У стен Севастополя
Снова корабль, снова Черное море, снова ночь. На этот раз мы подходим к укутанному декабрьской непогодой Севастополю.
На палубе случайно встретила Анатолия Самарского. Он тоже возвращался из госпиталя. Тогда мы еще не знали, что опять будем воевать в рядах славной чапаевской дивизии.
Самарскому повезло больше. Он сразу отправился на позиции. Мне же пришлось поработать медсестрой в госпитале, что размещался в Инкерманских штольнях. К счастью, это продолжалось недолго. Я была пулеметчицей и, естественно, рвалась на передовую. Мою горячую просьбу вскоре удовлетворили.
Ранним сереньким утром попутная машина подвезла меня на КП батальона. Здесь узнала, что нашей ротой, как и прежде, командует Самусев.
Ночь прошла сравнительно тихо. Вражеская авиация почти не бомбила город. С моря тянулись низкие серые облака, и под утро прошел обильный снег.
Город напоминал солдата в белом маскхалате. На первый взгляд он казался опустошенным, неживым. Впрочем, зачем же солдату маскхалат, как не для того, [30] чтобы обмануть противника, ввести его в заблуждение?.. Фашистским наблюдателям и пилотам город издали и казался таким. Но в минуты опасности, когда требовались огромное напряжение и гигантские силы, город находил их. Тогда стрелял каждый камень, становился дотом каждый бугор.
Враг топтался у стен Севастополя, не понимая, откуда у его защитников столько отваги и энергии.
Но тот, кто прожил в Севастополе тех дней хоть несколько часов, не стал бы удивляться. Из-под развалин домов сочились тонкие осторожные дымки землянок и блиндажей, от одной бывшей улицы к другой петляли тропки. Город жил, боролся, не собирался сдаваться врагу.
Трудно описать, какими счастливыми были для меня минуты возвращения в родную часть и встречи со старыми боевыми товарищами! Особенно когда узнала, что многие дорогие мне люди, с которыми сроднилась в бою, живы и невредимы.
Проходя по глубокому ходу сообщения к передовой, я буквально наткнулась на Зайцева, того самого Андрея Зайцева, что вместе с Самусевым проверял посты, когда меня контузило под Одессой. Я не сразу узнала его. Он двигался пригнувшись, и я видела только каску да петлички младшего сержанта.
Мы едва не разминулись. Просто из любопытства покосилась я на яркие новенькие самодельные треугольники в петличках. Вижу — зайцевское курносое лицо. А он — никакого внимания, словно мимо проходит боец, с которым пять минут назад разговаривал в землянке.
«Ну погоди... — подумала я. — Сейчас я тебя напугаю!»
Стала по стойке «смирно», руку к ушанке — и вдруг забыла от волнения, как нужно обратиться по форме.
— Привет вам, — говорю, — товарищ младший сержант!
Зайцев прямо-таки присел от неожиданности.
— Ох, Зоя, — сказал он, помотав головой. — Разорвись немецкий снаряд — не дрогнул бы, а тут будто кто по поджилкам ударил. [31]
— Это у тебя после повышения в звании такая нервозность появилась? Теперь ведь не только за себя, за все отделение отвечаешь.
— Нет, товарищ Медведева, совсем не потому. Совпадение получилось. Вчера только отправил матери письмо, а в нем оправдывался за вас.
— За меня?
— Представьте, за вас.
— Ну это вы, товарищ младший сержант, бросьте! В чем и перед кем я виновата?
— Да не вы, а я.
— Час от часу не легче!
— Перед собственной родительницей оправдывался.
— За что же, в конце концов?
— Родительница моя — человек старых взглядов. Женщина религиозная. И написала она мне, мол, вроде как от пули и снаряда я заговоренный, потому что есть рядом ангел-хранитель, которому она поручила смотреть за мной.
— Кто же этот «ангел»?
— Вы, Зоя.
— А прошел ли у вас, товарищ младший сержант, синяк от удара дверью в самусевской землянке? — ехидно спросила я, вспомнив, как Зайцев хотел мне посоветовать остаться при штабе под его опекой.
— Вот я родительнице и объяснил...
— Про синяк?
— Да нет! Про то, что не уберегли мы ангела-хранителя. Тяжело был он контужен в первом бою. Оклемается или нет, нам даже неизвестно. И религия, мол, мамаша, тут ни при чем. Встречусь ли я с той, кому ты, мама, поручила меня охранять, еще неизвестно, потому что находится Зоя в тыловом госпитале.
— Ну и что?
— И вдруг — ты!
— Ладно, Зайцев, если бы, как раньше, мы были в равных званиях, сказала бы я тебе...
— Не-не, — заморгал Зайцев. — Теперь нельзя! И раз уж я командир, то не допущу, чтобы бойцы моего отделения и всей роты в целом испытали нервное потрясение. Вроде меня. От неожиданной встречи с тобой.
— Да полно шутить! [32]
— Я и не шучу. Ребята помнят тебя... Пойду предупрежу. А ты, товарищ Медведева, следуй за мной.
Далеко не всех мне довелось повидать: война есть война... Но какое-то время мы по-детски радовались встрече. Ведь мы были тогда совсем молодыми...
А Максимыч, чапаевец-ветеран, обнял меня и троекратно поцеловал.
— Будто с внучкой своей, тоже Зоей, увиделся, — сказал старик растроганно.
Самусев после официального представления хлопнул меня по плечу:
— Испугался же я тогда за вас, Медведева! Да вижу, обошлось.
— Обошлось, товарищ лейтенант. Еще крепче стала.
— Везет тебе, Медведева!
— Везет.
— Я не про то. Снова к горячему делу подоспела. Предупредили нас, что фашисты готовятся к штурму. И назначен он на завтра. Будешь помогать Ивановой.
— Но меня оставили при КП полка...
— Ничего. Потребуется Ивановой твоя помощь — придешь.
Прикорнув у мирно потрескивавшей печурки, я вспоминала, как перед началом жестоких боев меня принимали в комсомол. Было это в землянке комендантского взвода. У столика, покрытого красной скатертью, комсорг полка политрук Сергеев вручал нам комсомольские билеты и крепко жал руку. А мы в ответ клялись не щадить жизни, отстаивая родной Севастополь-
Страшным было следующее утро.
После нескольких часов беспрерывной бомбежки, артиллерийского и минометного обстрела снега на передовой словно и не бывало — земля стала черной.
Как только приутихли орудия фашистов, бойцы вышли из укрытий.
— Молодцы! — крикнул им Зайцев, который находился в траншее. — Сами догадались — пора...
— Догадаться нетрудно! — откликнулся Василий Титов. — Сидя в доте, команду «К бою» прослушаешь.
С этим коренастым, крепко сбитым бойцом я познакомилась [33] только вчера. Товарищи рассказали, что несколько дней назад он особенно отличился в рукопашной схватке. Расщепив о вражескую каску приклад, Титов дрался с гитлеровцами кулаками, пока не добыл себе трофейное оружие...
Фашисты пошли на штурм.
Чапаевцы встретили их ружейно-пулеметным огнем еще на дальних подступах. Уж коли штурм, то подпускать врага особенно близко нельзя. Не так много защитников в городе, и чем меньше немцев приблизится к нашим траншеям, тем лучше.
Одна серо-зеленая волна сменяла другую. Гитлеровцы подбирались короткими перебежками — от воронки к воронке, от куста к кусту, от дерева к дереву — и палили длинными очередями из автоматов. Не иначе как любой ценой решили овладеть рубежом.
Оглушенные, осатаневшие от тысячи разрывов, бойцы роты Самусева вели непрерывный огонь из своих чудом уцелевших пулеметов. Падали и падали враги, а на смену им шли все новые фашистские солдаты.
Немцы были метрах в тридцати, когда чапаевцы пустили в ход гранаты. Но, подгоняемые визгом офицеров, серо-зеленые фигуры продолжали метр за метром продвигаться к нашим траншеям.
Перевязывая раненого, я не слышала за стрельбой и частыми разрывами гранат, как Самусев повел бойцов врукопашную.
— Ура! — прокатилось по траншеям.
Наши пулеметы смолкли.
Я видела — рядом с Самусевым бежал Титов. Он определенно заметил долговязого офицера, который стрелял из-за ствола ближайшего дерева. Титов кинулся на него. Верно, хотел взять живым. Оба упали. То наверху оказывался Титов, то фашист. Потом гитлеровец, изловчившись, ударил Титова парабеллумом по голове. Видимо, у офицера кончились патроны. Наш богатырь разжал руки. Офицер выхватил кортик. Но на выручку товарищу подоспел разведчик Василий Кожевников. Он выбил из руки офицера кортик и заколол фашиста.
Встряхнув Титова, Кожевников убедился, что тот жив, и побежал догонять товарищей, которые преследовали откатившихся гитлеровцев. [34]
Приметив двух удиравших немцев, за ними бросился Самусев. Но в пистолете командира роты не осталось ни одного патрона. Он нагнулся, чтобы выхватить автомат из рук раненого гитлеровца. Однако тот успел выпустить в ноги Самусеву короткую очередь.
Два гитлеровца, которых преследовал командир роты, обернулись, побежали обратно, схватили Самусева за руки, поволокли к своим траншеям. Тогда за фашистами, тащившими лейтенанта, кинулся Кожевников. Заметив преследователя, немцы бросили Самусева. Теперь им стало не до него. С кортиком в руке Кожевников догнал удиравших и успел заколоть одного. Бросился на второго, сцепился с ним, но и сам не поднялся с земли...
Штурм фашистов был отбит и на участке нашей роты. Оставив на поле убитых и раненых, немцы в тот день не решились наступать еще раз.
Короток декабрьский день. Быстро сгустились сумерки. Спеша засветло добраться до аэродромов, подвывая прошли над нашими головами вражеские самолеты, отбомбившиеся над Севастополем.
В наших траншеях было тихо. Оставшиеся в живых сидели на корточках, жадно затягиваясь самокрутками.
Разговаривать не хотелось. Слишком тяжелый был день. Максимыч, стоя у амбразуры, мрачно глядел на поле боя, словно считал убитых гитлеровцев.
Молоденький боец из пополнения, решив, видимо, что его окопчик недостаточно глубок, принялся звонко бить по известняку саперной лопаткой. Не успели ему сказать, чтоб бросил это занятие, как фашисты открыли минометный огонь.
Стало совсем темно, но на правом фланге то и дело стучал пулемет Зайцева. Там фашисты никак не хотели угомониться.
Я все еще перевязывала раненых, когда подошел Максимыч и сказал, что пойдет посмотреть, как дела на левом фланге. Больно уж там тихо...
На левом фланге находились у ручного пулемета два молоденьких голубоглазых паренька.
Добравшись до их окопчика, Максимыч увидел перед траншеями много вражеских трупов. Тут же, у покореженного взрывом пулемета, лежали и оба паренька. [35]
Максимыч оттащил тела пулеметчиков в окоп, положил туда же пулемет, накрыл убитых окровавленной шинелью.
Убедившись, что поблизости не видно немцев, старый солдат отправился проведать бойцов в следующих траншеях...
Маша Иванова в тот момент перевязывала раненых перед нашими позициями. Она услышала одинокий выстрел, который мог сделать только вражеский снайпер. Иванова приподнялась, осмотрелась: по кому бил снайпер? И увидела в нескольких метрах от себя Максимыча. Он словно наткнулся на стену, дернулся, выпустил из рук автомат, сделал шаг по брустверу и упал.
Иванова кинулась к старому чапаевцу, стащила его в траншею, осмотрела рану.
— Жаль, повоевал мало...
— Что ты, Максимыч!..
— Я-то знаю...
Иванова продолжала делать перевязку, хотя тоже знала, что рана Максимыча смертельна. Еще не закончилась перевязка, как он умер.
Много крови и много смертей видела на фронте санинструктор Маша Иванова, но Максимыч был для нее, как и для всех нас, словно родной отец. Эта потеря потрясла девушку. Да не было времени предаваться печали.
Оставив тело Максимыча в траншее, Иванова поползла в темноту — ее помощи ждали другие раненые. Она еще в сумерках приметила, где они лежат, и теперь уверенно ползла по черному полю боя. Дальше других от наших позиций находились Самусев и Кожевников. Санинструктор в первую очередь направилась к ним. Перекатив лейтенанта, который был без сознания, на плащ-палатку, Иванова поползла было к своим траншеям, однако, услышав стон Кожевникова, решила захватить сразу обоих. Кожевников лежал на спине, широко раскинув руки. В правой он все еще сжимал кортик фашистского офицера.
— Кто это, Маша? — тихо спросил Самусев, пришедший в себя, очевидно, от боли, когда санинструктор перекладывала его на плащ-палатку.
— Кожевников. [36]
— Жив?!
— Жив!
— Тогда вот что. Тащи его первого. А мне на всякий случай оставь оружие, — сказал Самусев.
— Не могу, товарищ лейтенант.
Самусев сильным рывком, застонав, скатился с плащ-палатки.
— Что вы делаете?!
— Кабы не он, Маша, ты меня и такого бы не волокла. У Кожевникова раны посерьезней...
Последние слова Самусев произнес еле слышно. Нелегко дался ему рывок. Он снова впал в забытье.
Маша Иванова растерялась. Тащить обоих сразу она не могла. Выполнить приказ лейтенанта и оставить его, второй раз потерявшего сознание, вблизи вражеских позиций — тоже нельзя. Девушка с трудом вынула из руки Кожевникова кортик, стала перевязывать раны — плечо, бедро, голову. Как ни бережны были прикосновения санинструктора, Кожевников очнулся от боли.
Перевязав Кожевникова, Маша немного подтащила раненого к нашим траншеям. Потом поползла к Самусеву, подтащила его. Так и добралась с обоими до окопов.
Было уже за полночь, когда вернувшийся санитар передал Ивановой, что раненые, в том числе командир роты, благополучно доставлены в Инкерманские штольни, где размещается полковой госпиталь.
Мы обе с нетерпением ждали этого известия. Я помогала Маше подготовиться к завтрашней тяжелой работе.
Управившись с делами, Иванова вытащила из-за голенища узкий сверток, обернутый марлей, и быстро развернула его.
— Полюбуйся, Зоя! Этот кортик был в руках у Кожевникова.
— Сестрица, покажите! — взмолился лежавший поблизости Титов. — Ну да, тот самый! — возбужденно заговорил он, разглядывая кортик. — И синий камень в рукоятку вделан. По камню узнал: сверкнул перед глазами, когда я сцепился с фашистом. Едва не приколол он меня тогда. Хорошо, человек один вовремя подоспел, спас от неминучей смерти... Теперь и фамилию [37] его узнал. Кожевников, значит. Ну спасибо, друг! В долгу перед тобой не останусь!
Наступил Новый год.
Немцы вели себя более или менее тихо. Действовали с обеих сторон главным образом саперы и снайперы.
В первых числах января нас собрали в просторной землянке разведчиков: хозяева ушли на выполнение боевого задания. Здесь были политруки рот, комсорги и агитаторы со всего полка.
С рассказом о славных традициях, сложившихся в части, носящей имя легендарного Чапая, выступил комиссар полка Григорий Иванович Цапенко. Горячо, взволнованно говорил комиссар. Каждое его слово западало в сердце и душу.
Долго не смолкали в землянке аплодисменты.
Самарский, стоявший рядом со мной, сказал негромко своему соседу — разведчику Николаю Сизову:
— Молодец комиссар! Я вроде все книжки о Чапаеве прочитал, а того, о чем говорил комиссар, там нету. Крепко запомнил я его слова. Будет что рассказать бойцам!
— Верно, — отозвался Сизов. — Только вот хватит ли у меня огонька, чтобы так рассказать своим ребятам?.. А слова я тоже крепко запомнил. Но не в одних словах дело. Надо сердце комиссарское иметь. А такое дано не каждому...
После этого собрания в землянках, дзотах и дотах появились скромные, в меру сил и находчивости оформленные боевые листки. В каждом обязательно был портрет Чапаева. Нашлись среди солдат художники. А отделения, где не оказалось умельцев, вырезали портреты из газет и журналов.
Кто-то из бойцов написал новые, чапаевские, слова на мотив очень популярной тогда песни «Раскинулось море широко». Не стану утверждать, что стихи были безупречны. Но они точно выражали чувства и мысли бойцов. Звучали они примерно так:
Раскинулось море широкоА однажды поздним вечером по приказу командования лучшие бойцы и командиры временно покинули передовую. Им была предоставлена высокая честь — просмотреть кинофильм «Чапаев», лента которого чудом уцелела и сохранилась в осажденном городе.
Киносеанс состоялся в Инкерманских штольнях.
День перед тем выдался трудный. Многие, кто по праву могли присутствовать на просмотре, пали в стычке с фашистами. Когда наконец на передовой наступило обычное вечернее затишье, бойцы-счастливчики с помощью товарищей особенно тщательно привели себя в порядок. Посещение кино было беспримерным фактом в нашей фронтовой жизни. И естественно, что представитель каждого отделения старался не ударить лицом в грязь.
Наконец, напутствуемые товарищами, бойцы отправились в «увольнительную». Дорога к штольням была известна: там находился госпиталь.
Трогательно и торжественно прошел вечер. До начала фильма то и дело слышались радостные восклицания. Ветераны обороны узнавали друг друга, шутили, что, мол, первый раз попали в госпиталь на собственных ногах и не за тем, чтобы подлечиться.
Застрекотал кинопроектор. На экране из простыней появились знакомые титры.
Мне показалось, что сам воздух в штольне был насыщен в те минуты лютой ненавистью к врагу, нарушившему нашу прекрасную жизнь.
Многое вспомнилось в первые минуты фильма... Это и создало в зрительном зале какую-то удивительную атмосферу. Бойцы, сидевшие с винтовками и автоматами, [39] стали как бы непосредственными участниками событий. Ведь всего несколько часов назад они так же бежали навстречу врагу, чтоб отбросить и смять его...
Я видела, как руки сильнее сжимали оружие, а взгляды становились строгими, будто прицеливающимися. Гул проходил по рядам. Напряжение достигло предела, когда на грозно молчавшие позиции чапаевцев двинулись под барабанный бой в «психическую» атаку каппелевцы.
В зале не было, пожалуй, бойца, который бы не пережил подобного наяву. Может, «психические» атаки немцев выглядели не так помпезно, как в кино, но гитлеровцы не прочь были попытаться припугнуть русского солдата «прусским презрением к смерти». Только на поверку выходило, что вся хваленая фашистская выдержка — от алкоголя и наркотических средств.
Мелькают последние кадры.
Легкий всплеск на воде — и вражеская пуля уносит из жизни Чапая...
Мчится красная кавалерия. Помощь подоспела! Трепещите, белые гады!
В приподнятом настроении возвращались бойцы на передовую. В тот вечер каждый еще и еще раз с гордостью чувствовал, что такое чапаевцы!
Прямо из Инкерманских штолен я отправилась в землянку разведчиков. Надо было дождаться их возвращения. Помогая Маше Ивановой, я выполняла и обязанности санинструктора.
Разведчики ушли еще вечером. Группу повел Василий Кожевников, недавно возвратившийся из госпиталя.
Ждать мне пришлось недолго. В траншее послышался шум. Первым в землянку ввалился долговязый гитлеровец со связанными руками и с замотанной женским платком головой. Пугливо озираясь, он остановился у входа.
Потом ребята внесли на плащ-палатке раненого. Я сразу узнала его — это был снайпер Володя Заря. Но с разведчиками он не ходил. [40]
— Что случилось? — спросила я.
— Давай, сестренка, по порядку. Сначала дело, — басом сказал Кожевников.
Он снова выглядел здоровяком, словно и не было тяжелого ранения. Только когда я перевязала снайпера, Кожевников добавил:
— Мы с Сизовым наткнулись на него на обратном пути. Лежал в обнимку с мертвым фашистом.
...Едва наступали сумерки, Володя Заря обычно отправлялся на охоту. Он пробирался ползком на ничейную полосу и устраивался в заранее оборудованной засаде.
Ничейная полоса, где действовал Володя, представляла собой голое место с расщепленными пнями, с остатками скошенного орудийным и пулеметным огнем кустарника, с грудами камней и множеством разнокалиберных воронок, припорошенных снегом.
В тот день, когда случилась беда, снайпер благополучно миновал большую часть пути. Ему оставалось проползти буквально несколько метров до груды заснеженных камней возле трех тонких расщепленных пеньков, где находился «секрет». В сумерки, как известно, освещение быстро меняется и очертания предметов расплываются, теряют привычную форму. Володе тоже показалось, что груда камней, за которой он прятался много дней, стала вроде более пологой. Пригляделся внимательнее — все, как было, но за камнями что-то едва заметно шевельнулось.
«Померещилось», — решил Заря. И пополз дальше. Вот и засада — горка камней, а за ней аккуратный окопчик в неглубокой воронке от снаряда. Заря остановился, чтобы перевести дух перед последним рывком. В тот же миг из его окопчика вылетел гитлеровец с ножом.
Володя вскочил на ноги, вскинул снайперскую винтовку, нажал спусковой крючок. Выстрела не последовало — какой же снайпер пробирается к засаде с загнанным в ствол патроном?..
Разозлившись, Заря перехватил винтовку за ствол, замахнулся, но немец упредил его.
Падая, Володя ударился головой о камень. В глазах помутилось, но сознания не потерял. Может, потому, что очень четко видел над собой нож. Второго удара [41] гитлеровец нанести не смог. Снайпер размозжил ему голову попавшим под руку камнем...
В ту же ночь мы отправили Зарю в медсанбат.
На другое утро разведчики только и успевали принимать гостей. То и дело отворялась дверь в землянку, заглядывали знакомые из других отделений и рот, чтобы справиться об успешном поиске, услышать с подробностями историю Володи Зари да и просто побыть с товарищами — день выдался тихий.
Зашел и Анатолий Самарский со своим неразлучным баяном. Ну а там, где Самарский, там и песня. Только начали «Землянку», появился комиссар полка Цапенко. Дневальный вскочил, собираясь скомандовать «Смирно», но комиссар подал знак, чтобы продолжали.
Однако допеть «Землянку» так и не пришлось.
— Пляшите, хлопцы! — закричал прямо с порога наш почтальон, которого ждали еще вчера.
Положив на стол толстую сумку, он, словно фокусник, доставал один конверт за другим:
— Радуйтесь! Пришли корабли с Большой земли! Писем на весь батальон! И не только письма... — заговорщически подмигнул он.
Раздав письма, почтарь приблизился к комиссару и доверительно шепнул:
— И посылки пришли... разбирают в полковой землянке бойцы комендантского взвода. Как раз к празднику Красной Армии.
С наступлением сумерек в полковую землянку потянулись делегации батальонов — получать подарки с Большой земли. С группой наших ребят шел и герой дня — подтянутый, стройный Кожевников, командир разведчиков. Пожалуй, только в тот вечер я разглядела, что у него правильные черты лица и большие серые глаза.
— Вот, товарищ старший сержант, получите личный подарок, — сказал комиссар, вручая Кожевникову одну из посылок. — И не глядите на меня с удивлением. Я не ошибся. Теперь вы старший сержант. Вам присвоено внеочередное звание.
— Служу Советскому Союзу!
— Будьте всегда и во всем примером для подчиненных. [42]
Кожевников смутился. Слишком много радостных минут пришлось пережить за последние сутки. Поэтому ответил, волнуясь, несколько не по-уставному:
— Постараюсь, товарищ комиссар...
Вернувшись в свою землянку, Кожевников осторожно вскрыл сверток и разложил на столе содержимое: кусочек туалетного мыла, вышитый кисет с табаком, авторучку, теплые носки, флакончик одеколона, две плитки шоколада.
— Шоколад... Это уж ни к чему... — протянул он и с каким-то виноватым видом стал мять в руках опустевший полотняный мешочек. — Давайте, братцы, разделим на всех, — от души предложил он.
— Э-э, нет! — откликнулся Николай Сизов. — Приказ комиссара. Лично вам подарок. Мы ведь тоже не обижены. Подарки получил каждый. А вот вы, товарищ старший сержант, — Сизов с особым выражением произнес новое звание Кожевникова, — вы, товарищ старший сержант, вынули из посылочки не все...
— Как не все?..
— Позвольте...
Но Кожевников сам обследовал мешочек.
— И верно! Письмо...
— А как же! Разве можно без письма? — Сизов заглянул через плечо своего товарища и земляка. — «Самому храброму защитнику Севастополя». Вот оно что! А ведь и вправду по адресу попало.
— По адресу, — согласились разведчики.
Кожевников вскрыл конверт и прочитал:
Дорогой боец, защитник города Севастополя! Поздравляю вас и ваших товарищей с 24-й годовщиной Красной Армии, желаю здоровья, счастья и новых боевых удач. Посылаю скромный подарок. И если выберется у вас свободная минута, напишите мне, пожалуйста, о своих фронтовых геройских делах.
Прочитал Кожевников эти строчки и задумался. Лицо его стало грустным.
— Товарищ старший сержант! — окликнул земляка Сизов. Он знал, о чем печалится командир: они были из одних краев, а в тех краях хозяйничали оккупанты. — Вот теперь и у вас есть кому писать, от кого ждать ответа. Молодец дивчина — вечное перо прислала, конверты, бумагу... [43]
В землянке разведчиков было тихо. Бойцы сидели у стола, наслаждаясь душистыми подарочными папиросами. Не сговариваясь, они освободили местечко, чтоб командир мог тут же приняться за ответ. Кожевников присел к столу, склонился над бумагой.
— А что про город написать? — заканчивая письмо, спросил старший сержант.
— Так и напишите, — отозвался за всех Сизов, — будем защищать город до последнего...
Любознательнейший Сизов и тут попытался заглянуть в письмо через плечо Кожевникова, но тот деликатно отстранил земляка. Так никто и не узнал, что написал Василий Кожевников девушке, приславшей подарок «самому храброму защитнику Севастополя». Известно стало лишь то, что письмо не было сдано почтальону. Его опустили на другой день прямо в ящик полевой почты, когда Сизов с Кожевниковым ходили в Инкерманские штольни — в госпиталь к Володе Заре.
Огромное помещение штолен было разделено простынями на «палаты».
Военврач 3 ранга Мария Андреевна Антонова, увидев Кожевникова и Сизова без халатов, нахмурилась, но ругать ребят не стала: наверное, не хотела беспокоить Зарю, который только уснул после тяжелой ночи, проведенной в бреду. Антонова поднялась навстречу разведчикам. Те остановились выжидающе, протягивая свертки и кульки — подарки для Володи.
— Видно, вы те самые ребята, что спасли снайпера? — спросила Мария Андреевна.
— Они, они, — закивал Сизов. — Вот он — командир, а я, стало быть, подчиненный. Мы и наткнулись на Володю. На Зарю, стало быть.
— Свидание, возможно, разрешу, но только к вечеру. И то при одном условии: если раненому будет лучше.
— Плохо ему? — спросил Кожевников.
— Заря потерял много крови. Но к Первомаю, думаю, будет здоров да еще, пожалуй, успеет увеличить свой снайперский счет.
— Вот, доктор, спасибо, — подлащиваясь, проговорил Сизов и нарочито громко вздохнул. [44]
— К чему эти вздохи! — строго сказала Антонова, правильно расценив маневр Сизова, бившего на жалость. — Я уже и так сделала для вас исключение. А то и вечером не пущу.
— Так мы... — начал Сизов.
— По глазам вашего командира вижу, что увольнительная у обоих до вечера, — улыбнулась Антонова. — Вот и идите в ленинскую комнату, посмотрите газеты, журналы. Наступит время — позову.
Проводив разведчиков до хода, который вел в ленкомнату, военврач ушла. Дождавшись, когда она скроется, Сизов сказал:
— Вы вот молчите, товарищ старший сержант, а так красноречиво, что женщины сами обо всем догадываются...
— Эх, Сизов, Сизов... У меня от трескотни немецких пулеметов голова не болит, а побыл с вами — на части разламывается.
— Так я думаю, это на пользу делу.
— Головная боль, что ли?
— Да нет! Мои разговоры. А голова... Ее лучше всего лечить хорошей папиросой на свежем воздухе. И все же польза от моих разговоров тоже имеется! Не скажи я дежурной сестре, какой вы, товарищ старший сержант, герой — не пустили бы нас в госпиталь.
— Ох, Николай... Что-то ты «завыкался», земляк.
— Так я не в обиду.
Остановились у выхода из штолен, закурили.
Детский смех, раздавшийся рядом, был так неожидан, что разведчики вздрогнули. Из-за поворота выскочила стайка мальчишек и девчонок в пионерских галстуках. Принялись играть в самые обыкновенные салочки. Когда курносый мальчуган спрятался от преследователей за спину Сизова, разведчик не выдержал:
— Небось в госпитале за ранеными ухаживаете, а шумите, как маленькие... Разве так можно?
— Да мы учимся тут, дядя! И школа наша тоже в штольнях. Сейчас перемена. А вы кто?
— Мы с передовой, — важно сказал Сизов.
— И не знаете, что мы здесь учимся? Мы еще сколько подарков вам послали! Может, не получили? [45]
Игра прекратилась, ребята окружили бойцов.
— Фронт большой. Не в одну чапаевскую дивизию подарки отправляли, — резонно заметил Сизов.
— Мы как раз в чапаевскую!
— Именно в чапаевскую!
— Дивизия, ребята, большая...
— А наши подарки кто получил?
— Конечно, самые отважные солдаты, — сказал Кожевников.
— И вы их знаете?
— Точно, — авторитетно подтвердил Сизов. — Раз в чапаевскую посылали, то самые герои и получили. Такая уж наша дивизия.
— А мы вчера в госпитале были. Каждый день ходим, газеты и книжки читаем раненым... — бойко начала девочка с короткими косичками. И вдруг запнулась, растерянно заморгала. — Знаете, какого снайпера вчера привезли? Он с немцем врукопашную дрался. Тот нашего ножом, а наш его камнем убил.
— Снайпера этого разведчики спасли, — вступил в разговор вихрастый мальчишка. — А еще они живого фашиста украли. Эх, хоть бы глазком взглянуть на таких людей!
Сизов почувствовал, что Кожевников толкает его в спину: молчи, мол...
Послышался звонок. Детвора бросилась в штольни.
Кожевников долго глядел вслед убежавшим школьникам, потом тихо сказал Сизову:
— А ведь они настоящие герои.
Сизов согласно закивал, хотя считался завзятым спорщиком и имел на все случаи жизни свои, иногда весьма своеобразные, взгляды и суждения.
Друзья прошли в читальню, жадно набросились на журналы, которых не видели уже несколько месяцев, в охотку сгоняли партию в шашки, вместе с выздоравливающими забили «козла».
Здесь и нашла их военврач Антонова.
— Идите. Ровно на две минуты.
Что можно сказать, о чем спросить за такой короткий срок? Николай Сизов с трудом запихал в тумбочку Зари, принесенные гостинцы — она была уже полна. Кожевников передал привет от товарищей, от командира полка Захарова, от комиссара Цапенко. [46]
Увидев своих спасителей, Заря оживился, но тут же сник — он был еще очень слаб. Доктор Антонова сразу выпроводила от него посетителей.
Дни проходили за днями, а Кожевникову все не было письма. Весточки для старшего сержанта ждали все разведчики. Стоило появиться в землянке почтальону, как кто-нибудь из бойцов прежде всего шепотом справлялся, нет ли письма командиру.
Наконец ровно через три недели почтарь ввалился в землянку с торжественным и загадочным видом:
— Вам письмо, товарищ старший сержант! И плотное! Наверное, с фотографией.
В конверте действительно оказался снимок. Сизов протянул руку и взял фото из рук Кожевникова.
— А ведь красавица! Повезло вам, товарищ старший сержант!
Остальные разведчики дружно поддержали Сизова: красавица, да и только! Землянка быстро опустела — пускай старший сержант спокойно прочитает письмо и напишет ответ! Последними вышли Николай Сизов с почтальоном. Он по секрету сообщил разведчику, что письмом для Кожевникова интересовался сам комиссар.
— Мели, Емеля! — буркнул Сизов и начал сворачивать толстенную козью ножку, явно не собираясь продолжать разговор с почтарем.
Только много времени спустя я узнала, что шутник и балагур Сизов на самом деле умел крепко хранить доверенную ему тайну. В тот день, когда в часть прислали подарки, комиссар Цапенко вместе с Сизовым специально подобрали для Кожевникова посылку, в которой было письмо.
Ну а что касается переписки... Это совсем другая история.
Настала короткая и дружная крымская весна.
Странно было видеть, как из покореженной взрывами земли, пропитанной пороховой гарью и вонью взрывчатки, вдруг выткнулись яркие травинки. А через несколько дней среди них вспыхнули белые и синие головки подснежников. [47]
Покрылись нежными зелеными листочками посеченные осколками деревья и кустарники.
Ожил и передний край. Бойцы, накрывшись с головой двумя шинелями, долбили зубилом камень, зарываясь все глубже в землю. Шинелями накрывались для того, чтобы противник не слышал ударов. Немцы очень чутко реагировали на всякое движение в наших траншеях — тотчас открывали минометный огонь.
Пехотинцы все как есть ходили с кровавыми мозолями на руках, со сбитыми пальцами. Но каждый солдат продолжал вгрызаться в складки Мекензиевых гор. Трудились круглые сутки, посменно. Основные работы по оборудованию дотов и дзотов проводили ночью, а затем тщательно маскировали сделанное. И конечно, каждый день изучали материальную часть отечественного оружия, привыкали пользоваться трофейным. Благо разведчики порядком поднатащили его.
Фашисты тоже не дремали: укрепляли свои позиции.
А разведчики тем временем уходили в поиск, засекали места работ, передавали данные артиллеристам. Те в клочья разносили по ночам все сделанное гитлеровцами за день.
Фашисты тоже зорко следили за тем, что делалось у нас. Над нами часами висела немецкая «рама».
Обычным делом стали ежедневные артиллерийские и минометные налеты.
Враг сосредоточивал силы для нового удара.
В один из солнечных дней мы разостлали неподалеку от КП полка плащ-палатки, прикатили пулемет «максим» и занялись его изучением. Собрались разведчики, саперы, связисты, бойцы комендантского взвода. Занятие шло обычным чередом, солдаты отвечали бойко.
Неожиданно возле нас появилась известная всему Севастополю героиня обороны Одессы и декабрьских боев за черноморскую крепость — пулеметчица Нина Онилова.
Нина довольно часто заходила к нам в часть. Я была с ней хорошо знакома и не раз жаловалась, что хотя и удалось мне попасть из госпиталя на передовую, [48] но держат меня здесь скорее санинструктором, чем бойцом-пулеметчиком, ссылаясь на то, что в пулеметных ротах полный комплект.
Нина по-дружески успокаивала меня. Знаю, она не раз просила за меня начальство. Но все оставалось по-прежнему.
Чапаевцы радостно приветствовали Онилову.
— Нина, открой нам свои секреты, — попросил Василий Кожевников.
— Это какие же секреты? — с улыбкой отозвалась Онилова.
— Как тебе удается сотней патронов сотню гитлеровцев убивать.
— Ишь хитрецы! Что же я тогда сама буду делать? Этак вы меня без работы оставите. А кто не работает, тот не ест!
— Не волнуйся, — успокоил кто-то, — вас всего двое. Ты да наша Медведева. Как-нибудь прокормим.
— Ну, если так... — Нина опустилась к пулемету. Она разобрала и собрала «максим» так быстро, что бойцы только диву дались.
— Вот это класс... — послышались голоса.
— А главное, ребята, помните о сердце пулемета — о замке.
Онилова продемонстрировала такую скорость при разборке и сборке замка, что у нас захватило дух. Потом она рассказала, как выбирает ориентиры, чтобы вести точный прицельный огонь не только днем, но и ночью. Поинтересовалась, где находится запасной замок и запасные части к нему.
Нам пришлось краснеть за хозяина «максима» — командира пулеметного расчета из комендантского взвода.
— Нету запасного замка... И достать не могу... — развел руками боец.
— Вот те раз! — возмутилась Онилова. — Представь: ты в бою, ведешь огонь. Вдруг сломалось что-то. Разбирать замок, заменять часть, которая вышла из строя, некогда. Враги наседают. Что делать? Сам ты жив, патронов вдоволь, вода в кожухе есть, но пулемет молчит. А фашисты твоих товарищей убивают! Кто виноват? Ты! Плохой ты пулеметчик! И товарищ плохой! [49]
Хозяин «максима» растерянно молчал.
— Это больше чем непорядок, — заключила Онилова.
— Ничего, Нина, — сказал сидевший неподалеку боец, — придешь в другой раз — и замок и все винтики к нему достанем.
— Смотрите, ребята... Приду послезавтра.
— Все будет в порядке, — заверила я.
— Ну, ну, Зоя, посмотрю.
— Только скажи по совести: где ты сама достаешь запасные части к «максиму»? — спросила я.
— Ладно уж, — улыбнулась Онилова, — скажу. Про оружейников, что в Инкерманских штольнях, слыхали? Коли у них не найдется, не поленитесь, сходите на завод...
— А что за завод такой, Нина?
— Была когда-то в Севастополе промартель «Молот». Ремонтировали в ней примуса и кастрюли. Теперь там оружейный завод. Золотые руки у мастеров. Что потребуется, все сделают. А тебе, Зоя, сама достану то, что нужно. Только переходи скорее в пулеметчики.
Мне оставалось лишь вздохнуть. Кто-кто, а Нина отлично знала мою мечту!
— Вот это дело! — воскликнул подошедший командир полка. — Я думал, Онилова хорошему моих пулеметчиков учит. А тут... Не ожидал!
— Хорошему она нас уже научила, товарищ полковник! — ответил Кожевников.
— Чему же это?
Кожевников доложил о занятии. Не умолчал и о конфузе с запасными частями.
Николай Васильевич Захаров посуровел:
— С этим разберемся позднее... А хорошо ли бойцы знают пулемет?
— Жаль, не положено классного журнала, — ответила Онилова. — Всем бы поставила «отлично»!
— И ей тоже? — кивнул Захаров в мою сторону.
— Зою я не спрашивала. В следующий раз, товарищ полковник.
— Нет, дорогуша! Медведевой даже по ночам пулемет снится. Ты проэкзаменуй ее, а я послушаю. Тогда и решим, где ее место. [50]
— Разрешите выполнять? — спросила я.
— Приступайте.
Я ответила на все вопросы Ониловой. По просьбе полковника Захарова перечислила возможные причины задержек при стрельбе и способы их устранения. Волновалась, конечно, сильно. Отвечала — и все на Нину поглядывала: правильно ли говорю? По лицу ее видела — все в порядке.
— Добро, — сказал Захаров, хитро улыбаясь. — Теперь последний вопрос. Где у чапаевского пулемета находятся «щечки»?
Я потупилась. Догадаться, что имел в виду Захаров, было нетрудно: «щечек» у пулемета нет, есть боковые задвижки у стенок короба. «Щечками» назвал их Петька в кинокартине «Чапаев», обучая Анку пулеметному делу. Все это я сразу сообразила, а вот сказать вслух никак не могла, застеснялась.
— Нет такого вопроса в Уставе, товарищ полковник. Не могу на него ответить...
— Нет — так нет, — дружелюбно сказал Захаров. — Походишь пока с санитарной сумкой. А за принципиальность уважаю... Ну ладно. Ты сама-то, Нина, сможешь с завязанными глазами пулемет разобрать? — спросил он у Ониловой.
— Дома, в своем дзоте, за тридцать — сорок секунд управляюсь.
— У нас ты в гостях, даю на это минуту.
Онилова блестяще справилась с заданием. Потом Захаров предложил Кожевникову объявить перерыв.
Бойцы и командиры уселись на расстеленных плащ-палатках и с удовольствием закурили.
Закурила и Нина. Я косо посмотрела на нее.
— Не сердись, подружка, — подмигнула она. — Вот откроют союзники второй фронт — сразу брошу. Правду говорю.
— А если мы разобьем фашистов, не дождавшись открытия второго фронта? Тогда как? — спросил Захаров.
— Тогда так... Выкурю напоследок две папиросы кряду. Одну от радости — завоевали Победу. Вторую — от тоски, что многие мои боевые друзья не дожили до того счастливого дня... [51]
С передовой послышались длинные очереди наших пулеметов. Захаров заторопился в свою землянку. К телефону. Собралась уходить и Нина. Я пошла проводить ее. Мы обнялись на прощание.
— Жди послезавтра! — уже издали крикнула Нина.
Я долго смотрела ей вслед. Как многие защитники Севастополя, я была влюблена в Нину — простую и веселую девушку, смелого и мужественного бойца. И еще втихомолку мечтала перевестись в часть, где служила Онилова, быть вторым номером в ее расчете...
В землянке комендантского взвода я застала полковника Захарова. Бойцы стояли навытяжку. Я тоже замерла у входа. Возле стола нервно переминался с ноги на ногу первый номер расчета, у которого не оказалось запасного замка к пулемету.
Осторожно приподнявшись на носки, я увидела на столе грязную тряпку, а на ней ржавые запчасти и... замок.
— Я знал, что они у вас есть.
— Стыдно было показать, товарищ полковник, — отвечал красный как рак боец. — Забыл я про них. Положил в нишу еще осенью — и забыл.
Ничего себе — объяснил! Ух, и разозлилась я на растяпу!
Мера наказания, по-моему, была справедливая. Первого номера расчета разжаловали и отослали в стрелковую роту.
Нина Онилова сдержала слово. Она пришла к нам через день. И первым делом спросила:
— Как с запчастями к пулемету?
— Вот, товарищ инспектор, и замок и запчасти, — отрапортовал новый командир пулеметного расчета.
— Молодцы! Все в наилучшем виде. А это тебе, Зоя. От меня. Личный подарок. — Она передала мне обещанные замок и запчасти. — Теперь ты уже наполовину пулеметчик. — Потом вынула из нагрудного кармана несколько фиалок: — Это на счастье. А вот и еще обещанное — блокнот и общая тетрадь.
— Это зачем? — заинтересовались бойцы.
— Пусть записывает все, что видит. Я тоже дневник [52] завела. А когда победим, мы с Зоей расскажем людям о каждом из вас. И как из пулемета по врагам били, и как замки пулеметные с завязанными глазами собирали, и как на передовую просились, обивая пороги у начальства... Кстати, Зоя, пошли к командиру полка. Может, он сегодня добрее окажется?
По пути я не удержалась и приоткрыла блокнот. На первом листке Нина аккуратными печатными буквами написала:
Не надо думать о смерти, тогда легко бороться. Надо обязательно понять, во имя чего ты жертвуешь своей молодой жизнью. Если для красивого подвига и славы — это плохо. Только тот подвиг красив, который совершается для Родины и народа. Думай всегда о том, что ты борешься за свою Родину, и тебе будет очень легко, подвиг и слава сами придут к тебе.
Захаров встретил нас с улыбкой:
— Ну, если через день такие делегации ходить будут, то лучше сразу отпустить Медведеву в пулеметную роту. Скоро Восьмое марта — будет ей к женскому дню подарок. И ты, Нина, обязательно приходи в праздник. Чаем угостим с вишневым вареньем. Да не из алюминиевой кружки, а из настоящей чашечки с блюдечком.
— Приду, товарищ полковник! — весело ответила Онилова. — Надо же Зою проведать...
Восьмого марта на передовой было спокойно. Но в полковой землянке послышался тревожный звонок. Дежурный снял трубку.
— Вчера вечером Нину тяжело ранило. Она скончалась в госпитале, — послышалось в трубке после обычного обмена паролями.
— Ты о ком? — не понял дежурный.
— Онилову, говорю, вчера ранило. Скончалась...
— Нина! Мы ее ждем. И подарки уже приготовили...
— Мы тоже приготовили... Да вручить не пришлось... [53]
Я слышала этот разговор. Слышала — и не верила. Плакала — и не верила.
Но это была правда{1}.
В тот же день я сдала санитарную сумку вернувшейся из госпиталя медсестре и отправилась на передовую, в пулеметный взвод, которым командовал герой гражданской войны младший лейтенант Павел Андреевич Морозов.
Морозову перевалило уже за сорок, но выглядел он гораздо моложе благодаря исключительной подтянутости. Это был коренастый человек с полным добрым лицом, на котором светились большие серые глаза. Морозов не любил седины и постоянно брил голову.
Когда я представилась, Морозов внимательно оглядел меня. А уж я, зная требовательность командира, постаралась выглядеть образцово.
— Что ж, дочка, вижу, насовсем пришла.
— Насовсем.
Комиссар, оказавшийся по своим делам во взводе, спросил младшего лейтенанта:
— Может, не примете Медведеву? Так мы ее в другой взвод определим.
Взглянув очень серьезно на Цапенко; Морозов уверенно ответил:
— В другой она не пойдет. Мы, честно говоря, товарищ комиссар, давно договорились. Я Медведевой еще тогда пообещал поставить ее первым номером пулеметного расчета. А коли случится, что будет полный комплект, — сам, мол, вторым встану. Поздравляю, товарищ Медведева, с приходом! — И по-отцовски добавил: — Ты не волнуйся, дочка, никто тебя здесь не обидит.
Так сбылась моя мечта.
В дни относительного затишья бойцы взвода Морозова баклуши не били. Сам командир владел всеми [54] видами полкового оружия и требовал того же от своих подчиненных. Каждый морозовец мог быть ротным минометчиком, а в случае надобности — стать к противотанковой пушке любым номером расчета.
Помощником у Морозова был мой старый знакомый сержант Андрей Зайцев. Он уже не выглядел растерянным пареньком, каким я его помнила в день отправки на фронт. Это был знающий и очень требовательный командир. Под его руководством я и осваивала различные виды оружия.
Весна тем временем все прочнее вступала в свои права. Жарче грело израненную землю солнце. Воздух наполнялся запахом молодой зелени, которая буйно пошла в рост после обильных дождей.
Над головами у нас почти целыми днями висела «рама». В сторону израненного Севастополя летело все больше вражеских бомбардировщиков. Яростнее били зенитки, усеивая голубое небо мелкими облачками разрывов.
По приказу командира полка была усилена маскировка землянок, дотов, дзотов, а местами и траншей. Поверх них плотно укладывали тонкие стволы деревьев, а на этот навес прилаживали дернину. Маскировали даже тропинки-подходы, которые мог увидеть сверху фашистский наблюдатель. А в сторонке камушками выкладывали лозунги: «Смерть фашистским оккупантам!», «Умрем, но не отступим!»
Погода, хоть и баловала нас, была по-весеннему капризной. К вечеру небо нахмурилось. Сильный ветер принес грозу. На землю упали крупные теплые капли.
Морозов отдыхал в блиндаже и проснулся, видимо приняв гром за артналет. Он быстро встал, взял плащ-палатку, пошел проверять посты.
Вернулся часа через два насквозь промокший: плащ-палатку отдал часовому. По лицу младшего лейтенанта нетрудно было догадаться, что все в порядке.
Свободные от нарядов бойцы, оставшиеся в доте, не спали.
Я долго стояла у амбразуры. Порывистый ветер задувал в нее дождевую пыль. Накрыв своей шинелью пулемет, я присела невдалеке от амбразуры. Тревожно было на сердце. Словно отсветы взрывов, врывались в незакрытую дверь дота вспышки молний, а после грома [55] еще долго слышалось, как осыпались где-то за стеной струйки сухой каменистой земли.
Усевшись на землю у выхода из дота, Морозов курил самокрутку и чуть слышно мурлыкал: «Ревела буря, дождь шумел...» Ему потихоньку подтягивал Анатолий Самарский.
Часовым у дота стоял молоденький боец, подносчик патронов Курбатов. Накрывшись плащ-палаткой, он до боли в глазах всматривался в ночь, которая после каждой вспышки молнии становилась все непрогляднее. От Курбатова начинался разминированный для разведчиков узкий проход — извилистая тропка, уходившая в глубь балки.
В момент одной из вспышек Курбатов увидел поднимавшихся по тропке людей. Сначала не поверил себе. Но когда снова сверкнула молния, молодой боец убедился, что из балки приближаются люди, и обрадовался: «Ну вот и наши возвращаются...»
Курбатов плотнее закутался в плащ-палатку. Когда подходившим оставалось до него несколько шагов, спросил для порядка:
— Стой! Пропуск!
Ответа не последовало.
— Стой! — Часовой щелкнул затвором, но не успел ни выстрелить, ни вскрикнуть: его оглушили.
У дота разорвались гранаты.
Младший лейтенант Морозов метнулся к амбразуре, мгновенно ощупью поставил ствол пулемета против колышка «ориентир два» и дал длинную очередь вдоль тропки. Потом другую. Прислушался, подождал немного и, держа наготове наган, двинулся к месту, где несколько минут назад находился часовой. Окликнул Курбатова. Молчание. Рядом тяжело дышали бойцы, поднятые по тревоге сержантом Зайцевым.
— Украли...
— Точно, утащили, гады...
— Жаль парня...
— Раззява!
— Своих же ждали...
Слушая реплики бойцов, Морозов молчал. Он думал о том же и, пожалуй, теми же словами. Но ЧП есть ЧП. Выставив новых часовых, младший лейтенант [56] возвратился в блиндаж, свернул новую толстую самокрутку.
Никто и не помышлял о сне. Гроза притихла. Под утро поднялся белый непроглядный туман.
Настроение у нас было препоганое.
Морозова вызвали в штаб. Пробыл там долго. Вернувшись, не прикоснулся к пище и только курил одну за другой толстенные самокрутки.
Следующая ночь была тихой. Деревья словно дремали, утомленные непогодой. После солнечного дня одуряюще пахло полынью.
Я должна была стоять часовым у разминированной тропки с десяти вечера до полуночи. Зайцев предварительно около часа инструктировал меня — и все же не выпустил одну, сам находился рядом. Впрочем, тут же был и Морозов (потом он признался, что ждал немецких разведчиков).
Близилась полночь, когда я заметила: вроде бы зашевелился «ориентир два» — куст шиповника на изгибе тропинки.
Подала знак командиру.
Все трое насторожились.
Из-за куста шиповника показались люди.
— Подними пулеметчиков! — приказал командир. — Сама оставайся в доте, у «максима».
— Я на посту, товарищ младший лейтенант...
— Выполняйте приказ!
Ночь была лунная, звездная. Через амбразуру я хорошо различала у тропы наших пулеметчиков во главе с Морозовым. Видела и людей, поднимавшихся из балки. Они уже преодолели половину подъема. У того, кто шел впереди, было словно две головы — одна, а над ней другая.
— Стой! Кто идет? — услышала я голос Морозова.
— Свои...
Прошло еще несколько томительных секунд. Я смотрела на людей, поднимавшихся по склону, сквозь прорезь прицела.
— Стой! — повторил Морозов. — Стрелять буду!
Шедший впереди ответил, тяжело дыша:
— Свои... Разведчики... Раненого несем...
— Свои, товарищ комвзвода... — слабым голосом подтвердил Курбатов. — Меня вот на себе притащили... [57]
Морозов осторожно спустился на тропинку:
— Свои... Жив! Жив, Курбатов!
— Жив...
— Я знал, что ты их, иродов, перехитришь!
На тропку спустились пулеметчики, понесли в траншею раненного в обе ноги Курбатова.
Передав раненого на попечение санинструктора, Морозов спросил у командира разведчиков:
— Чего так задержались? Ну, будет вам нагоняй!
— Да вот «родственники» квартиру поменяли. Долго пришлось искать. — Разведчик кивнул на толстого гитлеровца без головного убора, с завязанными назад руками. На радостях мы его и не заметили.
— Видать, штабист, — сказал Морозов.
— Похоже... Полковник разберется. Да и вашего бойца спасли по дороге. Тоже серьезное дело...
Курбатов очнулся, когда похитившие его фашисты спускались в балку. Руки бойца были крепко связаны, рот забит кляпом. Из нашего дота ударила пулеметная очередь. Два немца, прикрывавших отход, свалились замертво, а те, кто шли впереди, бросили «языка» и кинулись за поворот, где начиналось мертвое пространство, недосягаемое для пулемета.
Курбатов вскочил, метнулся в сторону, нечеловеческим усилием вытолкнул изо рта кляп. Но не пробежал в кустарнике и пятнадцати шагов, как попал в новую беду: разорвавшаяся неподалеку противопехотная мина ранила его в обе ноги. Боец притаился, сдерживая стоны. Немцы могли вернуться. Звать на помощь — значит привлечь к себе внимание, а Курбатов находился слишком далеко от своих.
Принялся освобождать от веревок руки. Это ему удалось. Но, чтобы ползти к своим, уже не было сил. Ослабев от потери крови, Курбатов впал в забытье.
Утром очнулся, огляделся, увидел вокруг земляные бугорки — присыпанные землей немецкие противопехотные мины. Приметил глубокую воронку от авиабомбы. Воронка до половины заполнена дождевой водой. Но делать нечего. Спустился в нее и пролежал в этой «ванне» весь день, выставив над водой только голову.
С наступлением сумерек Курбатов по заранее намеченному маршруту снова подобрался к тропке. [58]
Здесь-то и нашли его возвращавшиеся из вражеского тыла разведчики...
Случилось это перед самым Первомаем, и мы были счастливы, что в нашем пулеметном взводе все обошлось без ЧП.
На следующий день в роте состоялось предпраздничное партийное собрание, главным вопросом которого был прием новых членов в ряды Коммунистической партии. В тот день стал коммунистом и сержант Андрей Зайцев.
Тридцатого апреля сразу после раздачи праздничных подарков на нас обрушился страшенный артиллерийский налет. Несмотря на это, все бойцы и командиры на следующее утро подшили к гимнастеркам чистые подворотнички, до блеска надраили самодельным сапожным кремом сапоги и ботинки.
Даже в той трудной обстановке мы торжественно встречали свой праздник.
Самым радостным, пожалуй, был Первомай у Федора Ткаченко — политрука стрелковой роты Самусева. К политруку с Большой земли приехала жена. Оля Ткаченко рвалась на фронт с первых дней войны, но у нее был грудной ребенок. Теперь, когда сынишка немного подрос, молодая женщина оставила его с бабушкой и приехала санинструктором в осажденный Севастополь.
Сделать это было непросто. Даже командир батальона вначале весьма скептически отнесся к желанию Оли Ткаченко служить рядом с мужем:
— Есть другие роты. А иметь на передовой жен никому не положено...
— Нам бы с Федором хоть в один батальон...
— Ладно, — смилостивился комбат. — Доложу командиру полка майору Антипину{2}. Надеюсь, не откажет.
Антипин не отказал.
Так и стали служить в нашем батальоне супруги Ткаченко. [59]
...В один из дней в штаб полка приехали командир дивизии генерал-майор Трофим Калинович Коломиец и начальник штаба полковник Парфентий Григорьевич Неустроев.
Тепло поздоровавшись с Антипиным и Шестопаловым, генерал тут же стал осматривать недавно вырытую, пахнувшую свежеоструганными бревнами землянку. А майор Шестопалов начал быстро раскладывать на столе карту, где жирным красным карандашом была обведена выровненная на днях линия обороны роты лейтенанта Самусева.
— Ты не старайся с картой. Сейчас не время. В натуре все хочу посмотреть вместе с новым командиром полка, — сказал генерал и направился к выходу.
— Позвони во второй батальон, — тихо сказал Антипин Шестопалову, беря полевую сумку.
— Не буду, — так же тихо ответил Шестопалов, поглядев на неплотно прикрытую дверь. — Не любит генерал, чтобы о его приходе предупреждали заранее. Хорошо еще, что заглянул сперва к нам. А то обычно идет прямо в роты. Он прекрасно знает в натуре оборону полка. Да и не только это... Многих командиров и солдат тоже знает.
— Вот и снова мы с вами встретились, — сказал генерал, протягивая руку Морозову. — А вы все такой же — и зимой и летом с бритой головой. Седину свою стесняетесь молодым показывать, что ли? Ну а здоровье как?
— Благодарю. На здоровье пока не жалуюсь.
— А письма? Часто пишет старуха?
— Всякое бывает, товарищ генерал, — когда зачастит, а когда и подолгу отмалчивается.
— И вы здесь, товарищ Зайцев? Зачем прячетесь за спину своего командира? Воюете неплохо, а генерала боитесь?
— Да я не боюсь, — еще больше смутился Зайцев.
— Дот у вас неплохой и на новом месте, — продолжал генерал уже серьезно, — а вот подходы к нему ни к черту. Траншея местами до колен. В землю, в землю глубже забираться надо, пока не поздно. [60]
— Где же ее взять, землю-то? Кругом камень да камень.
— Вот и вгрызайтесь в него.
— Вгрызаться-то можно, — сказал Морозов, — так ведь фашист на каждый звук десяток мин кладет... Рады бы мы, со всей душой, да не можем развернуться — уж очень близко соседи проклятые.
Генерал помолчал, потом вполголоса произнес:
— Знаю, чем вы недовольны. Засиделись без дела, правда? Ну спрашивайте, не стесняйтесь.
— Отчего же стесняться, мы вас еще по одесским боям знаем, — ответил за всех Зайцев. — А вопрос будет один — скоро ли в бой?
— Всему свое время. Погуляйте немного, отдохните малость. Ждать осталось недолго. Совсем недолго, — уходя, повторил генерал.
Наш комдив не скакал, как Чапаев, на лихом коне, не носил он и красивых усов, а все же те, кто видел Чапаева, говорили, что генерал чем-то напоминает его. Была в нем большая человеческая простота и душевность, умение подойти к каждому солдату, найти сердечное слово, шутку, а если надо, то по-отцовски пожурить. Солдаты отвечали ему не только уважением, но и любовью.
Обойдя несколько землянок и дотов, командир дивизии вернулся в штаб полка.
— Вот теперь, Борис Анисимович, расстилай карту, — сказал он Шестопалову. — Посмотрим, где занимает оборону первый батальон. — Генерал склонился над картой и после паузы продолжал: — Выравнивать оборону не будем. Нужно по возможности углубить траншеи между первой и второй ротой, сделать потолще земляной вал на всех землянках и перекрытиях на траншеях. А дот, который выстроили неделю назад на стыке с третьей ротой, развалится от первой взрывной волны. Не жалеете вы пулеметчиков.
— Я уже отдал приказ, товарищ генерал, бревна заготовляются, — ответил майор Антипин.
— Да смотрите, чтобы балку хорошо пристреляли ваши минометчики! Думаю, противник будет накапливаться в ней для атаки. Ну, а коли бревна уже заготавливают, тогда у меня все. Может, ты что добавишь? — повернулся он к Неустроеву. [61]
— Только одно: хорошо бы добыть «языка», да посолидней.
...В ту же ночь три разведчика во главе со старшим сержантом Кожевниковым покинули дот и направились по узкой тропке, разминированной саперами, к переднему краю противника. Дорога была очень трудной. Прожектор, установленный гитлеровцами на высоком обрыве, каждые пять минут освещал заросшее кустарником дно балки. На смену гаснувшему лучу одна за другой взмывали в темное небо ракеты. Через каждые два-три шага приходилось камнем падать на землю. И все же ребята вплотную подобрались к позициям неприятеля.
— Товарищ майор, ваше приказание выполнено, — докладывал на рассвете Кожевников командиру полка. — «Язык», правда, не очень солидный. Так себе, ефрейтор-артиллерист... Зато мы с ребятами увидели у «соседей» кое-что интересное... — И рассказал про новые огневые точки, про свежевырытые траншеи, про гитлеровские окопы, паутиной разбросанные перед рубежами чапаевцев.
Данные разведки и показания «языка» еще раз подтвердили: противник готовится к новому штурму.
Тревожнее и тревожнее становилось с каждым днем на переднем крае.
Во второй половине мая состоялось делегатское собрание личного состава нашей дивизии и действовавших с нами прославленных моряков-артиллеристов из дивизиона майора В. А. Одынца. В президиуме рядом с боевыми командирами генерал-майором Коломийцем, полковым комиссаром Расниковым, начальником политотдела дивизии Финком сидели наши товарищи, герои переднего края.
Здесь, в небольшом прифронтовом лесочке, мы услышали, что советские войска оставили Керчь и что гитлеровцы усиленно перебрасывают к Севастополю живую силу и технику, сосредоточивая их в районе Мекензиевых гор, перед рубежами нашей, чапаевской дивизии. Заканчивая свое выступление, полковой комиссар Расников от имени Военного совета Приморской армии и командования нашей дивизии призвал бойцов [62] и командиров по-чапаевски отстаивать родной Севастополь.
Один за другим поднимались представители частей и подразделений. Они заверили командование, что будут биться насмерть, защищая подступы к Севастополю. Среди выступавших был и командир нашего пулеметного взвода Павел Морозов.
Подойдя к столу президиума, Морозов нагнулся, взял горсть земли и, показав ее собравшимся как неоценимое сокровище, сказал:
— Эту землю мы отстояли от интервентов в гражданскую войну. За эту же землю мы, старые солдаты, а с нами наши сыновья и дочери, будем драться до последней капли крови.
Выступавшие были скупы на слова, да и не требовалось в те минуты пространных речей. Каждый из нас мысленно поклялся с честью выполнить свой солдатский долг перед Родиной.
С раннего утра до наступления сумерек надоедливо висела в небе немецкая «рама». Не забывали передовую и отбомбившиеся над Севастополем фашистские бомбардировщики. Возвращаясь на базы, они на бреющем полете, чуть не задевая верхушки деревьев, пролетали вдоль ходов сообщения, поливая их из пулеметов, сбрасывая листовки, которые злили нас больше, чем пули (самые заядлые курильщики брезговали употреблять эти листовки на курево).
Чаще, чем прежде, уходили в поиск полковые разведчики. По ночам то и дело завязывалась разведка боем, чтобы вызвать реакцию тщательно замаскированных огневых точек противника. Нашим ребятам удалось обнаружить и уничтожить противотанковыми гранатами несколько пулеметных гнезд врага, запрятанных в скалах и под каменными навесами и потому недоступных для артиллерии.
Тревожные вести приносили разведчики из немецкого тыла. Гитлеровцы все плотнее насыщали свою передовую артиллерией, все больше скапливалось вокруг нас танков и самоходок.
Наступало время новых жестоких боев.
На руках защитников Севастополя снова появились [63] кровавые мозоли. С великим трудом отвоевывали мы у каменистой почвы сантиметр за сантиметром, чтобы углубить траншеи. Рубили деревья и ветви, которыми маскировали землянки и доты. Выдалбливали новые запасные окопы. Стояла жара. Не хватало воды.
И вот началось.
Вскочив в дот, Морозов отдышался и, почесывая свой бритый затылок, сказал:
— Похоже, всерьез...
Артподготовка была очень жестокой. Отдельных взрывов мы не слышали. Над передовой стоял сплошной оглушительный грохот. Дот покачивало из стороны в сторону. Крупнокалиберные снаряды дважды рвались так близко, что пулемет сбрасывало на пол. Казалось, сама земля бьется в лихорадочном ознобе. В доте стало невыносимо душно от жары, пыли, пороховой гари.
Оглушенная, безразличная к новым, еще более сильным разрывам, я стояла у амбразуры. Артналет мог закончиться неожиданно. Фашисты, прикрываясь своим огнем, имели возможность заранее подойти поближе к нашей обороне. Но я ничего не видела, кроме огня, черного дыма и вздыбленной земли.
— Смотрите у меня, — услышала над ухом голос Морозова, — чтоб все было в порядке! Чтоб ни одна сволочь к доту не подобралась! Я в другие расчеты наведаюсь.
Мне захотелось остановить Морозова. Но он быстро вышел.
«Действительно, — подумала я, — ведь кроме нашего дота есть еще дзоты. А там гораздо опаснее!»
Словно угадав мои мысли, крикнул Самарский:
— Не волнуйся, справимся!
Я кивнула.
Нас навестила Оля Ткаченко. Спросила, нет ли раненых.
— Все здоровы, — бодро ответил Самарский.
Не удержавшись, я поинтересовалась, много ли у нас раненых.
Оля только рукой махнула. Первый раз попала она под такой обстрел. А держалась молодцом.
В дот заглянул Федор Ткаченко. [64]
— Чего ходишь? Обещал же не рисковать! — сердито сказала Оля мужу.
— Ты тоже обещала, — добродушно отозвался политрук.
— Меня раненые ждут.
— А меня здоровые. Это поважнее!
Они улыбнулись друг другу и пошли каждый по своему делу...
Час спустя артиллерийско-минометная подготовка начала заметно стихать. Сквозь разреженный грохот стали отчетливо слышаться разрывы тяжелых дальнобойных снарядов. Потом появились как бы просветы в общем гуле.
Наконец разорвались последние снаряды и мины.
Но тишины не ощущалось. Голова гудела и трещала, в ушах стоял звон, и когда я попыталась подняться, шагнуть, то все вокруг поплыло и закачалось.
В знойном воздухе, насыщенном пороховой гарью, медленно оседала густая пыль.:
Стало хорошо видно солнце.
Потом голубое небо.
Осунувшийся и потому казавшийся еще старше Морозов в который уже раз заскочил в дот. Тряхнув пустой фляжкой, он вытер пот со лба, сжал в руках автомат, высунулся на поверхность и стал оглядывать подступы к рубежу. От деревьев остались только расщепленные, обугленные пни. Трава сгорела. Еще дымились воронки. Никакой маскировки на позициях не сохранилось.
Вражеской пехоты пока не было. Землю постепенно окутывала плотная тишина. Но это продолжалось недолго.
В небе послышался далекий гул. Летели самолеты.
— Только вас, проклятых, и не хватало, — пробурчал Морозов и стал торопливо свертывать самокрутку, чтобы успеть покурить до бомбежки. Увидев вышедшего из укрытия бойца Курбатова, младший лейтенант хрипло крикнул:
— Воздух!
— Воздух! Воздух! — словно подхватили наблюдатели.
Задрав голову с зажатой в зубах самокруткой, Морозов некоторое время смотрел на стремительно приближавшиеся [65] черные точки, постепенно превращавшиеся в черточки. Потом стал вслух считать самолеты. Досчитав до шестидесяти, вынул изо рота погасшую цигарку, сплюнул:
— Не все ли равно — сколько их? Знали, что прилетят. Знали, что будем по ним стрелять и прятаться от осколков. А от прямого попадания бомбы на передовой укрытия нет. Это тоже давно известно.
Открыли огонь чудом уцелевшие зенитки.
Но «юнкерсы» пролетели высоко.
— Ну вот, пронесло... — облегченно вздохнул Курбатов, обернувшись к стоявшей рядом Оле Ткаченко.
— Ты обрадовался? — Оля со злостью посмотрела в глаза Курбатову и, кивнув в сторону города, спросила: — А там что будет?
Курбатов не ответил.
— Воздух! Воздух! — снова закричали наблюдатели.
Самолеты приближались со стороны солнца, и их трудно было увидеть или сосчитать.
Около полусотни «юнкерсов» закрутили в вышине «чертово колесо», чтобы не мешать друг другу при бомбометании. Потом один за другим стали входить в пике.
Мне показалось, что от бомбовых ударов взвыла в страхе сама земля. Нервно мигая, закрывались глаза, съеживалось, непроизвольно прижимаясь к камням, дрожащее тело.
С неба рушилась на землю грохочущая смерть.
В этом аду надо было найти в себе силы, чтобы выйти в открытый окоп и стрелять по врагу.
И люди вышли.
— Два самолета! — закричал Курбатов, хватая за плечи Морозова. — Прямо на нас! Два самолета!
Младший лейтенант склонился над противотанковым ружьем, готовя его к бою.
— Чего кричишь? — невозмутимо ответил он. — Думаешь, ничего не вижу? Становись-ка лучше, сынок, за пулемет. Опережение на три — три с половиной корпуса.
Бомбы долбанули землю рядом с траншеей.
Отложив в сторону набитые патронами магазины трофейного пулемета, Курбатов заставил себя встать. Подошел к нише, вытащил оттуда полузасыпанный пулемет, [66] продул ствол, обтер его чистой тряпицей и изготовился к стрельбе, поставив «ручник» прямо на бруствер. Укрыться было негде. Фашистские летчики отлично просматривали наш передний край. Первая, отбомбившаяся волна «юнкерсов» поливала траншеи из пулеметов. Мы отвечали с земли ружейно-автоматным огнем.
Когда один самолет выходил из пике, Морозову удалось всадить бронебойную пулю прямо в брюхо бомбардировщику. «Юнкерс» закачался, как подстреленная птица, попытался, видимо, набрать высоту — и рухнул за своими траншеями.
Мы кричали и смеялись от радости. Но новый налет заставил всех заняться делом. Морозов снова прицелился. Однако стрелять ему не пришлось. Второй самолет со свастикой, уже объятый пламенем, камнем падал к земле.
Третий «юнкерс», подбитый ребятами из нашего взвода, после падения благополучно взорвался на собственных бомбах.
Как ни жесток был налет, но кончился и он. Мы готовились встретить гитлеровскую пехоту.
— Ну, рассказывайте, кто сбил самолет? — спросил политрук Федор Ткаченко, остановившись возле пожилого бойца, который медленно сворачивал тоненькую самокрутку.
— А как это узнаешь, товарищ политрук? Может, я сбил, а может, он, — кивнул боец на Курбатова. — Пулю-то свою, когда выстрелишь, в небе не видишь. Куда она попала — в белый свет как в копеечку али в самолет? Мы все до единого стреляли. Одного сбил младший лейтенант Морозов. Это точно. А насчет других... Нет, не знаю.
— Значит, и к награде представлять некого?
— Это почему же? — боец удивленно поглядел на политрука. — Как некого? А полковника Николая Васильевича Захарова, который недавно нами командовал? Он нас такими сделал. Ему и честь!
— Идут!..
— Пошли!
Я приникла к амбразуре.
Гитлеровцы двинулись в атаку. [67]
Сначала они приближались короткими перебежками.
Мы молчали.
Фашисты осмелели.
Я смотрела на изуродованный воронками клочок земли перед дотом. Смотрела — и не узнавала его, и не могла отыскать глазами ни единого чуть приметного бугорка земли, ни одной мины, на которые мы тоже немного надеялись. Тогда я поняла, почему вместе с разрывом вражеского снаряда часто слышался как бы второй взрыв: мины срабатывали от детонации. Все пространство перед нашим рубежом оказалось разминированным.
Всматриваясь в прорезь прицела, я видела поспешно поднимавшиеся по склону цепи солдат в серо-зеленых мундирах. И в каждом фашисте чудился мне убийца Нины Ониловой.
Не слыша с нашей стороны ни единого выстрела, не потеряв до половины пути ни одного солдата, гитлеровцы осмелели, двинулись на рубеж во весь рост.
Ладони у меня стали мокрыми от волнения.
— Ну... Чего медлишь? — зашептал мой второй номер, Самарский.
— Подождем... Минутку...
— Хватит и полминутки!
— Хватит...
— Гранатами забросают! — забеспокоился Самарский. — Смотри, как бы не было поздно!
С левого фланга открыли ружейно-автоматный огонь. Немцы откатились вправо, ближе к нашему доту, пошли кучнее. И тогда я подняла предохранитель и нажала на спусковой рычаг. «Максим» выпустил длиннющую очередь. Потом я стала стрелять короткими очередями. Видела, что не мажу, что пули находят цель.
Поредевшая цепь отхлынула.
За ней пошла вторая. Однако мы вынудили отойти и ее.
И вдруг совсем рядом, в мертвом пространстве, я увидела двух гитлеровцев с гранатами — они подползали к доту.
— Толя! — успела крикнуть Самарскому. Но он и сам уже заметил грозившую нам смертельную опасность. [68] Кинулся к запасной амбразуре, успел метнуть гранату. Осторожно выглянув в амбразуру, я увидела, что гитлеровцы, подбиравшиеся к доту, мертвы.
Началась новая атака. В ружейно-автоматной пальбе не звучал упругий голос соседнего «максима». Я вслушалась внимательно. Второй пулемет, установленный на левом фланге, молчал. Тогда мне было неизвестно, что немцы уничтожили дзот, а случайно оставшийся в живых Морозов, взяв автомат, залег в цепи. Я твердо знала другое: с левого фланга не видно, что немцы поднимаются по склону балки все ближе к нашему укрытию.
Теперь, когда наше положение оказалось особенно трудным, Самарский перестал нервничать. Он спокойно, не спеша обтер пыль, покрывшую крышку короба, поправил ленту, посмотрел на меня, будто спрашивая: «Опять ждешь?»
Я кивнула и тут же открыла огонь.
Вражескую цепь словно скосило. Вторая, двигавшаяся за ней, прижалась к земле, стала отстреливаться из автоматов. По колпаку дота часто застучали пули.
Я перестала отвечать.
За второй цепью гитлеровцев появилась третья, четвертая.
Высокий немецкий офицер поднялся, обернулся к солдатам, прокричал слова команды, размахивая парабеллумом. Но тут меткая пуля, посланная кем-то из наших, свалила его. Пошатнувшись, офицер разрядил парабеллум по своим же солдатам, упал ничком и покатился по склону в балку. Солдаты, будто увлекаемые офицером, тоже бросились вниз.
Бой не продолжался и часа. Немцы, наверное, очень рассчитывали на результаты своей артподготовки. Но так ничего и не добившись, на время затаились.
Усталость заставила меня сесть.
— Что же случилось на левом фланге? — спросил Самарский.
— Ладно, пойду посмотрю. — Мне стоило огромных усилий заставить себя подняться. Рассовала по карманам бинты, вышла.
Дзот на левом фланге был разрушен. Но оттуда доносился тихий голос — кто-то разговаривал сам с собой. [69] Я с трудом разрыла проход, протиснулась внутрь. Там бредил раненный в обе ноги боец. Осмотрев повязки, на которых уже проступила кровь, я поудобней уложила раненого, сунула ему под голову свернутую плащ-палатку и заторопилась к себе: начался новый артналет — под прикрытием своего огня враг мог подобраться совсем близко к нашему доту.
Вскоре к нам заглянула Оля Ткаченко, пожаловалась, что нет воды для раненых. Мы с Самарским отдали свои полупустые фляжки. В это время вошел Павел Андреевич Морозов с перевязанной головой.
— Не за водичкой ли пожаловала? — строго спросил он санинструктора.
— За водичкой... Только норму «максима» я не трогала. Пулеметчики свои фляги отдали, — сказала, уходя, Ткаченко.
— Ну как вы тут, дети мои, живы? — Морозов подошел к пулемету, быстро оглядел его, потом посмотрел на меня, на Самарского. — Слава богу, что живы. — Младший лейтенант вытер пот с лица: в доте было очень душно. — Во время боя никак не мог вас проведать, — продолжал он. — У других совсем плохо было.
— Знаю.
— Сбегала уже? Успела!
— Думала помочь...
— Ишь какая шустрая... — Морозов невесело улыбнулся. — Помочь теперь трудно. Левый фланг гол. А вас я все время слышал. Был спокоен. Много патронов истратила?
— Две ленты — пятьсот штук.
— С ума сошла девка! Ну-ка, ну-ка! — Морозов заглянул в амбразуру. Оглядел склон, где валялись трупы фашистских солдат. Остался чем-то недоволен. — На первый раз прощаю. А потом берегись, товарищ младший сержант, шкуру спущу. Ну ладно. В случае чего — я в расчете старшего сержанта Зайцева буду. Там пулеметчик тяжело ранен.
Началась новая атака гитлеровцев. Мы отбили ее. Потом опять повторился артналет. В те минуты и были убиты политрук нашей роты Федор Ткаченко и его жена санинструктор Оля Ткаченко.
Я не верю в предчувствия. Но когда во время минутной [70] передышки Самарский вдруг спросил, напишу ли я ему письмецо, коли что случится, я всерьез на него разозлилась.
В тот же миг прямо у пулемета взвился желтый огненный столб.
Все для меня потонуло в странном звонком тумане{3}.
После артналета на рубеж чапаевцев пошли немецкие танки. Перед ними выросла стена заградительного огня. Но машины упрямо лезли сквозь огонь. Несколько танков проскочило к нашим траншеям. За танками двигались пьяные пехотинцы.
Оставшиеся в живых чапаевцы готовились встретить врага.
Время от времени немцы возобновляли обстрел. Сильно контузило командира роты Самусева. Он передал командование Зайцеву.
Все ближе подходили танки, все отчетливее видели чапаевцы башни, пулеметы, черные кресты с белой каемкой. Решили подпустить их на расстояние броска гранаты — так будет вернее. Легко сказать — решили подпустить танки...
В поединок с десятью стальными махинами вступила маленькая противотанковая пушчонка. Артиллеристы, с которыми находился и командир батареи старший лейтенант Фокин, били прямой наводкой.
Дуэль длилась несколько минут. Три танка, окутавшись чадным пламенем, горели у самой траншеи. Из-за этой дымовой завесы вывернулся четвертый, приостановился, выстрелил. Пушку отбросило в сторону. Никого из артиллеристов не осталось в живых.
Тогда на бруствер выскочил Андрей Зайцев и метнул гранату под днище танка. Столб черно-красного пламени вырвался из сорванного люка. Старший сержант постоял, посмотрел на танк, словно желая убедиться, что тот не может двинуться с места. Устало вытер пот.
Остальные машины повернули обратно. Чтобы не попасть под свои танки, пехота немцев подалась вправо. [71] Тут уж отвел душу Анатолий Самарский. Амбразура ограничивала сектор обстрела. С кем-то из товарищей он быстро вытащил пулемет из дота и как следует расплатился с гитлеровцами за гибель боевых друзей...
— А Зоя-то наша уже в медсанбате... Не повезло бедняге, — сказала Иванова, присаживаясь возле Самарского. — Так, говоришь, написать обещала? Раз обещала, значит, напишет. Слово у нее крепкое.
Лицо Самарского мрачнело с каждой минутой. Чтобы переменить разговор, Маша спросила Анатолия, почему он считает, что их осталось здесь только двое.
— Семь человек нас... Я точно знаю, — упрямо сказала она.
— Так пятеро — новенькие, — махнул рукой Самарский. — Необстрелянные...
Санинструктор и пулеметчик замолчали. Вскоре к ним подошли три бойца, сменившиеся с поста. Сняв с груди автоматы, все трое, не говоря ни слова, улеглись на землю рядом с Самарским и Ивановой.
Плотно накрыла траншеи душная южная ночь. Казалось, на весь мир наброшен огромный рогожный мешок, сквозь редкую ткань которого изредка можно увидеть только дрожащие низкие звезды да яркие полосы от трассирующих пуль. Время от времени звонкую тишину прорезала сухая строчка пулемета, и тогда долго металось по балке испуганное эхо.
— Ну, братва, что дальше будем делать? — спросил один из новичков.
— Подождем связного, — отозвался другой. — Может, какие приказания будут...
— Подождем, — согласился Самарский, хотя не очень верил тому, что связной вернется.
Не прошло и нескольких минут, как из темноты вынырнула фигура связного.
— Легок на помине, — с облегчением сказал Самарский, но не удержался и тут же укорил: — Таких хорошо посылать за смертью...
— Капитана дожидался, — устало ответил связной и добавил: — Отходить приказывает комбат... [72]
— Как это отходить?! — приподнялся на локте Самарский.
— Очень просто, ножками... — Связной расстегнул карман гимнастерки, вытащил обернутый газетой пакет, протянул Самарскому. — На вот, читай.
— И прочитаю, — с неожиданной злостью ответил тот. — Было бы что!
Взяв пакет, пулеметчик спустился в траншею и, накрывшись плащ-палаткой, стал читать при свете спички исписанный рукой капитана листок из ученической тетради. Связной сказал верно: комбат действительно приказывал отходить.
С тяжелым сердцем вернулся Самарский к ожидавшим его товарищам.
— Нашего полку прибыло! — радостно встретила его Маша Иванова. — С нами теперь политрук Сергеев!
— Вот это здорово! — оживился Самарский. Он давно и хорошо знал политрука и сразу понял, что его появление внесет уверенность в смятенные души оставшихся в живых чапаевцев. — И надолго вы к нам, товарищ политрук?
— Навсегда, — просто ответил Сергеев. Присев на камень, он, осторожно подсвечивая себе фонариком, быстро набросал несколько слов и протянул сложенный листок Самарскому: — Доставите комбату.
— Как же вы меня отсылаете, товарищ политрук?..
— Выполняйте приказание, — твердо повторил Сергеев.
— Есть выполнять приказание!
Самарский ушел. Затихшая было автоматная трескотня на участке роты разгорелась с новой силой. Гитлеровцы опять пошли в атаку, пытаясь с ходу овладеть окопами, которые защищала горстка чапаевцев. Больше часа продолжалась кровавая стычка. Враг не выдержал, откатился. Но победа досталась чапаевцам дорогой ценой: в живых остались только тяжело раненный Сергеев и Иванова, с трудом отыскавшая политрука на дне темной траншеи. Раненная в плечо девушка, выбиваясь из сил, потащила Сергеева туда, где, по ее мнению, находились главные силы батальона.
— Брось меня, Маша, — услыхала она во время [73] одной из передышек шепот пришедшего в себя политрука. — Оставь мне гранату, а сама уходи.
Кусая губы, чтобы как-то пересилить боль в поврежденном плече, Иванова продолжала тащить раненого. Под утро, когда на небе погасли последние звезды и стала видна изрытая, вся в воронках, земля, она добралась наконец до своих. Сдав санитарам политрука и наспех перевязавшись, Маша хотела снова отправиться на передовую. В дело вмешался командир полка и приказал эвакуировать санинструктора Иванову в Инкерманские штольни, где временно размещался медсанбат.
На пути к штольням машину с ранеными обстреляли «мессершмитты». Иванову ранило в голову, а Сергеева, которого она прикрывала собой, — в живот. Шофера тоже задело, но он довел машину до соседней воинской части и там сдал раненых в эвакогоспиталь.
Я находилась в медсанбате уже третий день и считалась «старожилом». Не знаю, как перенесла бы я контузию и ранение в глаза, случись это в гражданских условиях. Но тогда, в борющемся Севастополе, едва придя в себя, я тут же поднялась на ноги. И подобное было не только со мной.
Подходила к концу короткая июньская ночь, а машина, посланная за ранеными, все еще не возвращалась с переднего края. В штольнях по этому поводу ходили самые разные толки. Одни говорили — на фронте наступило затишье и потому нет раненых. Другие считали, что полк попал в окружение, а из окружения не просто вырваться даже здоровым... Второе предположение казалось наиболее реальным большинству из нас. Но и оно требовало подтверждений. Вот я и отправилась к помощнику командира полка по тылу Сергею Ивановичу Зудину. Он так сухо встретил меня, что я сразу подумала: наши дела, кажется, действительно плохи. И все же спросила:
— Сергей Иванович, вы не знаете, почему не вернулась машина, посланная за ранеными?
— Не знаю. Ничего не знаю, — сухо ответил Зудин. Не мог, видимо, сказать правды старый вояка.
Слишком горькой была эта правда: наш полк действительно [74] попал в окружение, а машина, посланная за ранеными на передовую, вряд ли когда-нибудь вернется в медсанбат.
— Ну что? — вопросом встретил меня старший сержант Заря, возглавивший группу выздоравливающих, желающих уйти на передовую.
Я развела руками.
— Ясно, — коротко резюмировал Заря. — Особого распоряжения ждать не будем. Машины — тоже. К вечеру доберемся до передовой своим ходом.
Бойцы одобрили решение старшего сержанта.
Сборы были недолгими. Набив вещевые мешки, мы присели перед дорогой. И тут, нарушая древний обычай, Заря взял со стола забытую кем-то гитару, тронул струны, тихонько запел:
За нами родимое море,Эта песня родилась в боях под Севастополем. Никто не знал ее автора, но моряки и пехотинцы с одинаковой любовью пели ее. Вслушиваясь в простые и мужественные слова песни, я мысленно возвращалась к своим боевым друзьям на передовую...
Пускай мы погибнем в неравном бою,Заря взял последний аккорд, потом прижал струны ладонью.
— Баста! — сказал он и, вскинув на плечо вещмешок, зашагал к выходу из штолен.
До вечера мы шли по сожженной, перепаханной бомбами и снарядами земле. Наконец услыхали отдаленный перестук станкового пулемета. Хотя я знала, что все пулеметы одинаково выбивают свое «та-та-та», все же не удержалась, схватила Зарю за рукав:
— Слышишь? Мой «максимка»! Честное слово, мой!
— А! — с досадой отмахнулся Заря. — Попробуй тут отличи... Один, что ли, твой «максим» на передовой? [75]
На дорогу, которая раньше вела к штабу полка, мы вышли, когда уже стемнело. Не сделали и десяти шагов — почти рядом одна за другой ударили злые автоматные очереди.
— Назад! — раздался за нашими спинами чей-то сердитый голос.
Падая на землю, я успела заметить справа от себя бойца с пулеметом.
— Куда вас черти понесли?! — выкатил он глаза, когда мы с Зарей подползли вплотную. — Прямо к фашисту в зубы!
— Нам в штаб полка надо, — объяснил пулеметчику Заря. — Мы из чапаевской, понимаешь?
— Все мы теперь чапаевские, — ответил пулеметчик. — А там, куда вы шли, никого ваших нету. Гитлерюги оттуда в атаку на нас ходят.
— А вы чьи же? — спросила я.
— Мы-то? Жидиловские, вот мы чьи! — Пулеметчик отвернул ворот гимнастерки и показал матросскую тельняшку.
— Вот оно что!..
Я тотчас вспомнила дождливый весенний день, когда, поскользнувшись, растянулась в грязи прямо у ног смуглолицего худощавого полковника, окруженного моряками. Полковник помог мне подняться и посоветовал впредь лучше глядеть под ноги. «Кто это?» — спросила я потом у одного из моряков. Тот удивленно оглядел меня и ответил с плохо скрытым презрением: «Эх ты, пехтура!.. — Потом помолчал и совсем другим тоном добавил: — Жидилов это, пехота!»
Вокруг начали рваться тяжелые мины. Сомнений быть не могло — немцы поднимались в атаку.
— А ну, сестра, правь ленту! — крикнул моряк и, прильнув к пулемету, открыл огонь по мелькавшим среди кустов темным фигурам.
Но мне не пришлось долго править ленту. Голова моряка неожиданно беспомощно поникла, пулемет умолк.
— Володя, посмотри! — попросила я Зарю, а сама взялась за рукоятки. После ранения со мной творилось что-то неладное. В правом глазу стояла вечная ночь. [76]
А перед левым, мешая вести прицельный огонь, плыли яркие пятна.
По разноголосому реву, доносившемуся из кустарника, я догадывалась, что пули находят цель, и всем сердцем радовалась этому.
— Молодец, Зоя! — словно издалека услышала голос Зари. — Только левее бери, левее! — кричал он, правя окровавленными руками запыленную ленту. Потом хлопнул ладонью по крышке короба. — Хватит! «Полундру» вместо фрицев скосим!
И правда: слева до нас донеслось дружное «ура», замелькали фигуры в полосатых тельняшках.
— Вот ведь народ! — не то осуждающе, не то восхищенно произнес Заря. — В одних тельняшках воюют!
Атака противника захлебнулась.
Заря долго с надеждой всматривался в опаленный огнем кустарник.
— Нет... Не видно наших, — наконец сказал он.
— Раз нет, пошли обратно, — предложил незнакомый боец, поправляя на забинтованной голове смятую, перепачканную землей пилотку.
Заря сердито посмотрел на него и, ничего не ответив, отправился разыскивать брошенный где-то вещмешок.
Быстро вечерело. Все заметнее стихал огонь с обеих сторон. Вернулся Заря, потрясая своим вещмешком, пробитым осколками.
— А теперь, пулеметчик мой одноглазый, давай перекусим, — предложил он, доставая банку рыбных консервов и два твердых, как кирпич, пшеничных сухаря. — А то, чего доброго, убьют и отправимся на тот свет голодными.
— Это почему же одноглазая? — с обидой спросила я Зарю.
— Меня не проведешь, — ответил он. — По моим ведь указаниям стреляла.
От еды я отказалась. Решила разыскать хозяев пулемета.
— Зря, — отговаривал меня старший сержант. — Пулемет не иголка. Хозяева сами найдутся, если живы.
И точно. Вышло так, как говорил Заря. Едва мы разложили еду, послышался треск, из кустарника вывалился [77] незнакомый боец с патронным ящиком в руках.
— Слышь, браток, — обратился он ко мне, — тут где-то пулемет наш стоял. Не видел, случаем?
— Здесь ваш пулемет, — успокоила я.
— Господи... Извини... В темноте за мужика тебя принял... А Ваню, дружка моего, ты не видела, девушка?
— Убит твой Ваня, — тихо сказала я и встала, чтобы показать бойцу место, где лежит его мертвый друг. В ту же секунду рядом разорвалось несколько снарядов...
Очнулась я от острой боли в голове. Чьи-то руки выворачивали карманы моей гимнастерки. Поняла — забирают документы: за мертвую приняли.
Хотелось крикнуть: «Не троньте, я жива!», но только тихо застонала.
— Да она жива... — проговорил кто-то.
Меня подняли и понесли. По дороге снова потеряла сознание, а когда очнулась, услыхала шум работавших на полную мощность машин и ощутила подступавшую к горлу тошноту от качки. Поняла, что нахожусь на корабле. Потом часто били зенитки, ухали за бортом бомбы, чувствовалось — корабль виляет из стороны в сторону, уходя от прямого попадания.
Внезапно наступила тишина, в которой слышались только стоны людей да бульканье воды за тонкой переборкой.
— Приехали, — сказал кто-то рядом.
— Точно! — подтвердил сидевший тут же моряк. — Как говорится, в полном здравии.
Раненые заволновались:
— Эй, морячок, куда это нас?
— Сколько еще валяться здесь будем?
— Привезли вас, ребята, в Сочи, — успокоил моряк. — А чем кричать, лучше бы свое барахлишко потихоньку собирали.
Чтобы не задерживать вынос тяжелораненых, тем, кто мог передвигаться, приказали собраться на верхней палубе и сойти на берег, не дожидаясь особой команды.
На сходнях я замешкалась, пропуская санитаров с носилками. В ту же секунду до меня донесся с носилок знакомый голос старшего сержанта Володи Зари:
— Зоя! Ты жива!.. [78]