полностью, от нее только чуть поблескивала верхушка кабины на уровне воды, а все солдаты и мадьяры, влекомые течением понеслись вниз по реке.

— Лодку, твою мать, лодку! — закричал Гвардия, но солдаты уже и без команды вскочили в нее и, огребая мимо мадьяр, начали подбирать сначала своих солдат, а уж потом только мадьяр.

К счастью, никто не утонул. Но переправы больше не было, а тревога за тех, кто впереди, возрастала. Там немцы пошли в атаку при поддержке нескольких танков. Наши стали снова откатываться назад от Чобая к Баю. Было слышно, как, то затихая, то усиливаясь, перестрелка приближается к реке.

— Гвардии капитана к рации! — закричал радист, но тот уже был рядом. Я подскочил к нему и развернул оперативную карту.

— Ромашка, ромашка! квадрат двадцать три семьдесят. Луг, луг. По тальвегу, дайте отсечный минут пять — десять! — неслось оттуда.

Гвардия слушал и тыкал в карту пальцем, опасаясь говорить, чтобы не упустить что-либо, но, увидев, что я почти приник к нему и тоже прослушиваю прием, коротко скомандовал:

— Слышал? Давай быстро!

— Товарищ гвардии капитан, цели номер девять, двенадцать, тринадцать уже переданы на батареи.

Гвардия выхватил трубку у телефониста:

— Батареям к бою! Четвертая — цель номер девять. Пятая — цель номер двенадцать, шестая-цель номер тринадцать, осколочным, интервал одна минута пять снарядов, огонь!

И тут рванули немецкие снаряды, перелетев метров сто пятьдесят дальше переправы. Залп! Другой! Телефон молчал. Гвардия дунул раза два в трубку — глухо.

— На связь, бегом! — рыкнул он, но телефонист, почуяв, в чем дело, взяв провод в руку, бегом бежал по линии. Бесконечно долго тянулись минуты — приняли ли там команду? Но вот тишина ожидания раскололась резкими залпами наших батарей, и им откликнулось далекое эхо разрывов. Все вздохнули свободнее — все-таки поддержка тем нашим, что на том берегу.

Еще не успели отстреляться батареи, как телефонная связь была восстановлена. Гвардия подошел к радисту, тот, глянув на него снизу вверх, сказал:

— Отбой.

Значит, атака немцев захлебнулась, но слышно было, что наши опять откатились на вчерашние позиции. Сзади послышался шум моторов, и к переправе подкатили машины с тяжелыми понтонами и танковый тягач — подъехали саперы. Выскочивший из машины старший лейтенант, увидев затопленный паром, стал было выяснять:

— Какой это головотяп загнал на него машину?

Но подошедший от танкового тягача майор спокойно и властно скомандовал:

— Отставить, старший лейтенант! — с минуту посмотрел на паром, на видневшуюся из-под воды крышу кабины, повернулся к гвардии капитану:

— Ваша машина?

— Наша.

— Всех ваших людей на помощь саперам, — и повернувшись к старшему лейтенанту, распорядился, — настил причала разобрать, сложить в стороне.

И опять к Гвардии:

— Подберите хорошего ныряльщика. Надо зацепить машину.

Наши солдаты с радостью включились в работу и стали растаскивать настил причала. Еще бы! Такая удача! Танковый тягач сейчас мигом вытащит машину!

— Кто умеет плавать? Кто зацепит машину? Добровольцы есть? — спросил Гвардия, оглядывая окружающих солдат.

Вперед выступил маленький курносенький мужичок — сержант Тарасов, архангельский, северянин, наш командир отделения связи.

— А што не зацепить? Это можно… Я, паря, когда-то плотогонил. Всяко бывало. Только бы потом, — хитровато улыбнулся он, глядя на Гвардию.

— Нальем, нальем! — засмеялся Гвардия. — Вот, твою, Тарасов, — покрутил он головой, восхищаясь не то решимостью, не то находчивостью Тарасова.

— Старшина! Давай сюда ИЗ! Тут такое дело — свой водолаз!

Работа спорилась. Уже рычал тягач, подкатывая к берегу, с зацепленным на крюк концом троса. Тарасов, раздевшись донага, ухватившись рукой за трос, а ладошкой другой руки стыдливо прикрывая срам, подходил к свинцово — серой воде. Его белое, без малейшего загара, тело странно выделялось среди солдатских шинелей. Солдаты, окружавшие его, подшучивая, гоготали, давали советы, как ловчее зацепиться.

— Смотри, не отморозь! — крикнул кто-то.

— Поди, поди! А то сам полезешь, — огрызнулся Тарасов и ушел под воду. Но его тут же выбросило левее машины — течение было сильным, а трос тяжелым. Вместе с тросом солдаты выхватили Тарасова на берег. Тело его стало ярко красным. Солдаты перестали гоготать — было не до шуток. Вторая попытка кончилась тем же. Его опять выдернули на берег. Кто-то заботливо стал растирать Тарасова полотенцем. Отдышавшись, Тарасов в третий раз ушел в воду с упреждением — и пропал. Нет его и нет.

— Уж не затянуло ли куда, — усомнился кто-то. Какой — тo солдатик хотел потянуть за трос.

— Не трог! — хором закричали на него.

И тут из воды вынырнул Тарасов и в размашку подплыл к берегу. Трос был зацеплен. Гвардия сам налил ему полную кружку водки и он, не одеваясь, перелил ее в себя, делая гулкие глотки. Потом, не спеша, пошел одеваться, уже не прикрываясь ладошкой.

Тягач медленно, на малой скорости натянул трос, верх кабины Студебеккера дрогнул, и машина плавно вышла, отекая струями воды из кузова.

— Ура! — невольно вырвалось у всех.

— Отставить! — скомандовал майор. — Веселиться будем потом. Все на сборку причала!

Саперы, между тем, зацепили подплывший паром и стали подтягивать его к берегу, чтобы заменить на более мощный. Часа в три новый паром был готов, и где-то примерно в течение часа была переправлена на правый берег четвертая пушечная батарея вместе с машинами.

Гвардии капитан Кривенко приказал командиру огневого взвода двигаться вперед и устанавливать связь с командиром батареи или командиром дивизиона. Штаб дивизиона оставался на переправе. Пятая батарея, снявшись с огневой позиции, подкатывала к переправе, когда на той стороне четверка, вытянувшись колонной, уходила навстречу нарастающему грохоту боя.

В воронке от тяжелого снаряда лежали командир дивизиона капитан Водинский, командир пехотного батальона и командир взвода разведки старший лейтенант Гоненко. Приподняв головы над краем воронки, они наблюдали за передним краем, проходившим метрах в ста впереди. Собственно, переднего края не было. Там залегла выбитая немцами из Чобая жиденькая цепь наших пехотинцев. Уж трижды за эти сутки они продвигались от Бая, выбивали немцев из Чобая и трижды под напором превосходящих сил немцев, стремившихся ликвидировать плацдарм, отходили назад. Сейчас была передышка. Комбат выяснял через связных у ротных потери, наличие сил и боеприпасов для очередной атаки. Справа и слева, в неглубоких ровиках, оставленных немцами, лежали наши разведчики. Сил было мало. Боеприпасов тоже. Двенадцать часов почти непрерывного боя, эти марши под огнем то от Бая к Чобаю, то от Чобая назад не обошлись без потерь.

— Где же твои пушки, Миша? — спросил комбат, обращаясь к командиру дивизиона. Они давно уже идут вместе по фронтовым дорогам, не раз хлебали общее лихо, одного возраста (им было всего по двадцать два года), они уже давно были боевыми друзьями. И хотя дивизион на этот раз был придан батальону, комбат понимал, что все эти артиллеристы, лежащие рядом, взводы управления дивизиона и батарей, пожалуй, уже превосходили по численности его стрелковые роты — и они вместе с пехотинцами ходили в атаку и отбивали контратаки врага. Мог ли он сейчас от командира дивизиона требовать большего?

— Где же твои пушки, Миша? — опять спросил комбат.

Капитан Водинский молчал. Что он мог ответить? Тяжелая техника — это не пехота, на лодке не переправишь. Он уже знал о затопленном пароме вместе с машиной. Немцы усилили обстрел. Начала бить их артиллерия, зашевелились пехотинцы.

— Товарищ капитан, сухарик бросить? А то сейчас опять будем драпать, силы не будет, — крикнул из соседнего ровика разведчик Степа Даманский. Он был в разведке еще с западного фронта и мог позволить себе подтрунивание над собой.

— Кидай!

— Товарищ капитан, второй на связи, — крикнул сидевший на дне воронки радист.

— Давай! — капитан приник к наушникам.

— Резеда, резеда! Четверка пошла к вам. Машину вытащили. Остальные сняли. Остальные на колесах. Как поняли? Я ромашка, прием.

— Ромашка. Все понял. Спасибо, Гвардия!

— Все, — крикнул капитан, повеселев, и отдал наушники радисту, — Даманский, возьми свой сухарь, ужинать будем в Чобае. А сейчас живо на дорогу, встретишь четвертую батарею. Поставь ее на прямую наводку вон за той рощицей, — указал он влево на лежащую метрах в трехстах сзади чахленькую рощу.

— И связь ко мне! Быстро!

Даманский, подхватив автомат в руку, короткими перебежками привычно побежал по простреливаемому полю. А немцы тем временем, усилив артобстрел, снова поднялись в контратаку.

— Ну вот, Миша, — съязвил комбат, — и в Чобай ходить не надо. Немцы сами к нам на ужин прут. Но где же твои боги, капитан?

Сзади зачокали наши минометы. Разрывы султанчиками стали ложиться перед цепью немцев. Те ускорили темп. Короткими перебежками стали приближаться к нашей пехоте. Артиллерия немцев перенесла огонь вглубь, и снаряды стали рваться вокруг. Наша пехота, тоже отстреливаясь, короткими перебежками стала откатываться назад. Серия снарядов с воем пронеслась над головой и грохнула совсем рядом сзади. Разведчики короткими очередями строчили из автоматов по приближающимся немцам.

— Ну, что, бог войны? Придется нам опять поразмяться до того лужка. Суеверные люди в таких случаях дают обет. Ты какой дашь, Миша? — прокричал комбат, поднимаясь из воронки, но тут же упал. Рядом грохнул снаряд. Их закидало комьями земли, резко запахло сгоревшим тротилом. Вскочив снова, он закричал:

— Держись, славяне! Бей фашистов! Заманивай гадов! — и, пригибаясь, побежал назад.

— Так я не расслышал, Миша, какой обет даешь? — обратился он к Водинскому, когда они упали рядом.

— Если останусь жив, то в Чобае... — он тяжело передохнул, — первую же мадьярку от шестнадцати до шестидесяти... вылюблю до дна...

— Неплохой обет, — хохотнул подползший сзади командир взвода разведки.

— Ловлю на слове, капитан. Если будет шестьдесят — возьми фотокарточку. Покажешь, — сказал комбат и придержал за рукав Водинского — Твои? — указал он рукой в сторону рощицы, пространство за которой стало просматриваться отсюда. Там веером разворачивались машины, вокруг которых бегали артиллеристы.

— Ну, все, Миша, больше я с тобой окоп не делю. Мы здесь — ни шагу назад. Подпустим их, а ты дай им во фланг, как ты это умеешь...

Коротко пожав руку Водинскому, комбат побежал вправо по фронту останавливать свою пехоту, которая, отстреливаясь, отходила назад.

Водинский тем временем ложком, не останавливаясь, бежал к батарее. Сердце его колотилось не столько от физического напряжения, сколько от нарастающей ярости, от сознания силы, заложенной в стволах его орудий. Серо-зеленая цепь немецкой пехоты, извиваясь по полю, быстрым шагом спускалась к ложку, в котором залегла наша пехота.

Командир взвода уже начал подавать команду орудиям, когда увидел подбегавшего командира дивизиона.

— Товарищ капитан, — начал докладывать он.

— Батарея, слушай мою команду! — крикнул капитан, на ходу пожав руку взводному. — Прямой наводкой, взрыватель осколочный, прицел... Огонь! Беглым, огонь!

Наводчики рванули шнуры с силой, будто они били наотмашь фашистов. Удар во фланг был для немцев таким неожиданным, ошеломляющим и таким результативным, что немногим из их цепи удалось уйти. Наша пехота, подхваченная командой комбата, с криками «Ура!» с новой, откуда-то взявшейся силой, стремительно бежала вперед. Чобай был наш. На этот раз окончательно.

К вечеру весь дивизион был в Чобае. Батареи заняли огневые позиции. Разведчики ушли с пехотой вперед. Капитан Водинский остался в штабе дивизиона, чтобы привести себя в порядок. В окно заглядывало предзакатное солнце, когда офицеры штаба уселись в горнице за круглым столом поужинать. В передней разместились мы, солдаты: дежурный телефонист, линейные связисты и наша малочисленная вычислительная команда. Дверь в горницу была распахнута настежь, через нее то и дело сновала туда и назад принаряженная хозяйка — мадьярка лет тридцати пяти, довольно стройная и миловидная.

Из горницы доносились опьяняющие запахи горячего мяса и вина, слышалась веселая беседа офицеров. Настроение после тяжелых боев было приподнятое — еще бы, все трудности по форсированию реки и борьбы за плацдарм позади, а в дивизионе нет потерь.

Когда офицеры выпили по чарке вина и утолили первый голод, налили по второй, и кто-то уже собирался сказать тост, но тут командир взвода разведки, старший лейтенант Гоненко повернулся к капитану Водинскому, который был уже чист, побрит и свеж.

— Товарищ капитан, а как же обет?

Все повернули головы и смотрели на своего командира, ничего не понимая. Капитан поставил фужер, улыбнулся, молча встал из-за стола и, проходя мимо хозяйки, дотронулся до ее плеча и все с той же улыбкой кивнул ей головой, как бы приглашая ее за собой. Она пошла за ним, не понимая еще, что от нее хотят.

Когда, хлопнув, закрылась входная дверь, все загалдели, обращаясь к старшему лейтенанту:

— Что за обет?

— Что такое?

— Расскажите нам, — подытожил замполит. Старший лейтенант поднял свой фужер.

— Давайте лучше выпьем за здоровье капитана, а расскажет он вам сам.

Все выпили и сидели с загадочными улыбками, думая каждый о своем. Через какое-то время зашел капитан и сел на свое место, все так же улыбаясь. Глаза его озорно светились. Хозяйка прошла на кухню, на ходу оглядев себя в зеркало и поправляя волосы, чтобы продолжить обслуживать господ офицеров, щеки ее горели, глаза лучились каким-то сиянием.

— Ну, так что, — повернулся к капитану замполит, взглядывая на него через очки.

— Там, на чердаке, — сказал, улыбаясь, капитан, выпив и зажевывая каждое слово, — куча овса...

Замполит, все еще не понимая, сидел с вытянутым лицом и смотрел на капитана:

— Ну...

— Ну, когда она встала, я ее отряхнул...

— А она? — осклабился более догадливый Гвардия.

— А она обняла меня и поцеловала. Вот и все.

— Твою мать! — Гвардия хлопнул себя по колену и довольно засмеялся.

— А при чем тут обет? — не унимался замполит.

— Расскажи им старший лейтенант.

— Когда фрицы четвертый раз за день, — начал улыбаясь, старший лейтенант, — гнали нас от Чобая к Баю, поливая из автоматов и обкладывая снарядами, капитан дал клятву — если выживет, то первая же попавшаяся на глаза женщина от шестнадцати до шестидесяти лет будет его. Вот и все, — закончил он и пожал плечами, мол, что тут такого? Ужин продолжался.

Скоро и нам старшина привез ужин. И мы, зажав котелки меж колен, приступили к трапезе. После чего, выставив пост, все легли отдыхать. Ночь прошла спокойно. А на рассвете мы снова пошли вперед.

Наступление наше развивалось успешно. Каждый день мы отодвигали немцев на 15–20 километров. На нашем пути был город Мишкольц — крупный промышленный центр Венгрии и узел дорог. Но на пути к нему было несколько значительных притоков реки Тисса, которые хотя и не были заранее укреплены долговременными оборонительными сооружениями, но и при наличии быстровозводимых укреплений создавали дополнительные препятствия для наших войск. Поэтому продвижение за день с боями на 15 километров считалось достаточно успешным.

Через пару дней после Тиссы мы заняли пристанционное село, название которого я уже забыл. На станции был захвачен эшелон с армейским снаряжением немцев. Все трофеи при подходе тыловых частей брались на учет, но те, кто впереди, кто идет на острие боев, успевают произвести свою ревизию трофеям и снять сливки.

Наш, свободный от дел солдатик, съездил на повозке на станцию и привез кое-чего. Там были немецкие офицерские шинели на меху, французское вино, шоколад, консервы, коньяк... Шинели нам были совсем ни к чему — никому не нужна была фрицевская шкура, а вот вином, шоколадом и прочим съестным мы тоже подзапаслись.

Дело было к вечеру, когда солдаты враждующих армий устают за день боев и начинают постреливать друг в друга все реже и реже, готовясь к ночному отдыху. Как всегда после марша, батареи были расставлены на огневые позиции, штаб дивизиона разместился в одном из домов на магистральной улице на выходе из села, протянута телефонная связь, получены все распоряжения от командира дивизиона по телефону, сам он оставался на ночь на КП стрелкового полка; подготовлены данные для стрельбы и переданы на батареи, все утряслось и расположилось в готовности после ночного отдыха снова начать бой.

Офицеры разместились вокруг стола на ужин. Но нам — то, солдатикам, хотелось отметить захват эшелона трофейным вином и шоколадом. Но открывать бутылки с вином перед офицерами и пить хотя бы в небольшой дозе, но превышающей те, положенные сто грамм, которые ежедневно выдавали солдату на фронте — это было бы уже нарушением воинской дисциплины. Этого наши отцы-командиры нам позволить не могли. Поэтому надо было как-то оторваться с глаз долой. Но как? Даже если нет никаких дел — но ведь война, и дела могут появиться каждую минуту. Поэтому солдат должен все время крутиться перед командиром и своей выправкой, готовностью выполнить любую работу в любое время — радовать его командирское око.

Воспользовавшись тем, что офицерские очи были заняты созерцанием расставленных перед ними вина и пищи, а органы, обычно изрыгающие команды, — пережевыванием ужина, писарь Сорокин присмотрел через дорогу свободный домик, прибежал назад и мы, шепнув дежурному телефонисту адрес нашей передислокации, прихватив еще Чернецкого с трофейным вином и продуктами, тенью промелькнули в двери.

В доме была бабка, две молодухи лет от двадцати до тридцати, и девушка, скорее девочка, только что выскочившая из отроческого возраста. Сорокин, коверкая язык (как будто от этого он был более понятным), стал представляться. Назвал себя моряком с Балтики, меня поляком Стефаном, Чернецкого еще как-то. Старуха только кивала головой и с бессмысленной улыбкой тянула:

— А-а-а….

Снабдив старуху консервами и шоколадом, нагрузив ее еще бутылкой вина, выпроводили ее, довольную, на кухню. Быстро организовали стол, поужинали. Ну, конечно же, с дамами! Нашелся патефон с пластинками. Наши хозяюшки хотели, было организовать танцы. Но Сорокин, хорошо поддавший, замахал руками:

— Нет! Нет! Найн! Закрывай этот музыка... Давай спать.

Сбежавши на полчасика, мы уже решили здесь и переночевать. Обстановка была завлекающая. Нас было мало и не надо было прятать на ночь голову под стол или под лавку, чтобы на нее не наступили. Тишина. Полумрак. Колеблющееся пламя трофейных плошек играло бликами на черных очах юных мадьярок, которые приняли нас весьма благосклонно. Мои соратники присоединились к тем, что постарше, а мне, зеленому, зеленое и досталось. Но я был не в обиде и принялся ухаживать, как только умел в ту пору, за этой милой отроковицей. Кого-то уже не устраивал этот интимный полумрак, кто-то задул плошки и уже устраивался на разбросанной на полу постели.

Я-то знал, что Гвардия без меня скоро заскучает. Надо было бежать. Но так хорошо, так уютно было сидеть на диване рядом с этой девочкой, обняв ее и прощупывая тоненькие, податливые ребрышки. Что-то шептать ей на ушко, пьянея от запаха ее волос, от прикосновения к атласной коже...

Но в эту пору офицеры закончили ужин, перекурили, сдобрили ужин дюжиной анекдотов и предавались приятному перевариванию пищи. В уголку с привязанной к голове телефонной трубкой подремывал дежурный телефонист, в то же время прослушивая все, что говорилось по телефону и вокруг. Зазуммерил аппарат, и к телефону пригласили начштаба гвардии капитана Кривенко. Командир дивизиона распорядился подготовить данные для стрельбы батареям и сделать артналет по районам возможного скопления противника. Видимо снарядов было в достатке.

— Соболев, — позвал Гвардия спокойно. Он еще не отошел от благостного состояния после вина и вкусного ужина. Ответа не последовало. Гвардия недоуменно оглянулся. Кроме дежурного телефониста из солдатиков никого не было.

— Твою мать! А где это они?

Телефонист, видя, что за нами послать некого, попросил разрешения сбегать за нами.

— А где они? — возвысил голос Гвардия.

— Да тут... через дорогу, — замялся телефонист.

— Сиди, я сам.

Гвардия направился к выходу. К нему присоединился замполит.

...Рука скользила, лаская, по тонкой ткани, ощущая под ней горячее, трепетное юное тельце, сбежала вниз и, ошалев, заскользила по атласно-гладеньким коленочкам, инстинктивно разыскивая дорогу в опаляющее жаром лоно... Но скрипнула дверь, и ночной мрак разрезал луч фонарика, зашарил по столу, уставленному бутылками, консервными банками и прочей снедью. Мадьярки тем временем, шмыгнули в соседнюю комнату.

— Что здесь происходит? — ехидно спросил замполит Миронов.

Наверное, каждый из нас подумал: «Зануда, будто сам не видит, что тут происходит».

— Соболев, быстро! Работа есть, — хмуро буркнул Гвардия. — Закрывайте тут... эту, твою мать, лавочку.

Я был исполнительным служакой и быстро вышел вон, в душе проклиная свою солдатскую судьбу, которой всегда везде и все «не положено». Гвардия вышел следом.

— Твою мать, гусары! — усмехнулся Гвардия, вытаскивая карту из планшетки.

— Вот сюда, сюда и сюда. Подготовь данные и передай на батареи.

Гвардия подошел к кровати и стал устраиваться на ночлег. Я занялся работой, когда вошли мои соратники следом за замполитом. Все были смущены, унижены и злы. Еще бы, помидоры-то у всех, наверное, были квадратные...

В другой обстановке Гвардия, наверное, спустил бы на нас полкана. Но в данной ситуации он, наверное, не захотел, чтобы замполит раздул это дело, которое могло бросить тень и на него. И он, наверное, так же не любил замполита, как и все в дивизионе.

Был у нас в дивизионе парторг лейтенант Козин. Так он перед каждым трудным боем мотался по батареям, проводил беседы, «поднимал» дух солдат, хотя в, этом никакой нужды и не было, он и так был на должной высоте. Но все равно, все видели, что парторг всегда и везде вместе со всеми, за что и уважали его солдаты. Но никому не было понятно, для чего существует у нас при штабе замполит — этот маленький щупленький старший лейтенант в очках. Он пил, ел из армейского котла, курил, носил армейскую форму и погоны старшего лейтенанта, он жил среди солдат и офицеров, ведущих каждый свою работу, но какую работу выполнял он — никому не было видно. Если бы можно было усомниться в монолитности настроения солдат и офицеров дивизиона, то можно было бы подумать, что он существует, для написания доносов. Но доносить у нас было не на кого, поэтому, наверное, писания его назывались политдонесениями.

Я подготовил данные, взял трубку у телефониста и передал их на батареи. Потихоньку все угомонились кто где. Спали или не спали, но все молчали, никто ни о чем не говорил. Мне тоже долго не спалось. Нервы были возбуждены необычными и непривычными ощущениями, неведомыми раньше. Разбросив шинель в углу комнаты, подложив под голову тощий рюкзак, не разуваясь, я лежал с закрытыми глазами и вспоминал все то ли вольные, то ли невольные обиды, нанесённые «господами» офицерами. Загораживаясь от света лампы, я положил руку на глаза. От нее еще исходил едва уловимый аромат недавних прикосновений. Что это? Запах солнца? Лета? Цветов? Или запах распускающейся, как цветок, юной женщины?

Хлестко ударили наши батареи беглым огнем, накрывая задремывающих немцев. Дребезжали стекла в окнах, вздрагивали стены и пол. Проснулся Гвардия:

— Что там? — спросил он у телефониста.

— Наши батареи стреляют.

Через несколько минут все стихло. Война, казалось, уснула до утра. Но где-то кто-то стоял на посту, дозорные всматривались в темноту ночи, разведчики ползли по нейтралке за языком, кто-то вез снаряды... Война задремала, только задремала.

После полуночи позвонили из штаба полка и, основываясь на разведданных, предупредили о возможной контратаке немцев с массированным применением танков. Предложили усилить противотанковую оборону. Тут же были сняты с огневых позиций пушечные батареи и выдвинуты вперед на прямую наводку. Только все это улеглось, закончилась передислокация, связисты перетянули связь на новые позиции, подъехал старшина с кухней. Еще затемно позавтракали. А на рассвете наши батареи начали вести огонь на подавление обнаруженных огневых точек противника. Начался контробстрел со стороны немцев. Хлестко и часто била наша артиллерия, все наращивая и наращивая интенсивность огня, пока все это не переросло в сплошной гул. Над головами с легким шелестом пролетали наши тяжелые снаряды. А навстречу им с воем или нарастающим свистом прилетали немецкие мины и снаряды, и то там, то здесь вразброс по селу рвались с тяжелым хрястом, словно близкий гром во время грозы.

Пошла вперед пехота, не отрываясь от огненного вала нашей артиллерии, перенесшей огонь в глубину обороны немцев. Бой нарастал. Однако наша сила стала пересиливать силу немцев, они стали отходить от реки, которую уже во многих местах перешла наша пехота вброд. К полудню поступила команда взять орудия на передки и продвигаться вперед. К вечеру мы вошли в город Мишкольц.

Мишкольц — большой город с многоэтажными каменными домами. Как оказалось потом, под городом оказался еще один подземный город из бесконечных подвалов. Этот город можно было оборонять долго, но видимо нашими соседями западнее обрезались пути отхода немцам и они вынуждены были бежать, чтобы не попасть в мешок.

Мы остановились на окраине. Рядом возвышался большой увал, заворачивающийся дальше к югу и востоку вдоль реки Шайо. Вдоль всего подножия увала в гору были пробиты штольни, входы в которые закрывались мощными дубовыми воротами. Одна из штолен была открыта, и у входа в нее стоял мадьяр со стеклянной трубкой через плечо, заканчивающейся наверху большой колбой, в виде булавы, емкостью литра на два-три. Мадьяр, опустив трубку в бочку с вином, подсасывал вино в колбу, а когда она наполнялась, перекидывал колбу через плечо, словно карабин, заткнув нижнее отверстиe пальцем.

— Тэшшек, тэшшек, камрад! — предлагал он нашим солдатам. Солдаты подставляли кружки или котелки, мадьяр убирал палец, и вино с шумом переливалось в подставленную посуду. Мудрый мадьяр. Так у него будет меньше урона. Выпьют у него солдаты маленький бочонок, а все остальное останется ему. Мне вспомнилось, как в Румынии, когда мы вошли в город Ботошани, в винном подвале солдаты «угощались» сами, простреливая чаны с вином со всех сторон для того только, чтобы наполнить котелок.

Мы вошли в штольню, чтобы посмотреть, как там все устроено. Высота ее была метра четыре — пять, потолок арочный. И потолок и стены ничем не армированы, просто обтесан грунт. В глубину горы она уходила метров на двести. И вдоль всей стояли, вернее, лежали, огромные дубовые бочки-цистерны с вином. Кое-где лежали и небольшие бочата. Везде чисто, ничего лишнего, никакого хлама, как это бывает у нас, в наших погребах и сараях, где обычно скапливается всякий ненужный хлам, пришедший в негодность, но хранимый — авось-либо пригодится.

Мы вышли, удовлетворив свое любопытство.

— Тэшшек! (Пожалуйста, прошу), — предложил опять мадьяр. Но мы отказались

Было сыровато, прохладно, даже в шинелях, как-то неуютно, зябко. Пришла настоящая осень… Мы стояли около какого-то серого здания, холодного и безлюдного, и ждали команды двигаться вперед. Скорее бы!

Не любил я города на пути нашего наступления. Как-то в них было голодновато. И хотя нам было достаточно того, что привозил старшина, но в селе всегда было что-то, чем можно было полакомиться — там всюду были свежие фрукты, овощи, иногда свежее молоко, и, занявши какой-нибудь двор для ночлега, мы чувствовали в нем себя будто дома.

К вечеру мы выступили вперед догонять свою пехоту. Перед этим я сбегал в штаб полка и получил топографические карты для своего дивизиона на дальнейшее продвижение. Впереди была граница Чехословакии.

Прощайте, мадьярки!

Привет, славяне!