Место в строю

16 июля 1941 года Президиум Верховного Совета СССР принял указ «О реорганизации органов политической пропаганды и введении института военных комиссаров в Рабоче-Крестьянской Красной Армии», а 20 июля действие указа было распространено на Военно-Морской Флот. Этот правительственный акт имел огромное значение и оказал положительное влияние на ход боевых событий.

Введение института военных комиссаров не означало, что мы отказываемся от единоначалия, этого важнейшего принципа строительства вооруженных сил. Это была временная мера, вызванная навязанной нам войной, тем, что условия жизни и деятельности Вооруженных Сил в корне изменились. Резко возросший объем политработы в армии и на флоте потребовал, чтобы политработники не ограничивали свои обязанности пропагандой, а помогали бы командирам и в решении военных вопросов, отвечали бы за военную работу.

Еще в годы гражданской войны В. И. Ленин указывал на необходимость единоначалия в Красной Армии. Тогда невозможно было его осуществить. Молодое Советское государство вынуждено было привлечь в свои вооруженные силы большое количество военных специалистов старой армии, представителей только что свергнутых эксплуататорских классов. Вполне естественно, что наша партия не могла предоставить им права единоначальников. Красноармейцы, вчерашние солдаты царской армии, рабочие и крестьяне, [32] сбросившие иго капиталистов и помещиков, им не доверяли. И партия нашла правильный выход, поставив командиров под контроль военных комиссаров. Иначе поступить было нельзя. В статье «Все на борьбу с Деникиным!» в связи с белогвардейским заговором на форту Красная Горка Владимир Ильич писал: «Нет сомнения, что обострение продовольственного и военного положения с неизбежностью вызывает и будет вызывать в ближайшем будущем усиление попыток контрреволюционеров... Так же несомненно, что военспецы дадут в ближайшее время повышенный процент изменников, подобно кулакам, буржуазным интеллигентам, меньшевикам, эсерам».

С окончанием гражданской войны Красная Армия количественно сократилась. В кадрах были оставлены лучшие, проверенные, преданные Советской власти командиры из бывших офицеров, выросли командиры, выдвинутые из числа солдат и прошедшие учебу в военных учебных заведениях.

В июне 1924 года Центральный Комитет партии признал необходимым и возможным перейти к единоначалию. Последнее и было введено в марте 1925 года.

Некоторые буржуазные фальсификаторы пишут, что назначение комиссаров в июле 1941 года было вызвано политическим недоверием к командному составу. Грубая клевета! Партия, Советское правительство, советский народ вполне полагались на командные кадры своих Вооруженных Сил, на их преданность Родине, и вопрос о доверии или недоверии вообще не стоял. В условиях, когда решался вопрос, быть народам Советского Союза свободными или впасть в порабощение, Коммунистическая партия перестраивала формы и методы своей деятельности в соответствии с задачами военной обстановки. Она максимально активизировала работу первичных партийных организаций, повышала оперативность и ответственность партийных органов во всех звеньях государственной жизни, еще более укрепляла партийную дисциплину. Особое внимание Центральный Комитет партии сосредоточил на руководстве Вооруженными Силами страны. Введение института военных комиссаров и восстановление политуправлений и политотделов обеспечило нужную перестройку в партийно-политической работе, направленную на повышение боеспособности войск, на [33] воспитание у личного состава непреклонной решимости отстоять завоевания социализма.

«Военный комиссар, — говорилось в Положении о военных комиссарах Рабоче-Крестьянской Красной Армии, — является представителем партии и правительства в Красной Армии и наряду с командиром несет полную ответственность за выполнение войсковой частью боевой задачи, за ее стойкость в бою и непоколебимую готовность драться до последней капли крови с врагами нашей Родины и с честью отстаивать каждую пядь советской земли».

Таким образом, введение института комиссаров повышало ответственность политработников за все стороны фронтовой жизни корабля, части, соединения.

Задача комиссаров заключалась в том, чтобы воспитывать советских воинов в духе преданности Родине и ненависти к врагу, личным примером поднимать боевой дух красноармейцев и краснофлотцев, оказывать командирам помощь, укреплять их авторитет.

Нечего греха таить, до войны, после реорганизации в июле 1940 года политорганов в управления и отделы политической пропаганды, некоторые политработники стали культпросветчиками. Они неплохо занимались агитационно-пропагандистской работой, но устранялись от ответственности за боевую подготовку личного состава. Это, мол, дело командира.

Я говорю: некоторые политработники-культпросветчики, потому что такие были исключением. Война предъявила к политработникам высокие требования. Уж так повелось в Красной Армии со времен гражданской войны, что, как бы ни именовался политработник — комиссаром ли, заместителем ли командира по политчасти, он как представитель партии в сложной обстановке вместе с командиром брал на себя полноту ответственности за ход и исход событий. Так было на Халхин-Голе, так было во время хасанских событий, так было во время вооруженного конфликта с Финляндией, так вели себя политработники и в годы Великой Отечественной войны. С первых, неимоверно трудных ее дней политработники заняли определенное им партией место в строю. Сошлюсь на один из обычных для того времени примеров.

При обороне Либавы несколько раз водил в штыковые атаки батальон курсантов Военно-морского училища [34] ПВО полковой комиссар А. В. Горожанкин. Я познакомился с ним, пожалуй, лет за десять — двенадцать до войны, когда он был инструктором Пубалта. Ни своим характером, ни внешним обликом не напоминал он сурового воина. Скромный, с постоянной добродушной улыбкой на лице, Арсений Васильевич скорее походил на учителя. Мягкая манера говорить, умение терпеливо слушать собеседника, неторопливые движения, пенсне — все это лишь усиливало такое сходство. Да и военная служба у него в течение многих лет проходила в военно-морских учебных заведениях. Казалось, и признаков не осталось от былого строевого матроса, участника гражданской войны, подводника, политработника на боевых кораблях — канонерской лодке «Красное знамя» и линкоре «Октябрьская революция». Но вот загремели в Либаве взрывы бомб, сброшенных с вражеских самолетов, и грузноватый преподаватель Горожанкин ведет курсантский батальон против врага. То, чему он учил своих воспитанников в классах, — верность идеям партии, преданность Родине, беззаветное выполнение воинского долга, — теперь надо было преподать в бою.

— Народ у нас молодой, необстрелянный. Враг самоуверенный, наглый. Будет нелегко, — неторопливо и спокойно говорил он шагавшему рядом с ним командиру 2-й роты В. Д. Орлову, когда колонна курсантов шла занимать позиции у старых либавских фортов. — Однако не так страшен черт, как его малюют. Выстоим!

24 июня курсанты училища ПВО положили начало отважным штыковым атакам морской пехоты. Среди курсантов был и полковой комиссар Горожанкин. В одной из атак Арсений Васильевич был ранен, но продолжал оставаться в гуще боя. Это был наглядный пример мужества для его подчиненных. В завязавшейся рукопашной схватке Горожанкин был убит.

Преподаватель по должности, Горожанкин, когда потребовала обстановка, повел в штыковой бой курсантов. В бою держался спокойно, уверенно. «Это было особенно необходимо в то время, — вспоминает полковник запаса В. Д. Орлов. — Такое поведение старшего товарища было столь сильным по моральному воздействию, что врезалось в память на всю жизнь... Появление среди нас в критические минуты [35] комиссара вызывало какое-то особое чувство. У каждого становилось спокойнее на душе».

Отечественная война с первых дней потребовала расширения объема политической работы и повышения ответственности политработников за военную работу на фронте. Введение института военных комиссаров расширило права политработников, что было в тот период так необходимо. Конечно, это несколько ограничивало права командира, который оставался высшим, но не единоличным начальником в соединении, части, на корабле. Приказы шли от имени командира, но теперь они подписывались и комиссаром; без этого невозможно было требовать от комиссара полной ответственности за выполнение боевых задач.

Указ о введении института военных комиссаров был встречен на флоте с большим подъемом. На партийных и комсомольских собраниях, на митингах и в беседах краснофлотцы и командиры одобряли это решение партии и правительства. В тяжелой обстановке оборонительных боев того времени указ придал людям новые силы.

«Мы привыкли понимать так, — заявил на собрании один сверхсрочник, — если говорит комиссар, это значит, с нами говорит сама партия».

«Теперь командиру легче будет».

«Указ приблизит победу».

Подобные высказывания можно было слышать на всех собраниях, посвященных указу.

От военного комиссара требовался большой такт в отношениях с командиром. Внося свою лепту в боевое решение, военком должен был оберегать авторитет командира и в то же время проявлять твердость в тех случаях, когда это было необходимо. Бывали случаи (к счастью, их были единицы), когда некоторые комиссары, увлекались администрированием, подменяли командиров, а иногда даже пытались ставить себя выше командира. Бывало, что и отдельные командиры относились к своим военкомам с предубеждением. Я сознательно опускаю фамилии этих военкомов и командиров, ибо такие отношения были нетипичны. Да и люди эти в конце концов приходили к выводу, что это вредит делу, и находили пути для нормальных, деловых взаимоотношений.

Дело было в сентябре 1941 года. Только что вернувшемуся [36] в штаб с переднего края военкому Ижорского укрепленного района полковому комиссару Г. М. Яичникову оперативный работник штаба Т. М. Зубов доложил, что комендант района генерал-майор Г. Т. Григорьев приказал подготовить приказ о переброске в течение ночи батальона моряков из Кернова в район слободы Фабричная, куда батальон должен прибыть к пяти часам утра, прорвать там оборону противника и захватить восемь населенных пунктов. Генерал якобы располагал разведывательными данными о том, что противник на этом участке фронта серьезного сопротивления оказать не сможет. «Никаких доводов работников штаба, что такой приказ невыполним, генерал не принимает, — докладывал майор. — А так как машин нет, батальон должен за несколько часов пройти 30 километров и без отдыха вступить в бой. К тому же разведывательные данные могут не подтвердиться... Прошу принять меры».

Яичников знал Григория Тимофеевича Григорьева как волевого генерала, сторонника активных боевых действий. Однако, прочитав проект приказа, согласился с мнением работников штаба и пошел к генералу. Ему уже приходилось сдерживать пыл командира и помогать принимать правильные решения. Яичников служил в армии с 1919 года. В партию вступил в том же году и с 1920 года был на политработе. Окончил Военно-политическую академию. Обстановку на своем участке фронта он знал хорошо и трезво ее оценивал. Казалось бы, командир должен был прислушаться к мнению своего комиссара. Однако Григорьев настаивал на своем.

Яичников приказ не подписал. Через несколько минут Григорьев заявил комиссару, что он получил по телефону из Военного совета «добро» на операцию; но Яичников не изменил своего решения. Тем временем батальон уже выступил и прибыл на место с большим опозданием. Люди устали, и посылать их в бой было нельзя.

Позже Григорьев признал свою ошибку, и после этого случая мнение комиссара стало для него более весомым.

Военный совет флота всегда реагировал на отклонения от нормы во взаимоотношениях командиров и комиссаров. Я не помню, чтобы подобным случаям в [37] Военном совете не придавалось значения. И прежде чем выносить для обсуждения на очередном совещании командиров и комиссаров соединений случаи ненормальных отношений, людей приглашали в Военный совет для личной беседы.

Большую помощь комиссарскому составу оказывало Политуправление флота. В сентябре 1941 года, например, в плане его работы были такие вопросы:

1. Участие военкомов в разработке планов боевых операций.

2. Знание военкомами оперативной обстановки.

3. Осуществление военкомами контроля за выполнением приказов вышестоящего командования.

4. Связь военкомов с краснофлотцами и командирами.

5. Стиль работы военкома.

6. Работа военкома по укреплению революционного порядка и дисциплины.

Как это делалось? Пубалтовцы изучали работу военкомов на местах. Их наблюдения суммировались и получали отражение в обзорах, которые рассылались в соединения. Когда позволяла обстановка, проводились совещания или семинары военкомов и начальников политотделов соединений, занятия с комиссарами однородных кораблей или частей — подводниками, летчиками, артиллеристами. Для обмена опытом работы использовались все возможности — кустовые инструктажи, занятия с политработниками по соединениям, вызовы в Пубалт. Проведение различного рода занятий облегчалось тем, что в условиях блокады силы флота располагались очень плотно, компактно: Ленинград, Кронштадт, ораниенбаумский берег, Ладожское озеро.

В начале войны, как известно, многие командиры не имели боевого опыта и поэтому действовали не всегда уверенно. Такие командиры нуждались в поддержке своих комиссаров. Это обстоятельство также учитывалось в работе Пубалта.

Нерешительность, неуверенность некоторых военачальников обсуждались и Военным советом флота, и Военным советом Ленинградского фронта.

8 октября 1941 года на совещании руководящих политработников в Смольном А. А. Жданов, говоря о недопустимости невмешательства комиссаров в неправильные [38] действия иных командиров, привел ряд примеров нерешительности отдельных политработников и показал, к чему это приводит в условиях тяжелой обстановки под Ленинградом.

— Военком должен быть принципиальным, никого и ничего не бояться, — требовал он, — Докладывать правду, только правду, какая бы она ни была.

Последнее относилось к тем, кто пытался сглаживать острые углы, смягчать в своих докладах вышестоящим начальникам те или иные промахи и просчеты.

— Но в то же время, — подчеркнул А. А. Жданов, — политработник не может отгораживаться от ответственности за принятие боевых приказов. Он отвечает за все!

Участники совещания внимательно слушали А. А. Жданова.

— Нам партия поручила охранять революционные и боевые традиции Красной Армии, Балтийского флота, — продолжал Андрей Александрович. — Мы должны хранить и умножать эти традиции.

Жданов сделал продолжительную паузу, отпил глоток чаю из стоявшего на столе стакана и продолжал:

— Комиссар должен быть отцом и душой своих подчиненных, их политическим и нравственным руководителем. Он должен создавать и поддерживать боевое настроение в своей части всеми средствами, и прежде всего своим личным поведением, своим мужеством.

Личное мужество. Какое это высокое слово! Как необходимо оно политработнику! И если у политработника его не хватает или оно вовсе отсутствует, тогда ему перестают верить, перестают равняться на него.

Личный пример. Какое это сильное средство в политико-воспитательной работе! Недаром командиры, военкомы, политработники, коммунисты прибегали к нему всякий раз, когда складывалась сложная, опасная обстановка: не раздумывая, становились они впереди строя и шли в бой, увлекая за собой воинов.

Подлинный личный пример в бою — это внутренняя потребность идти навстречу опасности ради выполнения воинского долга.

«Военком в бою» — так была озаглавлена одна из заметок в газете Ладожской военной флотилии «За Родину». [39] В ней рассказывалось о налете вражеской авиации на канонерскую лодку «Вира».

«Бомба ложится за кормой. Воздушной волной отбрасывает, оглушает людей... Командир контужен, он не может передвигаться. Но здесь комиссар. Он берет на себя руководство боем... Пикирует еще один бомбардировщик. Теперь ранен и комиссар, но он зажимает рану рукой и остается на мостике; то и дело слышатся его лаконичные, но четкие команды... Комиссар здесь, комиссар в бою. Это воодушевляет бойцов. Грохочут орудия, бьют пулеметы...

Наконец атака отбита. Комиссар разрешает отправить себя в госпиталь».

Дмитрий Иванович Гребенкин, о котором шла речь в заметке, участвовал в бою не в первый раз. Все, кто служил тогда на Балтике, знали о героических походах тральщика «Сом». Командовал им Ф. Л. Ходов, а Д. И. Гребенкин был военкомом. 17 сентября 1941 года на Ладоге бушевал шторм. «Сом» спасал людей с переломившегося от удара волны судна. В это время его атаковали девять фашистских самолетов. Одна бомба угодила в корму тральщика. Командир сумел посадить поврежденный корабль на мель и спас тем самым многих людей. В этом неравном поединке с пикирующими бомбардировщиками врага в свирепый семибалльный шторм военком вел себя так же решительно, как всегда, увлекая своим мужеством всех, кто сражался с ним бок о бок.

Такое поведение в бою — без тени рисовки, без оглядки по сторонам (дескать, попасть в герои хорошо, но собственная жизнь дороже), без показного бесстрашия и связанной с ним ненужной суетни, поведение, когда все подчинено единой цели: как можно больше успеха и как можно меньше потерь, когда человек, отбрасывая мысль о самом себе, думает и действует лишь в интересах дела, когда личное отходит на задний план, уступая место решающим требованиям момента, — только такое поведение принималось бойцами всерьез, вызывало у них настоящее уважение, навсегда западало в память, оставаясь на долгое время образцом и примером для подражания. Именно такое поведение в бою было типичным и характерным для подавляющего большинства военных комиссаров и политработников. [40]

Глубокой осенью 1941 года группа катеров сопровождала наши корабли, снимавшие людей с Ханко. Катер, на котором находился военком дивизиона старший политрук Степан Степанович Жамкочьян, наскочил на мину. У катера оторвало носовую часть, на плаву осталась лишь корма с мостиком, где сгрудились растерявшиеся люди. И вдруг откуда-то раздался подчеркнуто спокойный, твердый голос комиссара:

— Ребята! Умирать — так по-балтийски! И зачем погибать? Выгребем!

И Жамкочьян приказал делать плотик. Он рассчитывал, что на нем удастся добраться до берега. Краснофлотцы поняли недосказанное комиссаром: умирать по-балтийски означало не раскисать, не опускать руки, а бороться за жизнь до конца, до последней возможности, и уж если все-таки суждено погибнуть, то погибать с честью, исчерпав в борьбе все без остатка силы. Работа закипела, в ход пошло все, что только можно было использовать для постройки плотика. Снимались с тонущего катера и пулеметы — они тоже могли пригодиться...

Подобрал моряков наш тральщик. Вернулись в Кронштадт, а на другой день — снова в бой, только на других катерах.

Помнят катерники и такой случай с Жамкочьяном. Во время минной постановки трос одной мины за что-то зацепился, и она повисла, раскачиваясь у борта. От окончательно приготовленного рогатого снаряда каждую секунду можно было ждать взрыва. Краснофлотцы не успели опомниться, как комиссар спрыгнул с мостика и ловко освободил трос, после чего мину подняли назад на катер и сбросили за борт.

— Во многих переделках побывал я, — вспоминал Степан Степанович, — а кажется, впервые у меня все похолодело от страха, когда увидел, что вот-вот подорвемся на своей же мине.

Страх страхом, а дело делом. Страх в подобных ситуациях естествен, но его необходимо и можно преодолеть, чтобы он не заслонял собой возможность предотвратить катастрофу, не подавлял волю к борьбе, к действию. Главное в бою — особенно для тех, от кого ждут решительных действий, на кого надеются и рассчитывают, — не бесшабашная удаль, а трезвый взгляд на вещи, умение овладеть собой, чтобы быстро найти [41] подчас единственный выход из создавшегося положения и повести за собой людей.

Во время Выборгской операции в 1944 году понадобилось высадить десант на побережье, занятое противником. Десантники подошли к берегу на катерных тральщиках 12-го дивизиона. Вроде бы все было заранее организовано и детально продумано. Армейские товарищи проинструктированы, многие высаживались уже не в первый раз. И вдруг на тральщике № 345 произошло непредвиденное: пехотинцы-десантники замешкались, увидев серую, как свинец, воду. Заместитель командира дивизиона по политчасти, старший лейтенант А. А. Глотов повторил команду:

— Все за борт! Смелее! Нас могут накрыть!

И действительно, снаряды противника рвались уже у самого борта. Промедление, как говорится, смерти подобно, а люди нерешительны, бросают растерянные взгляды на Глотова, на его капковый бушлат. И тут Глотов понял наконец, в чем дело. «Бушлат! Тебе, мол, хорошо командовать, в случае чего бушлат не даст утонуть».

Глотов, который плавал не лучше других, мгновенно сорвал с себя бушлат, набросил на плечи раненого и прыгнул в воду. За ним посыпались и десантники.

Замполит вернулся на катер, когда все уже благополучно достигли берега. Для него это было первое боевое крещение, и он почувствовал радость, что выдержал его, сумел не только побороть страх, но и показать своими действиями спасительный для всех пример.

Предстояло идти за вторым эшелоном десантников. И тут Глотову пришлось принять еще одно, нелегкое для себя решение. На тральщике № 344 был убит командир и ранен командир дивизиона капитан-лейтенант П. Л. Ярошевский. Глотов, не испугавшись свалившейся как снег на голову ответственности, перешел на 344-й и принял на себя командование дивизионом.

Военком 71-го авиационного истребительного полка И. И. Сербин пришел на политработу из летчиков. Замечательный пилот, он обладал также другими, важными и необходимыми для политработника качествами. Вот его характеристика, написанная в авиационном училище, когда он был его курсантом: «Идеологически стойкий, политически развит. Активен в [42] партработе, член партбюро и руководитель партпроса. Учится отлично. Является лучшим ударником в отряде. Высоко дисциплинирован. Вывод: курсант изучен полностью, никаких сомнений не вызывает».

В другой характеристике, написанной уже после окончания им училища, говорилось: «Отличный летчик. Чуткий и отзывчивый товарищ».

Именно таких людей, как Сербин, и выдвигали в авиации на политработу.

В эскадрилье, а затем в полку, куда Сербина назначили военкомом, едва ли могли знать про эти аттестации. Там о достоинствах комиссара судили по его поступкам.

Зимой 1942 года самолеты 71 истребительного полка возвращались с боевого задания. Только что закончилась схватка с врагом. Некоторые «ястребки», изрешеченные пулями и осколками снарядов, едва тянули, с трудом удерживаясь в воздухе. Сербин волновался: все ли вернутся? Вернулись не все. Не оказалось командира полка подполковника А. В. Коронца и молодого летчика Шахбазяна. Неужели погибли? «Не может этого быть, — успокаивал себя Сербин. — Не может быть, чтобы оба погибли».

Однако время шло, а командир полка и летчик не возвращались. Сербин сел в самолет и полетел разыскивать товарищей. Летал долго. Наконец заметил на льду залива разбитую машину. Посадил с грехом пополам на снежные торосы ледяного поля свой самолет, подбежал к разбитому. У искалеченного «ястребка» лежал раненый замерзающий Шахбазян. Сербин кое-как привел его в чувство. Летчик, наконец, узнал комиссара.

— Оставьте меня, улетайте. Тут фашисты на санях рыщут. Улетайте, пока не поздно...

Но не затем нашел Сербин товарища, чтобы оставить его в беде. Нет Коронца, но жив Шахбазян. Сербин под пулями фашистов втащил раненого в самолет и доставил на аэродром.

Обсуждая поступок своего комиссара, летчики говорили о долге воина, о чести коммуниста, на которого всегда можно смело и без оглядки положиться.

Вскоре сестра Шахбазяна прислала в полк письмо, в котором горячо благодарила Сербина и всех летчиков и восхищалась боевой сплоченностью, фронтовым [43] товариществом, которые помогли спасти ее брата; она просила при первой же возможности навестить их семью в Армении. Письмо летчики зачитали до дыр. Нетрудно представить, с какой гордостью встретили они эту благодарную оценку своей работы из далекого тыла. После этого многие из них стремились во всем походить на своего комиссара.

А подражать было чему. Помимо мужества, беззаветной преданности делу, верности боевым друзьям Сербина отличала в бою стальная выдержка, нерушимое, каменное упорство.

Возвращаясь с задания на машине, в баках которой оставалось немного горючего, Сербин, тогда еще военком эскадрильи, ввязался в упорную, один на один, схватку с фашистским истребителем. Пилотировал его опытный фашистский ас, как опознали его по отметкам на фюзеляже и крыльях многочисленные очевидцы из армейских частей, на глазах у которых происходил поединок. Бой продолжался долго. Погода стояла скверная, небо затянула густая рваная облачность. То один, то другой самолет вываливался из-за облаков и кружил, поджидая противника.

«Неужели фашист одолеет?» — переживали наблюдавшие за схваткой армейцы. И вдруг вздох облегчения: Сербин встретил внезапно вынырнувшего из-за облака фашиста короткой пулеметной очередью.

Когда Сербин, с трудом дотянув до аэродрома, посадил самолет, бензина в баках не хватило бы, чтобы заправить зажигалку. А к вечеру из штаба армии передали телефонограмму, в которой армейское командование восхищалось блестящей боевой работой морского летчика.

Иван Иванович Сербин (ныне генерал-майор в отставке) впоследствии стал заместителем по политической части командующего ВВС Краснознаменного Балтийского флота и неизменно пользовался большим авторитетом у летного состава.

Комиссар 3-й авиационной экскадрильи старший политрук Н. М. Косоруков, тоже отличный летчик, участвуя в боях над ладожской трассой, сбил самолет противника, но и сам был смертельно ранен. Как ему удалось посадить машину, так и осталось загадкой, потому что, когда товарищи подбежали к самолету, капитан был уже мертв. [44]

Интересы Родины, ее защиту советские воины ставили выше собственной жизни. И политработники в этом отношении служили для всех примером. Их мужество вдохновляло на подвиги других, поднимало боевой дух окружающих, укрепляло их стойкость в борьбе с врагом.

В начале апреля 1942 года группе моряков поставили задачу: выбить противника с одного из островов в Финском заливе. Группу возглавил комиссар полка Н. А. Шевченко. Сорок километров шли они на лыжах по замерзшему заливу. Вода на льду затрудняла движение, люди выбились из сил. И все же отряд ворвался на остров. Но вскоре к противнику подошла помощь, и отряду грозило окружение. Шевченко приказал матросам прорываться к своим на лед, а сам остался, чтобы прикрыть их отход. Он бился до конца, пока хватило сил. А когда увидел, что последний моряк скрылся во тьме на льду, Шевченко, чтобы не быть захваченным в плен, подорвал сам себя гранатой.

Для хорошего политработника мало одного чувства ответственности, необходимо еще умение работать с людьми.

16 сентября 1941 года на подводную лодку «Лембит» явился вновь назначенный комиссар. Как-то странно было видеть на подводном корабле человека в брюках галифе, с обмотками, в гимнастерке с кубиками на петлицах, в лихо заломленной на правый бок зеленой пилотке, из-под которой выбивался курчавый цыганский чуб.

«Брюки галифе с обмотками цвета хаки замелькали в отсеках лодки, резко выделяясь среди широких черных флотских брюк», — вспоминает командир лодки А. М. Матиясевич.

Краснофлотцы удивлялись: откуда армейский человек так хорошо разбирается в хозяйстве подводного корабля? Через два дня, переодевшись в новенькую флотскую форму, Петр Петрович прочно вошел в семью подводников. Он уже знал имя и фамилию каждого матроса. Казалось, новый комиссар служил на «Лембите» давным-давно. К нему присматривались и... тянулись. Этот обаятельный человек, бывший матрос, бывалый подводник, комсомольский активист двадцатых годов располагал к себе и вызывал все большее уважение. [45]

Сын питерского рабочего П. П. Иванов был призван на флот в 1929 году, имея за плечами четырехлетний партийный стаж. В партию он вступил восемнадцатилетним пареньком. Окончил школу подводного плавания. Плавал электриком на подводной лодке «Якобинец». Затем окончил курсы политруков и плавал на крейсере «Червона Украина». Был военкомом подводной лодки «Коммунист» и военкомом бригады подводных лодок. Еще бы не знать ему флотские порядки и специфику службы подводников! Гимнастерка и галифе были для него временными атрибутами.

В 1936 году Иванова демобилизовали, и он поступил на завод «Электросила», где работал еще до службы на флоте. Монтер, потом мастер по испытанию машин, активный пропагандист, авторитетный среди рабочих и служащих завода коммунист избирается в партком и работает заместителем секретаря.

В первые дни войны Иванов на сухопутном фронте. Но вскоре его назначают на подводную лодку «Лембит».

С кем бы ни беседовал я из знавших Петра Петровича людей, все отзывались о нем уважительно, с большой симпатией.

— Серьезный политработник.

— Грамотный, добросовестный.

— Доступный.

— Хороший человек.

С большой теплотой вспоминает военкома командир «Лембита» А. М. Матиясевич.

— Петр Петрович, казалось, не давал никаких распоряжений, никогда не приказывал. Он просто разговаривал с людьми, и этого было достаточно. Его поведение вносило какую-то бодрую струю, и любая работа спорилась... С первых дней прихода на лодку комиссара у нас возникла взаимная симпатия, перешедшая затем в крепкую дружбу... Когда в 1943 году его перевели в Политуправление, люди расставались с ним как с добрым другом, замечательным товарищем, справедливым и требовательным воспитателем.

Завидный отзыв! Будучи инструктором Пубалта, П. П. Иванов не раз выходил в море на боевые операции. Летом 1944 года он погиб. Выполняя боевое задание, катер «МО», на котором находился Иванов, подорвался на мине. [46]

Узнав о гибели своего бывшего комиссара, коллектив «Лембита» поклялся боевыми делами рассчитаться с врагом за смерть любимого наставника. Воспитанники Петра Петровича сдержали свое слово. Они потопили торпедами два вражеских транспорта, военный корабль и подводную лодку «U-479». На выставленных лембитовцами минах у баз противника погибло еще пять кораблей и четыре транспорта.

Замполита минно-торпедного авиационного полка Г. З. Оганезова летчики прозвали психологом. И в самом деле, он великолепно разбирался в людях, легко и быстро сходился с ними.

Как-то зашел я в красный уголок, где после боевого вылета собрались летчики и под гармонь командира полка Е. Н. Преображенского пели какую-то старинную лирическую песню. Полковник любил иной раз погрустить под свою двухрядку. И сердцу хорошо, и товарищам польза: песня открывала души, сближала людей.

Но вот один из летчиков вдруг низко опустил голову. Оганезов тотчас же заметил это, встал и, проходя мимо меня, шепнул:

— Переборщили малость.

А затем громко:

— Давай, Женя, что-нибудь повеселее. Всю душу вывернул.

И Евгений Николаевич словно другую гармонь в руки взял — зачастил веселыми, разухабистыми вологодскими частушками:

Меня били, колотили, думали — ухлопали.
Для себя могилу рыли — сами пулю слопали...

Не так просто политработнику завоевать в летной части авторитет, если сам он не летает. Оганезов же не летал — не его специальность, но уважением у летчиков пользовался огромным: всегда знал, с чем и как подойти к человеку. Не зря, видно, его называли психологом.

Умело и к месту сказанное слово для политработника всегда первейшее его оружие. Главное в таких случаях — суметь верно разглядеть человека, заглянуть ему не в глаза, а в душу. Пожалуй, у многих вызвал бы улыбку, а то и откровенную насмешку ответ одного бойца на вопрос, заданный ему перед атакой. [47]

Он сидел в окопе, втянув голову в плечи и прижав винтовку к груди судорожно сцепленными пальцами.

— Что приуныл? — спросил его комиссар батальона.

— Боязно, — ответил, поеживаясь, боец.

— Боязно? — живо откликнулся комиссар. — А кому не боязно? Это, брат, с непривычки. Робость надо преодолеть, легче служить будет. Ты Гладышева держись. Знаешь такого? Ну вот. Он парень хороший, с ним не пропадешь.

— Необстрелянный, из запаса, — пояснил мне комиссар. — А Гладышев — это их парторг.

Мы подошли к парторгу.

— Слышь, Гладышев, ты подбодри новенького, боязно ему.

Сказано это было без иронии. Слово «боязно» прозвучало так, как прозвучало бы слово «трудно».

И все, кто слышал этот короткий разговор, вдруг поняли комиссара. По-настоящему, по-человечески поняли. Минуты перед боем и сам бой всегда самые ответственные, самые острые минуты в жизни солдата. Бывалый ли он, новичок ли — это все равно, жизнь каждому дорога. Правильно сказал комиссар: «Конечно, боязно. Боязно, а воевать все-таки надо!»

И всем, включая и того оробевшего было бойца, от этих простых, естественных для человека слов стало сразу как-то и легче, и проще.

Другой схожий случай, когда искреннее, откровенное слово прямо на глазах резко изменило моральное состояние людей, мне довелось наблюдать в расположении 9-й штурмовой авиационной дивизии.

Наша авиация в тот день несла большие потери. Объяснялись они не только высокой плотностью огня зенитных батарей противника, но и метеорологическими условиями. Погода была отвратительная: сплошная облачность, почти нулевая видимость, снежные заряды. Немудрено, что в таких условиях потери в авиации, особенно у штурмовиков, по сравнению с обычными резко увеличились. Это тяжело подействовало на некоторых, по большей части молодых, летчиков.

Кто-то позвонил в Пубалт. Начальник Политуправления флота В. Т. Волков немедленно выехал в дивизию, чтобы подбодрить по возможности летчиков, постараться предупредить спад боевого настроения. Вместе [48] с ним поехал известный писатель, бригадный комиссар Всеволод Витальевич Вишневский. Вишневский говорил недолго, но горячо. Опаляюще говорил, как выразился потом один из командиров дивизии. Говорил о Ленинграде, о муках и страданиях его жителей, о воинском долге, о солдатском подвиге... «Каждое слово брало за живое, — вспоминали потом летчики. — На душе сразу становилось легче, как будто именно этих слов нам и не хватало».

При прорыве кораблей из Таллина в Кронштадт авиация противника 48 раз бомбила эскадренный миноносец «Гордый». На корабле начался пожар, в бортах зияли пробоины от осколков бомб. Моряки отбивались от самолетов, боролись с пожаром. Всюду, где было особенно трудно, где могли сдать нервы, где грозила смертельная опасность, появлялся с ободряющим словом, поддержкой и помощью военком П. С. Носиков, и у людей становилось легче на сердце. Во второй половине дня Носиков был тяжело ранен в голову, но после перевязки, бледный, еле держась на ногах, он снова появился среди членов экипажа. Лишь когда миновала непосредственная угроза кораблю, когда команде удалось наконец ликвидировать пожар, Носикова, совершенно обессилевшего от потери крови, по настоянию фельдшера И. П. Бурбана увели в каюту.

Вспоминая об этих трагических минутах, артиллерист «Гордого» Н. В. Дутиков с восхищением говорил:

— Носиков всюду поспевал, его мужество, его умение вовремя подбодрить выбившегося из сил человека действовали безотказно. Казалось, он знал самые сокровенные пружины людской души... А ведь молодой был...

Молод был не один Носиков, но молодость не мешала воевать; на войне люди взрослеют гораздо быстрее, чем в мирное время.

Л. И. Брежнев на торжественном пленуме ЦК ВЛКСМ, посвященном пятидесятилетию комсомола, говорил: «В борьбе с врагами, под боевыми знаменами Коммунистической партии мужали сыны Ленинского комсомола. Они росли закаленными, убежденными борцами за счастье народное, за социализм».

Прочитав речь Генерального секретаря ЦК КПСС, я попытался припомнить, сколько же лет было тем военкомам, о которых сейчас нишу. Сербину, когда началась [49] война, было тридцать, Лукьянову — тоже около этого, некоторым и тридцати не было. Шевченко погиб в двадцать восемь лет. Сахно — тот был постарше, но политработником он стал незадолго до войны.

Большинство же политработников низового звена были комсомольского возраста. Почти все молодое поколение военкомов прошло школу комсомольской работы. Так, Р. В. Радун до военной службы работал секретарем Евпаторийского горкома комсомола. В 1935 году его призвали в Военно-Морской Флот, и до войны он оставался на комсомольской работе: помощник начальника политотдела по комсомолу, помощник начальника Политуправления, потом помощник начальника Главного политуправления Военно-Морского Флота по комсомолу. В сентябре 1942 года коммунист с восемнадцатилетнего возраста Радун назначается военкомом крупного соединения боевых кораблей на Балтике. Молодой, энергичный, полный задора и отваги комиссар горой стоял за таких же, как он сам, мужественных и решительных командиров кораблей своего соединения. Он никогда не упускал возможности уйти с ними в море на выполнение наиболее ответственных и опасных заданий. Таким он оставался до конца своих дней, до гибели на корабле Северного флота, куда его перевели в 1942 году.

Решительным и отважным запомнился мне и бывший райкомовский активист И. А. Рывчин. В двадцать лет он стал командиром, а в двадцать шесть — политработником. До войны служил на подводных лодках. Во время войны полковой комиссар Рывчин работал начальником орготдела Пубалта. Он отлично справлялся со своими обязанностями, но всякий раз, вернувшись с переднего края, где бригады морской пехоты отбивали яростные атаки фашистов, рвавшихся к Ленинграду, заходил ко мне и просил направить его на действующий флот. Весной 1942 года Рывчин был назначен военкомом бригады подводных лодок и за короткое время сделал очень много для повышения ее боеспособности. 11 июня 1942 года подводная лодка «М-95» одной из первых вышла в море с военкомом бригады на борту. Подводникам предстояло преодолеть огромные трудности, связанные с минной опасностью в Финском заливе. И хотя Рывчину совсем не обязательно было участвовать в этом походе, пример [50] военкома бригады сыграл заметную роль в героических делах подводников, потопивших в кампанию 1942 года более шестидесяти транспортов и кораблей противника.

Подводная лодка «М-95» не вернулась. Смертью храбрых погиб на ней и отважный военком бригады.

Со своих старших по должности или званию товарищей — таких, как Радун или Рывчин, — брали пример и рядовые комсомольцы.

В эскадренный миноносец «Страшный» попала бомба. Взрывом за борт выбросило 9 человек. На корабле вспыхнул пожар. Особую опасность представлял загоревшийся 4-й погреб, где находились заряды. Трюмного машиниста комсомольца И. Н. Огарева тяжело ранило осколком бомбы. Трудно сказать, как смог он, истекая кровью, открыть клапаны затопления, но он их открыл. Едва ли Огарев думал тогда о личном подвиге. Просто в трудную минуту он выполнял свой воинский долг. Даже тогда, когда Огарев упал от потери крови, он продолжал объяснять прибежавшим на помощь, что и как надо сделать для затопления погреба. Взрыв был предотвращен.

Молодость и подвиг всегда шли рядом. Не была молодость помехой и там, где дело касалось авторитета или уважения со стороны боевых товарищей. Показательно в этом отношении письмо из госпиталя раненого рядового Ерохина парторгу.

«Вы, товарищ парторг, поблагодарите за меня ефрейтора комсомольца Якимова, — писал Ерохин, — расцелуйте его по-солдатски. Для меня, рядового бойца, он сделал много. Я его никогда не забуду.

С первых дней окопной жизни мы были с ним вместе. Вместе воевали, жили в одной землянке, спали рядом, делили по-братски и радость и горе. Якимов обучил меня пулемету, Якимов просветил меня, научил понимать жизнь. Якимов для меня больше чем друг. Я равнялся по нему, учился у него, старался не отставать от него...»

Ерохин писал далее, что он подал заявление о вступлении в партию, что к такому решению ему помог прийти тоже Якимов.

Неуклонный рост рядов партии свидетельствовал о влиянии коммунистов на личный состав флота. В самое трудное время — от начала войны до конца [51] 1942 года — на Балтийском флоте только кандидатами в члены партии было принято 14 653 человека.

Коммунисты всегда являлись примером для воинов наших Вооруженных Сил. На кораблях, в артиллерийских частях, в авиации, в морской пехоте — всюду они служили образцом отваги и мужества, всегда оказывались там, где обстановка была наиболее накаленной. Только за десять дней, с 1 по 10 октября 1941 года, в 1-м батальоне 6-й бригады морской пехоты из восемнадцати коммунистов-политработников погибли шесть и были ранены девять.

В едином строю с военными комиссарами и политработниками проводили в жизнь политику партии отряды политбойцов или, как их еще называли на фронте, внештатных политруков.

«Политбоец, — писала 2 августа 1941 года в передовой статье «Правда», — ведет за собой беспартийных. Коммунисты и комсомольцы — первые носители порядка и дисциплины. Они — образец выдержки, хладнокровия, смелости и инициативы в бою. Политбойцы — первые помощники командира, комиссара и политрука».

Политбойцами назначались коммунисты и лучшие комсомольцы.

Вот как оценило работу одного из таких политбойцов — краснофлотца коммуниста Ударцева с крейсера «Максим Горький» Политуправление флота.

«Умело приспосабливается к самой сложной обстановке, не прекращает политработы в самые напряженные боевые дни. Утром слушает радио, уточняет неясные вопросы у политрука. Проводит короткие беседы до артобстрела и после него. Рассказывает известные ему факты о том, как проходят боевые стрельбы на других кораблях. Наступает обеденный перерыв. Пока бачковый идет за обедом, Ударцев собирает вокруг себя матросов и читает новости из свежей газеты, рекомендует, что прочитать. Имеет записную книжку, в которую заносит нужные материалы».

Еще более многочисленный отряд составляли низовые агитаторы. Их роль в воспитательной работе невозможно переоценить. Агитаторы были в мелких подразделениях на всех кораблях, во всех частях флотского организма: в боевых постах, кубриках, отсеках подводных лодок, артиллерийских расчетах, во взводах [52] и отделениях морской пехоты, в тыловых частях. Всюду, где люди несли боевую службу, где жили и отдыхали, были низовые агитаторы.

Назначались низовые агитаторы не обязательно из числа коммунистов и комсомольцев. Важно, чтобы это были люди политически грамотные и пользовавшиеся авторитетом среди товарищей. Авторитет же агитатора зависел не только от того, как он рассказывает об обстановке на фронте, разъясняет сводки Совинформбюро, но прежде всего, пожалуй, от его боевого опыта и душевных качеств. Чтобы агитировать в боевой обстановке, надо было иметь на это моральное право, быть идейно убежденным, хорошо владеть своим оружием, служить примером в бою.

В связи с этим невольно вспоминается литературный герой Твардовского Василий Теркин. Были свои Теркины и во многих флотских частях. Не такие неотразимо обаятельные, а все же были. Они-то и являлись наиболее ценными агитаторами, они-то и могли доходчиво, понятным любому фронтовику языком рассказать о тех основных требованиях, которые предъявляла к воинам сложившаяся в тот или иной момент обстановка.

Конечно, не все агитаторы работали одинаково хорошо. У одних получалось лучше, у других хуже. Все зависело от степени подготовленности, от идейного уровня, от опыта и умения.

Были и такие агитаторы, которые могли одной меткой фразой поднять настроение товарищей.

Батальону морской пехоты была поставлена задача выбить противника из одного населенного пункта. Атака не удалась, пришлось отступить на исходный рубеж. Настроение у матросов упало, а атаку предстояло повторить. Послышались реплики:

— Здорово, сволочи, дерутся.

— Не взять нам этой деревни, силенок мало. В разговор вмешался взводный агитатор:

— Ничего, ребята. Враг — лев, если смотреть на него глазами зайца.

Матросы заулыбались. Кто-то спросил:

— Это ты сам придумал?

— Где мне, — ответил агитатор, — вычитал в одной умной книге. А ну, которые тут зайцы? Признавайтесь, львиным повадкам учить буду. [53]

Помощь таких людей была для штатных политработников огромная. Кстати сказать, помощь была взаимная. Политорганы, партийные организации, военкомы и политработники охотно передавали свой опыт, свои знания низовым агитаторам, подсказывали, инструктировали, поощряли.

Отечественная война убедительно подтвердила мысль Михаила Васильевича Фрунзе о том, что агитация, то есть политработа, — это новый, добавочный вид оружия.

Опирались политработники в своей сложной, хлопотной повседневной деятельности и на рядовых коммунистов — рядовых по партии, но первых у себя в части или в подразделении. Наиболее действенной формой такой работы являлось личное шефство.

У одного из молодых летчиков, комсомольца Зайцева, все выходило как-то не так, как у других людей. Однажды его самолет упал в залив — не хватило горючего. У всех хватило, а у него нет. Был случай, когда он потерял ведущего, что могло кончиться весьма печально. Не получалось у парня, не клеилось, и он начал терять веру в себя.

Тогда военком части обратился в комсомольское бюро с просьбой помочь молодому летчику. Бюро поручило одному из своих членов, Герою Советского Союза Аркадию Селютину, взять над Зайцевым личное шефство.

Селютин задумался, как лучше справиться с поручением, чтобы не задеть и без того травмированного самолюбия своего подшефного. Наконец принял решение.

— Пойдем побродим по лесу, — пригласил он Зайцева, когда тот, угрюмый, сидел в землянке и думал о чем-то своем, может быть, о том, какой он неудачник.

Зайцев согласился — он с уважением относился к Селютину. Говорили сначала о посторонних вещах. Потом стали обсуждать случаи из боевой практики части. Зайцев сокрушался, что у него все получается не так, как у других, а в чем дело, он и сам не поймет.

— Скажи по совести, — спросил Селютин, — хочешь стать настоящим летчиком?

Зайцев, конечно, хотел. Но как это сделать?

— Командир разрешил мне взять тебя завтра в ведомые, — сказал Селютин, — полетим, посмотрим. [54]

Первый же совместный полет показал, что Зайцев ведет себя в воздухе неуверенно.

— Боишься своей машины, что ли? — заметил Селютин, когда они обсуждали полет. — Уж больно ты медлителен на поворотах, а в скорости — соль маневра. Завтра снова полетим. И запомни: я за тебя в ответе перед военкомом и комсомольской организацией. Ты пока не летаешь, а плаваешь.

Бывали дни, когда они вылетали по два, по три раза, а затем до мелочей разбирали каждый вылет. Это напоминало не столько боевую учебу, сколько шлифовку характера Зайцева, доводку «до нормы» его психологических качеств.

Вскоре Зайцев стал летать самостоятельно. Персональное шефство коммуниста Селютина сработало как нельзя лучше. Таких летчиков, как Селютин, на Балтике было много. Одних только Героев Советского Союза в морской авиации насчитывалось более ста. Расскажу здесь о четверых — о тех, с кем мне часто приходилось встречаться. Но речь пойдет не об их подвигах, а о характерах этих замечательных воинов.

Нельсону Георгиевичу Степаняну вторая Золотая Звезда Героя Советского Союза была присвоена уже посмертно. Погиб он 14 декабря 1944 года. Его самолет упал в море у берегов Либавы.

В девятнадцать лет Нельсон Степанян вступил в партию. В двадцать был курсантом училища Гражданского воздушного флота. И с тех пор имя бывшего рабочего нефтеперегонного завода упоминалось всегда среди имен лучших летчиков страны. Далеко не каждый выпускник училища награждался значками «Мастер воздушного полета» и «Отличник Аэрофлота». У Нельсона оба значка были еще до того, как он надел военную форму.

Говорят, Степанян не пользовался в полетах картой. Но известно также, что стоило ему хоть раз пролететь над местностью, как ее общий вид надолго западал ему в память во всех подробностях. Расшифровка слепых карт была его любимым занятием.

Мне приходилось встречаться со Степаняном часто и в самой различной обстановке — и когда он собирался в полет, и после выполнения боевого задания, и у него в кубрике, и в Доме офицеров; всегда он выглядел подтянутым, всегда был аккуратно подстрижен, чисто [55] выбрит. Могут сказать, что это мелочь. Нет, это черта характера. Аккуратным и подтянутым он был в быту, точным и дисциплинированным — в боевой обстановке.

В сентябре 1941 года его ранило, и он попал в госпиталь. Лежал недолго. При каждом удобном случае просил врачей: выписывайте! Ему показывали на раненую ногу — рано.

— Товарищ доктор, — улыбаясь говорил Степанян, — я же летаю сидя, а не стоя.

23 октября 1942 года ему было присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

В тот же день получил Золотую Звезду Героя и воспитанник комсомола, член партии Алексей Ефимович Мазуренко. В 1940 году Мазуренко окончил Ейскую школу морских летчиков. На его боевом счету огромное количество уничтоженных транспортов, танков, орудий, живой силы противника. Он участник прорыва и снятия блокады Ленинграда, ожесточенных боев в Прибалтике. Вторую Звезду Героя Мазуренко получил 5 ноября 1944 года. Сам воевал лихо, с азартом, но говорить об этом не любил, больше того, встречаясь с молодежью, учил ее совсем другому.

— Храбрость и безрассудство несовместимы, — говорил он, — это я проверил на себе. Без умения одна храбрость — штука ненадежная.

Николай Васильевич Челноков был хорошим наставником, воспитал целую плеяду Героев Советского Союза. В августе 1942 года его назначили командиром прославленного минно-торпедного полка, который первым бомбил Берлин. Незадолго до этого назначения Николаю Васильевичу за отвагу и мастерство в боях с немецкими захватчиками присвоили звание Героя Советского Союза.

У Челнокова такой же жизненный путь, как и у большинства летчиков его поколения. Трудовая семья. Отец — столяр. Сам он работал штукатуром. Потом школа летчиков. Затем служба в морской авиации на Балтике. Воздушные бои над морем, оборона Ленинграда, штурмовки противника при разгроме так называемого «Северного вала», бомбежки кораблей в Финском заливе... Командир звена, эскадрильи, полка, Челноков всегда и везде впереди самых первых; А. Е. Мазуренко и Н. Г. Степанян — его ученики. Вторую [56] Звезду Героя коммунист Челноков получил перед прорывом войсками Ленинградского фронта в августе 1944 года нарвского рубежа. Но еще задолго до этого он со своими ведомыми много раз летал в Прибалтику, чтобы расчистить путь кораблям и сухопутным войскам. Первые свои бомбы Николай Васильевич сбросил на противника в третий день войны и до самого ее конца всегда находился в гуще боевых событий.

В июле 1944 года мне довелось вручать вторую Золотую Звезду первому на Балтийском флоте дважды Герою Советского Союза Василию Ивановичу Ракову. Впервые звание Героя он получил еще в феврале 1940 года, во время советско-финляндского вооруженного конфликта (ныне В. И. Раков — генерал-майор авиации).

Спокойный, уравновешенный, точный, требовательный — таким все знали этого замечательного человека. Ему поручались самые ответственные и трудные задачи: потопить вражеский броненосец, разрушить прямым попаданием тщательно охраняемый гитлеровцами мост, уничтожить важный командный пункт противника. Все подобные задания, как правило, были связаны с большим риском, но выполнялись Раковым умело, с подлинным мастерством и блеском.

В 1931 году Василий Иванович окончил военно-теоретическую школу летчиков, а с 1933 года сам воспитывал людей, работал в специальном отряде, в котором, как говорилось в те времена, натаскивали молодых летчиков, выпускников летных училищ и школ.

— По существу, это была вторая школа, потому что, только пройдя через наши руки, выпускник становился настоящим летчиком, — вспоминал Василий Иванович. — Я всегда обращал внимание на высокую технику пилотирования, ведь в нашем деле это главное.

Слова эти подтверждаются примерами из боевой практики самого Ракова.

19 сентября 1944 гола воздушная разведка обнаружила скопление кораблей противника в Либавском порту. Авиация Балтийского флота нанесла молниеносный удар. Было потоплено три транспорта, три подводные лодки, повреждены два транспорта и плавдок, в ходе развернувшегося над местом штурмовки воздушного сражения нашли свою гибель в волнах Балтийского [57] моря 19 фашистских «мессершмиттов» и «фокке-вульфов». Наши самолеты вел в бой коммунист В. И. Раков.

И у Степаняна, и у Мазуренко, и у Челнокова, и у Ракова был свой собственный, характерный для каждого из них боевой почерк, но всех их роднило высокое летное мастерство, мужество, разумный риск, чувство воинского долга, требовательность к себе, дисциплинированность, верность партии, преданность своему народу. Именно таким людям стремились подражать молодые летчики; в них они видели образец советского воина, человека, готового в любую минуту на подвиг и на смерть во имя Родины, ради победы над фашизмом.

Утром 22 ноября 1944 года в числе других штурмовиков, наносивших удары по кораблям противника в Либавском порту, в воздух на своем «иле» поднялись и только что принятый кандидатом в члены партии молодой летчик Владимир Нечаев и воздушный стрелок комсомолец Андрей Учаев. Сделали один заход, сбросили бомбы. Пошли на второй... И тут их окружили вражеские истребители. Завязался воздушный бой. Вражеский снаряд ударил в мотор. Нечаев понял, что дотянуть до своей территории не удастся; спланировав, он сел на воду недалеко от берега. К кромке берега, возле которой покачивался на мелкой зыби подбитый самолет, бросились гитлеровские автоматчики. Наши моряки из железнодорожной артиллерийской бригады видели в бинокли, как воздушный стрелок Учаев снял с «ила» пулемет. Видели, как пушка Нечаева и пулемет Учаева встретили приближавшегося врага. Гитлеровцы отпрянули назад, но вскоре появились снова. Артиллеристы открыли по ним огонь. Вокруг самолета стали рваться мины. Летчик и стрелок отстреливались, пока не кончились боеприпасы, затем подожгли свой «ил» и поплыли в море. Спасти Нечаева и Учаева оказалось невозможным. Холодные балтийские волны стали могилой обоих героев.

Однако воспитание одним только личным примером не всегда достигает цели: все люди разные, к каждому нужен особый подход. Здесь не место никаким шаблонам. Что полезно одному, противопоказано другому. Одного можно убедить, другого надо заставить. Один все схватывает на лету, ему достаточно беглой реплики, [58] намека, другому надо все растолковать тщательно, подробно, и не на людях, а с глазу на глаз...

Надо сказать, что большинство политработников это хорошо понимали.

Как-то еще под Таллином в августе 1941 года заехал я в 4-ю роту 35-го особого строительного батальона. Бойцы на глазах у противника рыли траншеи. Им приходилось не только строить укрепления, но и отбивать атаки передовых подразделений врага. Пережидая минометный огонь, мы зашли в неказистый блиндаж.

— Эх ты ворона! — говорил санитар бойцу, перевязывая ему раненую ногу. — Косая сажень в плечах, а сам как дите. Одно слово — ворона, и все тут!

— За что вы его так?

— Да вот в госпиталь собрался идти. А я говорю: раз ходить можешь, значит, здесь должен оставаться.

Боец морщился — то ли от боли, то ли от смущения.

— Так ведь я же вернусь. Вынут осколок — и вернусь.

— Нет там никакого осколка. Царапина у тебя, а не рана. Иди к своему пулемету, может, немец опять в атаку пойдет.

Виновато улыбаясь и прихрамывая, боец вышел из блиндажа.

— Не обстрелянный еще, молодой, — заключил санитар. — Ну да ничего, выправится. Разрешите идти?

Санитар, он же, как выяснилось, низовой агитатор, неловко повернулся и нырнул в низкую дверь.

Другой случай, уже противоположного рода, пришлось наблюдать под Ленинградом, на ораниенбаумском плацдарме. Пулеметчик, уткнув голову в бруствер, бил из своего «максима», как говорится, в белый свет, как в копеечку.

— Куда стреляешь? — зло кричал политрук. — Который раз тебе говорю, что так ведут себя только трусы!

Нужно ли доказывать, что санитар, низовой агитатор, действовал куда более тактично и педагогично, чем политрук, накричавший на оробевшего новичка пулеметчика.

Могут сказать: а при чем тут такт, педагогика, если в решающий, ответственный момент надо заставить [59] бойца выполнять свой воинский долг, заставить, может быть, даже под угрозой применения оружия?

На войне, конечно, случается всякое; бывает и так, что следует прибегнуть к самому сильному средству воздействия. В описанном выше случае такой необходимости не было. Не было даже надобности открывать пулеметный огонь. Пулеметчик стрелял лишь потому, что ему «что-то показалось». А политрук, как потом выяснилось, впервые видел этого бойца, так как лишь накануне принял роту.

Но такие воспитатели, как уже говорилось, встречались довольно редко. Большинство работало не по трафарету, а осмысленно, творчески, отдавая делу всего себя, стремясь вникнуть в суть происходящего.

В июне 1942 года в 301-й отдельный артиллерийский дивизион пришел батальонный комиссар Степан Александрович Томилов. Первым делом он решил ознакомиться с состоянием батарей, с их личным составом.

— Что это значит? — спросил Степан Александрович дежурного одной из батарей, показывая на винтовку, на прикладе которой виднелось несколько зарубок.

— Это значит, что Гребнев шесть фрицев убил, товарищ батальонный комиссар, — ответил дежурный.

Военком подсчитал насечки. Их было шесть и еще одна, едва заметная, будто хозяин винтовки совсем уже собрался ее сделать, а потом вдруг почему-то раздумал. Дежурный, заметив, что военком внимательно разглядывает царапину на прикладе, поспешил пояснить, что Гребнев не уверен, убил он или не убил седьмого фашиста, потому-то и насечка слабенькая.

— И много у вас на батарее снайперов? — спросил Томилов.

— Пять человек. Ходят по берегу Невы, высматривают, где фашист зазевался, — словоохотливо начал дежурный. — У нас многие просятся в снайперы, да командир не пускает. У пушек, говорит, стоять будет некому. Людей-то в обрез, а немец, слышно, опять наступать собирается.

Дежурный добавил, что в дивизионе снайперов еще больше, и стал перечислять фамилии наиболее известных — Глебов, Титов, Посекан, Антонов...

— А нет ли кого из них поблизости? [60]

— Самого Посекана сейчас видел. Продукты для НП получает. Прикажете позвать?

Через несколько минут перед комиссаром стоял высокий, широкоплечий сержант. За плечами — плащ-палатка, мешок с провизией. Уселись на траве возле землянки. Закурили. Подошел командир батареи, представился.

— Извините, что не смог вас встретить, на НП задержали.

Посекан черными с хитринкой глазами прощупывал Томилова. Дежурный уже успел ему сказать, что новый комиссар вызвал его по снайперскому делу: может, патронов для тренировок удастся выпросить.

С патронами дело обстояло плохо.

— Смешно, товарищ комиссар, патроны у армейцев выпрашиваем. — Посекан достал из кармана три обоймы с патронами. — Вот сегодня раздобыл.

Томилов посмотрел на командира батареи.

— Не дают нам стрелкового боезапаса, товарищ комиссар, — смущенно отозвался тот. — Говорят, артиллеристам не положено.

— Кто говорит?

— Да порядок такой. Артиллеристам не полагается вести боевые действия из винтовок. Патроны распределяются лишь по стрелковым частям, да и самой пехоте их не хватает. Блокада же. Вчера Симоненко из штаба дивизиона был. Говорит, приказа такого нет, чтобы ваши люди на передний край ходили.

— Некоторые нашу снайперскую работу частным делом считают, — добавил, пользуясь случаем, Посекан. — Обидно, товарищ комиссар. Есть же и другой, самый главный приказ — уничтожать фашистов. У меня одного их на счету тридцать шесть...

— Будут вам патроны, — перебил Томилов, — завтра же будут. Черт знает что делается! Пули для фашистов жалеем, — хмурился он, стараясь успокоиться.

А Посекан все нажимал и нажимал:

— Снарядов на батарее в обрез. Бережем на крайний случай. Отсюда и времечко свободное. Нам бы снайперские прицелы заполучить, товарищ комиссар.

Томилов засмеялся:

— Смотрите, комбат, какие у вас орлы, с такими воевать можно. Значит, вы зачинатель снайперского движения? — вновь обратился он к Посекану. [61]

— Зачинатель не я. Зачинатель у нас Глебов. Он здешний, из деревни Самарки. Раньше тут с отцом на уток охотился, а сейчас вот на фашистов. На курсах младших лейтенантов теперь учится. А мать его у нас в прачечной дивизиона работает.

Иван Глебов ушел в ополчение вместе с отцом. Служил на выносном корректировочном посту. Очень ему по сердцу пришлось артиллерийское дело. Об охоте на противника с винтовкой и не помышлял: «То ли дело пушка, жахнет — и ваших нет!»

Как-то Глебов навестил мать. Она лежала в землянке на топчане и рыдала. Вскочила, увидев сына, бросилась на шею.

— Ваня! Жив, сынок! А батю фашисты проклятущие убили... Под Урицком пулей убили, окаянные!..

«Пулей убили. Не снарядом, а пулей, — с болью думал Иван, возвращаясь на свой пост. — А если и их, гадов, пулей из винтовки?»

С той поры и началась его снайперская «охота». Почин Глебова приглянулся многим; снайперское движение на флоте быстро ширилось.

«Шириться-то оно ширится, да как бы не заглохло, — думал Степан Александрович, шагая осиновым перелеском к стрелковой роте. — Без достаточного количества патронов глаз не натренируешь. И оптические прицелы тоже нужны. Не всякий без них сразит врага через Неву. Прав Посекан, говоря, что кое-кто из артиллеристов считает снайперскую охоту личным делом любителей. Пусть, мол, развлекаются в свободное время, коли есть желание... Нет, так дело не пойдет».

В перелеске Томилов встретил матроса.

— Краснофлотец Трыков, — козырнул тот. — Возвращаюсь с «охоты».

— Ну и как?

— Кокнул одного, сорок седьмого.

— Из этого вот ружья? — удивился Томилов, взяв в руки старенькую винтовку Трыкова с испещренным трещинами и царапинами ложем.

— Очень даже неплохая винтовочка. Тульского оружейного завода, образца 1891 года. В третьей войне участвует, — любовно отозвался Трыков. — Бьет без промаха.

— Сорок седьмого, говорите, подстрелили?

— Так точно, товарищ батальонный комиссар. Сорок [62] седьмого. Вот и подтверждения. — Трыков достал из вещевого мешка пухлый потрепанный бумажник, вынул из него несколько исписанных карандашом листков и протянул Томилову.

«Мы, рядовые третьей роты второго батальона, — читал Томилов, — подтверждаем, что снайпер краснофлотец Трыков уничтожил из винтовки немецкого солдата. Солдат шел из дозора, посмотрел в нашу сторону. Краснофлотец Трыков снял его с первого же выстрела. Фриц лежит у окопа.

Рядовые Курицын, Махноуров»

На следующем листочке, вырванном из ученической тетради в косую линейку, размашистым почерком было написано: «Акт на уничтожение фрица».

— Не иначе какой-то бывший бюрократ руку приложил, — подумал, читая, Томилов. — Вон как все расписано. И номер винтовки указан, и то, что она трехлинейная, и что «краснофлотец Трыков убил фашистского солдата, который нес дрова в дзот».

Подошел еще один краснофлотец с винтовкой.

— Вот и Богданов, — доложил Трыков. — Вместе в засаде сидели.

Богданов тоже протянул Томилову свои бумажки, но тот отстранил их рукой.

— Зачем вы их собираете? — спросил он снайперов.

— Так ведь как же? Без них нельзя, — убежденно заявил Богданов. — Кто же мне без подтверждения поверит?

Оказывается, письменных «подтверждений» требуют командир и политрук роты как доказательства результатов «охоты».

«Кто его знает, — засомневался Томилов, — может, они и нужны. Но неужели в таком святом деле, как защита Родины, возможен обман?»

И, как бы угадав мысли комиссара, Трыков смущенно заявил:

— Пишем только на тех, которые видны. А если фашист упал и его не видно, не пишем. Может, он не убит, а притворился.

Вернувшись в штаб дивизиона, Томилов вызвал начальника штаба капитана В. И. Панькина и завел разговор о снайперах. [63]

— Блошиные укусы, — заявил Панькин. — Не с руки нам, артиллеристам, с винтовочкой ходить. У нас другие задачи. Кто хочет пострелять — это его частное дело, пусть стреляет, только бы основная служба не страдала. Больно уж много желающих развелось. Нельзя так. Начальник санчасти и тот жалуется. Есть у нас две медицинские сестры — Объедкова и Савинкова. Выпросились у командира дивизиона в снайперы, а толк какой? Больных обслуживать некому. Да и не верю я этим «охотникам». Через Неву стреляют. Попробуй попади за 500–600 метров!

Вечером Степан Александрович встретился с командиром дивизиона Г. Г. Кудрявцевым. Когда-то они вместе учились на подготовительных курсах в Военно-морском училище имени Фрунзе, и вот теперь оба в одном дивизионе.

— Как же так, Гаврила Григорьевич? Снарядов у нас в обрез, бережем на крайний случай, а снайперское движение сдерживаем?

— Пожалуй, ты прав. Но что делать? У нас даже боезапаса для винтовок не хватает. А тренироваться и подавно нечем, — заметил Кудрявцев. Помолчал, подумал и добавил: — Я ведь тоже здесь всего две недели. Руки пока до снайперов не дошли. Немцы окопались. А кто их знает, могут же снова попытаться Неву форсировать. Дивизион наш занимает важный участок. Первым делом пушки должны быть в надежном состоянии, а винтовочка для нас дело подсобное. Но знаешь что я скажу, — оживился вдруг командир дивизиона, — больно уж много этих зевак у противника развелось. Ежедневно пяток, а то и больше пулю от наших хлопцев ловят. Трудно поверить...

— Представь себе, и начальник штаба то же самое говорит. А я думаю, самому приглядеться надо. Пройдусь-ка завтра вместе со снайпером Трыковым на передний край, — заявил Томилов.

Трыков сначала растерялся, когда комиссар дивизиона сказал, что хочет пойти с ним вместе на позицию. «А вдруг немец на этот раз не покажется или промажу от волнения?» Потом оправился, заморгал маленькими зоркими глазками.

— Есть, товарищ комиссар, вместе на позицию! Только дело у нас опасное. Немцы — они ведь тоже стрелять умеют. [64]

— Не всякая пуля в лоб, — улыбнулся Томилов.

— Это верно, — согласился Трыков. — Только у нашего брата, снайперов, свое присловье имеется: береги лоб от пули. Это значит не подставляй его под прицел врага, маскируйся. У них тоже свои охотники есть.

Пока готовили необходимое снаряжение, Трыков рассказывал, как стал снайпером.

— Я на наблюдательном пункте служил. Смотрю иной раз в бинокль и думаю: «Совсем, гады, обнаглели; ходят по нашей земле как хозяева, женщин на окопные работы гоняют, прикладами бьют». Ну прямо сердце не выдерживает. Пойду в снайперы, думаю. Учил меня Антонов. Вот мастер так мастер! За 700 метров в лоб, как в копеечку. Первый раз мне здорово повезло. Лежу, притаился. Вижу — ползут по траншее двое, у одного в руках котелок, у другого — ведро. Эге, думаю, водички захотелось. Сейчас я вас напою. Такое зло взяло: из Берлина к Неве пить пришли! Сердце токает так, что боюсь, как бы они на том берегу не услыхали. Смотрю, доползли до овражка. Я — стук, и тот, что с котелком, клюнул. Второй бросил ведро и тягу. Я ударил ему вдогонку, но от волнения, что ли, промазал. А вы бы видели, как бежал! От меня бежал, вот что обрадовало.

До переднего края оказалось неблизко, и снайпер поторапливался. Несмотря на свой маленький рост и тяжелые сапоги, шел он быстро. Томилов едва за ним поспевал. Ближе к позиции Трыков замедлил шаг. Томилов злился, что под ногами у него то сучок, то ветка сухая хрустнет. Трыков ступал легко и бесшумно. Потом поползли. Позицию выбрали у самого берега в низине, в кустах можжевельника. Светало. Комиссар прильнул глазами к биноклю. Обзор переднего края хороший, но в стане врага никаких признаков жизни.

— Они еще спят, — прошептал Трыков, — не любят рано вставать. Бинокль, товарищ комиссар, надо замаскировать. Солнце поднимется и заиграет в окулярах. Прикройте лопухом.

В бинокль позиции противника казались совсем рядом, протяни руку — достать можно. Ни звука, ни человеческой тени. Во многих местах свежие траншеи с выходом к урезу воды. Кое-где кучи камня, бревна, мотки проволоки. Прошло часа полтора. Томилов уже стал привыкать к тишине и неподвижности. Временами [65] наступало дремотное состояние — сказывалась усталость. Вдруг на том берегу что-то мелькнуло, и в тот же миг раздался выстрел. Солдат поднялся во весь рост, медленно повернулся в сторону Невы и, нелепо взмахнув руками, рухнул на бруствер траншеи. Томилов чуть не вскрикнул от неожиданности.

— Молодец! — сдерживая радость, прошептал он. Трыков смутился и покраснел. На вздернутом носу блестели капельки пота.

— Сорок восьмой, — почти беззвучно произнес он. Потом нервно прикусил пухлую мальчишескую губу и замотал головой, не отрываясь от оптического прицела. Томилов понял, что надо молчать.

Лежали неподвижно еще часа два. У Томилова ныло тело, затекли руки и ноги. Хотелось послать к чертовой матери всю эту охоту и выползти из проклятой низины. Трыков спокойно наблюдал за передним краем. Только теперь понял комиссар, какой огромной выдержкой, какой силой воли должен обладать снайпер. Терпение Томилова подошло к концу, пальцы ног, казалось, стали деревянными. Он уже хотел предложить Трыкову вернуться в часть, когда заметил, что убитый фашист стал медленно съезжать с бруствера. Видимо, труп стаскивали за ноги. Потом показалась каска.

— Видишь? — спросил Томилов.

— Вижу. Проверяют, здесь ли еще снайпер.

Каска скрылась. Через минуту она появилась в другом месте. Трыков замер. Он напоминал опытного охотника, выжидающего появления зверя. Томилов его не беспокоил, лежал, пошевеливая пальцами затекших ног. Решил выдержать пытку до конца.

За мотками проволоки чуть приметно шевельнулся куст. И едва Томилов разглядел ползущего в маскировочном халате человека, как щелкнул новый выстрел. Гитлеровец ткнулся головой в землю.

— Сорок девятый, — тяжело дыша, выдавил Трыков. — Этот будет лежать до ночи.

Степан Александрович потом рассказывал, командиру дивизиона о своей вылазке.

— Герои! На руках их носить надо! Усиленный паек дать!

А вскоре появились в дивизионе и патроны, и оптические прицелы. [66]

Число снайперов стало быстро расти. Писарь штаба дивизиона Бровкин ежедневно обзванивал батареи, уточнял результаты за прошлые сутки, составлял бюллетень и, размножив его на машинке, рассылал по боевым точкам. Партийные и комсомольские организации распространяли опыт лучших снайперов.

Снайперы начали свое дело еще в первые дни войны, но широко развернулось их движение на Ленинградском фронте после слета, проведенного Военным советом фронта 22 февраля 1942 года. К тому времени и во флотских частях имелось уже немало отлично зарекомендовавших себя снайперов.

В конце февраля мы проводили тренировочный сбор снайперов Балтийского флота. Тренировочным он назывался потому, что в его программу входила стрельба в полигонных условиях.

Этот сбор дал новый толчок снайперскому движению на флоте. К середине июля 1942 года в одном только дивизионе Кудрявцева, например, насчитывалось уже более пятидесяти снайперов; на передний край выходило ежедневно 15–17 пар, а ежесуточные потери противника на этом участке составляли от семи до пятнадцати и более человек.

29 сентября, сообщая в Главное политуправление Военно-Морского Флота о снайперском движении, я называл фамилии некоторых снайперов и приводил цифру уничтоженных ими гитлеровцев. Только шестеро из них — Н. А. Булычев, И. Т. Гулицкий, Н. П. Климашин, П. К. Посекан, И. П. Болдырев, В. А. Титов отправили на тот свет 692 фашистских солдата и офицера. Назвав лучших, я, разумеется, назвал далеко не всех. Нет, например, в этом списке И. П. Антонова, убившего за время войны 369 фашистов и награжденного за это Золотой Звездой Героя Советского Союза. Нет Копытова, на счету которого уже 20 ноября 1941 года было 50 уничтоженных гитлеровцев. Нет многих замечательных наших флотских ребят, отлично владевших снайперской винтовкой.

«Охотников», как называли себя сами снайперы, день ото дня становилось все больше. «На охоту» выходили писари, коки, тыловые работники... Для их подготовки создавались небольшие снайперские школы, которыми руководили командиры и опытные стрелки.

Снайперское движение развивалось как широкая [67] инициатива масс. В условиях ограниченной возможности использования штатного флотского оружия во время блокады люди искали наиболее эффективные способы борьбы с врагом и находили их в истреблении захватчиков из винтовки.

Как уже говорилось, боевая работа снайперов вначале кое-кем из моряков недооценивалась. Это, мол, для матушки-пехоты, а у нас на флоте своих дел хоть отбавляй. Однако подобные настроения держались недолго и вскоре вовсе сошли на нет.

А однажды настал день торжества и для военкома Томилова, одного из зачинателей и ревностных пропагандистов снайперского движения. Войдя в землянку командира артдивизиона Кудрявцева, Томилов молча протянул ему свежую сводку Совинформбюро, в которой указывалось, что в части майора Г. Г. Кудрявцева за одни сутки уничтожено снайперами 14 солдат и офицеров противника.

— Степан, клянусь честью, — возбужденно заявил командир дивизиона, — скоро у нас не только винтовки — батареи будут стрелять по-снайперски!

О батареях Кудрявцев сказал не зря. Еще на слете флотских снайперов в феврале 1942 года стало ясно, что удовлетворить просьбы всех желающих отпустить их на «свободную охоту» невозможно. Мелькнула мысль: а почему бы не переключить активность людей на лучшее использование своего штатного оружия? Почему бы, думалось, не подготовить снайперские батареи? Почему бы не попробовать поднять до снайперского уровня стрельбу торпедами? Трудно. Пушка — не винтовка. По всем законам артиллерийской стрельбы допускается рассеивание снарядов.

Ну и что же? Важно повысить меткость огня, исключить небрежность в подготовке материальной части и орудийных расчетов. Люди на это охотно пойдут, следует лишь направить в нужную сторону их инициативу.

Посоветовались с командующим флотом. Владимир Филиппович Трибуц поддержал.

На ближайшем же совещании командиров и военкомов соединений я поставил этот вопрос, предложение мое получило горячую поддержку.

Командиры, военкомы, начальники политотделов соединений, где предполагалось развернуть снайперское [68] движение, получили соответствующие указания. Борьба за сверхметкий огонь флотской артиллерии развернулась вовсю.

Мы понимали, что подготовка снайперского орудия — дело новое; многие поначалу не знали, как к этому подступиться. Почти на всех батареях мы провели партийные и комсомольские собрания, специально посвященные вопросу, как сделать батарею снайперской. Организовывались специальные занятия-семинары. Квалифицированные артиллеристы пояснили, что нужно сделать, чтобы повысить меткость стрельбы. В ходе этой работы обнаружилось много серьезных недостатков, на которые раньше не обращали внимания. Оказалось, что не всегда быстро и хорошо готовятся исходные данные для стрельбы, не везде делаются поправки на изношенность орудий, а у каждой пушки она разная. На партийных и комсомольских собраниях, на разборах тренировок боевых стрельб отмечались малейшие ошибки в работе орудийных расчетов, предъявлялись повышенные требования к изучению материальной части.

Конечно, не все батареи стали снайперскими, но многие научились накрывать врага с одного-двух залпов.

Не менее важная работа велась и у подводников.

Первыми к сверхметкой стрельбе торпедами начали готовиться подводные лодки «С-4», «Л-3», «Щ-309», «К-56», «М-96». Повышение эффективности торпедных атак смело можно считать результатом так называемой снайперской подготовки.

Партийные организации и политорганы всемерно поддерживали и развивали активность краснофлотцев и командиров, направленную на усиление боеспособности. Когда в ходе боя кто-нибудь проявлял инициативу, помогавшую, скажем, в борьбе за живучесть корабля, или совершил какое-то выходящее за рамки сложившейся практики действие, упрощавшее выполнение той или иной задачи, это чаще всего непременно привлекало внимание. В одних случаях подобные действия становились известными узкому кругу ближайших товарищей, в других — всему коллективу; иные расценивались как подвиг. И конечно же на их примере воспитывались люди. Бывало и так, что полезная инициатива проявлялась сначала незаметно, неброско, не [69] вскоре подхватывалась, становилась массовой, приобретала существенное, а то и первостепенное значение. Происходило это при активном участии политорганов, партийных и комсомольских организаций, которые, изучив и одобрив почин, распространяли его всюду, где он мог принести пользу.

Так, например, обстояло дело со снайперским движением.

То же самое произошло со строительством аэродромов на островах Финского залива.

Расположенные значительно западнее Ленинграда, острова эти — Лавенсари и Сескар — имели для флота важное значение. Они служили передовыми постами на морском рубеже и являлись маневренной базой подводных лодок. Слабым их местом было отсутствие аэродромов.

Мысль о создании аэродрома на Лавенсари неоднократно возникала и у летчиков, и у катерников, и у бойцов морской пехоты. И Военный совет пришел к выводу: строить! В ответ на обращение Военного совета КБФ личный состав гарнизона острова взял на себя обязательство построить аэродром в самое короткое время. На машинах, лошадях, носилках везли и несли, откуда только было можно, дерн на будущее летное поле. Но когда срастутся его куски? Ждать, терять понапрасну время не позволяла обстановка. Кто-то предложил закрепить дерн на грунте деревянными колышками. Колышки строгал весь гарнизон. Их понаделали более миллиона штук — адов труд... Наконец, взлетная полоса была готова. Авиация в связи с этим смогла резко увеличить радиус действия, упростилось взаимодействие летчиков с кораблями.

«Аэродромная инициатива» на этом не иссякла. Почему бы не сделать взлетно-посадочную площадку и на Сескаре? Сделали. Песчаную просеку в сосновом лесу замостили булыжником — других строительных материалов на острове не нашлось.

Впоследствии не раз приходилось слышать, что оба аэродрома построены по инициативе Военного совета или штаба флота. Нет. Мы только подхватили мысль. А политработники и партийные организации позаботились о ее воплощении в жизнь, помогли, так сказать, идее материализоваться.

Без поддержки политорганов и парторганизаций, [70] без организующего начала командного состава никакая инициатива не смогла бы широко распространиться. Иное дело, когда полезный почин подхватывали коммунисты и одобряли соответствующие инстанции. Тогда он сразу же обретал под собой прочный фундамент.

К концу первого периода войны Советские Вооруженные Силы уже располагали достаточно подготовленным не только в военном, но и в политическом отношении командным составом. И в этом была немалая заслуга действовавшего с 16 июля 1941 года по 8 октября 1942 года института военных комиссаров, одной из основных задач которого являлась также подготовка командного состава к единоначалию.

Еще в 1924 году М. В. Фрунзе говорил, что «высшим и наиболее желательным типом единоначалия будет совмещение в одном лице функций как строевых, так и партруководства. Но такое совмещение требует от командира таких свойств и качеств, которые найдутся далеко не у всякого даже партийного командира. В перспективе же, разумеется, этот тип единоначалия будет являться венцом наших достижений».

9 октября 1942 года Указом Президиума Верховного Совета СССР институт военных комиссаров был упразднен. На командира возлагалась полная ответственность за боевое и политическое состояние войск. Теперь он должен был не только единолично руководить боевыми действиями, но и отвечать за организацию и состояние политической работы среди личного состава.

Наиболее подготовленные в военном отношении военкомы и политработники переводились на командные должности. Таким образом, указом об упразднении института комиссаров решалась не только такая важная задача, как введение единоначалия. Вместе с тем в ряды командных кадров вливался новый большой отряд командиров с хорошей подготовкой и боевым опытом.

Введение единоначалия способствовало дальнейшему укреплению могущества Вооруженных Сил, поднимало авторитет командира. Но оно не снимало ответственности с политработников за укрепление политико-морального [71] состояния личного состава, за его поведение в бою. Политорганы, заместители командиров по политчасти, партийные организации оставались основной опорой командиров в укреплении дисциплины, в воспитании и обучении воинов, в повышении их боеспособности.

От Военного совета флота, политорганов и партийных организаций потребовались большая организационная работа по расстановке партийно-политических кадров, а также дополнительные мероприятия в области воспитательной как с командно-начальствующим составом, так и с краснофлотцами. Вопрос о дальнейшем повышении авторитета командира приобрел еще большее значение.

Требования к командиру значительно повысились. Это решительно подчеркнул нарком Военно-Морского Флота Н. Г. Кузнецов 14 ноября 1942 года на совещании командного состава.

— Теперь авторитет командира находится в прямой зависимости не только от его оперативно-тактических способностей, от умения командовать, но и от его способностей как политического руководителя, — сказал он. — Единоначалие не только власть, но и обязанность.

Не покачнулся ли после введения единоначалия авторитет политработников как представителей партии, ее посланцев? Нет, и быть этого не могло. Политработник должен занимать такое место, такое должностное положение, которое лучше соответствует выполнению возложенных на него задач. А когда настало время, созрели условия для совмещения в одном лице командных функций и политического руководства, было осуществлено полное единоначалие.

Необходимая в связи с Указом Президиума Верховного Совета СССР от 9 октября 1942 года перестройка прошла на флоте быстро и организованно. Уже 2 декабря того же года, то есть менее чем через два месяца после опубликования указа, Военный совет КБФ заслушал доклады командиров некоторых соединений о результатах введения единоначалия. К этому времени у нас накопилось уже достаточно наблюдений и материалов, чтобы сделать первые, вполне обнадеживающие и оптимистичные выводы.

Одним из них явилось признание того, что военкомы [72] и политработники сумели не только укрепить партийно-политическую и воспитательную работу в Советских Вооруженных Силах, но и, что не менее важно, подготовить командный состав к единоначалию, к тому, чтобы совместить в одном лице, в лице командира, все функции по руководству войсками — и боевые, и политические.

Комиссары... В трудные дни, когда над Родиной нависла смертельная опасность, когда надо было любой ценой повернуть ход военных событий в нашу пользу, институт военных комиссаров сыграл выдающуюся роль. Он способствовал повышению уровня и качества руководства партийно-политической работой, патриотического воспитания воинов, укреплению боевой мощи Красной Армии и Военно-Морского Флота. Вспоминается выступление на одном из совещаний в марте 1942 года начальника штаба КБФ Ю. А. Пантелеева и начальника артиллерии И. И. Грена. Эти опытные командиры знали цену политработникам. За долгую службу на флоте им пришлось не раз ходить в одной упряжке с комиссарами и замполитами.

К комиссарам предъявляются очень высокие требования, и они их выполняют, говорил Юрий Александрович Пантелеев. А Иван Иванович Грен подчеркнул, что политработники накопили большой и полезный опыт.

— О чем говорит этот опыт? — поставил вопрос И. И. Грен и ответил на него так: — Прежде всего о том, что политработа стала более целеустремленной и конкретной. Ее влияние на воинов возросло, и сейчас мы уже можем твердо заявить, что требование партии «упорно, до последней капли крови защищать каждый клочок родной земли» нашло свое воплощение в самоотверженной борьбе балтийцев. Враг убедился, что оборона Ленинграда крепка. Героизм и мужество стали законом жизни защитников города.