Коммунисты
Лежу в полевом госпитале, вернее — брожу по его коридорам. Обстановка здесь, можно сказать, терпимая: свежие газеты, радио. С бригадой поддерживаю постоянную связь. Лечащий доктор, сестры, санитары — люди добрейшие... Побаиваются все лишь главврача Анастасию Николаевну. Услышав ее шаги, мы, как дети, разбегаемся по палатам и — плюх на кровати под одеяла.
— Не проведете меня, полковник! Хотите скорее выздороветь? Не бегайте по коридорам, не командуйте бригадой по ночам.
— То есть? — напускаю на себя озадаченный вид.
— Не понимаете! — всплескивает руками Анастасия Николаевна. — Ночью к вам приезжают из бригады?
— Был такой случай. Один раз...
— Один раз! — укоризненно качает она головой. — Каждую ночь, товарищ полковник, каждую ночь. — И, покидая палату, строго-настрого предупреждает: — Если еще раз увижу тут вашу Бороду, рапорт командующему напишу.
Борода — это мой шофер Борис. Так его все прозвали за то, что он, молодой парень, отрастил себе бороду. А я его звал иначе — Атлантом. Казалось, прикажи этому крупному, плечистому, сильному юноше держать на голове небесный свод — удержит. После того как погиб Сережа Парамонов, Борис стал мне еще ближе.
Борис привез меня в полевой госпиталь, и я оставил его «при себе». Через него поддерживал связь с 56-й, в его машине, стоявшей напротив окна моей палаты, видел «большую землю» — бригаду, в которую не терял надежды вскоре вернуться. [161]
Благодаря часто навещавшим меня товарищам и прибывавшим из других частей раненым я был в курсе всех событий на нашем участке фронта.
Чтобы сохранить в целости Силезский промышленный район и заставить немецко-фашистские войска выйти на открытую местность, 3-я гвардейская танковая армия продолжала идти вдоль Одера. Гитлеровцы начали поспешно отводить свои силы за реку. Части 5-й гвардейской армии Жадова к вечеру 22 января прорвались к Одеру, в районе города Опельн, переправились через реку и закрепились на ее западном берегу.
Когда через неделю Силезский район был очищен от фашистов, он оказался совершенно неразрушенным.
Посмотрев, нет ли поблизости Анастасии Николаевны, я развернул поверх одеяла карту боевых действий, и подполковник Большов кончиком карандаша показал мне, где, в каком месте наши танкисты вместе с 60-й армией П. А. Курочкина наносили удары по врагу после того, как он вышел из специально оставленного нами коридора на открытую местность.
— Мы укрепились на западном берегу Одера, здесь у нас уже есть прочный плацдарм, — подводим с Максимом Марковичем итог Висло-Одерской операции. Потом, разумеется, разговор пошел о действиях танкистов.
— Темп продвижения танков был небывало высоким, — говорит Большов. — Мы проходили с боями по пятьдесят, а в некоторые дни и по шестьдесят — семьдесят километров в сутки, громя на ходу подходившие из глубины резервы гитлеровцев. — Помолчав немного, Максим Маркович добавляет: — Думаю, что смелый и быстрый маневр нашей танковой армии с севера на юг решил участь силезской группировки противника.
— Ну и расхвастался, — шучу я. — А где, по-твоему, была армия Лелюшенко, другие войска?
— Тоже, конечно, гнали врага, — соглашается он, рассмеявшись.
Находясь в полевом госпитале, располагая уймой свободного времени, я мог спокойно осмысливать военные события, так сказать, в более широком плане.
— По-моему, Максим Маркович, есть еще одна весьма важная особенность Висло-Одерской операции. Тут высокими темпами маневрирования отличались и общевойсковые армии Гордова, Пухова, Жадова. — Я взял из его [162] рук карандаш. — Погляди, что получилось: наши общевойсковые армии смело, решительно продвигались вперед не сплошным фронтом, а с разрывами. Разумно!
— Бесспорно, — соглашается Большов. — И я обратил на это внимание. Но учти, и гитлеровские боевые группы стали лучше маневрировать, драться упорнее, чем прежде.
— Видишь! В таком случае от наших войск потребовалось еще больше маневра и дерзости.
Так называемые боевые группы возникли у немцев не от хорошей жизни, а в результате наших чувствительных ударов. Эти группы обычно насчитывали пятьсот, семьсот, а порой даже и больше солдат и офицеров из разбитых частей. Во главе, как правило, стояли опытные командиры, отлично знавшие своих подчиненных.
На такую группу наткнулся головной отряд капитана Рыбакова в районе Ратибора. Почти все товарищи, приезжавшие ко мне в госпиталь, рассказывали об этой схватке и о подвиге экипажа младшего лейтенанта Демьянова.
Младший лейтенант Демьянов и его товарищи прибыли к нам в бригаду после Львовской операции. Но и за этот короткий срок они приобрели немалый боевой опыт, благодаря нашим неутомимым политработникам выросли духовно, получили прекрасную идейную закалку.
За годы войны я убедился: чем напряженнее становилась обстановка на фронте, тем больше бойцов и командиров стремились связать свою судьбу с Коммунистической партией.
Возьмем для примера 56-ю танковую бригаду. Во время Висло-Одерской операции наши партийные ряды выросли почти вдвое. Парторганизациями рот и батальонов руководили отличные вожаки. Они всегда стремились быть на самых трудных и опасных участках, являлись надежной опорой командира в бою. Коммунисты показывали пример мужества и стойкости, партийное слово они несли в «окоп» танкиста — тридцатьчетверку.
Перед командиром Т-34 младшим лейтенантом Демьяновым была поставлена нелегкая задача: задержать боевую группу фашистов. Накануне младшего лейтенанта и его товарищей приняли в партию, и на ответственное задание они уже шли коммунистами.
Немецкая группа, которую Демьянов должен был задержать, по численности оказалась в два раза больше, чем полагал комбат. Кроме того, она имела три танка, [163] самоходку, несколько противотанковых пушек. Правда, на стороне советских воинов была внезапность удара из укрытия.
Около трех часов экипаж Демьянова дрался с гитлеровцами. Метким огнем он подбил все три вражеских танка, помял одну пушку и уничтожил много солдат. Однако противник не унимался. Ему удалось нанести тридцатьчетверке серьезные повреждения. У наших танкистов иссякли боеприпасы, пришлось отбиваться одними гранатами.
Немецкие автоматчики подползают все ближе и ближе. Демьянов и его товарищи из открытого люка швыряют в них последние гранаты. Новая атака, крики: «Рус, сдавайся!»
Отбиваться больше нечем, но воины-коммунисты не сдаются. Фашисты обливают тридцатьчетверку горючей смесью, поджигают ее.
В последние минуты своей жизни ребята передали по рации данные о немецкой группировке и слова клятвы: «Умрем, а в плен не сдадимся. Прощайте, товарищи!»
Сижу, склонив голову, и думаю о младшем лейтенанте Демьянове. Вспоминаю встречу с ним. Меня слушает плечистый сибиряк. Умное, волевое лицо, карие глаза, неторопливая, степенная речь.
Демьянов и его товарищи погибли в бою. Великие минуты подвига иногда дорого обходятся человеку, но настоящий патриот значение своей жизни видит в том, чтобы сделать все для своего народа, отдать ему все силы, а если потребуется, и жизнь.
Самоотверженно сражался с врагом и коммунист командир танковой роты гвардии капитан Иван Яковлевич Пичугин. Во время атаки противника у населенного пункта Зейбесдорф рота Ивана Пичугина нанесла гитлеровцам чувствительный урон. Сам командир подбил четыре «пантеры».
В другом бою, на следующий день, это подразделение разрушило пять огневых точек, уничтожило два орудия и около ста пятидесяти фашистов. Танк командира роты был подбит, все члены экипажа ранены. Но никто не покинул машину. Обливаясь кровью, танкисты продолжали отражать атаку врага. Будучи тяжелораненым, гвардии капитан Пичугин продолжал руководить боем, пока рота не овладела населенным пунктом у Одера. За [164] отважные боевые действия Ивану Яковлевичу Пичугину было присвоено звание Героя Советского Союза.
Слушая рассказ подполковника Большова, я перебирал в памяти десятки, сотни имен однополчан, совершивших ратные подвиги во имя победы. Многим из них не суждено было дойти с нами до Одера. Но в сердцах, в мыслях они были с нами, оставались в строю, продолжали идти на запад, на Берлин.
— Ну, а как там чувствует себя Юрченко? — спрашиваю о полковнике Петре Фомиче Юрченко, временно выполнявшем обязанности комбрига 56-й.
— Отлично, — отзывается Большов. — Прекрасный командир. Он все никак не выберется к тебе — бой за боем без передышки.
В полевой госпиталь на минутку наконец подъехал и гвардии полковник П. Ф. Юрченко. Теплые отзывы о нем Большова и других товарищей, успехи, которых добилась 56-я под его руководством, не вызывали у меня чувства ревности. Напротив, я был рад, что наша бригада попала в надежные руки.
Командующий 3-й гвардейской танковой армией генерал-полковник П. С. Рыбалко вызвал к себе заместителя командира 54-й танковой бригады Юрченко и приказал ему принять командование 56-й.
— Слюсаренко подремонтируется, тогда вернетесь в свою, — сказал командарм несколько смутившемуся полковнику Юрченко.
Петр Фомич был опытным танкистом, пользовался заслуженным авторитетом в 3-й гвардейской танковой армии. Во время финской кампании он был механиком-водителем. За штурм линии Маннергейма Юрченко, один из немногих танкистов, удостоился звания Героя Советского Союза.
— Откровенно говоря, меня не так смутило это внезапное назначение, как обстоятельство...
— Обстоятельство? Какое? — удивился я.
Юрченко бросил быстрый взгляд на мою забинтованную руку и пояснил:
— В пятьдесят шестой был слишком высок авторитет выбывшего из строя комбрига. Я опасался, что не [165] придусь ко двору, не смогу найти общий язык с командирами подразделений, взаимопонимания со штабом.
— Вы, Петр Фомич, прибыли в нашу бригаду, когда там царило не очень веселое настроение, — заметил я, вспомнив рассказ Максима Марковича.
— Пожалуй, так, — согласился Юрченко. — Накануне пятьдесят шестая провела несколько тяжелых боев, в которых понесла большие потери как в личном составе, так и в материальной части. Но... знаете, мне повезло. Да-да! Я попал прямо на партсобрание штаба бригады, на котором обсуждались задачи коммунистов штаба и управления по организации боевого обеспечения и разведки в наступлении. В тот момент для коллектива штаба 56-й это был самый актуальный вопрос. Подполковник Бизер и некоторые начальники служб стали недооценивать мер боевого обеспечения и разведки, что частенько ставило бригаду в тяжелое положение.
Следует заметить: в те дни, к сожалению, и другие части нашего соединения, нанося противнику удар за ударом, преследовали его в предбоевых и походных порядках. Он же, заняв заранее подготовленный рубеж, подтянув резервы, неожиданно переходил в контрнаступление и на отдельных участках добивался значительного успеха. Особенно там, где слабо была поставлена работа по боевому обеспечению и разведке.
Деловой, принципиальный партийный подход к этому вопросу коммунистов 56-й помог новому комбригу сориентироваться в обстановке, сблизиться с людьми.
Собрание проходило поздно вечером, а утром гвардии полковник Юрченко вместе с другими офицерами занялся претворением в жизнь предложений коммунистов. Для усиления разведорганов, их маневренности и огневой мощи им передали все бронетранспортеры из других подразделений. После этого, получив задание, разведка с боевым охранением рванулась вперед. С ходу опрокидывая заслоны врага, громя его отступающие части, к концу дня она вышла на восточную окраину города Легницы.
Как только разведчики завязали бой с противником, комбриг Юрченко с оперативной группой штаба и командирами батальонов выдвинулся вперед, чтобы на место принять решение, поставить задачи подразделениям.
Уже темнело, когда танковый разведдозор 1-го батальона [166] попытался проникнуть в город. Но у первого же дома одна тридцатьчетверка была повреждена фаустпатроном. Здание тотчас окружили другие машины. Обыскав дом, танкисты обнаружили молодую немку.
— Это она подбила тридцатьчетверку, — крикнул кто-то из бойцов. — Я узнал ее по рыжим волосам... — Он направил автомат в грудь женщины, но тут на его плечо легла рука командира подбитого Т-34 младшего лейтенанта Виктора Шолудько.
— Не надо, пусть живет, — сказал Шолудько. — Молодая, может, и ребеночек есть...
— Бог ты мой, она же угробила вашу машину, товарищ младший лейтенант!
— Фаустпатрон разорвал лишь гусеницу. Танк ремонтируется. Так что оставьте фанатичку...
— Отведите ее в штаб для допроса, — приказал Юрченко.
— Ясно, товарищ гвардии полковник! — отчеканил боец. И чуть обиженным голосом добавил: — Сгоряча я... Не зверь, чтобы женщин убивать...
Брать город Легница ночью Петр Фомич не решился. И был прав: в темных узеньких улочках танкистов ожидали засады, завалы, а из подвалов, с крыш домов били фаустники. К тому же в распоряжении комбрига не было артиллерии, пехоты, так необходимых при ведении боя в крупном населенном пункте.
Посоветовавшись с начштаба Савиным и командирами батальонов, он принял другое решение. Все три танковых батальона по условному радиосигналу с закрытых огневых позиций должны были открыть огонь по городу, а затем с зажженными фарами устремиться в обход его, создавая видимость окружения.
Замысел командования 56-й удался, как говорится, на все сто. С аэродрома поднялись в воздух и улетели на запад несколько самолетов, тревожно загудели паровозы, поспешно уходя подальше от этого опасного места. Утром бригада вошла в город. Закрепить успех танкистам помогли части 9-го гвардейского мотомехкорпуса.
Проходит еще один день. Наш палатный репродуктор приносит весьма приятную, особенно для меня, весть: в приказе Верховного Главнокомандующего среди частей и соединений, взявших город Легница, упоминается 56-я танковая. [167]
Во время наступления на город Каменная Гура противнику удалось перерезать дорогу, по которой прошла наша бригада, и отсечь от нее тылы. Юрченко, Савин, Большов очень встревожились. Еще бы! В танках запасы горючего и боеприпасов были на исходе, да и с продуктами такая же картина. На выручку тылов немедленно повернули 3-й батальон, который вместе с бойцами отважного начальника тыла гвардии подполковника Тарасова успешно справился с задачей. Немцы были отброшены, и цистерны с горючим, машины с боеприпасами и продуктами подошли к Каменной Гуре своевременно.
Получил письмо от Садового. Коротенькое, но полное оптимизма. Гвардии капитан назначал мне свидание в Берлине у рейхстага. Письмо я показал моему соседу по больничной койке подполковнику Андрею Николаевичу Комарову. Мы с ним вместе служили еще в Киеве.
В 1936 году меня и его вызвали в штаб 4-го харьковского танкового полка и сообщили, что переводимся в Киев. Там формировалась 4-я отдельная киевская тяжелая танковая бригада. Тут же кто-то нам шепнул: командиром создаваемой бригады назначается Дубинский.
— Илья Владимирович?! Вот здорово! — обрадовались мы.
Дубинский, строгий, даже суровый в делах, имел исключительно доброе, чуткое сердце. До этого мы служили в одном полку, где все очень любили его. Знали, что «старик» в годы гражданской войны воевал в рядах червонного казачества, был лично знаком с прославленным командиром украинской конницы Виталием Марковичем Примаковым и потихоньку писал о нем книгу.
Служба в 4-й отдельной киевской тяжелой танковой бригаде была нелегкой. Комбриг И. В. Дубинский подобрал очень требовательных командиров, которые заставляли нас овладевать новой техникой буквально днем и ночью. Лозунг нашей части «Бей так — что ни снаряд, то танк» мы учились претворять в жизнь. За нашими успехами следил сам командующий Киевским военным округом Иона Эммануилович Якир. Он поставил перед нами не менее сложную задачу: лейтенант должен уметь вести в бой роту и батальон, капитан — батальон, бригаду, майор — бригаду, корпус. [168]
Особый упор в 4-й отдельной киевской тяжелой танковой бригаде делался на полевую выучку. Командиры подразделений и экипажи готовились к самым сложным, непредвиденным боевым операциям, к любым испытаниям.
В 1937 году Комарову и мне было присвоено звание лейтенанта, и мы согласно требованию командарма Якира должны были научиться командовать в бою ротой и батальоном. Трудно приходилось, но бригаду свою никто из нас не подводил. Недаром из ее рядов вышло много танкистов, прославившихся в годы Великой Отечественной войны. Ее бывший питомец полковник Степан Федорович Шутов командовал бригадой, которая первой ворвалась в Киев осенью 1943 года. За это он удостоился звания Героя Советского Союза, а позже за освобождение Румынии получил вторую медаль «Золотая Звезда».
Дослужились до генералов питомцы 4-й отдельной киевской тяжелой танковой бригады Поликарпов, Иголкин, Ильченко, Киселев, Девятов. Бывший помощник начальника штаба моего батальона Василий Васильевич Яблоков, ныне генерал-майор, возглавляет высшее танко-техническое училище.
Из бригады мне привезли еще одно письмо — от жены Людмилы Николаевны. Я скрыл от нее, что ранен, и она, как во всех своих письмах, умоляла меня беречь себя хотя бы ради сына Вовки.
«Зоря, наш сын уже сознательно улыбается, — читаю, перечитываю в десятый раз. — Да, да, сознательно! А когда его глазенки вдруг становятся задумчивыми, у меня появляется мысль: «Вовка думает о своем отце». Мы беспокоимся о тебе, желаем скорее войти в Берлин, навсегда освободить мир от фашистской опасности. Тогда ты наконец вернешься домой и увидишь своего сына».
И еще раз: «Прошу тебя, Зоря, береги себя. До скорой встречи!»
Я удрал из госпиталя ночью, через окно.
— Боря, жми, жми, — подгоняю шофера. — Анастасия Николаевна, сам знаешь, какая.
По пустынным и темным улицам Ченстохова мчусь на запад, в штаб корпуса.
Ченстохов!.. Здесь шли тяжелые бои. Особенно героически сражалась за него 54-я танковая бригада гвардии полковника Ивана Ильича Чугункова. С Чугунковьш мы [169] состояли в одном корпусе, но почему-то все время находились на разных флангах. Разве что под Проскуровым дрались рядом.
Овладевать Ченстоховом 56-я помогала ему с фланга, с юго-запада. Много выдумки, находчивости проявил здесь Иван Ильич. Наш командарм, скупой на похвалу, и тот не мог нахвалиться Чугунковым: «Ну и молодец, ай и молодец наш Иван Ильич! Я же ему говорил: «Возьмете Ченстохов, возьмете. Один только ваш комбат Хохряков чего стоит! Нет ему цены, нет!»
С комбатом Семеном Васильевичем Хохряковым мы познакомились в 1944 году под Проскуровом, когда схватка с яростно сопротивлявшимся противником шла на шоссе Проскуров — Волочиск. Тут я воочию убедился, что у двадцативосьмилетнего танкиста незаурядный командирский талант.
Получив приказ перерезать шоссе Проскуров — Волочиск, Хохряков с семью танками захватил и взял под свой контроль один из его важных участков. Это дало возможность нашей пехоте почти беспрепятственно переправиться через речку и выйти в район сосредоточения советских войск, откуда готовилось новое наступление на запад.
Гитлеровские танкисты решили во что бы то ни стало убрать с пути Хохрякова. Двадцати двум «тиграм» удалось вывести из строя пять тридцатьчетверок. Комбат мог отдать приказ об отходе, но он этого не сделал: еще не все наши части переправились через реку, надо было прикрывать их продвижение. И он прикрывал, вел неравный бой. Умело используя местность, небольшие холмы, обступавшие шоссе, танкисты майора Хохрякова пушечным огнем не давали «тиграм» приблизиться к переправе.
Более трех часов длился этот бой. Коммунист Семен Хохряков переправился на противоположный берег лишь тогда, когда выполнил задачу. На противоположном берегу Хохряков поставил свои машины в овраг, у самой переправы, и губительным пулеметным огнем не давал ни одному гитлеровцу перейти реку.
Но вот снова двинулись «тигры». И на этот раз Семен Хохряков не уклонился от боя. Он вложил в него весь [170] свои опыт, мужество, смекалку, искусство ведения контратаки в особо сложных условиях. Используя складки местности, за которыми был почти недосягаемым для вражеского огня, быстро оценивая обстановку, маневрируя, комбат появлялся со своими машинами на самых что ни на есть неожиданных для противника участках, нанося ему удар за ударом.
Снаряд прямым попаданием угодил в тридцатьчетверку комбата. Осколки попали Хохрякову в грудь, в спину, ранили обе руки... Вскоре был подбит и второй советский танк. Положение создалось критическое. А Семен Васильевич продолжал командовать:
— Снять пулеметы и залечь у переправы!
Батальон Хохрякова стойко держался до тех пор, пока ему на помощь не пришли танкисты 54-й бригады.
За этот бой гвардии майор Хохряков был удостоен звания Героя Советского Союза.
...Хорошо укрепленный врагом Ченстохов. Батальон Хохрякова первым ворвался в него вместе с моторизованным батальоном автоматчиков. Но ворваться в город — еще не значит овладеть им. Впереди борьба за каждый квартал, улицу, дом, преодоление сильно укрепленных районов и узлов сопротивления. Тут одним бесстрашием не победишь. Решающую роль здесь играет военное искусство, боевой опыт, дерзость, умение молниеносно ориентироваться в обстановке, вовремя принимать нужное решение.
Перед началом наступления на Ченстохов комбриг гвардии полковник И. И. Чугунков, ставя Хохрякову задачу, сказал:
— Противника надо уничтожить, а не город, товарищ гвардии майор. Необходимо по возможности сохранить все его материальные и культурные ценности.
— Само собой разумеется, — ответил Семен Васильевич.
И вот, отвоевывая у фашистов каждый дом, превращенный в крепость, улицу, площадь, металлургический завод, ткацкую фабрику, бумажно-вискозный комбинат, Хохряков и его танкисты ни на минуту не забывали о тех, кто создавал эти ценности, о тех, кто будет жить здесь, как только утихнут бои.
17 января к полудню Ченстохов был полностью освобожден. За боевые подвиги, за умелое руководство батальоном [171] при освобождении города гвардии майор Хохряков был награжден второй медалью «Золотая Звезда». Недаром вскоре местные жители в знак особой благодарности назвали одну из главных улиц Ченстохова именем уральского горняка отважного гвардейца-танкиста, дважды Героя Советского Союза С. В. Хохрякова.
Вхожу в штаб 7-го корпуса. Генерал-майор С. А. Иванов (после лечения он вернулся из госпиталя) разговаривает по телефону и с удивлением рассматривает меня.
— Ясно, товарищ командарм, понятно. — Он переводит взгляд на мою левую, закованную в гипс руку. — Понял, товарищ командарм. Кстати, разрешите доложить: он как раз только что с неба свалился и вот стоит передо мной. Да, Слюсаренко тут как тут... Затрудняюсь ответить, он еще не докладывал. — Генерал прикрывает ладонью телефонную трубку. — Павел Семенович интересуется, откуда вы, товарищ гвардии полковник, взялись.
— Из госпиталя сбежал. Не могу больше, мучаюсь, — признаюсь я, а сам думаю: «Не устроит ли мне Рыбалко очередной суд чести?»
— Из госпиталя, говорит, сбежал. Не могу, говорит, больше, мучаюсь, — передает Иванов слово в слово мое объяснение.
Мембрана дрожит от раскатистого смеха. Облегченно вздыхаю: Павел Семенович в хорошем настроении. В крайнем случае, думаю, он заставит меня вернуться обратно к Анастасии Николаевне...
Генерал передает мне трубку.
— Слушаю, товарищ командарм!
— Как здоровье?
— Отличное. Пальцы только на левой руке в гипсе. Ерунда, маленький ушиб...
— А голова? Голова целая?
— Пока целая.
— Лишь бы она была в целости, воюйте. Комкор вас сейчас же отправит с корабля на бал. Только не увлекайтесь, не горячитесь. Ясно? Желаю успеха!..
— Спасибо.
— Юрченко передайте, чтобы немедленно вернулся в свою бригаду. До свидания, товарищ гвардии полковник. [172]
Спустя минут десять мчимся с Борисом на «бал»: надо во что бы то ни стало овладеть городком Каменная Гура.
Комкор, знакомя меня с обстановкой в этом районе, предупредил, что за последние часы она резко изменилась в худшую сторону. 56-я прямо на марше вынуждена была вступить в бой с подошедшими танковыми резервами противника.
И Юрченко порядком озадачило мое неожиданное появление. Но вскоре он понял все. Ему трудно было расстаться с коллективом, к которому успел привыкнуть, который полюбил. Об этом Петр Фомич Юрченко написал мне из Москвы спустя двадцать шесть лет.
«Находясь в 54-й танковой бригаде, я частенько задавал себе вопрос: почему 56-я всегда идет в передовом отряде, почему командование ставит перед ней самые ответственные задачи, почему она, имея иногда в пять-шесть, в восемь раз меньше сил, чем у противника, выходит победителем, не теряя боеспособности? На эти и подобные вопросы исчерпывающих ответов я не получал ни из армейских газет, ни от совещаний в штабе корпуса, ни в личных, откровенных беседах с вами, Захар Карпович. Ответ я получил лишь тогда, когда сам непосредственно врос в бригаду.
Я понял, что у 56-й выработались свои традиции, свои твердые правила, своя тактика танковых засад, постоянное и особое внимание разведке, тесная связь с другими частями, взаимная выручка в бою, бережное отношение к технике, крепкая-крепкая дружба командиров с подчиненными, ну и, конечно, отлично поставленная партийно-комсомольская, политвоспитательная работа».
— Петр Фомич, вы очень много сделали для 56-й. Большое вам спасибо, вы настоящий фронтовой друг, — крепко пожал я на прощание ему руку.
Мы расстались, как родные братья, расцеловались, пожелали друг другу удачи. Наша дружба с этим чудесным человеком продолжается и по сей день. Вместе учились в Военной академии Генерального штаба, затем служили в Северной группе советских войск, где я был заместителем командующего. Встречаемся мы и сейчас.
...Петр Фомич уехал, а мы с начальником штаба Савиным и начальником политотдела Большовым засели за карту. 56-й предстояло выполнять очень ответственную и [173] самостоятельную задачу. После взятия Легницы ей было приказано двигаться строго на юг, к Каменной Гуре, городу, являющемуся крупным узлом дорог. Если три бригады 7-го корпуса наступали параллельно по направлению к Бунцлау, находясь в локтевой связи и в тактическом взаимодействии, то 56-й пришлось действовать в отрыве от главных сил корпуса, идти в совершенно противоположную сторону.
Надо сказать, что Нижне-Силезская наступательная операция, являвшаяся продолжением Висло-Одерской, не была осуществлена с такой пунктуальностью, как планировалась, были просчеты. Однако мы вправе гордиться мужеством, закалкой и волей к победе советского воина. Ведь обе операции проводились одна за другой — с 12 января по 24 февраля. За это время (сорок четыре дня) мы прошли с боями без передышки до семисот километров.
Сметая с пути мелкие части противника, умело обходя его укрепленные узлы обороны или с ходу уничтожая их, бригада пробивалась к намеченной цели. На подступах к городу Каменная Гура она столкнулась со свежими резервами противника.
— Девять километров осталось до города, — поясняет Савин. — Всего девять.
Тщательно просматриваю план новой атаки, подготовленной за час до моего возвращения в бригаду, проверяю, как налажено боевое обеспечение и ведение разведки, вношу небольшие коррективы и подписываю приказ.
Враг обороняется с остервенением и все же через каких-нибудь четыре часа с лишним он, неся большие потери, вынужден оставить город. Докладываю об этом комкору.
— Отлично! — обрадовался он. — Молодец!
Не скрою, приятно было услышать такую похвалу. Вместе с тем я понимал, что заслуга тут не моя, а прежде всего Юрченко, начштаба Савина, комбатов, политработников. И конечно, нашей разведки, органов походного охранения. Ведь непрерывно двигаясь в положенном удалении от головного батальона, они ни разу не подвергались внезапному нападению противника, а командование бригады всегда было в курсе боевой обстановки, имело возможность своевременно принимать соответствующие решения. [174]
Это было под Лаубаном. Вечером, когда выдалась небольшая пауза между боями, мы уселись ужинать, но тут приехал комкор. Встаю, докладываю, приглашаю его к столу. Комкор отказывается, по глазам вижу, что ему не до еды.
— Немцы подтягивают на наш участок 8-ю танковую, 10-ю моторизованную и 408-ю пехотную дивизии, — сообщает генерал-майор С. А. Иванов. — За реку Бобер они, как видите, будут крепко драться. Но мы должны ее форсировать, должны взять Лаубан.
— Возьмем, — заверяю комкора. — Правда, не мешало бы...
Генерал-майор останавливает меня рукой:
— И не просите... Танков у меня нет, придам вам зенитчиков.
Наш штаб разместился не совсем удачно. Кругом леса, пересеченная местность и возвышенности, возвышенности. Зато с НП обзор действий был отличным. Гитлеровцы теснили 7-й корпус с трех сторон, стремясь расчленить бригады. Спасибо зенитчикам, которые были нам приданы. Они расположились в низине и хорошо замаскировались. Когда на эту лощину двинулась армада вражеских машин, я отдал приказ: «Зениткам открыть огонь по танкам!» Около часа шел бой. Двадцать немецких машин подбили прямой наводкой наши артиллеристы. Ровно двадцать, а остальные попятились назад.
Вскоре противник изменил направление и ринулся на капитана Кухаренко, у которого было всего восемь тридцатьчетверок. Вражеские танки — сорок три «тигра» шли развернутым строем, за ними бежала врассыпную пехота. Наш третий танковый батальон не дрогнул. Отпор был сильный, детально продуманный. Машины Кухаренко, маневрируя по населенному пункту, поджигали один «тигр» за другим. Тем временем из леса продолжали выползать все новые танковые подразделения противника.
— Кухаренко устал, — слышу сзади голос Большова.
Вызываю капитана. Он докладывает:
— Тяжело. Их до черта много, но пока дела, кажется, идут успешно.
— Вижу, молодцы, ребята! Держись, капитан.
Кухаренко понимал, что, кроме подбадривающего слова, я ему ничем не могу помочь.
— Будем держаться, — ответил он. [175]
Бой продолжался до самого вечера, и 3-й батальон его выиграл. В ту же ночь — новая атака противника. Теперь на батальон майора Рыбакова. Немецкое командование, решив прощупать северную окраину населенного пункта, бросило сюда более двухсот курсантов танкового училища. В живых из них остались лишь те, кто сдался в плен.
Все же с задачей, поставленной перед нами командованием, — форсировать реку Бобер и овладеть городом Лаубан — в намеченный срок мы не справились. И вот почему: большая гитлеровская группировка стала обходить 3-ю танковую армию с востока. У противника были свежие, полностью укомплектованные, переброшенные с Западного фронта части, а у нас в бригадах — по пятнадцать — двадцать машин. И еще одна, самая, я бы сказал, главная причина: переоценив свои силы, мы недооценили силы врага, погорячились и слишком увлеклись наступлением.
В течение нескольких дней обстановка здесь была настолько напряженной, что это вызвало серьезное беспокойство в Ставке.
В тот день, когда немецко-фашистские части начали выходить на тылы 3-й танковой армии, командующему 1-м Украинским фронтом И. С. Коневу позвонил И. В. Сталин и поинтересовался, что происходит в 3-й танковой армии.
Командующий фронтом ответил, что армия Рыбалко ведет очень напряженные бои в районе Лаубана, воюет в сложной обстановке.
Совместными ударами трех танковых корпусов при поддержке частей 52-й армии генерал-полковника К. А. Коротеева противник, прорвавшийся северо-восточнее Лаубана, был разгромлен и отброшен на юг. А до того? До того было очень и очень туго.
В один из угрожающих моментов боя я вынужден был сам вести танкистов в контратаку.
Танки вышли на исходные позиции и по команде «Вперед!» двинулись навстречу врагу. Мы собирались нанести ему удар в лоб, хотя это таило в себе большую опасность. Но, узнав, что противник, разгадав наш план, выступил раньше, решили пойти в обход высотки, напоминающей спину верблюда.
Но и здесь нас ожидали гитлеровцы. Они занимали [176] выгодную для обороны местность, били по нас из противотанковых пушек. Загорается танк Геворкьяна.
Комбат 3-го батальона докладывает: три члена экипажа убиты, а тяжелораненый стрелок-радист выбраться из горящей машины не может — нижний люк тоже охвачен пламенем.
— Помогите ему, — приказываю, но в это время в горящем танке Геворкьяна раздается сильный взрыв...
Люк моей машины открыт. Изучаю высотку, которую надо обойти, чтобы ударить по врагу с тыла. Двугорбый холм, кажется, упирается в темно-серое небо. С двух сторон его, как часовые, охраняют тополя, высоко поднявшие свои копья-кроны. Левее, в низине, идет горячий бой. Его ведет батальон Жабина. У него семь тридцатьчетверок. А может, уже меньше. У гитлеровцев же, по нашим сведениям, около двадцати машин. Надо скорее обогнуть «верблюда» справа и ударить по противнику с тыла.
Фью-и-и-и, фью-и-и-и-и... Шальная пуля или снайпер из засады целится? Только подумал опуститься в машину, чувствую сильный толчок в грудь, в самое сердце. Инстинктивно подаюсь назад, ударяюсь затылком о край люка, но ничего — жив. Как же так? Что за чудо? Какая-то загадка...
Во время схватки с фашистскими танками, когда перед тобою лишь одна цель — уничтожить врага, нет-нет да и вспоминаю об этой загадке: пуля ударила в грудь, кажется, в самое сердце, а я остался жив!
— Товарищ гвардии полковник, что с вашим орденом Ленина?! — спрашивает после боя механик-водитель старшина Андроний Бабаян.
Рассматриваю орден, с которым никогда не расстаюсь. На нем глубокая вмятина. Теперь ясно: пуле преградил путь орден Ленина.
— А ведь могла...
— Могла, конечно.
— Теперь, товарищ комбриг, награда вам особенно дорога.
— Да, — соглашаюсь я.
Продолжаем с переменным успехом пробиваться к намеченной цели — к реке Бобер, к городу Лаубан. Отдельные [177] населенные пункты, тактически важные высоты и рубежи переходят из рук в руки.
Большая группа немецкой пехоты и танков наносит новый сильный удар по левому флангу 7-го танкового корпуса, создает угрозу окружения его штаба. Получаю приказ идти ему на помощь. Мчусь туда с батальоном Жабина. Увы! Прибыв на место, штаба не обнаруживаем: он успел выйти в район бригады Головачева.
Одновременно со мной сюда, на выручку штаба, подошли артиллерийский полк и дивизион гвардейских минометов. Принимаю командование и над ними. Начинаем отражать атаку противника.
С НП, расположенного в подвале немецкой кирхи, управляю боем. Буквально с каждой минутой обстановка усложняется, становится все более грозной. Около сорока «тигров» и «пантер» ринулись на 2-й батальон. Жабин отходит...
Фашистские танки приближаются к кирхе и начинают ее окружать. В подвале нас пять человек: начальник разведки бригады майор Бахталовский, два автоматчика, радист и я. Положение критическое.
Приказываю радисту вызвать стоящий на окраине соседнего населенного пункта корпусной дивизион «катюш». Гвардии сержанту удается быстро установить связь. Передаю:
— «Голубь», «Голубь», я — «Сокол». Мительдорф, район кирхи. Скопление танков и пехоты противника. Залп всем дивизионом!
Глаза всех устремлены на меня. В них молчаливое одобрение.
— «Сокол», «Сокол», я — «Голубь». Вас понял.
Ударили «катюши». Толстые стены кирхи задрожали, посыпалась штукатурка.
Огонь гвардейских минометов уничтожил лишь те танки, которые находились немного поодаль от кирхи.
— «Голубь», «Голубь», я — «Сокол», я — «Сокол». Залп всем дивизионом по кирхе! — передаю я.
«Катюши» молчат. В чем дело? Что случилось?
Танковые болванки разносят наверху в щепки массивную дверь. Уже слышен гулкий топот ног, беспорядочная пальба из автоматов — немцы в кирхе. Приготавливаем к бою гранаты. [178]
— «Голубь», «Голубь», я — «Сокол», я — «Сокол». Залп всем дивизионом по нас, — повторяю приказ.
— «Сокол», «Сокол», я — «Голубь». Вас понял...
Дружный многоствольный залп по НП — и грохот обвалившейся крыши. Крики, стоны раненых, скрежет траков гусениц, вой моторов. Низкий свод над нашими головами дает трещину. Она расширяется. Сверху в подвал вместе с потоком света устремляется лавина битых кафельных плиток и стекла.
— Вызывайте Жабина и Рыбакова, — приказываю радисту.
Устанавливаю с батальонами связь, предлагаю им атаковать уцелевшие вражеские танки и отступающую пехоту.
Недавно пионеры одной из киевских школ спросили меня, где знамя 56-й гвардейской танковой бригады?
— Находится на хранении в Министерстве обороны СССР.
— Оно простреляно пулями, осколками или нет? — поинтересовались ребята.
— Прямо-таки изрешечено.
— А почему? Бригада ходила в атаку с развернутым знаменем?
Ребята застыли в ожидании ответа.
С развернутым знаменем в бой танкисты 56-й ходили всего два раза: на сандомирском плацдарме и под Дрезденом, но простреляно оно было как раз не там, а во время форсирования реки Бобер и взятия города Лаубан.
У реки Бобер завязался кровопролитный бой. Я вынужден был бросить сюда всю технику, всех людей, в том числе и взвод охраны бригадного знамени.
Знамя тогда, как и положено, находилось на командном пункте, стояло без чехла. Просочившиеся немецкие автоматчики начали окружать КП.
Знаменосец старшина Иван Яковлев, увидев, какое создалось положение, обратился ко мне за разрешением уложить боевое знамя в специальный, предназначенный для него вещевой мешок.
— Действуйте, — даю согласие.
Менять командный пункт не могу. Поэтому приказываю старшине спасать знамя. [179]
— Будем вас прикрывать, а вы пробивайтесь в штаб.
Четыре бойца и начальник разведки бригады майор Бахталовский, находящиеся на командном пункте, покидают траншею, чтобы огнем отвлечь внимание немецких автоматчиков от знаменосца. А я с начштабом бригады подполковником Алексеем Ивановичем Савиным продолжаю управлять боем.
Проходит минут семь-восемь, Бахталовский со своей группой возвращается обратно. С ними, опираясь на плечи товарищей, идет старшина Яковлев. Он ранен в голову, обливается кровью, а вещевой мешок, в котором находится бригадное знамя, насквозь продырявлен пулями.
— Жмут? — обращается Савин к Бахталовскому.
Майор отвечает кивком.
— Сколько их?
— До ста, думаю, наберется.
Что делать? Вызывать на помощь танк? Наши машины отсюда относительно далеко, да и отрывать тридцатьчетверку не хочется: у нас их и так мало. Но как быть с боевым знаменем?
Пристально смотрю на Бахталовского. Ничего не говорю, не приказываю, но он без слов понимает меня. Берет вещмешок, закидывает его за спину и решительным шагом подходит ко мне.
— Товарищ комбриг, разрешите идти.
— Идите, товарищ гвардии майор.
Лишь к вечеру нам удалось пробиться к своим.
К утру следующего дня 56-я после семи упорных стремительных атак перешла реку Бобер, овладела вместе с другими частями 7-го танкового корпуса юго-восточной окраиной Лаубана, и знамя, спасенное Бахталовским, было поставлено на нашем новом командном пункте. [180]