Танки идут на Берлин
Мы уже одной ногой в центре Лаубана. Собираюсь перенести КП несколько вперед, ближе к батальонам. И вдруг — радиограмма: «Подступы к центру города прикрыты надолбами и рельсами, воткнутыми в бетонные лунки. Противник ведет усиленный огонь».
Как быть? Если танки Жабина остановятся, дожидаясь подхода главных сил, то немцы немедленно перехватят инициативу и отбросят нас назад. Нет, отложить наступление до утра ни в коем случае нельзя!
Отвечаю комбату второго батальона: «Надолбы обойти, рельсы разобрать. Продолжайте выполнять ранее поставленную задачу». Послал такую радиограмму и задумался: «Батальон Жабина истощен. Техники у него — кот наплакал, и людей мало. Опытные они танкисты, бывалые, но их мало, очень мало».
Не успеваю подумать над тем, как и чем помочь комбату 2-го батальона, — новая радиограмма. От него же: «В трех метрах от станции стоит бронепоезд с тремя вагонами. Два с боеприпасами, один с продовольствием».
— Атаковать!
Мой НП расположен на втором этаже каменного здания. Выхожу на балкон, направляю бинокль в сторону железнодорожного полотна. Из-за ночной тьмы ничего не видно. Тут и там взлетают осветительные ракеты противника, низко, над самой землей, прочерчиваются пулеметные трассы. Передо мной зловещая разноцветная завеса и — все.
— Ничего не вижу, — жалуюсь начальнику политотдела подполковнику Большову. [181]
Со стороны железной дороги неожиданно доносятся несколько выстрелов из танковой пушки. Одновременно начинают строчить пулеметы.
Вслушиваюсь. Хочу определить, сколько танков бьют по бронепоезду, чьи пулеметы строчат — наши или немецкие.
— Одна тридцатьчетверка. Она же ведет огонь из пулеметов, — отвечает Большов, словно я обратился к нему с этим вопросом.
Да, но почему молчит бронепоезд? Поздно, стало быть, спохватился: советские танкисты атаковали его неожиданно.
— А вот и какафония. Слышишь? — обращается ко мне Большов.
Еще бы! Такую какафонию услышит и мертвый. Рвутся артиллерийские снаряды, бомбы, мины... От взрывов позванивают стекла в окнах, балкон под нашими ногами ходит ходуном.
Позже из донесения узнаю, что бронепоезд противника уничтожил наш танк № 329, которым командовал Иван Белявцев.
«Белявцев? Что из Ростовской области? — вспоминаю. — Хороший танкист. Жабин о нем и о его экипаже всегда тепло отзывается, ставит ему самые сложные задачи».
— Белявцев, вправо от тебя на железке бронепоезд стоит. Убери его, чтоб не мешал, — передал майор Жабин по радио командиру машины № 329.
И все! Больше никаких наставлений, указаний. Зачем? Спаянный и опытный экипаж знал, что нужно использовать предрассветную мглу, чтобы незаметно подойти к бронепоезду и быстро вывести его из строя.
Через минут двадцать — двадцать пять Белявцев кратко доложил:
— Бронепоезд обезврежен. Боеприпасы взорваны.
Второй батальон обошел надолбы, разобрал рельсы, захватил южную окраину Лаубана. Он собирался сделать еще один рывок вперед, но остановился — дальше идти не было никакой возможности: из окон домов стали вести ураганный перекрестный огонь вражеские пушки. Судя по всему, это стреляли «тигры». То ли они избегали встречи с тридцатьчетверками, то ли прятались за стенами из-за отсутствия горючего, то ли это была небольшая [182] хитрость, очередной тактический прием. Но противник и тут просчитался.
Экипаж Белявцева первый дал несколько метких выстрелов по одному из домов. Крыша, стены рухнули на немецкую бронемашину, засыпали ее. Конечно, для такой стальной махины это было не так уж страшно, но вести огонь из-под развалин она все-таки не могла.
В том же бою вышел из строя и советский танк № 329.
«Два дня, — вспоминает в своем письме председатель колхоза имени Калинина, Зерноградского района, Ростовской области Иван Иванович Белявцев, — мы были без танка. Два дня с Дмитрием Пачехиным и Анастасом Гимосьяном не отходили ни на шаг от комбата, пока нам не дали другую машину — № 342. «Известно ли вам, товарищи, что это за танк?» — спросил у нас Жабин. «Знаем, — ответили мы. — На нем воевал лучший экипаж нашей бригады». «То-то. Не забывайте об этом», — сказал комбат. В первом же бою мы подбили три «пантеры», а одного «тигра» сожгли...»
Трудно спустя более четверти века представить себе, какая сейчас внешность у председателя колхоза имени Калинина Ивана Ивановича Белявцева. А вот в день взятия Лаубана он мне запомнился таким: круглое веснушчатое лицо, сдержанная улыбка, в синих глазах — скрытая сила воли. Этот парень знал себе цену, для него не существовало «нет», когда было «надо».
...Комбат Жабин выбрасывает ракету. Она взлетает вверх и, точно ударившись о низко нависшие тучи, рассыпается голубыми искорками. Это условный знак. Наши машины разворачиваются на сто восемьдесят градусов, открывают огонь с тыла по дотам противника. Танк № 342 прорывается в проход, который сам себе пробил.
После боя спрашиваю экипаж Белявцева:
— Отдохнуть не мешало бы, верно?
— Не мешало бы, конечно, — соглашается командир танка. И поспешно добавляет: — После Берлина, товарищ гвардии полковник, отдыхать будем. Тогда всей бригадой к Анастасу Гимосьяну на Кавказ махнем. Горный воздух, синее небо, солнце...
Под глазами молодого светловолосого танкиста Белявцева темные круги от усталости, но голос его бодр, настроение боевое. [183]
Мы по-прежнему одной ногой в Лаубане. Вырвемся на полноса вперед и опять — стоп! Гитлеровцы приковывают нас к месту — атакуют бесперебойно круглые сутки. В 56-й осталось всего десять исправных танков, в мотострелковом батальоне — не более пятидесяти человек, а перед нами поставлена задача — перейти к обороне на фронте в восемь километров. Правда, нам придали артиллерийский полк семидесятишестимиллиметровых орудий (бронебойных снарядов у него не было), дивизион РС и два стомиллиметровых орудия.
Ночь. Противник ведет боевую разведку, переходя в атаки мелкими группами. Отбиваем их мотострелковым батальоном и дивизионом «катюш». А утром, после короткой артподготовки, гитлеровцы затевают серьезное наступление силами до полка пехоты при поддержке двадцати одного танка.
«Тигр» и другие вражеские бронемашины наносят удар по рубежу обороны, где стоят мотострелковая рота, насчитывающая менее двадцати человек, две тридцатьчетверки и две стомиллиметровые пушки. Даю команду артполку прямой наводкой открыть огонь по наступающим танкам. С НП видим, как дружно и метко бьют по немецким машинам семидесятишестимиллиметровки, но... фугасные снаряды не пробивают толстую крупповскую броню. Ударяясь в нее, они рикошетируются или разрываются, не причиняя никакого вреда.
Принимаю новое решение: приказываю двум танкам и двум стомиллиметровым орудиям, которые к этому моменту успели оказаться на флангах наступающего противника, открыть стрельбу с места прямой наводкой. Прицельный фланкированный огонь бронебойными снарядами тотчас, конечно, изменил обстановку. От первых попаданий загорелось сразу пять вражеских машин. Этот бой закончился нашей большой победой. Мы подбили восемь и сожгли пять фашистских танков.
Через несколько дней я выехал со своей оперативной группой на западную окраину Бунцлау. Мы остановились вблизи школьного здания, где только что расположился наш госпиталь. В нем находились советские воины и раненые немецкие солдаты, офицеры.
Я заглянул в госпиталь как раз в тот момент, когда раздавали горячую пищу. Один наш боец с забинтованной головой выражал какое-то недовольство. [184]
— Чем вы недовольны, товарищ боец?
Юноша с готовностью объяснил:
— Нашим дали обед, а немцам не дали.
Меня это тоже удивило. Я оглянулся назад и вопросительно посмотрел на подошедшего старшину.
— Кормить их будем, товарищ гвардии полковник, но вторым чередом. Мы ведь на них не рассчитывали. Минут через двадцать подвезут, накормим...
Бойца это объяснение, видимо, не очень удовлетворило. Он взял котелок с кашей и выскочил в дверь. Я последовал за ним. В соседней палате юноша подошел к немцу и протянул ему котелок:
— Ешьте!
Немец от удивления даже отпрянул.
— Ешь, чудак, — усмехнулся боец. — Пропаганда, думаешь? Ерунда! Ты кто? Пленный, раненый — понятно? Ешь, чудак, человек!
Пережитое, известно, навсегда остается с нами. Время лишь отсеивает второстепенное, мелкое, а главное видится еще острее. Наступает момент, когда отдельные отрезки жизни связываются в одну цельную картину, появляется желание рассказать обо всем этом.
Звонит Головачев:
— Как живешь, Шапкин? Отпыхиваешься?
— Отпыхиваюсь. А ты, Чапай? Ты чуть не сгорел, ходят по миру слухи...
— Чуть не в счет, — смеется он. — До Берлина рукой подать, ферштейн? Так что, надо уклоняться от всяких пакостей, ферштейн? Позвать переводчика?..
В районе Лаубан против 23-й гвардейской мотострелковой бригады стали действовать свежие гитлеровские части. Начался ожесточенный неравный бой. Напирали немцы и на наши фланги, но мы решили помочь Александру Алексеевичу. Захватив с собой небольшую группу автоматчиков, мчусь на всех парах к нему. Меня встречает начальник штаба гвардии полковник Е. П. Шаповалов. Обстановка здесь гораздо тяжелее, чем я предполагал. Чуть ли ни каждый сантиметр простреливается гитлеровцами.
— А где Головачев? — спрашиваю.
— Вон там, — с тревогой указывает Евгений Петрович [185] на маленький бугорок с кустарником. — Вы же его знаете, — добавляет полковник, как бы защищаясь...
Из кустарника вниз по лощине бьет «максим». Между одной очередью и другой слышу знакомый голос: «Еще? Битте!», «Еще? Битте!»
Фашисты в расстегнутых мундирах, в сверкающих на солнце касках, с прижатыми к животу автоматами ломаной цепью приближаются к высотке. Цепь редеет, однако не останавливается, подходит все ближе и ближе, окружает комбрига. Горсточка гвардейцев бросается навстречу немцам, засыпает их гранатами — лимонками. Взрыв за взрывом, а гитлеровцы все идут и идут...
— Давай-давай сюда! — кричит Головачев, стреляя то в одну, то в другую сторону.
— Ему надо помочь, — берет автомат Шаповалов.
— Стойте, — останавливаю полковника. — Я его прикрою.
Атака отбита. Головачев шумно жадными глотками пьет из ведра ключевую воду.
— Никак не напьюсь, — жалуется он мне. — Уже уходишь?! Вот те и на! Может, пообедаем? Людей твоих накормим, по сто из энзэ выдам каждому. А тебе, Зоря, и свою порцию отдам.
И ни слова о бое — будто его и не было, будто он не лежал только что за пулеметом и по нему не били со всех сторон озверевшие эсэсовцы!
— Спасибо, Сашко, за гостеприимство, — отзываюсь. — Слышишь? Там меня уже ждет «обед», — киваю в сторону своей бригады, где разгорается бой.
Перед вечером немцы предприняли новую атаку на 23-ю мотострелковую бригаду. Им удалось ворваться в четырехэтажное здание, в котором располагался штаб, и выбить оттуда охрану. Но самого комбрига, находившегося с радиостанцией на третьем этаже, взять не могли. Тогда они подожгли дом. Александр Алексеевич и тут не растерялся. Он на глазах оторопевших фашистов по веревке спустился вниз и с группой бойцов внезапным ударом одолел гитлеровцев.
Я гордился храбростью своего боевого друга, мечтал вместе с ним первым войти в Берлин, однако вскоре нас всех потрясла ужасная весть: в районе немецкой деревни Логау осколок вражеского снаряда оборвал жизнь этого замечательного человека. [186]
На другой день все мы, его друзья, собрались на траурный митинг. Больших речей, как мне помнится, никто не произносил. Все знали заслуги Головачева перед Родиной. 23-я гвардейская мотострелковая, которой он командовал, прошла большой героический путь. Она сражалась с немецко-фашистскими захватчиками на полях России, да Украине, в Польше и теперь подходила к столице гитлеровской Германии.
После траурного митинга машина с телом полковника Головачева взяла курс на Украину, в город Васильков, который он освобождал в ноябре 1943 года.
Могила Александра Алексеевича всегда утопает в цветах. О ней нежно заботятся украинские дети, выражая этим горячую любовь к русскому человеку, отдавшему жизнь за их счастье.
В Василькове ежегодно собираются слеты юных головачевцев. В школьных комнатах и уголках боевой славы нередко можно увидеть портреты дважды Героя Советского Союза А. А. Головачева. Тут же, как правило, в рамочке под стеклом приводится отрывок из его письма.
«Я видел горечь первых поражений, а теперь испытываю радость наших побед, — писал он жене Нине Михайловне с фронта. — Я был всегда там, где жарко. Семь раз уже ранен. Если у меня не будет рук, буду идти вперед и грызть врага зубами. Не будет ног — стану ползти и душить его. Не будет глаз — заставлю вести себя, и все равно пойду в бой. Но пока враг топчет мою Родину — с фронта не уйду!»
Он был таким!
Провожая машину с телом моего друга, я вспомнил его яркую, пламенную речь в Бунцлау.
В начале февраля 1945 года мы вышли к реке Бобер, к городу Бунцлау. Этот город имел для нас важное стратегическое значение: овладев им, мы получали возможность двигаться на Лаубан, Котбус, Дрезден, Берлин. Этими же дорогами в свое время проходил с русскими войсками гениальный полководец генерал-фельдмаршал Михаил Илларионович Кутузов.
Гитлеровское командование приняло все меры, чтобы тут нас остановить. Лишь 10 февраля после решительной, продуманной и тщательно подготовленной атаки 56-я во взаимодействии с другими частями овладела городом. [187]
Вместе с Александром Алексеевичем Головачевым осматриваем исторические места. Подходим с ним к гранитному обелиску. Полковник Головачев читает вслух выбитые на нем слова: «До сих мест полководец Кутузов довел победоносные войска русские, но здесь смерть положила предел славным его делам. Он спас Отечество и открыл путь освобождения Европы. Да будет благословенна память героя».
У обелиска стихийно возник митинг, посвященный памяти выдающегося полководца и славных русских воинов. На тридцатьчетверку младшего лейтенанта Андреева, которая первой достигла центра Бунцлау, один за другим поднимались ораторы. Наш начальник политотдела подполковник Большов, парторг роты автоматчиков Максименко, затем Головачев.
Александр Алексеевич взволнованно, проникновенно говорил о славе русского оружия и от имени советских воинов дал клятву быть достойными своих предков-героев.
— Вперед, товарищи! На Берлин, на Берлин! — закончил он свою речь, протянув руку вперед.
Таким он и остался в моей памяти, этот русский человек.
Русский человек... В боях за Правобережную Украину во время выезда в войска был тяжело ранен командующий 1-м Украинским фронтом генерал Николай Федорович Ватутин. 17 апреля 1944 года страна хоронила своего верного сына. Похороны состоялись в Киеве, где ему и воздвигнут памятник.
Помню, у гроба, рядом с боевыми товарищами талантливого полководца, стояла седая старушка — мать Ватутина, Вера Ефимовна. Эта мужественная русская женщина в феврале и марте 1944 года получила извещение о гибели на фронте двух своих сыновей: Афанасия Федоровича и Семена Федоровича. И вот теперь — третий. За три месяца потерять трех сыновей — какое горе для матери! Вера Ефимовна тихо плакала и то и дело повторяла: «Умер ты, сын мой, за жизнь других. Они не забудут тебя, Коля, сокол мой ненаглядный».
17 апреля в связи с завершением прорыва второй полосы обороны противника и выходом советских войск на [188] подступы к Шпрее было решено осуществить маневр на окружение всей берлинской группировки. 18 апреля в 1 час 40 минут была подписана директива о повороте танковых армий в сторону Берлина. В ней, в частности, говорилось: «Во исполнение приказа Ставки Верховного Главнокомандования приказываю: 1. Командарму 3 гв. ТА в течение ночи на 18 апреля форсировать реку Шпрее и развивать стремительное наступление в общем направлении Фештау, Гольсен, Барут, Тедьтов, южная окраина Берлина. Задача армии: в ночь на 21.4 1945 года ворваться в город Берлин с юга».
Обстановка на нашем участке в те часы (да, именно часы — время тогда исчислялось не днями, а часами) была такова: 18 апреля к 13 часам 30 минутам наша бригада после форсирования реки Нейсе, действуя в передовом отряде 7-го танкового корпуса, подошла к населенному пункту Нейхаузен. Здесь она натолкнулась на упорное сопротивление частей 342-й немецкой пехотной дивизии.
Фашисты контратаковали нас как в самом Нейхаузене, так и с западного берега Шпрее. На нас обрушилась тяжелая артиллерия и авиация. Казалось, вот-вот мы откатимся назад. В эти тяжелые минуты к нам на КП неожиданно прибыл генерал-полковник П. С. Рыбалко.
Мы уже знали: раз командарм приехал — жди новую ответственную задачу. Поэтому, когда Павел Семенович, сощурив глаза и чуть усмехнувшись, спросил, жарко ли нам, я ответил в том же тоне: «Нет, товарищ генерал-полковник, пятьдесят шестая жаростойкая».
Он засмеялся:
— Ну и бригада! Одни хвастуны собрались. А Лаубан, Слюсаренко? Как долго вы там возились, а?
Я хотел было ответить, но Рыбалко не дал.
— Ладно, мы уже об этом толковали. Пошли, — махнул он мне и Большову рукой, покидая землянку.
Мы вышли на улицу. В этот момент вблизи разорвался снаряд, и воздушная волна отбросила нас назад.
— Ложись! — крикнул командарм. — Они, кажется, взяли на мушку ваш КП.
Вражеские снаряды долго рвались вокруг землянки. Мы лежали рядом. В сощуренных глазах командарма то появлялась хитринка, то исчезала. Рыбалко, видно, догадывался, что у меня на уме один-единственный вопрос: [189] «Зачем он приехал?» Тем не менее он молчал, не торопился объяснить цель своего приезда.
— Все же надо как-нибудь подойти поближе к реке, — произнес наконец Павел Семенович.
— Товарищ командарм, разрешите доложить: вас просят из штаба армии к аппарату, — послышался вдруг голос Максима Марковича, успевшего незаметно скрыться в землянке и снова появиться.
Павел Семенович посмотрел на меня, затем на Большова.
— Обман, стопроцентный обман, — засмеялся он, но к аппарату все же пошел.
Видя, что вражеская артиллерия не унимается и жизнь командующего в опасности, Большов действительно решился на хитрость. Он зашел в землянку, приказал телефонистке снять с аппарата трубку и держать ее до тех пор, пока ни появится Рыбалко, а сам пошел и доложил Павлу Семеновичу, что его вызывают из штаба армии.
Командарм подошел к телефонистке, заглянул ей в глаза и окончательно убедился, что начальник политотдела схитрил.
— Ай-яй-яй, — весело пожурил он Большова, — до чего дошло: политработник командующего разыгрывает. — Затем без всякого перехода поставил перед бригадой задачу: форсировать реку Шпрее и наступать в направлении Калау. — Уверен, — добавил он, — 56-я не подкачает. Итак, друзья мои, до встречи на западном берегу Шпрее.
Командарм, несмотря на продолжавшийся артиллерийский обстрел, сел в виллис и уехал.
Мы с Савиным и Большовым подошли к карте. Тщательно изучив местность будущего наступления, решили выслать в район Брезинхена взвод танков, поставив перед ним задачу найти брод и форсировать Шпрее. Тут же вызвали командира взвода гвардии лейтенанта Гусара из роты старшего лейтенанта Ивана Кормишина.
Объяснив Гусару, что от него требуется, говорю:
— Как найти брод, товарищ гвардии лейтенант, и как его перейти, учить вас не будем, на месте сами сориентируетесь. О выполнении поставленной перед вами задачи незамедлительно доложите по рации и дайте сигнал тремя красными ракетами.
— Будет выполнено, товарищ гвардии полковник!
— Верю. Выполняйте! [190]
— Хороший вояка, смелый, — заметил начальник штаба Савин, когда Гусар покинул землянку. — И удивительно скромный.
Удивительно скромный лейтенант вряд ли задумывался тогда над важностью своей миссии: 1-й Украинский фронт с выходом на западный берег Шпрее получал возможность начать осуществление маневра в направлении Берлина.
Взвод Гусара нашел брод. Два бойца по приказу лейтенанта разведали его вплавь и донесли: глубина — 1,5–2 метра, ширина 8–10 метров, дно — песчаное, левый берег — пологий, противника нет. Теперь можно идти и тридцатьчетверкам.
Танкисты закрывают жалюзи надмоторных люков брезентами. Командир взвода, не торопясь, с завидной выдержкой проверяет, все ли его указания выполнены, затем отдает команду «За мной». Первая машина медленно сходит с берега. Она сразу хлебнула воды, но не остановилась. За ней пошли остальные танки Гусара. За взводом — вся рота старшего лейтенанта Кормишина. Но тут, откуда ни возьмись, появились передовые части 21-й немецкой танковой дивизии. Завязался бой.
Гитлеровцы стараются сбросить наших в реку. Это им, конечно, не удается. Маневрируя и выскакивая из засад, танкисты Кормишина крепко держат захваченный плацдарм, расширяют его. К моменту выхода на плацдарм всего батальона майора Рыбакова рота Кормишина уничтожила пять танков, шесть бронетранспортеров противника, истребила до пятидесяти гитлеровцев. К исходу дня я уже докладывал комкору, что задача, поставленная перед бригадой, выполнена.
В районе, где 56-я бригада форсировала Шпрее, переправились 7-й, затем 6-й танковые и 9-й механизированный корпуса, то есть вся 3-я гвардейская танковая армия. Стремительное наступление 7-го танкового корпуса, быстрый захват плацдарма на западном берегу Шпрее, в районе Брезинхена, не позволили 344-й немецкой пехотной дивизии выдвинуться к этой реке и занять третью полосу обороны.
56-я, не останавливаясь, шла вперед. К утру 19 апреля она уже подходила к Бредкау.
Командир 1-го батальона майор Рыбаков доложил, что с севера на юг в направлении Бредкау движется колонна [191] вражеских танков, их девятнадцать штук. Приказываю ему занять огневые позиции, колонну подпустить на прямой выстрел и с места из-за укрытий открыть огонь.
Рыбаков сделал так, как ему было приказано. Заняв выгодную позицию в районе высоты 101,7, подпустил на близкое расстояние фашистские машины и ударил по ним. Одновременно, помню, вздрогнули, застыли головные машины и те, которые находились в хвосте.
Для немцев наш удар оказался неожиданным. Буквально за несколько минут батальон Рыбакова прицельным огнем подбил и сжег одиннадцать танков врага, а восемь исправных остались без экипажей — гитлеровцы удрали в лес. С нашей стороны потерь не было. Так мы громили и уничтожали подразделения 21-й немецкой танковой дивизии.
Танковая группировка 1-го Украинского фронта в составе 3-й и 4-й гвардейских танковых армий утром 19 апреля приступила к осуществлению задачи по окружению берлинской группировки врага с юга. Успешно развивая наступление в северо-западном направлении, наши части заняли выгодное исходное положение для развития удара по столице фашистского рейха с юга.
20 апреля наш 7-й гвардейский танковый корпус, преодолев болотистый район западнее Барута, овладел Куммерсдорфом. Мы уже были на подступах к внешнему оборонительному обводу Берлина. Глубоко вклинившись в расположение противника, наши 3-я и 4-я танковые и 13-я армии полностью отрезали группу фашистских армий «Висла» от группы армий «Центр».
Вечером 21 апреля я записал в свой блокнот:
«В минувшую ночь и сегодня целый день 7-й корпус, как и вся 3-я гвардейская танковая армия, ломая упорное сопротивление гитлеровских частей, продолжал без передышки вести наступление в направлении сильно укрепленного района Цоссена. Днем 56-я бригада, находившаяся в передовом отряде, вышла в район Рехагена». Итак, в тот день, сломив сопротивление врага, советские танкисты подошли к внешнему оборонительному обводу Берлина. [192]
Мы уже у Берлина, а фашистское командование продолжает принимать экстренные меры, чтобы задержать Советскую Армию, выиграть время. На заранее подготовленном глубоко эшелонированном сильно укрепленном рубеже гитлеровцы сосредоточивают для обороны столицы большие силы. Что только ни предпринимал противник, чтобы задержать нас!
Три оборонительных пояса со сплошными траншеями, дотами, дзотами. Подходы к переднему краю, как правило, прикрывались минными полями и проволочными заграждениями. Да и сама местность вокруг столицы (реки, озера, леса, болота, множество каналов) затрудняла наше продвижение.
А каким препятствием был сам Берлин! Узлы сопротивления, которые соединялись между собой траншеями с пулеметными и артиллерийскими огневыми позициями, противотанковые завалы, рвы, эскарпы. Улицы, ведущие к центру Берлина. — забаррикадированы. Отдельные здания, где располагались взводные и ротные опорные пункты, соединялись между собой ходами сообщения. Пулеметы, фаустпатроны били из амбразур, сделанных в стенах, окнах, дверях нижних этажей. Верхние этажи занимали снайперы и пулеметчики со станковыми пулеметами.
На улицах — орудия, установленные для стрельбы прямой наводкой, на перекрестках — врытые в грунт танки, во многих местах — железобетонные колпаки, откуда можно вести круговой обстрел...
Противник сосредоточил для защиты Берлина более миллиона человек, свыше десяти тысяч орудий и минометов, тысячу пятьсот танков и самоходок, более трех миллионов фаустпатронов, три тысячи триста боевых самолетов. И приказ Гитлера, требовавший расстрела на месте, независимо от чина и занимаемого положения, тех, кто попытается отступить, и приказ верховного командования, в котором перечислялись репрессивные меры, какие будут применены к семьям солдат и офицеров, сдающихся в плен, и тлетворная геббельсовская пропаганда — все это заставляло гитлеровцев драться до последнего.
На перекрестках дорог, на крышахдомов, на деревьях и столбах — везде, где только можно было, висели кричащие плакаты-агитки. Тень джентельмена в шляпе и подпись: «Внимание! Враг подслушивает!» Худая, измученная [193] голодом немка с мертвым ребенком на руках и устрашающая подпись: «Победить или Сибирь!»
Вот почему многие старики и подростки-фольксштурмовцы нанесли нам столько потерь, вот почему они с таким остервенением, подобно эсэсовцам, готовы были драться за Берлин и его подступы!
Конечно, было немало немцев, которые понимали, что наша армия, выполняя свой интернациональный долг, несет им, как и многим другим народам Европы, избавление от фашистской тирании.
Как-то раз батальон майора Жабина наскочил на бродячую группу — так мы называли разгромленные немецкие части, сумевшие объединиться. Вспыхивает один наш танк, второй... Десантники, сидевшие на броне, атакуют фаустников, истребляют их, но вражеская противотанковая пушка продолжает стрелять.
Комбат приказывает командиру взвода лейтенанту Марку Розенвайну уничтожить расчет орудия.
Задача не из легких. Населенный пункт, хотя и не велик, но в нем уйма улочек и переулков, а еще больше дворов. Попробуй в таком лабиринте обнаружить орудие противника!
С лейтенантом Розенвайном идут добровольцы гвардии старший сержант Кирейчев и гвардии рядовые Федотов, Яшков.
Прислушиваясь к каждому шороху, разведчики продвигаются в глубь местечка. Крохотная брусчатая площадь, серый, мрачный дом — ратуша. На фасаде разорванный фашистский флаг. За ратушей — большой двор. Через распахнутые ворота видна другая, убегающая вниз улочка.
— Пошли туда, — говорит комвзвода.
Противотанковая пушка ударяет слева и совсем близко. Надо продвигаться еще осторожнее: каждый шаг по брусчатке может насторожить врага. Разведчики перебегают на противоположную сторону и быстро исчезают во дворе. И тут перед ними появляется немец в ватнике.
— Рус?! Камрады?!
— Хенде хох! — выкрикивает юркий семнадцатилетний Яшков.
Немец поднимает руку. Она у него одна.
— Камрад, я не есть наци. Я быль русски фронт. Понимай? Капут, — тычет он пальцем в пустой рукав ватника. [194] — Я хочу, показывай, где пушка стриляй на русски зольдат.
Немец сообщил, что противотанковая пушка стоит в соседнем переулке, и снова повторил, что готов показать, где именно. Розенвайн решил воспользоваться его помощью.
Немец повел разведчиков через дворы. У небольшого старого дома он остановился:
— Ви зайдет в хауз унд давай бросат гранат окно.
Разведчики поднялись на второй этаж. Провожатый постучал в дверь и пояснил лейтенанту:
— Там есть мой старший брат.
Когда все вошли в квартиру, лейтенант осторожно выглянул в окно. Да, вот она, противотанковая пушка! И штабель ящиков с боеприпасами. Распахнув окно, разведчики забросали гитлеровцев гранатами.
— Спасибо, товарищ, — поблагодарил лейтенант однорукого немца.
— Пожалуйста, товарищ.
Вот так пришлось брать небольшой населенный пункт вблизи Берлина! А между тем, кажется, совсем недавно, танкисты не ввязывались в затяжные бои на переднем крае. Мы устремлялись в прорубленные для нас ворота и расширяли прорывы. Порой отрыв танковых частей от стрелковых достигал до ста километров. Совсем недавно советские танкисты совершали стремительные марш-броски и рейды в глубоком тылу противника, молниеносные маневры в сторону флангов, с ходу захватывали плацдармы. Теперь же приходилось действовать иначе, так как каждый населенный пункт, каждый городок, улочка, стали объектами атак, кровопролитных схваток.
Пришлось все пересмотреть заново, взвесить, рассчитать. Предвидя затяжные бои, мы распределили свою мотопехоту по батальонам, создали специальные штурмовые группы, способные вести ближний бой с засевшими в домах, в подвалах и на чердаках фаустниками и автоматчиками. Теперь танки имели свой собственный «гарнизон».
22 апреля 1945 года я записал в своем фронтовом блокноте:
«Сегодня форсировать с ходу Тельтов-канал нашей [195] 8-й танковой армии не удалось. У противника на северном берегу была очень сильная оборона. Траншеи, железобетонные доты, зарытые в землю танки, часть мостов через канал были уже взорваны, остальные — подготовлены к взрыву. Да и сам Тельтов-канал довольно твердый орешек. Ширина его до пятидесяти метров, глубина — около трех метров, а берега высотой до трех метров во многих местах бетонированы. Что касается живой силы, техники, и говорить не приходится. Когда же мы возьмем канал? Сегодня ночью или завтра?
Парторг роты Чуличкин — молодчина. Приказал его представить к ордену Красного Знамени. За несколько часов до того, как мы предприняли попытку форсировать Тельтов-канал, гвардии парторг танковой роты 2-го батальона Чуличкин совершил героический подвиг».
Произошло это так. Два танка, находясь на окраине населенного пункта, имели задачу не допустить противника к шоссе, которое соединяло тылы 56-й с передовыми частями объединения. После неоднократных и безуспешных попыток немецкой пехоты овладеть дорогой, гитлеровское командование бросило сюда одиннадцать танков. Первым «тигров» заметил заменявший павшего в бою командира орудия парторг роты Чуличкин.
— Ребята, фашистские танки! Одиннадцать штук. Нашим надо помочь, им туго, — просто сказал он.
Экипаж в тот момент вместе с ремонтниками чинил танк — навешивал запасные траки взамен вырванных снарядом. Накануне в бою был убит командир орудия и тяжело ранен командир машины. Чуличкин тоже был задет осколком.
Механик-водитель, командир орудия и заряжающий мгновенно залезли в танк. Загудел мотор. Тридцатьчетверка рванулась с места и, обдав ремонтников с ног до головы талой водой, понеслась к водонапорной башне, а оттуда — на луг, чтобы обойти противника и ударить по нему с тыла.
Тридцатьчетверки, охранявшие шоссе, уже дрались. Одна из них стреляла, но двигаться не могла. Помощь подоспела вовремя.
Немцы не ожидали нападения с тыла. Гвардии рядовой Чуличкин метким огнем уничтожил четыре и подбил два вражеских танка. Еще три подбили другие тридцатьчетверки. Только двум «тиграм» удалось скрыться. [196]
Запомнилось партийно-комсомольское собрание во 2-м батальоне нашей бригады и выступление на нем парторга Чуличкина, посвященное началу Берлинской операции.
— Товарищи, мы идем в последний и решительный бой. Партия нам говорит: «Берлин надо взять», отвечаем: «Есть, взять Берлин!» — заявил он.
Поделился своими мыслями на этом собрании и командир танка гвардии младший сержант Волков. Он, помню, в заключение сказал: «Я подал заявление о приеме в партию. Хочу войти в Берлин коммунистом».
Когда 56-я подошла вплотную к Тельтов-каналу, Волков со своим экипажем одним из первых прорвался к нему. Пушка его машины вышла из строя, но танкисты продолжали сражаться, давя гитлеровцев гусеницами. Свой маленький плацдарм они удержали до подхода остальных наших машин.
Мужественно сражались и танкисты роты гвардии старшего лейтенанта Ивана Григорьевича Кормишина, первой форсировавшей Шпрее. За две недели рота Кормишина с ходу форсировала реки Нейсе, Шпрее и теперь готова была штурмовать Тельтов-канал.
У Тельтов-канала экипаж гвардии старшего лейтенанта Ивана Кормишина столкнулся с группой вражеских танков, ударившей по нему с тыла. Командир роты быстро сориентировался, вырвался вперед, сделал резкий поворот и, маневрируя, атаковал их. Меньше чем за полчаса экипаж уничтожил пять танков, шесть бронетранспортеров и немало живой силы противника. За этот подвиг коммунист Иван Григорьевич Кормишин удостоился звания Героя Советского Союза. Вскоре мы его назначили заместителем комбата по строевой части — вместо раненого Гончаренко.
С чердака пятиэтажного дома изучаю Тельтов-канал, который мы должны форсировать. Тут же стоят начштаба Савин, начальник политотдела Большов, комбаты, старший лейтенант Кормишин.
— Крепкий орешек, — вздыхает подполковник Савин.
— Такие орешки нам еще не попадались, — вставляет майор Рыбаков.
Форсировать канал собираемся при очень активной поддержке артиллерии. На главном участке прорыва протяженностью [197] в четыре с лишним километра наше командование сосредоточило до трех тысяч орудий, минометов и самоходных установок. Шестьсот с лишним орудий на один километр фронта!
Отсюда, с чердака, в далекой дымке виден Берлин.
— Вон там находится Потсдам, — указывает начштаба биноклем вдаль.
— Товарищ начштаба, знакомые места? — спрашивает, подмигивая другим, комбат майор Жабин.
— Бывать не приходилось, но буду, — уверенно отвечает Алексей Иванович. — Потсдам... Известный всему миру дворец Сан-Суси, красивейший парк, галерея.
В небе появляется «рама».
— Высматривают, гады, — меняется лирическое настроение у подполковника Савина.
В бинокль вижу обрывистый бетонированный берег. Как мы узнали позже, сюда было стянуто пятнадцать тысяч солдат и офицеров, более двухсот пятидесяти орудий и минометов, сто тридцать танков и бронетранспортеров, сотни станковых пулеметов, несчетное количество фаустпатронов.
23 апреля к исходу дня 7-й гвардейский танковый корпус сосредоточился в районе Штансдорфа. Мы с Большовым обошли все подразделения бригады. Настроение у бойцов и командиров было приподнятое и в то же время несколько тревожное. Каждый ждал, что вот-вот поступит приказ форсировать канал.
Лейтенант Гусар в беседе с начальником политотдела сказал:
— Брать канал надо, по-моему, не ночью, а утром.
— Почему? — поинтересовался он. Лейтенант объяснил:
— Немцы будут нас ждать всю ночь. Нервы у них развинтятся, устанут, а мы — бац, при дневном свете по сонным мозгам.
Не знаю, чем руководствовалось командование 1-го Украинского фронта, а форсирование Тельтов-канала началось именно так, как говорил Гусар, — при дневном свете, утром 24 апреля, после мощной артиллерийской подготовки, длившейся около часа.
Следует заметить, что части нашего 7-го танкового корпуса, форсировавшие канал в районе Штансдорфа, встретили такое сильное сопротивление противника, что [198] не могли захватить необходимый плацдарм. Поэтому к концу дня две танковые бригады — 55-я и 56-я — воспользовались переправой соседа, 6-го танкового корпуса. Они тотчас перешли в наступление, завязав бои за Целендорф.
24 апреля главные силы 3-й гвардейской танковой армии под артиллерийским обстрелом и бомбовыми ударами врага форсировали канал, прорвали внутренний оборонительный берлинский обвод, то есть основной рубеж сопротивления, прикрывавший фашистскую столицу с юга.
7-й танковый корпус, наступавший на север в лесистом районе вдоль реки Хавель, шел навстречу 2-й гвардейской танковой армии. С выходом советских войск на восточный берег реки вблизи Пихельсдорфа была завершена операция по изоляции берлинской группировки врага от ее частей, продолжавших обороняться в районе Потсдама и острова Ванзее.
Одним словом, мы были уже в Берлине. Казалось, еще один шаг — и войне конец. Победа!..
Очень труден был этот шаг. Поэтому нелепо сейчас выглядят утверждения некоторых буржуазных историков о том, что в Берлине советские войска не встречали серьезного сопротивления, имели дело с одним гражданским населением — ополченцами. А факты? Ведь более ста тридцати тысяч фашистских солдат, офицеров и генералов были тут взяты нами в плен. Это кадровые военные, те силы вермахта, на которые гитлеровская верхушка еще крепко надеялась.
Утром 27 апреля перед нашим корпусом была поставлена задача — к исходу дня во взаимодействии с 20-й стрелковой дивизией овладеть западной частью парка Тиргартен.
56-я после двухчасовой передышки снова вступила в бой. Мы в Берлине!
Медленно, очень медленно продвигаемся вперед. Каждый дом надо брать штурмом, используя всю мощь боевой техники. Гитлеровцев не видно, но они здесь — в подвалах, в канализационных колодцах. Отовсюду по нас ведут стрельбу снайперы, пулеметчики, фаустники, артиллеристы. [199]
Пехота, идущая впереди и прикрывающая нас от ближнего противотанкового огня, атакует трехэтажное здание, уничтожает фаустников, однако не без потерь. Убиты старшина, сержант и гвардии рядовой, ранены девять человек.
Танки батальона майора Жабина, двигающиеся уступами, несколькими дружными выстрелами выводят из строя пушку противника, стоящую за обломком стены одного из домов. Затем они делают рывок и тотчас останавливаются: надолбы и железобетонный колпак! Из колпака выглядывает жерло другой пушки. К ней подкрадываются два наших десантника с гранатами. Первого срезает пулеметная очередь, второму все же удается достигнуть цели: лимонка летит в щель, раздается приглушенный взрыв...
В пролом баррикады только что устремились машины майора Рыбакова. Сидящий на броне командир отделения автоматчиков сержант Максименко замечает у здания, расколотого пополам бомбой, группу гитлеровцев с фаустпатронами.
— Товарищи, за мной! — зовет он.
Максименко вместе со своим отделением подкрадывается к дому и уничтожает вражеских фаустников. По обрушенным междуэтажным перекрытиям сержант забирается на чердак и очередью из автомата срезает расчет станкового пулемета.
Напротив, через улицу, в открытом окне показывается снайпер. Он берет Максименко на мушку. К счастью, сержант успевает уклониться от пули. Рядовой Назармат прошивает снайпера автоматной очередью.
Мы прошли еще двести метров. Вдруг сзади, уже с освобожденного Кормишиным и Максименко участка улицы, по нас стала бить противотанковая пушка. Она стреляла из подземного сооружения. Приказываю остановиться и не двигаться дальше, пока орудие не будет уничтожено. Пушку забросали гранатами, но тут, словно из-под земли, выскочил большой отряд немецких автоматчиков. Оказывается, мы натолкнулись на казармы со множеством бункеров. Тут же стояли три зенитных орудия. Пришлось с ними немало повозиться.
Прошли еще около ста метров и вновь застряли. Впереди — баррикада из железа, дерева, цемента, а сзади, неизвестно откуда, появилась группа фаустников. Правда, [200] фаустпатроны нам теперь были почти не страшны. Советские танкисты нашли эффективное средство защиты от них — навешивали поверх брони железные листы. Помогало! Фаустпатроны, ударяясь в листы, пробивали их, теряя при этом свою силу.
Перебираюсь с группой управления ближе к батальону майора Рыбакова. Перед нами четырехэтажное здание с уцелевшей крышей. С чердака его открывается хороший круговой обзор. Прекрасное помещение для НП. Приказываю в зводу автоматчиков выбить из дома гитлеровцев.
Убит один пехотинец, другой, третий... Взвод отошел.
— Огонь по дому! — приказываю Рыбакову.
Только наши тридцатьчетверки и две приданные нам реактивные установки собрались ударить по зданию, как к нам подбежал пехотинец — младший сержант Твердохлеб:
— Не стреляйте, там люди, гражданские.
Как быть? Ведь с третьего и четвертого этажей по нас бьют пулеметы, целятся снайперы!
Обмениваемся с начштаба подполковником Алексеем Ивановичем Савиным короткими взглядами.
— Наш комвзвода сказал, что мы сами, без поддержки, выкурим фашистов, — говорит Твердохлеб.
И выкурили! Правда, дорогой, очень дорогой ценой...
Командир этого взвода лейтенант Осипов вместе с нами вошел в подвал, где сидело не менее пятидесяти перепуганных до смерти немецких женщин, стариков и детей. Вытирая пилоткой взмокший лоб, он улыбнулся и выпалил весь свой запас немецких слов: «Гитлер капут, аллес гут».
— Почему вы не спрятались в более безопасном месте? В метро, например? — спросил у немцев Большов.
— В Берлине нет безопасных мест, — ответила старушка.
— Нас специально согнали сюда, — сказала молодая немка. — Они знают, что русские не станут разбивать дом снарядами, если там женщины и дети. Как только появились ваши танки, к нам спустился обер-фельдфебель и приказал: «Кричите, плачьте погромче, а то русские из пушек сейчас по вас начнут палить».
— Вот оно что... — протянул лейтенант Осипов, — теперь понятно, почему вы подняли такой крик. [201]
Угловое здание на одной из центральных улиц Берлина, в котором находился детсад, эсэсовцы превратили в сильный опорный пункт. Окна и двери заложили кирпичом, оставив лишь амбразуры для ведения огня. Когда наша штурмовая группа стала приближаться к этому дому и гитлеровцы открыли по ней огонь, дети, находившиеся в здании, испугались и подняли крик. Пришлось отказаться от залпа «катюш». Наши пехотинцы не могли применить даже гранаты: в доме кричали, плакали дети. Где именно, на каком этаже они находились, из-за шума и грохота трудно было определить.
Бой был нелегким. Наши автоматчики понесли большие потери. Когда же они ворвались в дом, то обнаружили в подвале девятнадцать убитых и шестеро раненых малышей. Умирающая немка-няня прошептала:
— Убейте их, убейте. Эсэсовцы забежали сюда... В каждой руке по гранате...
Раненых детей отвезли во фронтовой госпиталь 1-го Украинского фронта. Оперировать малышей главврач госпиталя поручил молодому хирургу Валентине Симоновой (ныне заслуженный врач УССР В. П. Васильченко).
Валя Симонова в 1943 году закончила педиатрический факультет Омского медицинского института. Пройдя курсы специализации хирургов, она добровольно ушла на фронт. Вот почему главврач фронтового госпиталя, кивнув на умирающего немецкого мальчика, сказал ей: «Вы устали, операция не из легких, но все же я поручаю ее вам. Вы, именно вы, спасете ребенка».
Более двух часов секретарь комсомольской организации фронтового госпиталя хирург Валентина Симонова, глотая слезы, вместе с медсестрой вела бой за жизнь немецкого мальчика и выиграла его. Были спасены и остальные дети.
...Овладев целым кварталом, штурмовые группы 56-й вышли на «оперативный простор» и в конце улицы Курфюрстен-Дамм встретились со штурмовыми группами 55-й танковой бригады.
С тех пор как погиб Головачев, я еще больше сблизился с Д. А. Драгунским. Поскольку приказы в условиях уличных боев к нам часто приходили с некоторым опозданием, мы с комбригом 55-й держались, образно выражаясь, как дети за руки. Сами ставили себе задачи, [202] делили между собой узлы сопротивления, улицы, сообща «находили» стрелковые полки, без взаимодействия с которыми драться было немыслимо. Делились горючим, боеприпасами, хлебом, солдатской махоркой.
Гитлер снова повторил свой предыдущий приказ: оборонять столицу до последнего человека. А имперский комиссар обороны Берлина Геббельс по радио подогревал страсти обреченных защитников города. Мой шофер Боря, который в Берлине вместе с танкистами, оставшимися без машин, участвовал в уличных боях, уверял:
— Гитлер и Геббельс повесятся на одной веревке. Вот увидите. А жаль...
— Почему?
— Мне бы хотелось самому ее затянуть... [203]