Аты-баты, шли солдаты...

В конце февраля 1943 года нам выдали теплую одежду, валенки, телогрейки и ватные брюки. Все новое. Тогда как на тактические учения выдавали теплую одежду уже бывшую не только в употреблении, но и на фронте: чиненые и сырые валенки, пробитые и окровавленные телогрейки, может быть уже с отлетевших душ. А тут — все новое. И это было очередным сигналом нашего скорого отъезда на фронт.

Занятия прекратились. Команды от рот ходили на станцию оборудовать воинский эшелон: в вагонах из досок устраивались двухэтажные нары, устанавливались печки, заделывались окна.

А в один из дней с утра объявили построение и готовность к погрузке в эшелон. Шел снег. Это хорошо. Есть такая примета: если дорога начинается в дождь, она будет счастливой. Ну, пусть зимой не бывает дождя, тогда значит и снег, осыпающий нас сверху, как благословение божье, предвещает удачу. Все училище поротно выстроилось по трем сторонам плаца, где мы неоднократно отрабатывали строевой шаг, всевозможные перестроения, где учились рукопашной, отрабатывая штыковой бой. С четвертой стороны — начальник училища со свитой. Раздалась команда: «Смирно!». Кто-то из чинов училища доложил генералу, что батальоны построены для отправки на фронт. Начальник училища, выслушав рапорт, отдал команду: «Вольно!» и, глухо откашлявшись, начал напутственную речь.

До него было далеко, плац не был радиофицирован, тогда еще не было такой роскоши, долетали лишь отдельные слова, но и так все было понятно. Надо было не посрамить честь сибиряков, надо было поскорее попасть на фронт и гнать с нашей земли врага. И мы были готовы к этому.

Говорил он недолго. Пожелал счастливого пути и возвращения домой с победой. Перекликаясь по плацу, пронеслись команды: «На пра-во! Шагом марш!». Оркестр грянул марш «Прощание Славянки», колонны дрогнули и по заснеженной дороге потянулись в сторону станции.

Этот марш, посылающий в бой, призывно зовущий, воскрешающий и оплакивающий... Все мы были еще вместе, все еще живы, но и уже, как будто прощались друг с другом.

Позади остались наши казармы-конюшни, какое-то время бывшие нашим пристанищем, ворота КПП с будкой часового, сельские домишки, примыкавшие к училищу, и невысокий сосновый лесок. На душе было грустно и одновременно радостно. Грустно потому, что скоро нас разбросают по разным частям, прервется завязавшаяся за полгода дружба, да и всякий уход от насиженного места всегда раздваивает душу: половина ее уже где-то там, а вторая — все еще цепляется за что-то, что стало родным. А радостно оттого, что закончилась муштра, замерзаловка, что мы едем на фронт, где будем не имитировать бой, а биться по настоящему...

К вечеру погрузились в теплушки по взводу в вагон по 40 человек, получили порцию угля для печек, которые тут же раскочегарили, и уже в сумерках — зимний день короток — протяжно пробасил паровоз, лязгнули буфера и торопливо завыстукивали колеса.

Разделились на две смены для отдыха. Гудела чугунная печурка посреди вагона, а вокруг согревались солдаты, уже не опасаясь старшины, и на почетном месте, на каком-то ящике сидел старший сержант Субботин и начинал излагать очередную свою байку. Было тепло и весело — наши конюшни-казармы были позади.

В дорогу нам выдали сухой паек. Но примерно раз в сутки на больших станциях нас строем водили в воинские столовые, где кормили горячим. До сих пор не могу не восхищаться организаторскими способностями командования и служб тыла тех лет. Эшелон за эшелоном двигались войска к фронту, и обо всех надо было позаботиться, в нужном месте накормить, помыть в бане... А фронт! Он же растянулся на несколько тысяч километров от Баренцева до Черного моря. И весь его надо было вовремя обеспечить продовольствием, горючим, боеприпасами, людскими резервами. И все это было! И как жалок лепет нынешних воров-демократов, оплевывающих то наше великое прошлое, до которого им никогда не дорасти. Пигмеи! Недоумки!

В воздухе уже попахивало скорой весной. Эшелон наш уже перевалил Урал, и стало заметно теплее, чем было в Сибири. На остановках, где немного задерживались, изворотливые бывалые солдаты на пристанционных базарчиках меняли на продукты кое-какие ненужные солдатские вещички.

На станции Рузаевка стояли часа четыре. Я вышел из вагона и пошел поразмяться. Но видимо солдатская меновая торговлишка дошла до очей и ушей эшелонного начальства, эшелонный патруль начал отлавливать всех, кто отходил хоть на полусотню метров от вагона. Меня тут же арестовали, сняли погоны и ремень, и посадили в холодный пульман — эшелонную гауптвахту.

Закрылась дверь, лязгнул засов снаружи, и я стал оглядываться в темноте (железные шторы на окнах были закрыты). В вагоне оказалось еще человека четыре арестованных.

Холодно. Согреваясь, я прошелся раза два вдоль вагона и в потемках запнулся о толстую доску. Толкнул ее в сторону, чтобы не мешала, а под ней оказалась дыра шириной в одну доску. Мясом тогда я еще не оброс, поезд стоял, и я тут же юркнул в дыру, на другую сторону эшелона и к своему вагону. Только было, хотел нырнуть под вагон, слышу, вызывают старшего по вагону Коробочкина и передают ему мой ремень, погоны и красноармейскую книжку, уведомив его, что я под арестом.

Патруль ушел, а через полминуты я уже влезал в свой вагон, встреченный хором бурного восторга. Такая изворотливость всем понравилась. Коробочкин отдал мне все мои регалии, и инцидент был исчерпан.

Это был мой первый и предпоследний арест. Второй был уже после войны в Германии, во Франкфурте-на-Одере, где мне пришлось-таки заночевать на гауптвахте.

Примечательно, что население очень настороженно относилось к расспросам. Везде были плакаты, призывающие: «Не болтай! Враг подслушивает!». Из нас, сибиряков, тогда мало кто бывал в европейской части Союза, географию мы знали не столь досконально, а иногда и просто из желания поговорить с гражданскими людьми мы спрашивали, далеко ли до Москвы? И ни одного ответа за всю дорогу. На нас только подозрительно посматривали.

Однако через недельку мы доехали до Москвы. Нас построили и повели в баню. Вот когда мне довелось побывать в Сандунах! Там осмотрели нас по форме «двадцать» — не обовшивели ли мы? Раздели донага, и опять строем по одному стали пропускать через дверь в моечное отделение. В дверях стоял здоровенный детина с полным ведром какой-то белой мази, похожей на густую сметану, и квачом, который он макал в ведро, совал проходящим в определенные санитаром места.

Помывшись, вспомнили Суворовскую заповедь: «После бани продай подштанники, но выпей». Не знаю, говорил ли так когда-нибудь Суворов, или это придумка наших выпивох, но солдаты, особенно постарше, которые, прикрякивая, вторили друг за другом:

— Эх! Сейчас бы...

Однако исполнить их желание не было никакой возможности, мы были еще не на фронте и нам ежедневных сто грамм было не положено, да и кальсоны продать было негде и некому, потому что нас тут же построили и повели в наш эшелон, где мы, погрузившись в свои вагоны, двинулись дальше на запад.

Вперед, на Запад! Теперь это было наше главное направление.

Где-то уже смеркалось, когда прибыли на станцию Гжатск (теперь это город Гагарин), совершенно разрушенную — здесь уже проходил фронт и получили команду выгружаться.

Оружия у нас еще не было, и разгрузка заняла считанные минуты. Мы тут же построились и пошли в лес на ночлег. Здесь видно проходила когда-то оборона, или шли бои — в лесу было много шалашей из ветвей ельника, в которых нам предстояло переночевать. Обошли, осматривая и выбирая, какие посуше. В некоторых из них штабелями лежали замороженные трупы убитых немцев. Непривычное это было зрелище и неприятное.

Фронт был близко. Пролетали ночные бомбардировщики. Жечь костры запретили, курить тоже. В шалашах было сыро, все они были занесены снегом, от дыхания их кровля подтаивала, и сверху капало. С сожалением вспомнили вагонные нары и жарко горящую чугунную печку, устраиваясь, кто как мог.

Утро встретили промерзшие, промокшие, с ломотой в костях. Пожевали сухариков даже без кипятка, построились и маршем километров по пятьдесят в день пошли догонять наступающий фронт. Шли в основном по железной дороге, что затрудняло движение, потому что шаг был не ровный, приходилось прыгать со шпалы на шпалу. Все стыки рельсов были взорваны отступающими немцами. Шли, а по пути попадались сожженные деревни без единого уцелевшего домика. Пахло пеплом, пожарищем, по обочинам дороги попадались трупы убитых лошадей, а вместо полных жизни поселений, призывая к мщению, торчали уцелевшие на пожарищах трубы русских печей да обожженные тополя. Людей не было. Люди прятались в лесах, иногда небольшие группки местных жителей выходили к дороге. Измученные, закопченные от костров, от неудобств жизни в лесных землянках. На лицах их была и радость оттого, что пришли свои солдаты Красной Армии, и печаль, потому что дома их, села были сожжены немцами при отступлении. Им предстояло еще долго жить в землянках, пока будут построены новые дома.

После одного из переходов нас встретили «покупатели», как их окрестили солдаты — представители фронтовых частей, которые мы должны были пополнить.

Во время этого марша не так трудно было идти, как ночевать под открытым небом. Однажды подул к ночи ледяной северный ветер. Остановились на железнодорожном перегоне рядом с пепелищем какого-то уничтоженного немцами села. Укрыться от ветра негде, кроме как за посадками ельника, тянущегося вдоль насыпи и насаженного для снегозадержания. Походил я походил вокруг — нигде ничего нет ни постелить, ни укрыться. Нашел высокую плетеную из ивняка корзину, высотой метра полтора. В таких сельские жители носят сено скоту. Положил ее прямо на снег под елками, залез в нее ногами, под голову свой тощенький вещмешок, сжался в комочек, да так и заснул, согреваясь дрожью.

А когда проходили через Вязьму, совершенно разрушенную, и там надо было заночевать, подул весенний ветер. Развезло все вокруг везде грязь и слякоть, и ни одного уцелевшего домика, хоть ложись в грязь. Насобирал я несколько сухих кирпичей от разрушенных зданий, разложил их по форме согнувшегося на боку человека, да и устроился — кирпич под плечом, пара кирпичей под головой, кирпич под бедром, кирпич под коленом и кирпич под ботинком — вот и вся «перина». Нет лучшей, но и жестокой школы выживания, чем фронт и армия военного времени.

Встретившие нас «покупатели» со списками в руках, поспрашивали нас, стоящих в строю, кто был уже на фронте или не был, у кого какое образование, потом, посовещавшись, зачитали, кто в какую команду и мы пошли дальше, ведомые нашими новыми командирами, уже отдельными отрядами.

Мы с Коробочкиным — нашим старшим по вагону, попали в 76 мм полковую артиллерийскую батарею 681 стрелкового полка,133 стрелковой дивизии.

Фронт был совсем рядом. Впереди по ночам видны были зарева пожаров. Немцы отходили, сжигая все на своем пути, стремясь нанести как можно больше урону нашей стране. С небольшими привалами мы нагоняли фронт. В конце марта остановились перед Днепром и в ожидании переправы на понтонном пароме, стали устраиваться на ночлег. К вечеру подморозило, и ночь обещала быть холодной. Я притащил от линии снегозадержания щит и длинную доску, разложил костерок, посушил портянки, погрелся около него, и меня стало погружать в сон, Я положил один конец доски на костер и рядом, прямо на эту доску прилег спиной к костру. Меня пригрело, и я так славно и тепло заснул.

Еще бы! От искры загорелась спина моей телогрейки, но не пламенем, а просто тлела, всю ночь подогревая мне спину. А вот просоленная потом гимнастерка не хотела гореть. И так я славно спал, подогреваемый со спины до раннего рассвета. Когда проснулся и, почуяв неладное, сбросил с себя телогрейку — это уже были всего лишь две полы с рукавами, соединенные только уцелевшим воротником. Я ее не бросил, потому что в одной гимнастерке я бы совсем околел. Позже старшина батареи, куда мы прибыли, сокрушенно качая головой, все удивлялся, как это я, не снимая с себя телогрейку, умудрился сжечь всю спину, и не обжегся сам... Но на фронте чего только не бывает.

Переправились мы на понтоне через холодный свинцовый Днепр. Впереди ухали одиночные разрывы снарядов, трещали пулеметные очереди. Наше наступление здесь иссякло, фронт стабилизировался. Мы встали в оборону, которую надо было еще построить.

Впереди желтели брустверы немецких траншей. Они были подготовлены заранее и, засев в них-то, они и сумели остановить наше наступление. Но только до поры.

Батарея наша была разделена. Один взвод стоял на закрытой огневой позиции, наш — на прямой наводке. На залесенной высотке стояли замаскированные пушки, метрах в тридцати сзади блиндажик, в котором размещались все. К орудиям вел неглубокий ход сообщения. В каждом расчете нас было, кроме командира орудия, по пять человек. На два орудия командир взвода. Всего тринадцать человек.

Одного блиндажа было мало. Посреди него было углубление, где можно было стоять в рост, а по обе стороны от него оставленные грунтовые уступы с настеленными на них еловыми лапками, представляли собой нары для отдыха. Одной огневой позиции тоже было мало. Обнаружив себя во время боя стрельбой, мы могли превратиться в отличную мишень. Мы начали отрывать запасные огневые позиции — справа по фронту на скатах высотки, на которой размещалась основная позиция. Надо было кроме этого расчистить от леса подходы к ним, чтобы можно было на руках перекатывать орудия скрытно от противника с позиций на позицию.

Оборудовали основную, окопали, зарыли в землю запас снарядов, потом командир взвода решил, что блиндаж наш слаб и может обрушиться от прямого попадания снаряда, а залетали они к нам часто, хотя все передвижения наши были скрыты рощицей.

Командиром взвода у нас был угрюмый лейтенант лет сорока, который почти все время лежал на нарах лицом к стенке. Мы решили, что это он за свою жизнь беспокоится и, когда делали по углам блиндажа подпоры под бревна, на которых лежал нижний накат, то в три угла поставили стойки толщиной 20–25 сантиметров, а в тот угол, где лежал лейтенант, поставили толстенную стойку, диаметром сантиметров сорок. Это как бы молчаливый укор командиру — жалей солдатские силы, они не беспредельны. Укрепили, таким образом, блиндаж, но этого оказалось мало, и начали рыть и перекрывать рядом второй блиндаж для командира взвода и командиров орудий, чтобы солдаты не забывали о субординации. А при всем этом каждую ночь еще человек по пять от взвода ходили помогать пехоте рыть траншеи переднего края и боевого охранения. Началось лето, ночи стали короткими, а работу можно было начинать только после наступления темноты, потому что между нами и немцами было всего метров 400–500 открытого пространства, и оттуда непрерывно взлетали осветительные ракеты и в нашу сторону строчили трассирующими пулеметы.

На каждого отмеряли по десять метров траншеи. До рассвета надо было вырыть в полный рост и шириной, чтобы можно было ходить с носилками. Особенно трудно было копать траншеи для боевого охранения и ходы сообщения к ним. В ночной тиши были слышны голоса немцев, а осветительные ракеты долетали почти до нас, и становилось видно все, как на ладони. Разговаривали в полголоса и копали осторожно, пока зароемся, поминутно припадая к земле, пока горит ракета, Почти каждую ночь кого-нибудь ранило шальной пулей, они трассирующими веерами непрерывно летели в сторону наших позиций.

Утром с рассветом возвращались к себе на огневые позиции, чтобы после завтрака и короткого отдыха, начинать работу там. А кормежка в это время была скудная. Через Днепр еще не было моста, понтонный паром не обеспечивал доставку всего необходимого. Сбрасывали нам с кукурузника несколько мешков сухарей на полк. Их выдавали по два сухаря на сутки, а из одного сухаря варили баланду, приправленную каким-то малосъедобным жиром. Баланду привозил старшина рано утром и поздно вечером, по темному времени. Утром и вечером выдавали еще по полкружочка Рузвельтовской колбасы и по столовой ложке сахарного песку на день.

На нейтральной полосе была сгоревшая деревенька. Ночью ходили туда, набирали в подпольях полусгоревшей печеной картошки и прокислой мокрой ржи — из нее варили кашу без всякой приправы и соли. А без этого на двух сухарях в сутки невозможно было выкидать десятки кубометров земли.

Был у нас в расчете дед Солодовников — украинец. Толстый такой и с вечной седой щетиной на щеках. Он особенно страдал от недоедания. Но вот стало уже хорошо пригревать солнышко, и появился щавель. Солодовников набирал больше половины котелка щавеля, крошил его, ему наливали туда баланду, и получался импровизированный борщ, хоть малопитательный, но зато объемный. Лейтенант ругался на него за это, но он парировал коротко и уныло:

— Исты хочу...

Позже, когда восстановили железную дорогу, а немцы при отступлении подрывали все стыки рельсов, и надо было заново перешивать все полотно. Но сделали это уже через месяц, после перехода в оборону, и мы раза два ходили встречать поезд с боеприпасами. Подходил он километров за 15 к фронту ночью. Наряд солдат уже спешил ему навстречу. Наработавшись на батарее, шли уже в полусне, ожидали поезд и сразу же, только он останавливался, начинали выгрузку. За какие-то три-четыре часа надо было выгрузить все вагоны, отправить поезд в тыл и замаскировать штабели снарядов, потому что с утра и до вечера в воздухе мотался немецкий самолет-разведчик «рама» или мессеры.

Для непосвященных война — это постоянный, героический, красивый бой. На самом деле война для нас была постоянным тяжелейшим трудом под постоянным обстрелом противника. Немцы останавливались на заранее подготовленных и укрепленных позициях, мы же перед ними были в чистом поле. Надо было оборону создать и подготовить к возможному наступлению немцев, укрепить ее, накопить запас боеприпасов и в запланированный момент сокрушительным артиллерийским огнем взломать оборону немцев, опрокинуть противника со всеми его поддерживающим средствами и гнать на запад. А бой — это был редкий праздник, кровавый праздник.

А в будни мы несколько раз выкатывали орудия на запасные позиции, били по обнаруженным пулеметным гнездам, по минометным батареям, соблюдая при этом лимит расходования снарядов, и быстренько укатывали орудия на основную позицию.

Вскоре, однако, пехотная разведка усилила поиск, каждую ночь ходили к немцам за «языком», но все неудачно, с потерями нащупывая слабые места в обороне немцев. Нужна была артиллерийская поддержка, и нас сняли с прямой наводки и поставили на закрытую огневую позицию вместе со вторым взводом

Стрелять приходилось ночью. Фонариков у нас не было, подсветки никакой. С вечера накрутишь толстенных самокруток, натолкаешь их за пилотку и спишь. Как только скомандуют: «К орудиям!» — бежишь и на ходу работаешь «Катюшей» (кресалом), чтобы зажечь фитилек и прикурить, а потом час — полтора, пока идет огневая поддержка разведки, сосешь их, присвечивая установку прицела. К концу стрельбы я, некурящий, был уже угоревшим от дыма и никотина.

Случались и нелепые потери. Как-то, помню, без ведома комбата, вызвали нашего командира орудия — бывшего педагога в штаб и без задержки отправили в военно-политическое училище. Комбат, как узнал, примчался на лошади на огневую, вызвал старшину, дал ему свою оседланную лошадь и приказал:

— Немедленно догнать и вернуть!

Старшина, мужичок уже в годах, вскочил в седло и с места в карьер. Я сидел у блиндажика на лавочке из жердей и блаженствовал от теплого ласкового солнышка и фронтового затишья. Проскакал он мимо меня, а у меня вдруг мелькнуло в голове: «Погиб старшина!». И в эту минуту раздался взрыв. За нашими блиндажами начиналось минное поле, и проход в нем был зигзагообразный. На скаку старшина не успел повернуть лошадь, она налетела на противотанковую мину, ее перебило взрывом почти надвое, а старшине оторвало обе ноги до колен. Мы подбежали, сделать что-то с такими ужасными ранами не могли, и через несколько минут он, не приходя в сознание, скончался. Похоронили его тут же, рядом с минным полем.

А вечером солдаты в котелках варили конину, совершая жестокую тризну, а комбат смотрел на них почти с ненавистью.

Таким образом, в нашем расчете появилась новая убыль. Первая была еще, когда мы строили оборону. Тогда у нас в расчете был длинный молоденький солдат, Векшин. Каждое утро он со своей винтовкой уходил в пехотную траншею и изображал из себя снайпера. У немцев траншеи были в полный рост и передвижения на той стороне никогда не наблюдались, но к вечеру Векшин приходил на батарею со свежей зарубкой на прикладе и бумажкой, написанной каким-то солдатом. Убивал Векшин немца или не убивал — этому только бог свидетель. Скорее всего, он жаждал получить награду. Почему его каждый раз отпускал командир взвода, когда остальные шли рыть траншеи — не знаю. Но однажды, рано утром меня разбудили и отправили к орудиям на пост, сменить Векшина. Подхожу, а Векшин спит, греясь на утреннем солнышке. Я взял его винтовку и отнес командиру взвода.

— Возьмите винтовку часового, — говорю.

— А он где? — вскинулся взводный. Наверное, он думал, что немцы его «языком» унесли...

— Спит, — говорю, — на лафете...

Конечно, спать на посту нигде нельзя. А на передовой, где разведчики и наши, и немецкие все время шастают друг к другу за «языком» — это было уж совсем ЧП.

Доложили комбату. Комбат обошелся с ним милостиво. Никак наказывать не стал.

— Видно, парень не туда попал. Снайпером хочет быть? Пусть будет снайпером.

И отправили Векшина в пехотное подразделение. Больше мы его не встречали. Теперь вот забрали командира орудия. Его было жалко. Приятный и хорошо воспитанный был человек. Не солдафон. Педагог. И вот вдобавок ко всему еще погиб старшина. А старшина был хороший, заботливый. Его хозяйство размещалось в полутора километрах от батареи, в овраге. Там же он устроил свободную землянку, где была постель даже с простынями: однодневный «дом отдыха». Однажды и меня отправили на сутки туда. Не знаю за заслуги ли какие, за худобу ли? Но целые сутки отдыхать, ничего не делать, трижды поесть и ночь спать раздевшись, без обуви!. Об этом на фронте нельзя было даже мечтать.

В августе, когда уже пожелтели хлебные поля, загрохотало на нашем правом фланге, где-то километрах в двадцати пяти. Мы на своем участке тоже демонстрировали прорыв, но это была только разведка боем, на нашем участке не было никаких средств усиления. Однако дней через десять нас сняли с позиций и по рокаде мы сместились вправо на острие прорыва.

День простояли в балке на закрытой огневой позиции, поддерживая пехоту огнем. Вся балка, между тем, заполнилась подходившими тыловыми обозами, со всех сторон окружавшими нашу батарею, сколько видел глаз.

Поздно вечером нашу батарею перебросили немного влево по фронту и вперед, на прямую наводку. На опушке леса мы за ночь отрыли огневую позицию, выкопали ровики для себя и снарядов.

А утром начался бой. Немцев поддерживали танки, замаскированные под копнами, на ржаном поле.

Однако они оборонялись, инициатива боя, напор — были у нас. Обнаружив танки, открыли по ним огонь, но до них было далеко, а пушки наши были той системы, что не рассчитаны на поражение танков с такого расстояния. Нас заметили. Началась дуэль. И с утра началась бомбежка, которая продолжалась целый день. Немецкие пикирующие бомбардировщики группами по 15–20 самолетов с небольшими интервалами во времени шли и шли на наши позиции, с оглушающим ревом пикировали и сбрасывали бомбы. На батарею было совершено всего два захода пикировщиков, но они промахнулись — бомбы упали метрах в тридцати впереди нас. А все прочие шли в пике через наши головы на балку, где мы стояли накануне, на тыловые обозы.

Мы били из орудий по танкам, били по самолетам из карабинов. Из танков снаряд угодил в штабель наших снарядов — ящиков пять, которые мы не успели закопать в ровики. Снаряды не сдетонировали, но были разметаны и повреждены. Одного парня из нашего расчета убило осколком. Фамилию я его не помню, прибыл он к нам недавно и был у нас недолго. Сидели они с наводчиком Сергеевым метрах в четырех от моего окопа. Все мы в это время стреляли из карабинов по пикирующим самолетам и в самолетном реве не услышали воя летевшего снаряда. И даже взрыв его утонул в общем гуле рвущихся бомб. Первое, что я обнаружил — это Сергеева, свалившегося в мой окоп. В своем окопе вместе с убитым ему стало тесно.

К вечеру бой стих. За день наша пехота продвинулась вперед всего метров на 400–500 и, неся большие потери, залегла.

Ночью прибыла кухня. Известия были невеселые. Немцы разбомбили наши тылы. Убило несколько наших лошадей из орудийных упряжек. А вместе с лихом, нам привезли по огромному куску вареной конины, поевши которую, мы должны были теперь выполнять и лошадиную работу.

Нам приказали несколько правее и впереди подготовить огневую позицию в одной линии с пехотой, перекатить туда орудия и перенести снаряды. Оставшихся лошадей берегли для больших переходов, и все это нам надо было сделать самим.

Поели конины и половиной расчетов пошли готовить огневую, заодно разведывая маршрут для перекатывания орудий. По дороге получилось километра два. Перешли долину, небольшой ручей, потом картофельное поле и на краю его перед самым леском стали копать огневую позицию. Впереди пехоты не было. С опушки леса, сразу за картофельным полем, из дзота строчил немецкий пулемет. Осветительные ракеты долетали почти до нас,

Вырыли. Пошли за орудиями. Нагрузили по 20 снарядов на лафет и покатили орудия всем расчетом. По пути, в потемках, проехали поворот на огневую и чуть было не заехали к немцам. Во время спохватились. Вернулись на нужный путь. Установили пушки на позиции и, оставив по три человека у орудий, снова пошли за снарядами и сделали по две ходки. Берешь ящик со снарядами (ящик немного более 50 килограммов) на плечо и вперед. Плечи болели, но принесли. Да разве на войне кто-нибудь когда-нибудь обращал внимание на боль? Нет. Никто и никогда! Главное — выдержать все! Главное — победить!

Утром кухни уже не было. Погрызли вчерашнюю конину, и на рассвете снова начался бой. Артподготовка. Какая это музыка! Забываешь обо всем! Душа поднимается в каком-то восторге, куда-то кверху, под горло!

Сбросили маскировку с орудий и били прямой наводкой по дзоту. Нас засекли. Начался минометный обстрел. Потерь не было, правда, нашему заряжающему, башкиру Сайфуллину, пробило левое предплечье посредине навылет. Похоже, кости не задело. Перевязали его, и он ушел в тыл. Но наше личное оружие, лежавшее на брустверах окопов, почти у всех повредило осколками. Пришлось ползти по картошке метров на 300–400 назад, в балочку, где проходила наша передовая вчера, там было много наших убитых, а около них — оружие. Подобрал три карабина и десятка два ручных гранат. На случай немецкой контратаки уже было бы, чем отбиваться.

Снаряды у нас почти закончились, остались только бронебойные, и мы прекратили стрельбу из орудий, хотя бой продолжался весь день.

После обеда нарыли картошки тут же, у орудий, начистили ведро и ползком в балочку, к ручью, где помыли — это у нас уже Репин старался, и там же, за обрывчиком, разжег костерок, сварил и на огневую. Здесь потолкли ее топорищем, ничем не заправивши, и усевшись вокруг ведра, вытащили ложки из-под обмоток и умяли все ведро с отменным аппетитом.

Бой требует огромной затраты силы, а значит и пищи. На войне было: разбуди спящего солдата и спроси: «Есть будешь?». Он никогда не скажет «Буду» или «Не буду», но коротко спросит: «А где?»

Весь день шел бой. А ночью, часов в одиннадцать, прибыла наша кухня со старшиной и наступила, вдруг, оглушительная тишина. Пока выясняли, посылали разведку, стало уже часа три ночи. Немцы драпанули.

Вызвали лошадей и рано утром, как только саперы разминировали дорогу, пошли вперед. И так пошло: днем бой, а ночью впереди загораются деревни — немцы поджигают их и бегут.

Мы с утра их нагоняем, и опять до ночи бой. Но временами немцы, закрепившись на заранее подготовленных позициях, оказывали яростное сопротивление, а ряды наступающих редели, боезапасы иссякали. Памятны бои в начале сентября.

Соседние дивизии нашей 31-й армии остановились, приводя в порядок свои ряды, подтягивая тылы. Общего приказа о переходе в оборону не было, это была временная вынужденная задержка.

Наша 133-я дивизия, с трудом преодолевая сопротивление немцев, продолжала наступление. Четвертого сентября удалось продвинуться на 5–6 километров, понеся при этом большие потери (около 3000 человек, из них 700 убитыми). Впереди укрепленная высота 207,6 метра. С 5 по 9 сентября на позиции дивизии вражеская авиация колоннами до 40 самолетов сбрасывала бомбы, стремясь остановить наше наступление. Причем с 3 по 12 сентября остальные дивизии армии приводили себя в порядок и наступательных боев не вели.

10 сентября наша дивизия обошла высоту 207,6 м, продвинувшись на 350–700 метров, однако при этом передний край обороны немцев был прорван. Бои были жестокими и упорными, достаточно сказать, что с 5 но 9 сентября было отбито 27 контратак немцев с применением танков. Потери дивизии за время этих боев, когда на острие наступления была 133 с.д. были 730 человек убитыми и 2742 ранеными — более половины от 6290 человек ее состава на то время.

А 15 сентября 43 года перешли в наступление все остальные дивизии 31 армии.

25 сентября освободили город Смоленск. Нашей 133-й стрелковой дивизии, первой «ворвавшейся», как говорилось в сводках Совинформбюро (на самом деле — медленное, тяжелое, с боем, продвижение), приказом Верховного главнокомандующего товарища Сталина И.В. было присвоено наименование Смоленской.

В этот день мне удалось повидать своего игарского однокурсника по педучилищу, своего друга Вену Шумкова. Мы стояли со своими пушками на западной окраине Смоленска, на выезде из города и поджидали подвоза снарядов, чтобы затем двигаться вперед. Мимо проходила негустая колонна пехоты нашего 681-го стрелкового полка. Смотрю — мой друг Венка тянет по грязной дороге свой пулемет «Максим». В захлюстанной шинели, худой, бесконечно усталый — все мы были такими после этих нелегких боев. Постояли рядом, обмениваясь бессмысленными: «Ну, как ты?», «Да жив пока». Отставать Венке было нельзя, с тяжелым пулеметом по грязной разбитой осенней дороге догонять было бы тяжело. Расстались, счастливые, что повидались, что живы пока, что наступаем...

Продвигались так мы успешно где-то до середины октября. Прошли почти всю смоленскую область, а потом что-то опять застопорилось.

После нескольких дней без продвижения, нас сняли с фронта и по рокаде перебросили километров за сорок вправо по фронту. Как позже выяснилось, мы должны были сменить обескровленную нашу часть, хотя и наша дивизия не получала пополнения с начала боев за Смоленск.

К передовой подъезжали днем. Впереди ровная, как стол, и совершенно открытая равнина. Видно километров за 10–15. Видны редкие разрывы снарядов, облачка взрывов шрапнели над дорогой. Жутковато двигаться днем колонной по такой местности. Однако же нашлась впереди балочка, в которой мы пережидали до темноты. Командиры наши ушли получать участки фронта, где мы должны были занять боевые позиции.

Уже ночью, когда стемнело, стали двигаться — дальше. И почти прибыли на место, а где-то часа в четыре ночи попали под артналет — снаряды градом посыпались чуть левее нас, не попадая на дорогу. Никого не задело, но орудия тут же сняли с передков, разгрузили снаряды и лошадей угнали в тыл. Дальше пушки покатили на себе, метров 300–400. Тяжелые это были метры. Все поле было в воронках и не одно, так другое колесо сваливалось в воронку.

Встали в указанном месте, перетаскали снаряды. Нам поставили задачу, предупредили, где будут проходить наши танки, чтобы не ударить по своим. Начали, было копать огневую позицию, но наступил рассвет, а вместе с ним началась наша артподготовка. Пролетели над головами с огненными хвостами снаряды «Катюш», и следом загрохотала вся остальная артиллерия.

Осмотревшись, увидели, что стоим на нейтральной полосе, метрах в ста впереди своей пехоты. Сплошной траншеи не было, и мы в потемках как-то проскочили. А может быть, наши ночные рекогносцировщики ошиблись. Но делать нечего, нам ведь не обороняться, а наступать надо. Скатили орудие в большую воронку от бомбы, чтобы не торчало оно на виду, слегка подправили воронку, чтобы удобно было стрелять, а сами залегли в неглубоких окопчиках, оставшихся от ходивших до нас в неудачные атаки пехотинцев. Окопчики были неглубокие, всего сантиметров сорок.

В ответ на нашу артподготовку немцы ответили массированным огнем своей артиллерии. Рядом разорвался снаряд, и залетевшим осколком мне так садануло по концу левой ступни, что я подумал: ну, все, похоже, отвоевался. Носок ботинка держался только на подошве, и была адская боль. Снял ботинок — нога синяя, но целая (слава Богу! Ботинок найдем у старшины).

Грохот артиллерии нарастал с обеих сторон. Загорелась рожь на корню на расположенном впереди и чуть левее поле. Небо закрылось дымом и пылью от разрывов снарядов и мин. Где-то ревели танки в этом дыму. Чьи? Наши? Немецкие?

В небе пикировали самолеты, рвались вокруг бомбы, а мы, находясь между огней, ничего не видели. Хотелось пить, во рту высохло так, что язык гремел. Воды не было, сходить за ней было невозможно. Принесли завтрак, но доставить его к нам от пехотной траншеи не смогли. Да и не нужен он нам был. Во рту все пересохло от жажды. Бой длился дотемна, но успеха не было. Пехота наша не продвинулась ни на метр.

Ночью мы оттянули орудия к пехотной траншее, чтобы иметь возможность общаться со своим тылом и ходить за водой. Однако огневую позицию вырыть удалось только где-то с четвертого захода. Вся земля была нафарширована убитыми, и было — где ни копнешь, отовсюду шел трупный запах.

Принесли воды, попили, поужинали, окопали орудия и слегка вздремнули. А утром снова бой, на этот раз успешный. Немцев сорвали с их позиций и снова стали продвигаться вперед, остановившись лишь перед Оршей.

Орша — был крупный железнодорожный узел, и взятие ее открывало возможность быстрого продвижения по Белоруссии. Но он был очень укреплен. Траншеи в полный рост, соединенные ходами сообщения со следующими рядами траншей, многорядные проволочные заграждения, противотанковые рвы, дзоты, минные поля, много артиллерии и минометов. Поэтому здесь задержались на несколько дней. Происходило подтягивание тылов, боевой техники, боеприпасов, горючего. Бои шли лишь с целью разведки и выявления огневых точек противника.

Нас поставили на южном склоне высоты на прямую наводку. Впереди метрах в ста лежала наша пехота, справа на таком же расстоянии чьи-то наблюдательные пункты с блиндажами. Высоту перехватывала извилистая линия траншей. Немного справа и сзади за высоткой стоял подтянутый ночью дивизион «Катюш».

Мы получили много снарядов. По сто пятьдесят на ствол мы успели затащить прямо на огневую позицию и по сто, подвезенных уже на рассвете, лежали штабелем у подножия высоты в двухстах метрах сзади.

Еще до рассвета подъехала наша кухня. Нас накормили. Надо сказать, что у меня перед боем всегда был отменный аппетит, и я удовлетворял его, чем только можно. Бой требовал много физических сил, а относительно возможных ранений в живот я думал так: не все ли равно какое дерьмо будет вываливаться оттуда — сегодняшнее или вчерашнее. Раненый в живот в любом случае уже не жилец.

Чего-то ждали. Артподготовка к прорыву обычно начиналась очень рано на рассвете. Это чтобы не дать педантичным немцам, у которых все по часам, позавтракать, а, кроме того, чтобы большая часть дня приходилась на развитие успеха.

На этот раз уже рассвело, начинался серенький осенний денек. Мы сидели около своих орудий и томились в ожидании начала артподготовки. Играли в карты в очко без всякого азарта и интереса, лишь бы убить время. Кто выигрывал у всех деньги, тут же делил их снова всем поровну, и игра начиналась снова. Деньги не имели цены. Что-то стоила одна только жизнь, да и то про нее окопные остряки говорили: «жизнь солдата, как детская рубашка — коротка и обосрана», да и она висела на тонюсенькой ниточке и в любой миг могла оборваться, а до победы было еще так далеко!

Наконец, в 10–00 заговорили реактивными снарядами «Катюши» — сигнал к началу артподготовки. Не успели еще пролететь их ракеты с огненными хвостами над нашими головами, как мы уже сорвали с орудий маскировку и открыли огонь. Наша задача заключалась в том, чтобы прямой наводкой уничтожить дзоты (или наглухо подавить их) в нашем секторе, пробить проходы в проволочных заграждениях, чтобы пехота беспрепятственно могла идти в атаку на ближайших подступах к позициям немцев.

Все обнаруженные пулеметные точки немцев были разбиты. Оставалось пробить проходы в проволочных заграждениях. У нас закончились снаряды на огневой. Бегом вниз, в открытую несем ящики со снарядами на позицию — раз, второй раз, третий — всем расчетом... Нас засекли. Начали рваться снаряды немного спереди и справа, между нами и нашей пехотой. И вдруг на высоту обрушился залп немецких шестиствольных минометов. Один, другой — все заволокло черным дымом. До атаки оставались считанные минуты, а у нас часть расчета выбежала из-под огня в блиндажи, что были справа. И что показательно, убежали те, что воевали дольше нас. У орудий остались только сибиряки, мы втроем: Коробочкин, я и Репин.

Только рассеялся дым, мы открыли огонь, пробивая проходы в проволочных заграждениях. Тут подбежали, устыдившись, остальные наши ребята: Сергеев, Зубов и Солодовников.

Артподготовка закончилась, огонь был перенесен вглубь немецкой обороны, и по сигналу зеленой ракеты поднялась и пошла наша пехота. Цепью, слегка извивающейся, как будто не спеша, постреливая. Артиллерия ослабила огонь, накрывая только ожившие цели. Вот впереди послышалось: «Ур-р-а-а-а!» — пехота побежала вперед. Первая линия траншеи была наша. Тут вдруг справа из-за высотки пошли наши танки, много танков, а следом автоматчики со стальными щитами, прикрывающими грудь и живот. Видимо это был эксперимент, потому что такого мы больше не видели нигде до конца войны.

Мы покатили пушки следом за пехотой. Временами залетали немецкие снаряды и разрывались чуть правее нас. Припав к родной земле на минутку, пока просвистят осколки, вскакивали и снова вперед. Меня никогда не одолевал страх в таких случаях. Какое-то шестое или десятое чувство подсказывало мне, что меня не заденет. Могло ли причиной быть то, что уходя в армию, я не оставил никого из близких, чья жизнь зависела бы от сохранности моей? Или это мой ангел-хранитель витал надо мной и был всегда рядом, охраняя меня, и я это чувствовал? Не знаю. Но так было всю войну. Я не хочу сказать, что я не остерегался. Нет. Я как чуткий дикий зверь всегда чувствовал кожей опасность и всегда был готов к мгновенному броску к какому-либо укрытию или просто к спасительнице-земле.

Добравшись до передней линии траншей немцев, мы остановились в ожидании лошадей и занялись изучением своей работы: куда били, куда попадали, что поразили. Пехота ушла вперед.

Этот бой с нашей высотки красиво обозревался и развивался, будто по сценарию, как в кино. Второй раз такую панораму удалось видеть только под Корсунь-Шевченковском. Но там на выручку к своим через наши позиции пробивалась армада немецких танков — более двухсот штук в сопровождении мотопехоты и артиллерии.

На этот раз, однако, развить успех не удалось. Наши танки были встречены мощным огнем противотанковой артиллерии и остановлены у третьей линии немецких траншей. Продвижение остановилось,

Дождавшись лошадей, мы подтянулись к пехоте и заняли огневые позиции вдоль противотанкового рва, отбитого у немцев. Пехота была метрах в четырехстах впереди, в очередной линии траншей. Но на следующий день, не выдержав контратаки немцев, поддержанной самоходными орудиями, наша пехота откатилась в противотанковый ров. Наши пушки оказались в одной цепи с пехотой,

С утра отбили контратаку немцев. Во второй раз немцы полезли при поддержке «Фердинандов». Открыли по ним огонь. Однако из-за обратных скатов высоты они выходили на столько, что видны были только их башни. Завязалась дуэль, не выгодная для нас. Наши пушки не могли пробить лобовую броню «Фердинандов». Прямым попаданием во второе орудие нашего взвода, орудие было разбито, весь расчет погиб.

На этой позиции пользы от нашего орудия было мало. Мы рассыпались по противотанковому рву для оказания моральной поддержки нашей пехоте, которая в основном состояла из новобранцев, собранных полевыми военкоматами на освобожденной от немцев территории. Многие из них были еще в гражданской одежде. Они были еще не обстреляны, пугаясь воя снарядов, не отличая свои от чужих, и на долго прятались в ровиках, забывая наблюдать за немцами, до которых было не более 150 метров. Однако у них был отчаянный командир. Во время очередных двух атак немцев мы, артиллеристы, вместе с их командиром поднимали нашу пехоту в контратаку, немцы не выдерживали, бежали назад, мы тоже возвращались в ров, так как несли большие потери от интенсивного артиллерийского огня немцев. Наша артиллерия молчала. Наверное, в артподготовке израсходовала весь боезапас.

К вечеру после одной из контратак немцев, когда они повернули назад, один из них все бежал и бежал к нашей цепи, временами поднимая руки. Я выпустил несколько очередей из своего ППШ по нему, но он от меня был метров на четыреста левее, пули до него не доставали. Позже я выбросил автомат, сменил на карабин и на досуге хорошо пристрелял его, так что за сто метров сбивал спичечный коробок. А этого перебежчика надо было уничтожить. Он сказал, что немцы ночью должны отойти. Они действительно отошли, устраивая нам ловушку. Наша пехота 681 с.п. без связи с соседом справа пошла вперед. Слева от нас был Днепр, и мы наступали вдоль него.

Мы перекатили свои пушки метров на 400 вперед, к траншеям, где были немцы накануне и, «оседлав» дорогу, стали окапываться. Было часа четыре утра, подъехала наша кухня и мы или ужинали так поздно, или завтракали так рано, но что-то ели. Только мы успели опростать свои котелки, как сзади подошла большая группа наших пехотинцев. Это был наш командир полка подполковник Мороз с командующим артиллерии дивизии в сопровождении взвода разведки.

— Чьи пушки? — крикнул Мороз.

Наш командир взвода доложил, ему.

— Пушки за мной! — приказал командир полка. Пехота уже давно ушла вперед.

Тут же он подобрал батарею 45 мм пушек и приказал двигаться следом. Лошади наши еще не подошли. Мы положили по 20 бронебойных снарядов на лафет и покатили пушки вперед.

Километра через полтора начался крутой спуск в овраг, за которым должно было быть село. Вдруг из темноты навстречу выбежал солдат с криком: «Немцы!». Командир полка закричал:

— Молчать! Паникер! — и разведчикам — Выясните кто!

А впереди, на противоположном гребне оврага, на фоне уже начавшего светлеть неба, маячила густая цепь немцев.

— Кто идет? — крикнул один из разведчиков.

В ответ застрочили очереди из автоматов. Немцы пошли в атаку. Командир полка скомандовал своим:

— Разведка, за мной! — и пригнувшись со своей свитой драпанул по шоссе назад, в тыл.

По своей инициативе остались человек пять-семь из его свиты.

Прошло много лет, и я не знаю, может быть, так и надо было — он же был командир полка, и его дело было командовать, а наше — исполнять эти команды. Но и в ту пору у меня мелькнуло в голове и теперь я думаю: «Вот, сука, завел и бросил». Ведь не сорви он нас, мы дождались бы лошадей и двигались бы вперед, имея полный боекомплект и бронебойных, и осколочных снарядов. Да и патронами для личного оружия запаслись бы. А теперь...

Мы развернули свои пушки,45 мм, батарея — свои и прямо с дороги друг через друга начали бить по немцам. Только снаряды были бронебойные, взятые на случай встречи с танками, вреда они немцам не приносили и имели лишь моральный эффект. Снаряды кончились, патронов у нас почти не было, их израсходовали еще накануне, отбивая контратаки немцев, пополниться мы еще не успели, негде было.

Мы начали тащить пушки назад, хотя была команда: «Снять панорамы, затворы и отойти!» Немецкая цепь, поливая нас огнем из автоматов, бегом приближалась. У нас ранило одного, другого, пули, как горох, трещали о щит орудия. Силы наши убывали, объезжая 45 мм пушку, свалились в кювет, и втроем уже не могли свою пушку сдвинуть с места. Меж тем, командир орудия Коробочкин вернулся назад и вторично распорядился оставить орудие.

Как?! Нам всегда внушали, что это позор для артиллеристов. Однако на рассуждения времени не осталось, правый фланг немцев докатился до нас. Началась рукопашная свалка. Отбиваясь, мы начали отходить. Меня ранило в плечо. Спасибо разведчику, что ударом приклада по голове немца, он прервал его автоматную очередь, иначе он прострочил бы меня по диагонали.

Рассвело. Мы отошли с боем на вчерашние позиции и закрепились, но пушек наших уже не было. Пехота же наша, отрезанная от своих тылов, с малым количеством боеприпасов, оставшимся от вчерашнего дневного боя, двое суток отбивалась в окружении, неся большие потери.

Оказалось, что немцы отошли только на участке нашего полка, навели ночью понтонный мост через Днепр и отрезали нашу пехоту, ушедшую вперед, с нами же встретились на окраине села. Зайти в мышеловку, куда нас завел командир полка, не связавшись с соседями, мы не успели.

Из полкового медпункта, куда мы, раненые, пошли на перевязку, нас направили в дивизионный медсанбат.

Как я узнал позже, через два дня положение было стабилизировано, орудия были отбиты назад. Но в то время я уже был в другом полку.

В санбате я познакомился с соседом по лежаку старшим сержантом Уржумцевым. Он был из 400 артполка нашей же дивизии. После ранения он уже долечивался и должен был выписываться. Я рассказал ему о последнем нашем бое и сказал, что хочу пойти с ним, в его полк. В санбате, таким образом, я пробыл всего два дня. Утром мы с Уржумцевым пошли к главврачу. Старшего сержанта Уржумцева он выписал, а меня прогнал. Тогда я без выписки сбежал сам. Не знаю, что на меня повлияло больше: потеря орудий, бегство командира полка в том ночном бою, бегство командира орудия вслед за высоким начальством, или все вместе взятое? А может быть и то, что недели за две-три до этого пришел к нам на батарею лейтенант из СМЕРШа, спросил, есть ли комсомольцы, ему указали на меня. Он отозвал меня в сторону ото всех и сказал, кто он и что я должен буду докладывать ему каждый раз, когда он будет приходить, о чем разговаривают солдаты, набранные полевыми военкоматами, на освобожденной земле. К нам их тоже дали несколько человек в пополнение. Отказаться нельзя. Фискалить я не люблю. Да и ребята были все нормальные. Приходит лейтенант в другой раз.

— Ну, как? О чем говорят, не хвалят ли немцев?

— Да, нет, — говорю, — не хвалят, а проклинают. А говорят, как и все солдаты, про довоенную жизнь, про еду да про баб...

— Ну не может быть. Ведь говорят же что-нибудь?

— Ну, конечно, говорят. Рассказывают женатые про свои семьи, про детей. А парни — про милашек своих, как с ними в копнах играли.

Не таких докладов ждал лейтенант от меня. На таких докладах орден не заработаешь, а ему, наверное, хотелось. Осточертел он мне. Пожалуй, это его желание сделать из меня послушного стукача больше всего повлияло на мое решение не возвращаться в свою батарею,

Мы пришли со старшим сержантом Уржумцевым в дивизион. Из блиндажа как раз вышел его командир капитан Комаров. Уржумцев доложил, что прибыл после окончания лечения.

— И вот еще привел артиллериста, — добавил он, указывая на меня.

— Где воевал? — спросил капитан меня.

— В 681-м полку, в 76-мм артбатарее.

— А чего к нам, а не к своим?

— Да разбили их батарею, — вступился Уржумцев,

— Знаю, слышал. Да ведь ругают за это, за переманивание...Ну, да ладно. Я скажу, чтобы ему выписали красноармейскую книжку, а то ведь, наверное, без документов сбежал? Бери его в свое отделение.

Так я остался во втором дивизионе 400 артполка, своей же родной 133 -й стрелковой дивизии. Бегство из санбата на фронт не осуждалось.

Топографическое отделение наше состояло из одного Уржумцева, а теперь вот еще и из меня.

Недели две еще велись упорные бои за прорыв обороны и взятие Орши. Каждый день на пополнение пехоте мимо нас шли маршевые роты. А назад шли одиночки — раненые, которые могли передвигаться самостоятельно.

В ноябре нашу дивизию отвели с фронта, погрузили в эшелон и с Западного фронта перебросили на второй Украинский. Рана моя заросла только месяцев через пять.

Однако было бы несправедливо не вспомнить добрым словом братьев моих, по орудийному расчету. Командира орудия, старшего сержанта Коробочкина, с которым мы в одном взводе были в училище, вместе прибыли на фронт и делили лихо до этой последней ночи перед Оршей. Он не был трусом. Это с ним мы остались и продолжали бой, накрытые огнем шестиствольных минометов немцев. Но он был пижон, и считал, что раз ему по уставу положен пистолет, то носить автомат или карабин ему зазорно. Хотя на практике даже командиры пехотных рот не ограничивались пистолетами — этими парадными пукалками, а все носили еще и автоматы, более надежные в бою. Поэтому в ту ночь, оказавшись без оружия лицом к лицу с немцами, ему и пришлось бежать с поля боя следом за командиром полка. Но война таких оплошностей не прощает.

Я помню правильного Репина — сибиряка, с которым мы на каждой новой огневой оборудовали один окоп на двоих, в нем двое и спали, согревая друг друга своим теплом. С ним мы говорили о том, что было до войны, и что мы ждем после нее.

Помню наводчика Сергеева, который был хоть и ершистым, но неплохим парнем.

Помню и заряжающего Зубова — калининского мужичка. Помню, когда он ехал в санитарной лодочке, прицепленной к орудию, когда орудие подорвалось на противотанковой мине, он совершил большой полет, подброшенный взрывом, и после этого плохо слышал.

Помню, как на каждой новой позиции один из нас варил ведро картошки, пока остальные окапывали орудие, толок ее топорищем, приправив сырым луком и солью. Как, усевшись в круг, мы доставали из-за обмоток ложки и по — братски съедали все до самого дна.

Помню, как впрягались в лямки вместо лошадей. Все помню...

Заряжающего Сайфуллина — башкира, немногословного и вечно улыбающегося. Его ранило в руку в том бою, когда после бомбежки мы стояли в картофельном поле перед самым немецким дзотом. Он и тогда, раненый все улыбался.

Помню деда Солодовникова, подносчика снарядов. Ему было всего лет под пятьдесят, но нам юнцам он казался дедом. С обширными рыжими с проседью усами и седой щетиной на щеках, толстый, мешковатый, с совершенно колхозной выправкой — он был предметом постоянных наших подтруниваний.

В минуты затишья как-то незаметно все усаживались к нему поближе и Сергеев, сменив свой обычно ершистый и задиристый тон на доброжелательный, начинал издалека:

— Ну, что, Солодовников?..

— Шо, шо? — уже чувствуя подвох, отвечал тот.

— Из дома — то пишут что?

— Та вже давно ничего нэ було, — отвечал дед, успокаиваясь и слегка загрустив. Но Сергеев уже готовил шпильку.

— Конечно. Что она будет писать старому, да еще рядовому? Там, наверное, уже какой-нибудь молодой лейтенант около нее греется... Зачем ей старый? — вроде бы сочувственно тянул Сергеев.

— Шо старый? Та я ше твердийшого выйму, як ты встромишь, — орал уже Солодовников. Солдаты покатывались от хохота, слушая их грубую перепалку.

Но вот проходило несколько дней, все забывалось, тяжкий ратный труд сближал нас, размягчал души, и в очередную тихую минуту опять мы собирались все в кучку и опять все тот же Сергеев мечтательно начинал:

— Ну, что, Солодовников?..

— Шо, шо? — следовало в ответ.

— Как шо! Война ведь скоро кончится!

Дед видимо вспоминал свою деревню, представлял разрушенное войной хозяйство и грустно басил:

— Та и шо, шо кончиться?

— Ну, как шо? — вскакивал Сергеев. — Х..-то у тебя есть?!

— Та шо? Им тики викна вытирать, — сокрушенно ответствовал дед.

— А-а-а! — торжествовал Сергеев. — А говорил, что не старый, — издевательски тянул Сергеев. Солдаты ржали. А дед начинал назидательно философствовать.

— И шо вы всэ про то? Шо за балачки? Та колы б вин мав очи, вин бы туды николы нэ полиз. Одна назва яка — пы-ы… — тянул он, изображая на своем небритом лице полнейшее отвращение. Солдаты ржали, как лошади.

Милый дед, боевой наш товарищ, только теперь с высоты своих лет, я по — настоящему понимаю все, что томило его. Рыхлый, он всегда хотел «исты». Измученные непрерывными боями, ночными маршами без сна по несколько суток, в кромешной тьме мы шлепали по раскисшей, чавкающей дороге следом за пушкой, на ходу засыпая и просыпаясь только налетев на пушку или под ударом дышла передка заднего орудия. Шли в длиннющей, бесконечной извивающейся в темноте веренице войск. И как только впереди кто-то застревал, и движение останавливалось на несколько минут, дед тут же на обочине садился на мокрую землю, мы все усаживались рядом, будто поросль около старого дуба, укладывали головы друг на друга, вдыхая запах мокрых, распаренных телами шинелей и под шуршание моросящего осеннего дождичка мгновенно засыпали. Но в то же время слышали все, что творилось вокруг. И как только раздавались крики ездовых, в мгновение все вскакивали и уже будто бы бодрее, будто бы выспавшись, шли вперед, чтобы где-то через полкилометра на очередной остановке движения опять присесть и вздремнуть минуты две-три.

Так долго ли, коротко ли, но прошагали мы пол-Европы, подвигая собой войну туда, откуда она пришла к нам.

Где-то вы теперь мои фронтовые братья? И есть ли еще кто живой среди вас? Вы делили со мной солдатский хлеб мой. Лежа на сырой земле, в общей дрожи делились теплом своим. Впрягшись в лямки, вы тянули со мной нашу пушку. Вы укрепляли дух мой своим присутствием и бесконечным ратным трудом своим, вы взращивали во мне веру в нашу неодолимость, Перед вами, живыми и мертвыми, перед всеми, кто в те тяжкие дни был со мною вместе, я склоняюсь в своей благодарной памяти. И ничего не могу представить бескорыстнее фронтового солдатского братства...